Пересмотр дела

"Пересмотр дела"

— Господа, проходите сюда, — великий магистр ордена непризнанных гениев Ван Сертес указал рукой вглубь полутёмной мастерской, — заранее прошу прощения за небольшое неудобство, но в месте, где сейчас находится обсуждаемый нами артефакт, немного прохладно.

Несколько вошедших недовольно переглянулись, почётная работа присяжных обывателей, хотя и бывала по-своему тяжела, но почти никогда не лишала их обыденного комфорта. Мистер Аладор, неизменный председатель всемирного совета обывателей тронул рукав мантии великого магистра.

— Извини, Анри, — в приватных разговорах давние знакомые обращались друг к другу без титулов, — Если этот... э-э-э... предмет сделан не изо льда, то может, будет лучше предъявить его вниманию присяжных в гостиной, а? Так сказать, за чашкой хорошего кофе наши души вернее склонятся к прекрасному.

— Поверь, Стен, я знаю, как ваши люди ценят уют, — вполголоса ответил магистр, — тем более, что вы пришли сюда частным образом, как мои личные гости. Кофе, шоколад и орехи с цукатами уже на столах в гостиной. Но экспертиза настаивает на показе артефакта в его нынешнем состоянии и в истинном месте нахождения. Всего пять минут...

— Экспертиза?

— Собственно, это сам обвиняемый. Но так как мы договорились с ним... обсудить всё неофициально... Я представлю его как эксперта. Начнём?

— А насколько... насколько будет холодно? — спросил Аладор, заранее зябко потирая ладони.

— Там зима, а комнату давно не топили, так что будет свежо, — улыбнулся Ван Сертес, — но не настолько, что бы занемели руки и вы не смогли потом раскурить сигару. Я приготовил ваши любимые "гаваны".

— Я вижу, вы не ждёте от нас быстрого решения, — довольно улыбнулся председатель, — Начинайте, только, смотрите, если у присяжных повалит пар изо рта, вам придётся подать к кофе пару бутылок Реми Мартин из ваших запасов.

Великий магистр снова улыбнулся и повернулся к присяжным обывателям.

— Прежде, чем я воссоздам перед вами ту часть помещения, где находится наш предмет дискуссии, позвольте представить вам, господа, приглашённого мною эксперта. Эксперта по... по данному вопросу. Доктор Райх!

В этот момент все обыватели увидели, что за плечом магистра стоит, незамеченный ими ранее среди мольбертов и бюстов, высокий и худой джентльмен, с нелепой длинной бородой. Джентльмен шагнул вперёд, и в кругу света, где стоял Ван Сертес, оказался древним стариком с непонятной, немного вздорной, усмешкой в глубине бороды. Он молча слегка поклонился в ответ на невнятные приветствия присяжных.

— Итак, господа, — магистр поддёрнул широкие рукава и медленно приподнял руки, словно собираясь сыграть на невидимом рояле, — сновидение, про которое я вам рассказал, было реализовано следующим образом...

Магистр ткнул растопыренными пальцами в невидимый дальний угол мастерской, и волна стылого, затхлого воздуха накрыла присяжных. Тускло вспыхнула висящая прямо в воздухе забрызганная извёсткой лампочка и осветила низкую стену с блёклыми обоями. На стене, прямо над стареньким диваном, висела картина. Пожалуй, даже сам мистер Аладор не сумел бы её толково описать. Морщась от подвального холода, присяжные подошли поближе к стене с артефактом. Магистр даже не взглянул в сторону вызванного им из ниоткуда кусочка чужой жизни, закусив губу, он неотрывно смотрел на старика. Надменная усмешка исчезла с лица доктора Райха. Он выглядел словно ребёнок, безуспешно пытающийся скрыть от взрослых свою обиду.

— Значит я прав, — одними губами, удовлетворённо сказал Ван Сертес и, наконец, обернулся к картине.

Гибнущий мир был нарисован на небольшом куске холста. Сам мир был бесконечно белый, с подтёками какой-то немыслимой голубизны — небо, залитое молоком. Мир был прекрасным, сказочным городом. Его совершенство становилось тягостным для смотрящих на картину. Всего лишь несколько скупых и точных мазков вернули бы городу тени, сумрак и утраченную любовь покинувших его жителей. Но художник этого не пожелал — написанный им город был избавлен от скверны слов, от запахов стряпни и криков детей. Это был град тишины и чистого ветра, град-легенда, мечта всех, ещё не возведённых, городов.

