Любовь смертной

— Будьте счастливы, вы оба, — прошептала я.

... Было ли то последствие пребывания под холодным дождем, или горе оказалось для меня непосильной ношей, но в тот же день я слегла и целый месяц находилась на волоске от смерти.

Глава 2

Позже я узнала, что все эти дни Гиз не отходил от моей постели, помогая маме выхаживать меня. По прошествии лет я часто со слезами на глазах вспоминала о его трогательной заботе — заботе, оценить которую тогда я была просто неспособна. Воистину, жестоки те, кто любят...

Когда жар покинул мое измученное, исхудавшее тело, и я уже могла самостоятельно садиться в постели, мама, пряча глаза, вручила мне обвязанный синей лентой сверток. Под несколькими слоями ткани обнаружилась кожаная обложка книжицы с эльфийскими руническими надписями, местами стершимися. При виде ее сердце мое едва не остановилось — то был томик стихов любимого Гелериадом менестреля, многие из которых я знала наизусть.

— Это привез посыльный из какого-то трактира. С отъезда Гелериада дня три тогда минуло, — сказала мама, и, увидев выступившие на моих глазах слезы, присела рядом, обняла меня. — Ты, пока бредила, имя его постоянно твердила, точно молитву какую.

— Значит... — я опустила голову, — значит, ты все знаешь...

— Знаю, дочка. Отцу не стала говорить — не вынесет он этого. Да и проку что с того? Уехал твой Гелериад, и слава богам. Уж мне-то поспокойнее, да и твое сердечко маяться перестанет. Ветер у тебя в голове, дочка — одни огорчения от такой любви, ты бы хоть слово доброе Гизу сказала, парнишка извелся весь ... Вся эта блажь у тебя от книг эльфийских, прав был отец. Несмышленая ты моя, глупенькая, не в том ты счастье свое ищешь...

Когда мама, вздыхая, ушла, я открыла книгу — первый, когда-то чистый, лист был испещрен острыми клинышками рун, кое-где прерываемых островками чернильных клякс. Гелериад явно торопился, когда писал мне письмо. Письмо!

Поднеся книгу к самым глазам, я принялась жадно читать.

'Моя маленькая Тесса!' — писал Гелериад. — 'Прости, что вновь обращаюсь к тебе словами, которые так огорчили тебя при нашей последней беседе. Смешливая девочка, образ которой и сейчас стоит перед моим мысленным взором, выросла и превратилась в прелестную девушку, и это превращение осталось незамеченным лишь мною. Быть может, дело в коварных шутках времени, которое оно проделывает с нами, эльфами... Знаю, что жестоко обидел тебя, обидел одно из самых дорогих моему сердцу созданий, сам того, поверь, не желая. Увы, поздно пытаться загладить свою вину — а я виноват перед тобою, Тесса! Мне не хватило чуткости и внимания вовремя распознать природу твоих ко мне чувств, осознать, что само мое поведение способствовало их зарождению и развитию. Мне стоило чаще предоставлять тебя самой себе, когда ты еще была ребенком, не опекать тебя так ревностно, не пересекать, пусть и невольно, ту незримую грань, где дружба соприкасается с любовью. Вполне естественно, что ты, доверчивое юное сердечко, привязалась и потянулась ко мне. Я не прощу себе, Тесса, того, что до последнего мига не подозревал о твоей ко мне любви. Тогда, прощаясь, я так и не сумел найти нужных слов, которые могли бы тебя утешить; не найду их и сейчас. Но и уехать навеки, вот так, оставив в твоей душе боль и обиду, перечеркнувшие годы нашей дружбы, я не могу. Быть может (я искренне надеюсь на это), мое письмо хотя бы немного смягчит твое сердце, моя милая, моя славная девочка. К тому же, меня гнетет дурное предчувствие — и, чем бы ни окончилась война, я хочу успеть сказать тебе самое важное. Пусть я и люблю тебя не той любовью, которую ты хотела во мне видеть — но моя любовь также исходит из самого сердца, и нет ее крепче, и нет ее нежнее. Я пронесу ее через все невзгоды, тяготы и лишения, что уготованы на мою долю; я буду помнить о ней в минуты радости; я благословлю ее в своем последнем вздохе, когда придет мой час. Знай, что и твоя любовь не отвергнута с пренебрежением и не забыта — именно она согревает меня сейчас, когда за окном плачет холодный дождь и на душе тревожно от неизвестности грядущего.

