Бился в окна, в резные ставни.

Поднималась я на рассвете, мама,

Нареченною ветру стала.

Ну, а с Ветром кто будет спорить,

Решится ветру перечить?

Вышивай жасмин и левкои,

С женихом ожидая встречи.

— Ая! — Синька птицей влетела в светелку. — Угадай, кого девчата сегодня в поле видели! Не знаешь? Точно? — Шаг в одну сторону, шаг в другую. — Ветра!

Руки чуть дрогнули, иголка выскользнула из пальцев. Подружка меж тем уже присела на лавку, устроилась поудобнее:

— Говорят, идут они по полю, вдруг со стороны леса смерч — пыль, шум, гам — ууу! — замер на одном месте, а крутится-то все медленнее и медленнее. Смотрят, а это человек! Руки в стороны расставлены, волосы длинню-ю-ющие, даже твои им не чета. А цвет! Белые-белые с сероватым отливом, они такого отродясь не видели! Ну, девчонки, конечно, в визг и унеслись! Только Мериса и задержалась. Говорит, красив, — Синька рубанула воздух дланью, — не-че-ло-ве-чес-ки!

Улыбнулась светло и радостно, торжествующе, тут же продолжила:

— Представь, если он в невесты кого-нибудь из нас выберет! Мужние боя-я-ятся... Он-то хоть и красавец, каких повидать, да больно странный, к тому ж, — тут Сина приподняла палец вверх, — стихия! Стра-а-ашно, — девушка поежилась.

А я опустила голову еще ниже. Трудная сегодня вышивка: все гладью да крестом вперемежку, птицы яркие да небо звездное — как бы не ошибиться, не испортить ткань дорогую.

— Э-э-эх... — тяжело вздохнула Синька, обратив внимание на полотно, покрытое нитяным рисунком. — Повезло все-таки тебе, Ая! От женихов отбою нет: и вышивальщица лучшая, и на личико хорошенькая. Выйдешь замуж — никакой Ветер страшен не будет! А мне что делать-то? Никто не зовет...

— Не выйду, — мой голос тих и спокоен.

Тебе нечего бояться, Сина. Ни того, что Ветер посватается, ни того, что всех женихов у тебя переманю. Ведь Ветер уже выбрал себе невесту.

Меня.

С детства нас учили захлопывать ставни на ночь. Пугали Ветром, стихией опасной и непредсказуемой, к тому ж до девичьей души и сердца охочей — съест ведь и не подавится! И имя полное, что при рождении дадено, первому встречному открывать не велели. Человек, имя знающий, страшнее врага.

Конечно, были и такие, которые ничего не боялись, сами бы Ветра под венец поволокли. Та же Мериса, например. Ей только шепни, что, мол, Ветра на опушке видели, сразу же туда понесется! А уж ставни в ее светелке и подавно распахнуты.

Я таковой не была. И боялась, как другие, и интересно было до смерти! Но чтоб ставни открыть — ни-ни!

Только раз и поддалась соблазну, в ночь накануне Ивана Купалы. Уж больно любопытно было посмотреть, как в поле сельчане празднуют, да девки венки в реку пускают — меня-то на праздник матушка не пустила, усадила за вышивку.

Тихонько скрипнули петли, терпкий воздух ворвался в терем. Пахло левкоем.

Вдохнула глубоко, так, что сладко закружилась голова...

— Негоже открывать окна ночью, красавица.

Шарахнулась вглубь комнаты — испугалась! — потом тихо прокралась обратно, выглянула — уж не Стенан ли, герой-любовник, под окном моим ночь решил скоротать?

Прямо на мокрой от росы траве лежал юноша в штанах, рубахе да сапожках с загнутыми кверху носами. В отблесках далекого костра виднелась только короткостриженая макушка. И не поймешь, Стенька или кто другой.

— Ошибаешься, добрый молодец, не красавица я вовсе, — проговорила осторожно.

А он, не поднимая лица, заговорил тихо и проникновенно и в то же время, будто не со мной, будто слова эти вольный ветер принес.