Вокруг города лежал дракон. Дракон цвета свежепролитой крови с неподвижными глазами, залитыми белесой мутью. Ненависть бушевала в них слепящей метелью, а между ледяными вихрями ярости мерцало отражение города. Вечного града на пороге своей гибели.

Магистр знал, что за драконом должна была простираться ночь. Но угадать её приближение на картине было невозможно — пошлая жёлтенькая рамка победоносно сковывала дракона и его жертву.

— Вполне достойная картина, — наконец проговорил один из обывателей.

— Да-да, дорогой Минк, но давайте дадим великому магистру завершить демонстрацию, — недовольно заметил Аладор, — дебаты, экспертиза...гм-м... доводы э-э... пострадавшего, всё это, пожалуйста, в гостиной, я, знаете ли, с возрастом стал подвержен простудам.

— У меня и самого хроническая ангина, — сейчас же подхватил словоохотливый Минк, — моя жена советует пить на ночь чай с липой...

Изрядно озябшие коллеги болтливого присяжного недовольно зашикали, а их председатель торопливо обратился к Ван Сертесу.

— Господин магистр, если мы можем быть уверенными, что данное произведение искусства является той самой, оспариваемой вами, реализацией сна, то будьте любезны показать нам сам источник вдохновения. И потом, я полагаю, мы сможем вернуться в гостиную.

— Доктор Райх, можете ли вы подтвердить аутентичность этой картины? — поинтересовался магистр.

Подойдя к картине, Райх медленно и нежно коснулся её кончиками пальцев, затем убрал руки за спину и ответил после короткого раздумья.

— Картина та самая. Считается утраченной. Замечу, что картина абсолютно незаконно исключена из наследия художника, написавшего её. Художника, имя которого, между прочим, решено сохранить в пантеоне избранных.

— Благодарю вас, доктор. Со своей стороны замечу, что всё остальное творчество великого художника ни в коем случае не оспаривается нами. Сомнения вызвала только данная картина. Итак, господа, с вашего позволения, породившее это полотно сновидение выглядело примерно так... — магистр указал на исчезнувшую лампочку, и мастерская наполнилась душным жаром камина, запылавшего всего в нескольких шагах от попятившихся обывателей.

Рыжие отсветы огня в камине немного разгоняли ночной мрак в большой комнате. Был виден тяжёлый ковёр на полу, старинная мебель с богатой резьбою. За тёмным заиндевелым окном угадывалась снежная кутерьма, январский буран. Какое-то полено в камине вспыхнуло чуть ярче, и на мгновение осветилась растерзанная постель со спящим человеком. Вдруг окно само собой засверкало и начало таять, что-то белое, похожее на беззвучную метель, потекло в комнату. Человек на кровати застонал, как-будто в смертельной тоске. А белое светлое месиво на месте окна начало складываться в узор и наполняться неистовыми красками. Белые чистые линии сплелись в давешний город, из ниоткуда вырос страшный дракон и оплёл город красным узором. Но видение сказки на этом не закончилось: касаясь раскалённого тела дракона, прямо над ним и над городом нависла дремучая ночь. Ночь среди вековых деревьев, с вздохами, с невнятными шорохами, ночь-берлога. Картина необратимой гибели пугала и завораживала, но с каждой секундой, видевших это чудо людей охватывало непонятное ликование. Покой и тепло, как от бокала доброго бренди, наполняли их души.

— Благодарю за внимание, господа, мы можем вернуться в гостиную, — магистр щёлкнул чем-то невидимым, и сухой электрический свет наполнил мастерскую.

В предвкушении обильного десерта, шумно переговариваясь, присяжные обыватели поспешно двинулись к выходу.

— Анри, тут было на что посмотреть, — прошептал мистер Аладор на ухо приятелю, — сейчас отдохнём и, как следует, всё обсудим. Кстати, ты молодец, что не стал делать никаких официальных ходов, раз имя художника уже в пантеоне...