Будь счастлива в своем земном пути, Тесса, и прости меня, если можешь.

Навеки твой друг,

Гелериад.'

Я смотрела перед собой невидящим взглядом, и слезы капали мне на руки. Какие жестокие боги захотели посмеяться надо мной, вложив в смертное тело столько любви? Будет ли так любить тебя твоя златовласая Мэйолин — до самого последнего мига отмерянной вам вечности? Будет ли смотреть на тебя, так, как я? Будет ли ее холодное сердце петь в груди от одного твоего взгляда? Почему ты выбрал ее, скажи, Гелериад? Ты, который учил меня видеть потаенную красоту там, где мои глаза не видели ничего, — ты не мог плениться одним лишь блеском ее кудрей, нежным голосом, тонким станом! И... неужели любовь смертной недостойна взаимности?

Несколько раз перечитав письмо, я вытерла слезы и задумалась. Дурное предчувствие, то, что мучило и Гелериада, не давало мне покоя. Мне казалось, будь я рядом с ним, сумела бы защитить от любой напасти, отвести беду от его головы. Я бы следовала за ним подобно тени, оберегающей его сон и покой; мне было бы достаточно видеть его счастье.

С того самого дня я быстро пошла на поправку, удивляя старичка-лекаря. В голове мой зрел план бегства.

Гиз, узнав о моем выздоровлении, перестал у нас показываться — он был порядком обижен на меня. Его отсутствие прошло для меня незамеченным — все мои мысли были заняты другим. Помирила нас мама. Она, подозреваю, не оставляла надежды в недалеком будущем увидеть меня женой Гиза...

Надо сказать, выглядела после болезни я более чем жалко. Мои чудесные длинные косы состригли, когда я металась в горячечном бреду, и короткие вихры едва прикрывали мне уши; исхудала я так, что пришлось ушить все юбки. Увидев меня такой, Гиз вмиг забыл о всех своих обидах. Первое время я ходила, опираясь на его локоть, едва переставляя ослабевшие ноги. Мы часто гуляли вдоль берега пруда, и именно от Гиза я узнавала новости о войне, доходившие до Фэйти. Темные оттеснили эльфов от предгорий, и битвы вспыхнули уже на границе Гертониона — эльфийского княжества.

— Возьмут Гертонион — и все, считай, они в Асмере, а от границы до Фэйти — седмица конного хода, — хмурился Гиз. — Не думаю, конечно, что до этого дойдет. Князь не спешит бросать свое войско на подмогу эльфам — мол, я позволил им селиться в своих краях, дал кров и пищу, но соглашения о союзничестве не заключал. Думаю, он просто выжидает... Понимаешь, Темным нужен лишь Гертонион, родная земля; им нет дела до нас, людей.

— Это не повод бросать эльфов в беде, — покачала я головой. — Они бы нас не оставили. Помнишь, когда в Асмере был неурожай, и дети умирали от голода, эльфы присылали обозы с едой... А ведь наш край гораздо плодороднее Гертониона, где одни горы да леса.

— Я помню, Тесса. Если бы до этого дошло, я бы не раздумывая встал с мечом в ряды эльфов. Ты же знаешь.

Я взглянула на него испытующе, но ничего не сказала.

Когда силы почти полностью вернулись ко мне, я всерьез задумалась об исполнении своего плана. Трудность представляли две вещи — деньги и оружие. Без них на наших дорогах не обойтись ни одному путнику, женщине — в особенности. Где раздобыть и то, и другое, я себе просто не представляла.

Конечно, требовался еще и конь. Хороший и выносливый боевой скакун стоил дороже, чем весь наш домишко, вместе взятый, но мне сгодилась бы и самая захудалая лошадка — лишь бы ноги переставляла. Во всем Фэйти лошадей держал лишь хозяин постоялого двора, где останавливались бродячие менестрели и проезжие торговцы, кузнец (отец Гиза), да пара-тройка селян позажиточнее. Был когда-то и у нас конь, смирный тяжеловоз, на котором отец вспахивал поле; да уж года два как издох...