— Волосы у тебя красивые... как пустынные бури далекого юга. И кожа... белая-белая, как лунный свет. И имя, — тут он хмыкнул, — красивое.*

Любопытство и страх мигом улетучились, обидно стало, чуть ли не до слез. Как он смеет попрекать меня именем! Не я его принимала, не ему и смеяться!

Незнакомец, а то, что это был все-таки не Стенька, я уже поняла, поднялся, отряхнулся и пошел в поле. Он уже практически достиг речки, когда я, от обиды ли, или от гордости взыгравшей, крикнула ему вслед:

— Аэлита!* — юноша вздрогнул, но не остановился.

И когда его облик был уже едва различим, шепотом повторила:

— Меня зовут Аэлита...

Почему-то показалось, что и на этот раз я была услышана.

А утро началось как обычно.

— А-а-ая! Завтракать!

Быстро откинула легкое покрывало и, радостно шлепая босыми пятками, сбежала по лесенке, ворвалась в кухню.

— Матушка... — прервалась.

За столом, рядом с бледной, напряженной матерью, сидел мужчина: волосы длинные-длинные, редкого пепельного оттенка, лицо, шрамами глубокими иссеченное, и глаза, светло-серые, почти бесцветные, а от того еще более страшные.

Чуть вздрогнула под внимательным, с прищуром, взглядом.

— Мама?.. — посмотрела на мать, та виновато отвела глаза.

Снова повернулась к мужчине... и заледенела, увидев повязанный на его талии цветной пояс, мною вышитый.*

Пораженно выдохнула. Сговорили?

— Матушка, как же..?

Без согласия, без спроса... без любви. Да как же так, матушка? За что ты так со мной? Я же всю жизнь... для тебя. С детства шью, вышиваю, пряду, чтобы нам на жизнь заработать, а сама-то той жизни не видела. Ни разу слова поперек твоего не сказала. За что ты так со мной? За что?!

Прикосновение к щеке, легкое и теплое, как весенний ветерок, вызывает невольную дрожь. И левкоем пахнет просто одуряюще.

— Аэлита... — легким шепотом, а голос низкий и сиплый. И мужчина рта не открывает.

Смотрю в его странные нечеловеческие колдовские глаза... И цвет их... Они не омуты, и даже озера не гладь. Они, как ветер, как метель, как буря снежная, которую я так люблю.

Его лицо сейчас близко-близко, опасно близко, и я жду, что он сейчас наклонится и... А он только проводит кончиками пальцев по щеке — ласковая боль, и уходит во двор, двигаясь легко и плавно. Поднимает руки, разводит в стороны, невидимая сила поднимает его над землей и начинает кружить — все быстрее, быстрее, быстрее! — волосы его удлиняются на глазах, крутятся вихрем, и понимаешь, что и не волосы это вовсе — это бело-серые токи воздуха! И не видно уже мужчины, он исчезает в этом воздушном коконе и ветром летит в поле.

Слышно только прощальное:

— Лита...*

Медленно бегут по лицу злые, беспомощные слезы. Сама себя обманула! Во всем сама виновата. Кому же ты имя открыла, глупая! Не уйдешь теперь, не убежишь. Теперь полностью — его.

Мать тихо плачет на кухне, глухо причитает, уткнувшись в ладони. Не плачь, мама... Ветер даст за меня богатое приданое.

— Как же ты могла открыть ему полное имя, доченька? Ему же никто теперь слова не скажет! Жених! Право имеет... Что же делать, Ая? Что делать?..

— Вышивать, мама. Вышивать.

И на ткань ложится стежок за стежком —

Подвенечное платье вышиваю сама.

Жасмин и левкой — мой знак и его.

Теперь будут вместе, друг с другом — всегда.

Часть вторая. Свадьба.

Отпусти меня в поле, мама,

Зелены витражи в часовне,

Чтоб с востока в душистых травах

Мой жених пришел невесомый.

Мой жених под луною зеленою

Сердце возьмет в ладони,

Бубенцы рассыплются звоном

В семи широких подолах.

Ну, а с Ветром кто будет спорить,

Решится ветру перечить?

Вышивай жасмин и левкои,

С женихом ожидая встречи.

— Ой! Опять глаза на мокром месте? — слышится голос Синьки. — Ну же, Ая, не плачь! Тебя кто обидел? — обеспокоено заглянула в глаза.