Прежде, чем Ван Сертес успел ответить председателю, к ним подошёл доктор Райх.

— Прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш разговор, но моя миссия закончена. Добавить мне нечего, так что сейчас я откланяюсь. Если не возражаете, магистр, обещанный вами гонорар, я бы хотел получить сейчас.

— Позволю себе напомнить вам, доктор, что вы согласились на роль... — магистр бросил взгляд на дверь, и, убедившись, что все обыватели кроме Аладора вышли, продолжил с уже нескрываемым сарказмом в голосе, — на роль так называемового эксперта вплоть до принятия решения присяжными обывателями.

И без того высокий, Райх вытянулся ещё на пару сантиметров, слегка запрокинул голову назад и уже совсем откуда-то из-под потолка испепелил магистра яростным взглядом.

— Так называемым экспертом? — казалось, что по его белой бороде прыгают электрические искры, — Во-первых, я вижу, что вы не сдержали вашего слова о соблюдении полной анонимности. Во-вторых, что бы вы ни думали на этот счёт, среди всех присутствующих, вне всякого сомнения, только я и являюсь экспертом в области живописи. И, наконец, в-третьих, о каком решение может идти речь на этом сборище? Ваши личные гости вольны говорить, что себе вздумают, но принимать ре-ше-ни-я имеет право только высокий суд всемирного совета обывателей.

Теперь рассвирепел мистер Аладор.

— Доктор, э-э, при всём уважение, но называть "сборищем" присяжных обывателей высокого суда, да ещё в полном составе, это слишком. По просьбе уважаемого магистра, мы согласились выслушать дело у него дома, дабы избежать ненужной огласки. Но то, что сейчас мы находимся здесь как частные лица никак не отменяет наше право, в случае надобности, принять решение совершенно официально и уж извините, без всяких инкогнито.

— Мистер Райх, — уже более мирно заговорил магистр, — ваша анонимность в полной безопасности. Как раз для того, чтобы заручиться согласием присяжных на такую неофициальную встречу, в самых общих чертах я рассказал председателю совета о... о возникших разногласиях между нашим орденом и великим, всемирно признанным художником. Никаких имён не было названо, а в лицо обыватели не знают ни одного художника, не так ли, мистер Аладор?

— Безусловно, Анри, то есть, господин магистр.

— Таким образом, господин доктор, ваше условие будет соблюдено. Я выскажу обывателям своё мнение, а вы — своё. Но не как заинтересованное лицо, а как эксперт, — слова магистра текли, как песок между пальцами, — И мы вместе выслушаем суждение присяжных. Имеет ли тут место, скажем так, некоторое действие, которое подпадает под юрисдикцию совета обывателей, например, на основании акта о посмертной справедливости, и если да, то возможно ли какое-нибудь компромиссное решение, позволяющее в наибольшей мере удовлетворить интересы всех сторон. Так вот, господин доктор, в подобных случаях, такие со-ве-ты присяжных обывателей, обычно исполняются всеми, кого эти советы касаются. Согласитесь, что в такой ситуации ваше присутствие необходимо.

— Хорошо. Вы пользуетесь моим нежеланием пачкать своё имя и тратить время в судебном процессе. Идёмте, но прежде всего я бы хотел...

— Ваш гонорар — ваша картина. Утраченная картина. Вы её получите. Теперь идёмте, а то господа присяжные так увлекутся шоколадом и орехами, что позабудут показанные им образы.

Когда они вернулись в гостиную, слуги магистра как раз подали гостям горячие напитки. Присяжные за общим разговором накладывали себе сладости. Пожелав всем приятного аппетита, Ван Сертес провёл Райха и Аладора к сервированному на троих столику.

— Я всё-таки немного замёрз, — заметил Аладор.

Магистр, не оборачиваясь, щёлкнул пальцами, и сейчас же рядом с ними оказался кто-то, почти невидимый, завозился и начал, позвякивая, что-то расставлять.

— Всё, что ли? — нетерпеливо спросил магистр.

Невидимый устроитель тихонечко прошелестел, что да готово, и немедленно сгинул, а на столе появились две драгоценные бутылки "Чёрной жемчужины" украшенные древним знаком Кентавра и множество всяких блюдец с орешками, кусочками сыра, дольками фруктов и кубиками шоколада.