Деньги я таки нашла. Порылась в большом сундуке, куда складывали мое приданое — отрезы льна, вышитые рушники и платья, кое-какую посуду — и обнаружила припрятанный мамой мешочек с медяками, среди которых — надо же! — затесалась и горсть серебряных монет. При мысли о том, с каким трудом родителям удалось скопить для меня эти деньги, волна жгучего стыда обожгла мое сердце. Непутевая из меня вышла дочка, одни огорчения...

Я была занята стиркой на заднем дворе, когда незаметно подошедший Гиз опустил ладонь мне на плечо. Вздрогнув, я повернулась — лицо его раскраснелось, лоб усеивали бусинки пота. Должно быть, помогал отцу в кузнице. Серые, обычно спокойные глаза, смотрели с каким-то странным выражением.

— Чего тебе, Гиз?

Он неторопливо прошел вглубь двора, уселся на пень, сложил руки на груди и продолжал молча сверлить меня взглядом. Подобное поведение меня удивило. Вытерев руки о передник, я подошла к нему, кое-как примостилась рядом.

— Ну, что с тобой?

— Ты уже выбрала день для бегства? — чуть насмешливо, как мне показалось, вдруг спросил он. — Вернее, ночь? Ты ведь по темноте бежать решила?

Я попыталась рассмеяться, но смех застрял в горле. Я никогда не умела притворяться перед Гизом — он знал меня лет с пяти, с той самой поры, как его семья осела в Фэйти. Не один год мы вместе таскали яблоки из сада сварливой деревенской пряхи и искали клад в овраге у реки. Скрыть от него что-либо было невозможно. Поэтому я лишь тихо спросила:

— Откуда ты знаешь?

— Видел через окно, как ты рылась в сундуке. Ты деньги искала, верно?

— Да.

— Тебе понадобится конь.

— Я...

— И надежный спутник. Одинокая девчонка не проедет по большаку и десятка миль.

Начиная понимать, куда он клонит, я подняла голову и внимательно посмотрела на него. Он был серьезен.

— Ты что же, не собираешься меня удерживать? Не станешь рассказывать родителям?

— А толку? Я тебя знаю не один год, и успел понять, что если ты уж что-то втемяшила в свою бестолковую голову, не угомонишься, пока не получишь своего. Ну, запрет тебя отец, может, даже выпорет (что тебе бы не помешало). А дальше? Не будет же он вечно держать тебя под замком. Да и к тому же... ты, дуреха влюбленная, всякого можешь натворить, я знаю...

— Гиз...

— Вот я и думаю — уж лучше я с тобой поеду, хоть защитить смогу, если что. К тому же, у меня есть конь. Воронок молодой, выносливый — двоих запросто увезет. И денег у меня немного припасено. У отца в кузне пошарю, у него много старого оружия по углам навалено, еще от прежних времен. Стоящее найдется. Так что, видишь, я тебе все равно сгожусь...

Я молча положила ладонь ему на плечо, но он старательно избегал моего взгляда. Потом буркнул хмуро:

— Ты только скажи мне, воительница, что делать будешь, когда мы эльфов нагоним? Гелериад — не я, по головке не погладит. Кинет в седло без лишних разговоров и домой отвезет. Война — не женское дело. Да и нужна ты ему там больно — уж, поди, надышаться на свою Луновласую не может...

— А ему и не обязательно меня видеть, — твердо сказала я. — Я просто хочу быть рядом, защищать его. Хочу знать, что ему ничего не грозит. Волосы у меня короткие, мужское платье надену, сойду за мальчишку... Примкну к войску эльфов. А там видно будет.

Пару мгновений Гиз смотрел на меня то ли с восхищением, то ли с жалостью, потом покачал головой и тихо произнес:

— Хотел бы я, чтобы меня так любили.