Нахмурилась:

— Стенька, что ли, негодник?! Или эта крыса рыжая, Весёла?! Я ей косы-то повыдира-а-аю! — грозно сощурилась подружка, уперев руки в бока. — Ты на ее слова внимания-то не обращай! У нее ж руки-крюки, только в поле работать и может! Вот от зависти черной на тебя и клевещет!

Злобно забормотала что-то, забегала подружка, а тут... как ветерок подул. Разгладилось ее лицо, радостным стало:

— О-о-ой, я же к тебе с новостью... Мы сегодня в поле дальнее, что у часовни отправляемся, — лицо разгорелось румянцем. — Возьмем Малыша Стенькиного, в телегу запряжем и — трам-там-там! — поминай как звали! А там гулянье-е-е... Петь будем, танцевать — до утра! — посмотрела хитро. — Может, с нами? Я уж матушку твою уговорю!

Я качаю тихонько головой. Как же у тебя все просто, Сина... Не могу я так.

Все, чего боялась, явью стало. Замуж и без любви. Как в воду с обрыва — бултых! — и нет тебя!.. и жизни нет.

— Поедешь, — упрямо говорит, непримиримо поджав губы. — Никуда не денешься, — размеренно и тяжело, — а-то овощ овощем. Не жизнь это, Ая, не жизнь.

Я все качаю головой, повторяю, как заведенная: "Нет, нет, нет..."

— Да забудь ты их наконец! — выхватила пяльцы из рук и изо всех сил швырнула об стену. — Поживи хоть немного... для себя.

Проговорила и выбежала.

Кем бы я была без тебя, Синька?

Уже вечерело, когда прибежала подружка:

— Готова?

Неодобрительно посмотрела на мой сарафан, самый что ни на есть простенький: даже вышивки толковой нет — нахмурилась, оттолкнула в сторону, с трудом подняла крышку тяжелого сундука, зарылась в ткань и нити.

— Совсем у тебя ум отшибло, Ая. Кто же на тебя такую посмотрит? С нами и Стенька едет, и Яромка, и, — запнулась на мгновенье, кинула на меня быстрый взгляд и снова зарылась в сундук, — и Пересвет. А уж девчонок! Тебя же эти курицы заклюют просто! Ты бы видела новое платье Мерисы! Все в лентах да вышивке, а уж коротко! Пальца на три щиколотки открывает — матушка говорит, позорище!.. Ах!

Вытянула из-под груды отрезков платье красное, подвенечное, до того богато отделанное: тесьма, вышивка, вязка ажурная — цветы, цветы, цветы! — что не найдешь ткани кусочка, не покрытого замысловатым узором!

Сина глазами — хлоп, хлоп.

— А-а-ая... Это ты сама?..

А в голосе чуть ли не благоговение. Пальцами по узору провела, приложила к себе, покружилась по комнате, радостно хохоча, размахивая широкой юбкой:

— Ая, Ая, красота-то какая! Да платье Мерисино убогим рядом с твоим покажется! Надевай! Надевай немедленно!

И ведь не скажешь, что не могу, что не для того оно предназначено — вопросы горохом посыплются.

Матушка, враз постаревшая, поседевшая, уже стояла возле ребят, грозила Стеньке розгой, буде тот шалить вздумает. И когда Яромка протягивал мне руки, чтобы помочь забраться в телегу, обняла быстро, крепко, отчаянно, будто в последний раз видимся, и шепнула:

— Не забывай...

А потом долго стояла на дороге, маша нам вслед платком.

Странный цветок — левкой. Невзрачный и никем не любимый, он сорной травой растет в поле. Но когда наступает ночь, и темнота черной кошкой крадется по земле, его запах, необычайно сильный и терпкий, может свести с ума.

Был еще и жасмин. Он рос далеко на юге, и видела я его всего лишь раз: когда через село проезжали люди Южной стороны — низенькие, крепкие, темные — посланцы самого короля-колдуна Салиха.

Гости тогда за веточку жасмина откуп потребовали: плат браного полотна, с особо приглянувшейся им вышивкой. Я им любой даром бы отдала, только понять: что в рисунке том они углядели? Ведь я просто пыталась вышить звездное знойное небо.