Ван Сертес разлил коньяк по бокалам. Райх к своему не прикоснулся, а Аладор поднял снифтер в ладони и глубоко вдохнул аромат благородного напитка. Затем председатель значимо откашлялся и пару раз звякнул ложечкой по хрусталю. В гостиной стало тихо.

— Дорогие коллеги, друзья, думаю, что мы все благодарны нашему хозяину, великому магистру ордена непризнанных гениев, мистеру Ван Сертесу. Сегодня мы могли в очередной раз убедиться в его э-э интуиции, хорошем вкусе и, что особенно важно для всех обывателей, в его чувстве ответственности. М-да... Прежде всего, мистер Ван Сертес просит нас высказаться по поводу различий между оригинальным видением и его э-э последующей реализацией. Кто хочет сказать?

Сейчас же подскочил неугомонный Минк. Сперва он чуть не подавился куском пирожного, которое почтительно держал во рту, не жуя во время короткого спича председателя. Но совладав с коварным эклером, с чувством заговорил.

— Господин председатель, мы как раз тут промеж себя про это толковали. Все говорят, что картина красиво сделана, хоть и не бывает таких змеёв, — он покосился на вздрогнувшего эксперта, — но очень с чувством нарисовано и картина любому понятная, хоть сейчас в музей. А сон... Ох, как будто господин магистр мало нам их показывает в зале суда, — присяжные дружелюбно заворчали, — Сон уж совсем небывальщина, такое вот действительно разве во сне и привидится. Так что мы тут все за картину, тем более, вот и експерт говорит, что кто её рисовал уже в пантеоне. Значит, хорошие вещи делал, и картина нам нравится, можно её смело ему в наследие записать.

— Все согласны с коллегой Минком? — спросил председатель, не дожидаясь пока, оратор сядет обратно.

Присяжные довольно дружно выразили своё согласие.

— Таким образом, господа, мы все подтверждаем, несомненное существование указанных магистром различий. Вместе с тем, сама реализация кажется нам вполне достойной, и даже улучшающей породившее её сновидение.

Теперь со своего места поднялся магистр.

— Дорогие обыватели, не подлежит сомнению, что здравый смысл был, есть и будет вашим главным достоинством. Мы собрались сегодня не в зале суда, так как в этом деле нет иска и нет истца. Человек, к которому, по моему скромному мнению, летел этот сон, родился через несколько десятков лет после того, как картина уже была написана. Он не стал художником, он вообще никем не стал. Поэтому, за неимением пострадавшего, я буду защищать вашего лучшего друга — здравый смысл.

Не выдержав, Ван Сертес принялся шагать между столами, подходя то к одним, то к другим. Мистер Аладор с удовольствием следил за маневрами своего друга и оппонента.

— А здравый смысл говорит мне, что для того, чтобы выбрать между двумя вещами, не худо бы прежде взглянуть на обе вещи. Не так ли? — Магистр неожиданно обнял за плечо жующего Минка и тот снова чуть не подавился.

Похлопав по спине хрипящего присяжного, Ван Сертес продолжал говорить с нарастающим жаром. Все присутствующие постепенно растворились в полумраке, и в комнате никого не осталось. Слова завораживали магистра, и мнилось ему, что идёт он по сырому дощатому полу, за окном бесснежная поздняя осень, а место это, что грезится ему наяву, безнадёжное и гиблое. Холод сгустился вокруг магистра, и, стряхнув мимолётное наваждение, он вернулся к своим, разомлевшим в тёплой гостиной, гостям.

— Можем ли мы лишить себя права выбора, лишь на том основании, что вторая картина не написана? Она могла бы стать первой картиной другого таланта, вдохновить его. Но великий художник, по ошибке подсмотревший этот сон, не выпустил уже на волю чудесное видение, и сам того не ведая, нечаянно, похитил чужое вдохновение.

