Пересмотр дела

— Можем ли мы лишить себя права выбора, лишь на том основании, что вторая картина не написана? Она могла бы стать первой картиной другого таланта, вдохновить его. Но великий художник, по ошибке подсмотревший этот сон, не выпустил уже на волю чудесное видение, и сам того не ведая, нечаянно, похитил чужое вдохновение.

— Какое право есть у вас говорить о воровстве? — Райх, не сдерживаясь, повысил голос, — Да будет известно вам и присяжным, что я... что у великого художника, когда он проснулся в то январское утро, на глазах были слёзы. А рука художника, прикоснувшись к кисти, стала легче его души... Лишь одно слово звучало для меня в тот миг как "аллилуйя". Знаешь, что это было за слово? Оправдание! — Райх задыхался и глотал воздух, — Ты, магистр, — покровитель забытых и ненужных. Ты никогда не спишь. Пыль, снег, люди — всё мимо тебя... Лишь бы найти ещё одного неудачника. Защищать непризнанных гениев, а? Кому это нужно? Какой нормальный человек, какой обыватель поймёт лепет твоих подзащитных? Скажи только, почему ты ополчился именно на эту картину? Понадеялся, что сказка покажется присяжным слишком грустной?

— Доктор Райх, ваши эмоции, понятные мне, могут ошарашить наших гостей, — Ван Сертер не дрогнул от яростного напора и не отступил ни на шаг от нависшего над ним эксперта, — Как человек искусства... Да, возможно, великий художник видел в реализации этого сновидения своё высокое предназначение. Но нельзя же отрицать факт, что большая часть, да, что там часть — сам смысл увиденного остался за рамкой холста.

— Это бред! Всё на холсте!

— Ночь...

— Только ты... Только сумасшедший может ночью увидеть какую-то другую ночь!

— Сумасшедший? Что ж давайте спросим у сумасшедшего, спросим того, кто остался ни с чем. Я согласен с вашим великодушным предложением, доктор.

Райх ошалело посмотрел на магистра, а тот изящно обойдя остолбеневшего старика, вернулся за стол к восхищённому Аладору.

Председатель отложил сигару и с неизменным бокалом в руке снова встал из-за стола.

— Время позднее, господа, я думаю, что если можно... быстро и э-э с надлежащими э-э предосторожностями переговорить с самим протеже мистера Ван Сертеса... Право, наилучший выход, мне кажется.

— Да-да, господин председатель, — немедленно отозвался магистр, — всё можно проверить прямо сию секунду, это займёт минут тридцать, не больше. Разумеется, в полной безопасности и со всеми удобствами. Кого бы вы рекомендовали мне в спутники? Я могу захватить с собою двух человек.

— А знаете... Я и сам с удовольствием прогулялся бы с вами, — ответил председатель.

— Для нашего ордена это будет большая честь, — магистр почтительно склонил голову, — Надеюсь, доктор Райх составит нам компанию?

— Я?! С чего вы взяли?!

— Вы возьмёте картину, это мой скромный подарок вашему таланту, и сами покажете её тому... тому человеку.

— Не желаю я видеть никаких людей. Да с какой стати...

— У вас будет право вето, — мягко сказал магистр, — Но если он увидит иную суть вещей и сумеет передать нам увиденное... Я уверен, что честь художника, как бы там ни было... Честь не позволит вам воспользоваться своим правом.

Всё-таки удивительно умел уходить магистр — ни полоски света от распахнутой двери, ни звука шагов, ничего, только несколько слов брошенных им всё ещё кружатся по комнате, как чаинки в стакане.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*

