Песнь первая. Ветер.

Стены ее — холодный дробленый камень, крыша — горящее злато, нутро — внимающая святость, а вокруг очень, очень много левкоя!

Ночные птицы запели свою скудную песнь, а мне захотелось смеяться — звонко и громко!

— Что же ты, Ая, подружек оставила? Али у богов жениха вымолить захотела? — спокойно спросили из-за спины.

— Уж не Стеньку ли? — послышался второй язвительный голосок.

— Э, нет! Она поди надеется, что Ветер за нее, такую раскрасавицу, свататься придет... — глумливо добавила Весёла.

— Ты посмотри, платье какое напялила...

— У нашей дуры ни лица, ни фигуры...

Такие речи всегда заканчиваются одинаково. Изобьют меня тонко — по-девичьи: ни одного синяка не оставят, а тело долго жаловаться будет. Предадут науку, чтоб не сильно завиралась да женихов перевабливать не вздумала.

Как хотелось оттолкнуть их с пути, перекинуться в дикого зверя и бежать, бежать, бежать! Да только за спиной — шаг — и холодный камень часовни, а леса не видно за плотным кругом девичьих тел.

Я ведь даже ответить им ничем не смогу. С детства не уродилась: маленькая, хрупкая, невыразительная, косточки, что на просвет — не обнять меня крепко — захрустит тело даже в любимых объятиях. Не такая должна быть женщина. Должна она быть мягонькой, как каравай только что из печки вынутый, широкобедрой, крепкой — у такой, что щи наваристыми будут, что детки — на загляденье.

Крепко зажмурила глаза, ожидая самого первого и самого страшного удара. Вспомнила почему-то... — не матушку, не Синьку, не Пересвета — Ветра! И позвала его всеми силами своей маленькой и слабой души: 'Приди! Спаси!'.

На плечо медленно опустилась тонкая узкая длань с чересчур длинными пальцами.

— Прости, что задержался, — голос Ветра певучий и мягкий. И я снова прикрываю глаза: чудится, что не его это голос вовсе.

Медленно скользят по моей спине его волосы, и, кажется, что на ощупь они должны быть холодными и склизкими, как мокрый крысиный хвост, а на самом деле, они просто гладкие и жесткие. И мне почему-то хочется прижаться к нему поближе, спрятаться за его волосами, обнять...

— Можете продолжать праздник, — милостивое спокойное разрешение, а я чувствую напряжение мышц. Это как нитку перетянуть — чувствуешь — вот-вот оборвется! — и аккуратно ослабляешь, тянешь ее назад. Так и я — осторожно глажу бледные пальцы, сжавшие мне руку, и страх... уходит, покидает меня, как не было. И отчего-то появляется ощущение, что за меня Ветер деревню нашу по бревнышку раскатает, за слово обидное убийством не погнушается...

Налетает резкий порыв ветра, он сбивает с ног — не меня, в его объятиях я в безопасности, — их! Сносит Мериску с места, несет, кружит! И всех остальных валяет, ломает безжалостный Ветер!

Я смотрю широко открытыми глазами, и дышать пытаюсь через раз. И про себя молю: "Отпусти! Отпусти!.. Не надо!"

Медленно стихает буря. По небу тихо плывет луна. А в поле лежат три девчонки, три живых изломанных тела...

Вот такая бывает месть.

Вот такая бывает жизнь.

Тихо поднимаются девушки, медленно бредут в поле, размеренно каплет кровь — кап... кап... И когда я наконец выглядываю из-за завесы его волос, вижу испуганное лицо тяжело дышащей Синьки.

— Успела! — согнулась, отдышалась, и бросилась на меня. — Ая! Как же я напугалась! Я за тобой, а тебя и след простыл! И Мериски нет! А Пересвет говорит, что видел, как девки в лес пошли. Ну, все, думаю, конец!

Шмыгает носом Синька, пытается сдержать слезы, обнимает судорожно, и все шепчет, шепчет...