— Какое право есть у вас говорить о воровстве? — Райх, не сдерживаясь, повысил голос, — Да будет известно вам и присяжным, что я... что у великого художника, когда он проснулся в то январское утро, на глазах были слёзы. А рука художника, прикоснувшись к кисти, стала легче его души... Лишь одно слово звучало для меня в тот миг как "аллилуйя". Знаешь, что это было за слово? Оправдание! — Райх задыхался и глотал воздух, — Ты, магистр, — покровитель забытых и ненужных. Ты никогда не спишь. Пыль, снег, люди — всё мимо тебя... Лишь бы найти ещё одного неудачника. Защищать непризнанных гениев, а? Кому это нужно? Какой нормальный человек, какой обыватель поймёт лепет твоих подзащитных? Скажи только, почему ты ополчился именно на эту картину? Понадеялся, что сказка покажется присяжным слишком грустной?

— Доктор Райх, ваши эмоции, понятные мне, могут ошарашить наших гостей, — Ван Сертер не дрогнул от яростного напора и не отступил ни на шаг от нависшего над ним эксперта, — Как человек искусства... Да, возможно, великий художник видел в реализации этого сновидения своё высокое предназначение. Но нельзя же отрицать факт, что большая часть, да, что там часть — сам смысл увиденного остался за рамкой холста.

— Это бред! Всё на холсте!

— Ночь...

— Только ты... Только сумасшедший может ночью увидеть какую-то другую ночь!

— Сумасшедший? Что ж давайте спросим у сумасшедшего, спросим того, кто остался ни с чем. Я согласен с вашим великодушным предложением, доктор.

Райх ошалело посмотрел на магистра, а тот изящно обойдя остолбеневшего старика, вернулся за стол к восхищённому Аладору.

Председатель отложил сигару и с неизменным бокалом в руке снова встал из-за стола.

— Время позднее, господа, я думаю, что если можно... быстро и э-э с надлежащими э-э предосторожностями переговорить с самим протеже мистера Ван Сертеса... Право, наилучший выход, мне кажется.

— Да-да, господин председатель, — немедленно отозвался магистр, — всё можно проверить прямо сию секунду, это займёт минут тридцать, не больше. Разумеется, в полной безопасности и со всеми удобствами. Кого бы вы рекомендовали мне в спутники? Я могу захватить с собою двух человек.

— А знаете... Я и сам с удовольствием прогулялся бы с вами, — ответил председатель.

— Для нашего ордена это будет большая честь, — магистр почтительно склонил голову, — Надеюсь, доктор Райх составит нам компанию?

— Я?! С чего вы взяли?!

— Вы возьмёте картину, это мой скромный подарок вашему таланту, и сами покажете её тому... тому человеку.

— Не желаю я видеть никаких людей. Да с какой стати...

— У вас будет право вето, — мягко сказал магистр, — Но если он увидит иную суть вещей и сумеет передать нам увиденное... Я уверен, что честь художника, как бы там ни было... Честь не позволит вам воспользоваться своим правом.

Всё-таки удивительно умел уходить магистр — ни полоски света от распахнутой двери, ни звука шагов, ничего, только несколько слов брошенных им всё ещё кружатся по комнате, как чаинки в стакане.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*

Ну, что такое, сумасшедший дом? Самый обыкновенный, грязный, старый домина. Не жёлтый, а пожелтевший, как лист каштана в октябре, такой же сырой, весь в коричневых пятнах. Осень в том году что-то заигралась. Расчистив путь своей извечной серебряной госпоже, оборвав лохмотья листьев с беспризорных деревьев в больничном парке, осень, однако, не торопилась уйти. Усталый ветер вяло обтряхивал иглы с долговязой, древней сосны, росшей невдалеке от чёрного входа. Дорога, ведущая в Ярославль, далёкий, прекрасный и, должно быть, столичный город, эта дорога была месивом жирной первозданной грязи, которая, несмотря на ночные заморозки, так и норовила вцепиться во всякого, кто в неё неосторожно сунется. Ворона, по глупости севшая на дорогу, потом долго барахталась, пытаясь взлететь, и злобно, по-своему, ругалась, словно шофёр намертво забуксовавшего грузовика. Ни один разумный человек в эти дни не рискнул бы сунуться в чёрную, липкую западню, тянувшуюся среди редкого леса далеко на юг, в город. И разумные люди, стерегущие неразумных, вот уже несколько дней, дурея от скуки, сидели в осточертевшей им лечебнице.