Сина завертелась, заметалась рядом, заерзала.

— Ая... — прошептала негромко. — Ты только посмотри, как смотрят, — настороженно произнесла подружка.

Видно, не понравился ей Мерисин взгляд — недобрый и задумчивый. Синька вдруг потянулась к Пересвету, шепнула несколько слов на ухо. Парень сосредоточенно кивнул и отвернулся.

Пересвет был самым молчаливым из нас. Синька только-только в девичество вошла*, когда он невесту свою от зверя лесного собственным телом закрыл. Помнила я ту невесту... Красива — сил нет! Коса, что сноп золотой, губы — брусника алая, румянец с солнцем спорит. И в любви клялась, и свадьбу на зиму играть хотела! Всем хороша была невеста!.. Только когда спасителя своего, шрамами изуродованного, увидела... женой его назваться не пожелала*. И кричала прилюдно, что он сам виноват! А она... Что она?! Негоже красавице за бирюка уродливого идти! А то, что этот бирюк за нее жизни не пожалел, о матери своей не подумал, эх!..

Пересвет лицо платом стал прикрывать, как делали это весты*, и веру в людей потерял. Помнил парень бывшую невесту, крепко помнил, и забыть предательство не мог. А к Синьке прислушивался... Она тогда при всем народе собравшемся с ним рядом встала, обняла. Сама несчастная, маленькая, слова вымолвить не способная, но с ним! С ним!! Потому что влюбилась в него девчушкой, как только в сказках бывает, вмиг! И больно ей было за него так, как за себя ни разу! А уж оплеух надавать невесте той хотелось до нестерпимости!

Только парень любви ее замечать не желает...

А Синька... Она была птицей. Маленькой цветастой колибри, которую южные послы нашему князю северному Славомиру везли. Которая пела всегда, чирикала, люд веселила, и никто тоски в птичьей душе не видел. Подружкой мне птичка та за короткое время стала. А потом я ее ранним утром в золоченой клетке мертвой нашла.

Стенька закричал, останавливая Малыша, и я вздохнула с облегчением.

Всю дорогу меня преследовал запах левкоя.

Синька, ворча, расплетала мне косы.

— И зачем ты их так туго затягиваешь? И вообще, заплетать сегодня зачем? Ветренка* же!

Подружка провела по волосам гребнем в последний раз, подергала прядь своих волос — тяжелых и гладких — еще раз провела по моим — мягким, пушистым и непослушным — вздохнула, а потом резко потянула меня за руку.

— Пойдем, пойдем, и не вздумай сказать, что ты не хочешь в хоровод с выходом* поиграть! — Сина уверенно повела меня в поле, к кострам.

Я чуть улыбнулась. Вот, Синька! Знает же, что не по мне эта игра: посмешней уколоть, покрасивей облаять — а все равно зовет. Как же я люблю тебя, Синька! Как же я без тебя... потом?

— Иди, иди, Сина. Я здесь тебя подожду, — улыбаясь, присела на корень дерева, что росло у самой опушки леса и, прикрыв глаза, подставила лицо ночному ветру.

Ветру...

Не бери у тещи в бочке

Ты соленые грибочки.

Чтоб с улыбкой на устах

Не сидеть потом в кустах!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!..

— слышится голос Веселы. А потом прихлопы-притопы, смех!

Приезжали к тебе сваты

На седой кобыле.

Все приданое забрали,

А тебя забыли!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!..

— отвечает Стенька и пускается вприсядку.

И Яромка на балалайке — цок-тон!

И Мериска смотрит в упор, следя, но вдруг на миг отвлекается, и я под громкое пенье скрываюсь под сенью леса.

Прохладная травка чуть холодила босые ноги.

Я медленно брела сквозь лес, светлый и чистый, какой бывает только у нас, на Северной стороне. Вдруг в просвете между сосенками на миг показалась маленькая часовня с зелеными витражами, такая чýдная, что помстилось мне, будто из басни она пришла.

Бегом бросилась к ней — широкий подол платья запутался в ногах. Благоговейно провела кончиками пальцев по тяжелой резной двери.

1234

↓ Содержание ↓