— Не нашли бы потом. Как бы я матушке твоей в глаза посмотрела, Ая? — останавливается вдруг резко, пораженно смотрит мне за спину. — Пояс, твой пояс... — придушенно бормочет, переводит взгляд на Ветра, тут же испуганно ахает. И... отступает от меня. И глядит как на прокаженную.

Пристально, недоверчиво смотрят ее синие глаза в каре-зеленую глубь моих... А у меня все внутри сворачивается и вопит от нового приступа боли: что же ты, Синька, меня так просто оставила? Что же ты так быстро меня забыла?

Сжимаются на моей талии бледные руки, крепче прижимает меня к себе Ветер. Мне хочется уткнуться ему в плечо — скрыть свои бесполезные слезы.

Сина вдруг кланяется глубоко, в пояс, чуть ли не касаясь земли — не мне — стихии. И я с горечью жду от нее раболепных слов.

-Уберег ты ее, кнезе Ветер... Береги и дальше. Твоя она теперь, — тяжело говорит Синька, и лицо ее при этом грозно. — А не убережешь, — смотрит прямо в равнодушные серые глаза, — я клянусь жизнью своей, жизнью моих матерей*, отомщу. И пусть месть моя будет мала, но страшнее ее не найдешь.

Он только тихонько хмыкает, и становится слышно, как где-то далеко-далеко натужно заскрипел лес под сильными ударами вихря.

— Сколько ночей прошло*? — не смотрит подружка на Ветра, говорит отрывисто и зло.

Даже самая маленькая птичка за деток своих лютым зверем покажется.

— Тринадцать... — слышится тихий шелест Ветра.

Синька молчит. Смотрит на меня — долго-долго — но нет больше в ее взгляде упрека, и сожаления нет. Только задумчиво хмурятся брови. Кивнула сама себе, вскинула голову — взметнулись тяжелые волосы — улыбнулась слабо, подошла ко мне — резко, быстро — взяла за руку, крепко сжала пальцы.

— Меня зовут* Альсина*, — проговорила.

А мне не верится, что все это — со мной. Как такое заслужить могла? Что я сделала настолько хорошего в той жизни, что мне такая награда — сестра названная — дана?

— Аэлита... — отвечаю я, и губы расползаются в счастливой улыбке.

Я чувствую, как дрожит ее ладонь, вижу, как сутулятся плечи. Но взгляд ее дерзок и строг.

— Ветер? — удивляется Синька. — Думаешь, боги знали... — она не заканчивает, стушевавшись под невыразительным взглядом.

— Нет. Буря. Матушка говорила, что в день, когда я родилась, бушевала ужасная снежная-снежная буря...

— Твоя любимая... — усмехается подружка.

— Любимая... — повторяю я вслед.

Мы еще некоторое время стоим в молчанье. Вдруг взмахивает рукой Ветер — опадает широкий шелковый рукав сорочки — тянет меня за собой в часовню. Мои пальцы выскальзывают из Синькиной ладони. Я оглядываюсь, ловлю ее последний потерянный взгляд...

— Можно, — вдогонку нам отчаянно кричит Синька, — я буду приходить к вам... иногда?

Ветер на сестренку даже не смотрит...

И за это я его уже практически ненавижу.

— Приходи... чтоб моя женушка не скучала, — издевательски откликается вдруг и дергает за собой. За нашими спинами тризной звенит захлопнувшаяся резная дверь.

Во мне медленно, удушливой волной поднимается ярость. Она заволакивает глаза, лишает разума. Зачем тебе нелюбимая, ненужная жена? А если не нужна, не бери!

Это я в мыслях могу такое сказать. А вслух — не осмелюсь.

Трудно бьется ленивое сердце. Дыхание с хрипом вырывается из груди. Перекинусь я зверем страшным, изорву тебя на куски! Как же ты меня замучил, поверь! Ненавижу я всей душой! Потому что оставил с собой. Потому что... жестокий такой.

Витраж зеленого стекла, закрывающий единственный купол часовни, превращал свет, падающий на маленький алтарь с лежащим на нем Сердцем*, в плывущую зеленоватую воду реки.

Ветер неспешно побрел к алтарю, потянулись по полу волосы за ним вслед.