Ну, что такое, сумасшедший дом? Самый обыкновенный, грязный, старый домина. Не жёлтый, а пожелтевший, как лист каштана в октябре, такой же сырой, весь в коричневых пятнах. Осень в том году что-то заигралась. Расчистив путь своей извечной серебряной госпоже, оборвав лохмотья листьев с беспризорных деревьев в больничном парке, осень, однако, не торопилась уйти. Усталый ветер вяло обтряхивал иглы с долговязой, древней сосны, росшей невдалеке от чёрного входа. Дорога, ведущая в Ярославль, далёкий, прекрасный и, должно быть, столичный город, эта дорога была месивом жирной первозданной грязи, которая, несмотря на ночные заморозки, так и норовила вцепиться во всякого, кто в неё неосторожно сунется. Ворона, по глупости севшая на дорогу, потом долго барахталась, пытаясь взлететь, и злобно, по-своему, ругалась, словно шофёр намертво забуксовавшего грузовика. Ни один разумный человек в эти дни не рискнул бы сунуться в чёрную, липкую западню, тянувшуюся среди редкого леса далеко на юг, в город. И разумные люди, стерегущие неразумных, вот уже несколько дней, дурея от скуки, сидели в осточертевшей им лечебнице.

Один из этих разумных людей курил, тупо глядя в грязное окно, где за немытым стеклом и ржавой решёткой клубились лиловые закатные облака. Разумный человек был врачом-психиатром. Само слово — психиатр, казалось врачу, не верящему в высокие материи, довольно неудачным. Но в тот момент ему было всё равно, потому что он был тяжко, многодневно пьян. Однако, слова его, обращённые к кому-то далёкому, всё ещё казались понятными и разумными.

— Если вдуматься в ситуацию с погодой... То это совсем не облака, это просто кто-то... заплевал всё небо. И... раз, два, три... неважно... облака уходят, а света всё нет... Как так? Хамство... Облака уходят, а солнца не видно...

— Просто они идут в одну сторону, — робко сказал кто-то за спиной у врача.

Врач обалдело оглянулся — перед ним стоял псих. Живой псих в натуральную величину, вид его был вопиющ. Невероятно затасканная ушанка, недоеденное молью пальто, щетина вокруг полуоткрытого рта. Настоящий псих, конечно, никак не мог оказаться на жилой части медперсонала больницы. Взгляд врача медленно протрезвел, но это усилие окончательно смутило его мысли, и речь психиатра спуталась, как лёска в руках неопытного рыбака.

— Вонзатнишёл, — неуверенно выговорил врач и покачнулся.

Заклинание возымело на психа лишь частичное действие, тот побрёл прочь, но замолчать и не подумал. В своей прошлой жизни псих назывался Андреем Черемизовым, был болезненно застенчив и подвержен мечтательности. С самого детства Андрей мечтал, представляя все несуществующие подробности, как станет лётчиком, художником или самым главным начальником, но в итоге слишком увлёкся жизнью во сне и почти не заметил, как наяву стал психом в Ярославском дурдоме. Он брёл по пыльному коридору и читал вслух только что сочинённые стихи. Стихи эти могли бы напомнить прежнего Андрея, но вспоминать было некому.

Кажется, век двадцать первый

Не слишком к нам благосклонен,

И поубавилась вера

Рыщущих за небосклоном.

Когда-то у Черемизова была привычка, читая стихи, держать руки в карманах брюк. Это сдерживало порыв и делало, как он думал, стихи более весомыми. Сейчас карманы на пальтишке психа отсутствовали, но привычка осталась. Он шёл, прижимая руки к бокам, как беременная баба, несущая свой живот, голос его трепетал в сумраке больничного коридора.

Весь мир уснул. Порою шелестели

В ночи пустой размашистые ели,

Перебирая робко тишину

Громадными, корявыми ветвями...

И каждый чёрт летел навстречу сну,

Но сны лишь издевались над чертями.

Бумаги психам не давали, поэтому стихи, перед тем как их забыть, приходилось несколько раз повторять вслух. Иначе, наплывающие строчки потеряли бы для Андрея всякий смысл, а отсутствие смысла было для него нестерпимо обидным.

Когда Черемизов ещё мог записывать свои стихи, жизнь тоже иногда ощущалась ему нестерпимым потоком абсурда, убежать от которого было бы счастьем. Но мысли о самоубийстве так же легко заменяли Андрею само небытиё, как другие мечты заменяли ему жизнь. Он подходил к беспорядочно забитым книжным полкам и думал: "Кто же из вас спасёт меня сегодня?" Богатейшая библиотека досталась ему по наследству. Если и был Черемизов гениален, то без особых внешних проявлений таланта. Рисовать он толком не умел, нотной грамоты не знал вовсе, точных наук порядком не учил и даже слегка их презирал. Стихи он, правда, писал довольно занятные, но и они получались у Андрея какие-то слишком замысловатые. Черемизов был гениален в своих замыслах. Перед их величием он и сам отступал в бессилии. И вот, отступая, очутился за пронизанными осенней сыростью стенами больницы.