Один из этих разумных людей курил, тупо глядя в грязное окно, где за немытым стеклом и ржавой решёткой клубились лиловые закатные облака. Разумный человек был врачом-психиатром. Само слово — психиатр, казалось врачу, не верящему в высокие материи, довольно неудачным. Но в тот момент ему было всё равно, потому что он был тяжко, многодневно пьян. Однако, слова его, обращённые к кому-то далёкому, всё ещё казались понятными и разумными.

— Если вдуматься в ситуацию с погодой... То это совсем не облака, это просто кто-то... заплевал всё небо. И... раз, два, три... неважно... облака уходят, а света всё нет... Как так? Хамство... Облака уходят, а солнца не видно...

— Просто они идут в одну сторону, — робко сказал кто-то за спиной у врача.

Врач обалдело оглянулся — перед ним стоял псих. Живой псих в натуральную величину, вид его был вопиющ. Невероятно затасканная ушанка, недоеденное молью пальто, щетина вокруг полуоткрытого рта. Настоящий псих, конечно, никак не мог оказаться на жилой части медперсонала больницы. Взгляд врача медленно протрезвел, но это усилие окончательно смутило его мысли, и речь психиатра спуталась, как лёска в руках неопытного рыбака.

— Вонзатнишёл, — неуверенно выговорил врач и покачнулся.

Заклинание возымело на психа лишь частичное действие, тот побрёл прочь, но замолчать и не подумал. В своей прошлой жизни псих назывался Андреем Черемизовым, был болезненно застенчив и подвержен мечтательности. С самого детства Андрей мечтал, представляя все несуществующие подробности, как станет лётчиком, художником или самым главным начальником, но в итоге слишком увлёкся жизнью во сне и почти не заметил, как наяву стал психом в Ярославском дурдоме. Он брёл по пыльному коридору и читал вслух только что сочинённые стихи. Стихи эти могли бы напомнить прежнего Андрея, но вспоминать было некому.

Кажется, век двадцать первый

Не слишком к нам благосклонен,

И поубавилась вера

Рыщущих за небосклоном.

Когда-то у Черемизова была привычка, читая стихи, держать руки в карманах брюк. Это сдерживало порыв и делало, как он думал, стихи более весомыми. Сейчас карманы на пальтишке психа отсутствовали, но привычка осталась. Он шёл, прижимая руки к бокам, как беременная баба, несущая свой живот, голос его трепетал в сумраке больничного коридора.

Весь мир уснул. Порою шелестели

В ночи пустой размашистые ели,

Перебирая робко тишину

Громадными, корявыми ветвями...

И каждый чёрт летел навстречу сну,

Но сны лишь издевались над чертями.

Бумаги психам не давали, поэтому стихи, перед тем как их забыть, приходилось несколько раз повторять вслух. Иначе, наплывающие строчки потеряли бы для Андрея всякий смысл, а отсутствие смысла было для него нестерпимо обидным.

Когда Черемизов ещё мог записывать свои стихи, жизнь тоже иногда ощущалась ему нестерпимым потоком абсурда, убежать от которого было бы счастьем. Но мысли о самоубийстве так же легко заменяли Андрею само небытиё, как другие мечты заменяли ему жизнь. Он подходил к беспорядочно забитым книжным полкам и думал: "Кто же из вас спасёт меня сегодня?" Богатейшая библиотека досталась ему по наследству. Если и был Черемизов гениален, то без особых внешних проявлений таланта. Рисовать он толком не умел, нотной грамоты не знал вовсе, точных наук порядком не учил и даже слегка их презирал. Стихи он, правда, писал довольно занятные, но и они получались у Андрея какие-то слишком замысловатые. Черемизов был гениален в своих замыслах. Перед их величием он и сам отступал в бессилии. И вот, отступая, очутился за пронизанными осенней сыростью стенами больницы.