...Какие длинные... И так быстро растут...

Он не смотрит назад, не оглядывается, но точно знает меня за собой. Подходит к деревянному столу, берет в руки золотистое Сердце — тихо начинают петь бубенцы*— циньк-таньк... — и протягивает мне ладонь. Я колеблюсь, но все же делаю шаг навстречу, и Ветер вкладывает мне в руки горячий камень, сжимает ладони в своих, жестких, холодных... И смотрит прямо в мои глаза.

Бубенцы звенят все громче, громче, громче!.. Голова начинает тихонько кружиться, меня уже затягивает темнота его глаз... Нарастает, нарастает гул речной волной, лишает зрения, и я уже шепчу заветные слова молитвы, и сама не могу разобрать — что говорю? В чем я свято клянусь? Что заставляет говорить меня Сердце? Оно жалобно поет в моих руках, просит... О чем? О помощи, о пощаде ли? Не пойму. Только слышу, как тихонько-тихонько в моем сознании переливается дивный голос, он удивительно прохладен и чист. Он все говорит, не смолкая, а когда гул становится таким, что закладывает уши, начинает повторять одно лишь слово... какое? Сие мне знание не дано.

Просто вдруг исчезают все страхи... и злость исчезает... на душе становится легко-легко и хочется кружить под зеленой луной, и целовать, и гладить жесткие волосы, любить всем сердцем того... Кого? Я не вижу его, я не знаю его, но чувствую, что это какой-то басенный воин, и что взгляд его серьезен и добр, а речи красивы и просты... и Сердце начинает трепетать в моих руках. Оно обещает, что будет у меня это все, обязательно будет! Только потерпи, потерпи! — уговаривает.

И я терплю. Ведь меня уже давно захватила снежная буря и несет куда-то, а куда — то мне не ведомо. И знать того не хочу. Я просто хочу жить.

Жить.

Часть третья. Нежизнь.

Где же Ветер мой? Пусто в поле.

Пальцы тонких ветреных лезвий.

Моя новая жизнь началась летним утром, таким ранним, что роса не успела обсохнуть на листве яблоневого сада.

Я лежала на узкой мягкой кровати в своей одинокой пронизанной светом светелке, предоставленной мне хозяином дома в личное пользование, и вспоминала о том, как закончилась моя прежняя жизнь.

Оказалось это очень... приятно, когда твое тело обволакивает свежий воздух, когда ты чувствуешь его ласковые потоки, которые словно пальцы гладят твое уставшее тело, перебирают волосы, которые заботливо укачивают тебя, погружая в дымку сна. И тогда вдруг особенно захочется услышать легкий шепот о том, что ты прекрасна, что ты нужна и любима, что кровь твоя горяча и тело желанно.

Я ходила по небольшой светлице и перебирала мотки шелковых нитей, куски дорогой краевой* ткани, услужливо вынутые из большого кованого сундука, что у самой кровати, гладила легкую кость игл, остро отточенных, мелко шлифованных.

К бревенчатым стенам в беспорядке были приколоты вышитые умелой рукой работы, которые никогда не сможет повторить моя рука. Слишком мелки узоры, слишком тонки нити, и мастером надо быть, чтобы только подобие этому великолепию сотворить!

Особенно одна из работ была хороша. Вышитая мелким крестом на грубом льняном полотне, безыскусной неуверенной своей красотой покоряла она княжье* сочных красок. Казалось, маленькая вышивальщица своей хрупкой ручкой впервые выводила стежки, изображая молодого парня и девочку в венке из полевой голубоватой травы. Сидели они, прижавшись, на огромном валуне, что и сейчас виднелся из углового оконца моей светелки.

Выросла, поди, эта девочка и забыла давно о худощавом юнце, с голубоватыми цветами вплетенными в светлые волосы. И не вспомнит о нем ни за что, будто и не было его никогда, будто и не существовало...