Вялые, но неспокойные мысли текли в голове директора больницы. Прежде всего, никакая машина по такой дороге проехать не могла, ни самый навороченный джип, ни грузовик. Даже насчёт танка нельзя было бы поручиться. Но услышав во дворе фырчанье мотора, главный психиатр выглянул в окно, и с удивлением увидел, как прямо напротив его кабинета не спеша паркуется шикарный белый "Лексус". И потом... Вот он тревожный симптом... "Лексус" был не просто белый, — он был вызывающе чистый, без единого пятнышка. Пусть каким-то образом неизвестные посетители и сумели доехать по непроходимой дороге, но как они сумели беcшумно и незаметно вымыть свою огромную тачку? Где и когда успели они тишком соскрести с неё пуды грязи? Из машины вышли трое и направились к дому, захрустели гравием, ухнули тяжелыми входными дверями... Тут директор мысленно подпрыгнул на месте: вход в психбольницу был не заперт! А если начальство?! Всякая вялость исчезла из его мыслей, но ничего путного придумать он уже не успел. Кашель и чьи-то тяжёлые шаги раздались уже совсем близко, за дверью, и никем не задержанные и не проверенные — непорядок, Господи, что за бардак творится сегодня! — гости постучали и тут же преспокойно вошли. Сдерживая, на всякий случай, раздражение, директор хотел было поинтересоваться, кто собственно. Но посетители, прямо от порога, не дав хозяину кабинета и слова сказать, предъявили ему маленькие красные книжечки с золотыми тиснеными буквами и чёткими цветными фотографиями. Гости оказались из Конторы. Что ж, и такое бывало в карьере директора больницы. Конторские гости, правда, почему-то явились без предупреждения. Ну, да ладно, понятно же, что и без звонка их примут, не откажут во внимании.

Один из гостей, с широкой упитанной физиономией, простодушно улыбался и всё посматривал по сторонам с явным любопытством. Несмотря на его молчание, повидавший жизнь директор больницы, почуял в нём человека облечённого немалой властью. Другой, какой-то странный, совсем уж не Конторского вида старик с большущим футляром под мышкой. Этот тоже всё помалкивал, жался как-то, а суть излагал третий. Это был осанистый непожилой ещё мужчина с тяжёлым, даже для опытного психиатра, взглядом. Лицо его казалось очень знакомым, но было в нём всё-таки что-то совсем не здешнее, чужое.

— Просьба наша пустяшная.

Что ж были бы документы в порядке, а там... Просите себе на здоровье, господин полковник. И просьба у вас пустяшная, и поездка в загадочном "Лексусе" была лёгкая, и служба, видать, совсем ерундовая. Просите, господа из Конторы, ни в чём вам не будет отказа. Психа изволите лицезреть? Какого-то Че-ре-ми-зо-ва? Можно. Вам как его? Привести или с собой упаковать?

— Сначала мы бы хотели с ним просто поговорить, а там будет видно.

— Что ж устраивайтесь поудобнее. Чайку желаете? А клиента вашего уже ищут.

— Как ищут?! Курорт тут у вас что ли?!

— А-а, псы, псы вы гончие, — приятно улыбаясь, яростно подумал про себя врач, но вслух промурлыкал, — Тихий он, вот и в истории болезни — тихий. У тихих некоторая степень свободы, но если будут особые распоряжения... Впрочем, ведут его уже, слышите? Вот он. Да-а, тип...

— Спасибо за чай, мы тут сами, не беспокойтесь, опыт кой-какой есть, разберёмся.

— Вот бы кто вас разобрал, господа хорошие, — думал директор выходя из собственного, годами насиженного, кабинета, и мысли его становились всё беспокойнее, — Что ж это старик с футляром так трясётся, а? Впрочем, наше дело сторона, мешать не станем.