Последующие несколько дней ушло на обсуждение деталей и тайные сборы к побегу. Я приготовила теплую одежду, ушила на себя старые штаны Гиза, собрала кое-какие вещи в дорогу. Приходилось быть начеку и никоим образом не выдать себя перед родителями. Стыд и чувство вины терзали меня денно и нощно — черной неблагодарностью я собиралась отплатить родителям за годы ласки и заботы. В такие минуты я утешала себя тем, что когда-нибудь вернусь домой и все им объясню...

Гиз покамест раздобыл пару мечей — грубой выделки, с выщерблинами вдоль края клинка — но нам сгодились и такие. В Фэйти мало кого мог удивить вид вооруженного крестьянина — на дорогах было неспокойно, и простому люду было позволено носить мечи. Еще с полвека назад привилегией этой обладали лишь рыцари да солдаты.

В ночь нашего бегства в небе светила полная луна. Это, конечно, на руку нам не играло — видимость была почти как днем, и только слепой бы не приметил коня с двумя беглецами в седле. Успокаивало одно — в Фэйти спать ложатся рано, по сумеркам, и вряд ли кому-то вздумается среди ночи выглядывать в окно.

Гиз загодя обмотал копыта Воронка лоскутами ткани с прослойкой сена, чтобы заглушить звук его шагов, спрятал в стойле дорожную сумку с припасами. Мы условились, что он будет ждать меня у пруда, едва все уснут — и подаст знак, когда можно будет выходить.

Я весь день не находила себе места, все порывалась кинуться на шею маме, да боялась, что она что-нибудь заподозрит. От волнения меня снова бросило в жар, и не пришлось притворяться, что я устала и хочу лечь пораньше. А в спальне, под кроватью, меня уже ждала собранная в дорогу сумка. Несколько часов я лежала под одеялом, напряженно вслушиваясь в каждый шорох; наконец, в доме все стихло, и со двора отчетливо послышалось двойное уханье совы — условный сигнал. Стараясь не производить лишнего шума, я поднялась, уже одетая, накинула на плечи плащ, подхватила сумку и крадучись выбралась в сени. К счастью, ни одна половица не скрипнула под моей ногой. У дверей я на миг задержалась. Страшно хотелось взглянуть напоследок на спящих родителей, но я переборола себя — проснись они, и побег был бы сорван.

Воронок тихо заржал, приветствуя меня, и я испуганно оглянулась. В доме по-прежнему было тихо. Гиз молча подсадил меня в седло и уселся позади, так, что спиной я уперлась ему в грудь.

Сонные дома были темны; ни в одном окне не горел свет. По земле полз туман, единственный свидетель нашего бегства; тишина стояла такая, что был различим шорох листвы под копытами Воронка. Когда мы выехали за околицу, в каком-то дворе проснулась и затявкала собака. У меня в груди похолодело. Обошлось — шавка скоро угомонилась, и мы спокойно продолжили путь. У пригорка, знаменовавшего границу Фэйти, Гиз остановил коня, и мы какое-то время молча смотрели на раскинувшиеся в низине родные места. Сердце щемило от грусти.

— Думаешь, за нами будет погоня? — тихо спросила я. Гиз усмехнулся:

— Зная нрав твоего отца, я бы не удивился.

— Может, стоило оставить им записку...

— Какой им прок от твоей записки, если они не умеют читать? Это ты у нас всем премудростям обучена.

Гиз пришпорил коня, заставляя его перейти на легкую трусцу; я в последний раз окинула долгим взглядом мирно спящее селение и отвернулась. В горле стоял комок, но я не плакала — мыслями я уже была с Гелериадом, там, у туманных подножий Млечных Гор, где бились и умирали бессмертные.

Глава 3

Первые три дня мы ехали на север, избегая постоялых дворов и редких селений — и сворачивали с тракта в лес при малейшем признаке погони. Пару раз мимо и правда проносились какие-то всадники, но явно не по наши души, и постепенно мы перестали опасаться преследования. Ночевали мы прямо в чаще, на свой страх и риск — вздумай родители нас искать, первым делом прочесали бы придорожные постоялые дворы. К исходу третьего дня у нас закончились припасы еды; погода испортилась еще утром, и весь день мы ехали под проливным дождем. Так или иначе, с наступлением темноты пришлось нам свернуть на первую же развилку к какой-то деревеньке и отыскать трактир.