Вялые, но неспокойные мысли текли в голове директора больницы. Прежде всего, никакая машина по такой дороге проехать не могла, ни самый навороченный джип, ни грузовик. Даже насчёт танка нельзя было бы поручиться. Но услышав во дворе фырчанье мотора, главный психиатр выглянул в окно, и с удивлением увидел, как прямо напротив его кабинета не спеша паркуется шикарный белый "Лексус". И потом... Вот он тревожный симптом... "Лексус" был не просто белый, — он был вызывающе чистый, без единого пятнышка. Пусть каким-то образом неизвестные посетители и сумели доехать по непроходимой дороге, но как они сумели беcшумно и незаметно вымыть свою огромную тачку? Где и когда успели они тишком соскрести с неё пуды грязи? Из машины вышли трое и направились к дому, захрустели гравием, ухнули тяжелыми входными дверями... Тут директор мысленно подпрыгнул на месте: вход в психбольницу был не заперт! А если начальство?! Всякая вялость исчезла из его мыслей, но ничего путного придумать он уже не успел. Кашель и чьи-то тяжёлые шаги раздались уже совсем близко, за дверью, и никем не задержанные и не проверенные — непорядок, Господи, что за бардак творится сегодня! — гости постучали и тут же преспокойно вошли. Сдерживая, на всякий случай, раздражение, директор хотел было поинтересоваться, кто собственно. Но посетители, прямо от порога, не дав хозяину кабинета и слова сказать, предъявили ему маленькие красные книжечки с золотыми тиснеными буквами и чёткими цветными фотографиями. Гости оказались из Конторы. Что ж, и такое бывало в карьере директора больницы. Конторские гости, правда, почему-то явились без предупреждения. Ну, да ладно, понятно же, что и без звонка их примут, не откажут во внимании.

Один из гостей, с широкой упитанной физиономией, простодушно улыбался и всё посматривал по сторонам с явным любопытством. Несмотря на его молчание, повидавший жизнь директор больницы, почуял в нём человека облечённого немалой властью. Другой, какой-то странный, совсем уж не Конторского вида старик с большущим футляром под мышкой. Этот тоже всё помалкивал, жался как-то, а суть излагал третий. Это был осанистый непожилой ещё мужчина с тяжёлым, даже для опытного психиатра, взглядом. Лицо его казалось очень знакомым, но было в нём всё-таки что-то совсем не здешнее, чужое.

— Просьба наша пустяшная.

Что ж были бы документы в порядке, а там... Просите себе на здоровье, господин полковник. И просьба у вас пустяшная, и поездка в загадочном "Лексусе" была лёгкая, и служба, видать, совсем ерундовая. Просите, господа из Конторы, ни в чём вам не будет отказа. Психа изволите лицезреть? Какого-то Че-ре-ми-зо-ва? Можно. Вам как его? Привести или с собой упаковать?

— Сначала мы бы хотели с ним просто поговорить, а там будет видно.

— Что ж устраивайтесь поудобнее. Чайку желаете? А клиента вашего уже ищут.

— Как ищут?! Курорт тут у вас что ли?!

— А-а, псы, псы вы гончие, — приятно улыбаясь, яростно подумал про себя врач, но вслух промурлыкал, — Тихий он, вот и в истории болезни — тихий. У тихих некоторая степень свободы, но если будут особые распоряжения... Впрочем, ведут его уже, слышите? Вот он. Да-а, тип...

— Спасибо за чай, мы тут сами, не беспокойтесь, опыт кой-какой есть, разберёмся.

— Вот бы кто вас разобрал, господа хорошие, — думал директор выходя из собственного, годами насиженного, кабинета, и мысли его становились всё беспокойнее, — Что ж это старик с футляром так трясётся, а? Впрочем, наше дело сторона, мешать не станем.

— Садитесь, Андрей.

Черемизову, видимо, было всё равно стоять ли, сидеть ли, поэтому сел он без спора, лицо сунул в ладони и затих. Тень его, смятая и неподвижная, лежала на стене.

— Смотрите, Андрей, — сказал магистр, свинчивая крышку с отобранного у старика футляра, он тряхнул серым рулоном и развернул картину, — Андрей, взгляните сюда.

— З-зачем? — спросил псих, не отнимая рук от лица и не выказывая ни малейшего любопытства.

— М-да, всю жизнь вы во всём сомневаетесь, Андрей. Нет вам счастья от ваших сомнений.

— Нет, — сразу и покорно согласился Черемизов.