— Садитесь, Андрей.

Черемизову, видимо, было всё равно стоять ли, сидеть ли, поэтому сел он без спора, лицо сунул в ладони и затих. Тень его, смятая и неподвижная, лежала на стене.

— Смотрите, Андрей, — сказал магистр, свинчивая крышку с отобранного у старика футляра, он тряхнул серым рулоном и развернул картину, — Андрей, взгляните сюда.

— З-зачем? — спросил псих, не отнимая рук от лица и не выказывая ни малейшего любопытства.

— М-да, всю жизнь вы во всём сомневаетесь, Андрей. Нет вам счастья от ваших сомнений.

— Нет, — сразу и покорно согласился Черемизов.

Он попытался стать ещё неподвижнее, но перестарался и как-то жалко дёрнулся.

— А вы поглядите всё-таки на эту картину, может там есть что-нибудь интересное.

— Ничего и нигде для меня нет.

— Ну-ка, встаньте.

Андрей отнял от лица руки, встал и, скользнув глазами по злополучной картине, подошёл к окну. Он прижался лбом к холодному стеклу.

— Град, чистый град, великий, новый — быстро зашептал Черемизов — кто-то войдёт в него, но вот... там в ночи ведь всякие есть, могут придти и те, кто со злобой. А дракон знает и не пропустит. Потом, когда ночь кончится, дракон уйдёт, можно будет.

Райх с ожесточением запихнул кое-как сложенную картину в футляр и вышел прочь, прижимая к себе своё сокровище. Ни на кого не глядя, он быстро спустился по лестнице во двор. Легко и слепо, как лунатик, прошёл мимо никчемного белого "Лексуса" и пошёл дальше в вечернюю мрачную погоду.

Изрядно удивлённый директор не посмел, тем не менее, вернуться в свой кабинет без спроса. Вошёл он только, когда его окликнули удивительные визитёры.

— Обстоятельства сложились так, что больной поедет со мною, надлежащие бумаги здесь в конверте. Оформите, пожалуйста, всё прямо сейчас.

— А вот тут ваш товарищ вышел...

— Товарищ? Товарища я как раз и забираю у вас.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*

Снег, первый настоящий снег в том году, густой и чистый лепился к окну привокзального кафе, а в самом кафе было довольно сильно накурено, зато тепло и не слишком шумно. Андрей, в новой дешёвенькой куртке, уютно ссутулился, навалился локтями на пластиковый столик и с тихим наслаждением хлебал вкусный, горячий кофе. Кофе, конечно, был самой обычной бурдою, но Черемизов об этом не думал... Он в тепле, сыт, никто не собирается его унижать, чего же ещё? Вкусный кофе, хороший. Анри Ван Сертес только что оставил Андрея одного. После ухода великого магистра на столе остались смятые купюры — плата за обед и чаевые. Андрей так и не понял, кто его чудесный избавитель, не понял, чего от него хотят, он только благостно улыбался и пытался ни о чём не думать.

— Я не могу помочь вам с деньгами, Андрей. Даже на первое время. У каждого своя компетенция, и не всегда нужно выходить за её пределы... Свой талант вы могли бы уже найти и без меня... Абсолютная случайность, оказавшаяся в основе вашего невезения, дала нам некоторые основания на подачу апелляции. Половину работы я за вас сделал, как быть дальше — решайте сами. Только имейте в виду, что сам факт пересмотра дела, отнюдь не гарантирует оправдательный приговор.

Магистр раздавил сигарету и ушёл не прощаясь. Его стакан с недопитым кофе остался на столе. Засыпанный снегом "Лексус" звонко пискнул навстречу хозяину. В пустом салоне машины было очень холодно, Стен Аладор, разумеется, не стал дожидаться магистра и вернулся восвояси. Ван Сертес и не думал, что главный всемирный обыватель будет сидеть один в непонятной машине, Стен и так оказал ему огромную услугу. Магистр запер "Лексус" и тоже поспешил вслед за своим приятелем. Хлопья снега всё падали и падали на большой, невесть как возникший сугроб, и его странные очертания постепенно сглаживались, обращаясь в покатые склоны большой, но ничем не примечательной, груды снега.