В доме было пустынно и тихо. Напротив моей двери располагалась еще одна — тяжелая, дубовая, испещренная чудесными знаками, силу таящими. Не коснись их, мимо пройди, подолом платья задеть не посмей — ибо не жить тебе! Есть еще колдовство страшное, южное, которое живым существом тебя обовьет, задушит в смертельных объятиях, напевая колыбельную песнь, заживо в землю закапает, гнилью покроет и кровью изойти принудит. Мертвым падешь у порога, навеки вперишься взглядом в бревенчатый потолок... И отсюда правда одна — не зли, не лезь, покорись, ибо жизнь твоя такова.

Резко поскрипывали подо мной ступеньки лестницы. Небось, не так они отзывались, когда ступал на них хозяин дома, да не так визжали дверные петли холодных клетей поруба*, и мягкое кресло, обитое синим бархатом, в самом деле было мягким, нутром своим принимающим уставшее тело...

На широких перилах крыльца, любуясь яблонным морем, лежал мальчишка зим девяти. Тощий, хрупкий, нескладный, с торчащими бело-серыми вихрами, с в кровь сбитыми коленками, он ободранным деревенским котенком свернулся на жестком дереве. Словно зацелованное слабым рассветным солнцем, лицо его пылало болезным румянцем, а взгляд из-под почти бесцветных пушистых ресниц был лишен всякого выражения.

'Кто ты ему?.. Кем ты приходишься Ветру?', — думала я, аккуратно беря на руки легкое, невесомое тельце. Доверчиво оплели мою шею тонкие ручки, и я почувствовала, как рядом с моим сильно затрепетало чужое сердце.

'Может, ты ему брат?', — вглядывалась я в искривленное болезнью лицо и все пыталась найти в шуршащих травах, подвешенных под потолок клети, мелкую листву черницы*.

'Может... ты ему сын?', — мяла в пальцах резные листочки, заставляла мальчонку жевать горькую зелень, приподнимала, давая опору, подавала теплое зелье.

Легкая дрожь пронизывала тонкие белые пальцы, мелко подрагивали губы в попытке вымолвить слово, когда, наконец, подействовали сонные травы, и дурным сном забылся мальчишка.

Пройдет несколько часов, и — я точно знаю — жар пойдет на убыль. Но до этого северная лихорадка иссушит детское тело, перетрет-перемелет хрупкие косточки да говорить заставит то, что людям чужим знать — не следовало бы...

Не дано мне дара предвидения, но здесь я сумела загадать правильно — хрипел что-то, пел на неведомом мне языке маленький Ветер, а вокруг крутились, шуршали, летели мелкие воздушные смерчи...

Говорят, что счастье, впрочем, как и несчастье, можно зашить. Матушка часто так приговаривала, покуда не погиб мой отец. Тогда она завязала свою беду крепкой ниткой, замотала жесткой лентой, и больше к шитью не притрагивалась. Постарело, пасмурнело ее лицо раньше срока, сделалось худым и скуластым. Но когда она берет в руки его вещи, с любовью, дружбой, страстью, заштопанной в них, я вижу ее прежнюю: яркую, молодую, красивую, и волосы ее враз избавляются от седых прядей, и не сравнится с ними не жар раскаленного солнца, ни песчаные бури далекого юга.

Я сидела у лавки, на которой спал маленький Ветер, и шила, латая его здоровье.

Недовольно звенела игла, шелестела нить — просился на ткань рисунок — а потому в первый раз принялась я вышивать не зверя лесного, не цветок, не птицу небесную — человека.

Того самого, кого мельком увидела в навеянном Сердцем бреду. Того самого, про которого я с верой могла сказать — мой! С которым я не ослабну, нет. Сразу силой наберусь до самого неба...

...И в то же время плакала где-то душа, говоря — его нет. На самом деле его нет и не было, и точно уж никогда не будет! Вы и во времени-то не разминетесnbsp;Вышивай жасмин и левкои,

ь, — твердила она, — не встретитесь, и он будет жить и колотиться — слышишь? — колотиться только в твоем сердце — тук-стук, тук-стук!..

— Так смирись же, — говорила я себе. — Забудь! Живи, как люд честной живет, деток народи — чем тебе не счастье? Куда тянешься-то, глупая?! К солнцу ли?