Он попытался стать ещё неподвижнее, но перестарался и как-то жалко дёрнулся.

— А вы поглядите всё-таки на эту картину, может там есть что-нибудь интересное.

— Ничего и нигде для меня нет.

— Ну-ка, встаньте.

Андрей отнял от лица руки, встал и, скользнув глазами по злополучной картине, подошёл к окну. Он прижался лбом к холодному стеклу.

— Град, чистый град, великий, новый — быстро зашептал Черемизов — кто-то войдёт в него, но вот... там в ночи ведь всякие есть, могут придти и те, кто со злобой. А дракон знает и не пропустит. Потом, когда ночь кончится, дракон уйдёт, можно будет.

Райх с ожесточением запихнул кое-как сложенную картину в футляр и вышел прочь, прижимая к себе своё сокровище. Ни на кого не глядя, он быстро спустился по лестнице во двор. Легко и слепо, как лунатик, прошёл мимо никчемного белого "Лексуса" и пошёл дальше в вечернюю мрачную погоду.

Изрядно удивлённый директор не посмел, тем не менее, вернуться в свой кабинет без спроса. Вошёл он только, когда его окликнули удивительные визитёры.

— Обстоятельства сложились так, что больной поедет со мною, надлежащие бумаги здесь в конверте. Оформите, пожалуйста, всё прямо сейчас.

— А вот тут ваш товарищ вышел...

— Товарищ? Товарища я как раз и забираю у вас.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

*

Снег, первый настоящий снег в том году, густой и чистый лепился к окну привокзального кафе, а в самом кафе было довольно сильно накурено, зато тепло и не слишком шумно. Андрей, в новой дешёвенькой куртке, уютно ссутулился, навалился локтями на пластиковый столик и с тихим наслаждением хлебал вкусный, горячий кофе. Кофе, конечно, был самой обычной бурдою, но Черемизов об этом не думал... Он в тепле, сыт, никто не собирается его унижать, чего же ещё? Вкусный кофе, хороший. Анри Ван Сертес только что оставил Андрея одного. После ухода великого магистра на столе остались смятые купюры — плата за обед и чаевые. Андрей так и не понял, кто его чудесный избавитель, не понял, чего от него хотят, он только благостно улыбался и пытался ни о чём не думать.

— Я не могу помочь вам с деньгами, Андрей. Даже на первое время. У каждого своя компетенция, и не всегда нужно выходить за её пределы... Свой талант вы могли бы уже найти и без меня... Абсолютная случайность, оказавшаяся в основе вашего невезения, дала нам некоторые основания на подачу апелляции. Половину работы я за вас сделал, как быть дальше — решайте сами. Только имейте в виду, что сам факт пересмотра дела, отнюдь не гарантирует оправдательный приговор.

Магистр раздавил сигарету и ушёл не прощаясь. Его стакан с недопитым кофе остался на столе. Засыпанный снегом "Лексус" звонко пискнул навстречу хозяину. В пустом салоне машины было очень холодно, Стен Аладор, разумеется, не стал дожидаться магистра и вернулся восвояси. Ван Сертес и не думал, что главный всемирный обыватель будет сидеть один в непонятной машине, Стен и так оказал ему огромную услугу. Магистр запер "Лексус" и тоже поспешил вслед за своим приятелем. Хлопья снега всё падали и падали на большой, невесть как возникший сугроб, и его странные очертания постепенно сглаживались, обращаясь в покатые склоны большой, но ничем не примечательной, груды снега.

Черимизову же идти было некуда, и он придвинул к себе кофе магистра. Но и этот кофе кончился, тогда Андрей, поколебавшись, сгрёб оставленные Ван Сертесом чаевые и побрёл к кассам. Чаевые были очень щедрые, возможно предусмотрительный магистр всё же немного раздвинул пределы своей компетенции. Денег хватило до дому, до Костромы, и осталось ещё немного — на пару обедов в дешёвых забегаловках.

В поезде Андрей вспомнил, что ключей от старой квартиры у него нет, но затем другая, более важная мысль отвлекла его. Деньги-то он, по сути, украл, это было неприятно. Поезд мотало из стороны в сторону, и постепенно усталость одолела совесть — Андрей заснул.

12