Песнь первая. Ветер.

Песнь первая. Ветер.

Часть первая. Невеста.

Как ко мне посватался Ветер,

Бился в окна, в резные ставни.

Поднималась я на рассвете, мама,

Нареченною ветру стала.

Ну, а с Ветром кто будет спорить,

Решится ветру перечить?

Вышивай жасмин и левкои,

С женихом ожидая встречи.

— Ая! — Синька птицей влетела в светелку. — Угадай, кого девчата сегодня в поле видели! Не знаешь? Точно? — Шаг в одну сторону, шаг в другую. — Ветра!

Руки чуть дрогнули, иголка выскользнула из пальцев. Подружка меж тем уже присела на лавку, устроилась поудобнее:

— Говорят, идут они по полю, вдруг со стороны леса смерч — пыль, шум, гам — ууу! — замер на одном месте, а крутится-то все медленнее и медленнее. Смотрят, а это человек! Руки в стороны расставлены, волосы длинню-ю-ющие, даже твои им не чета. А цвет! Белые-белые с сероватым отливом, они такого отродясь не видели! Ну, девчонки, конечно, в визг и унеслись! Только Мериса и задержалась. Говорит, красив, — Синька рубанула воздух дланью, — не-че-ло-ве-чес-ки!

Улыбнулась светло и радостно, торжествующе, тут же продолжила:

— Представь, если он в невесты кого-нибудь из нас выберет! Мужние боя-я-ятся... Он-то хоть и красавец, каких повидать, да больно странный, к тому ж, — тут Сина приподняла палец вверх, — стихия! Стра-а-ашно, — девушка поежилась.

А я опустила голову еще ниже. Трудная сегодня вышивка: все гладью да крестом вперемежку, птицы яркие да небо звездное — как бы не ошибиться, не испортить ткань дорогую.

— Э-э-эх... — тяжело вздохнула Синька, обратив внимание на полотно, покрытое нитяным рисунком. — Повезло все-таки тебе, Ая! От женихов отбою нет: и вышивальщица лучшая, и на личико хорошенькая. Выйдешь замуж — никакой Ветер страшен не будет! А мне что делать-то? Никто не зовет...

— Не выйду, — мой голос тих и спокоен.

Тебе нечего бояться, Сина. Ни того, что Ветер посватается, ни того, что всех женихов у тебя переманю. Ведь Ветер уже выбрал себе невесту.

Меня.

С детства нас учили захлопывать ставни на ночь. Пугали Ветром, стихией опасной и непредсказуемой, к тому ж до девичьей души и сердца охочей — съест ведь и не подавится! И имя полное, что при рождении дадено, первому встречному открывать не велели. Человек, имя знающий, страшнее врага.

Конечно, были и такие, которые ничего не боялись, сами бы Ветра под венец поволокли. Та же Мериса, например. Ей только шепни, что, мол, Ветра на опушке видели, сразу же туда понесется! А уж ставни в ее светелке и подавно распахнуты.

Я таковой не была. И боялась, как другие, и интересно было до смерти! Но чтоб ставни открыть — ни-ни!

Только раз и поддалась соблазну, в ночь накануне Ивана Купалы. Уж больно любопытно было посмотреть, как в поле сельчане празднуют, да девки венки в реку пускают — меня-то на праздник матушка не пустила, усадила за вышивку.

Тихонько скрипнули петли, терпкий воздух ворвался в терем. Пахло левкоем.

Вдохнула глубоко, так, что сладко закружилась голова...

— Негоже открывать окна ночью, красавица.

Шарахнулась вглубь комнаты — испугалась! — потом тихо прокралась обратно, выглянула — уж не Стенан ли, герой-любовник, под окном моим ночь решил скоротать?

Прямо на мокрой от росы траве лежал юноша в штанах, рубахе да сапожках с загнутыми кверху носами. В отблесках далекого костра виднелась только короткостриженая макушка. И не поймешь, Стенька или кто другой.

— Ошибаешься, добрый молодец, не красавица я вовсе, — проговорила осторожно.

А он, не поднимая лица, заговорил тихо и проникновенно и в то же время, будто не со мной, будто слова эти вольный ветер принес.

— Волосы у тебя красивые... как пустынные бури далекого юга. И кожа... белая-белая, как лунный свет. И имя, — тут он хмыкнул, — красивое.*

Любопытство и страх мигом улетучились, обидно стало, чуть ли не до слез. Как он смеет попрекать меня именем! Не я его принимала, не ему и смеяться!

Незнакомец, а то, что это был все-таки не Стенька, я уже поняла, поднялся, отряхнулся и пошел в поле. Он уже практически достиг речки, когда я, от обиды ли, или от гордости взыгравшей, крикнула ему вслед:

— Аэлита!* — юноша вздрогнул, но не остановился.

И когда его облик был уже едва различим, шепотом повторила:

— Меня зовут Аэлита...

Почему-то показалось, что и на этот раз я была услышана.

А утро началось как обычно.

— А-а-ая! Завтракать!

Быстро откинула легкое покрывало и, радостно шлепая босыми пятками, сбежала по лесенке, ворвалась в кухню.

— Матушка... — прервалась.

За столом, рядом с бледной, напряженной матерью, сидел мужчина: волосы длинные-длинные, редкого пепельного оттенка, лицо, шрамами глубокими иссеченное, и глаза, светло-серые, почти бесцветные, а от того еще более страшные.

Чуть вздрогнула под внимательным, с прищуром, взглядом.

— Мама?.. — посмотрела на мать, та виновато отвела глаза.

Снова повернулась к мужчине... и заледенела, увидев повязанный на его талии цветной пояс, мною вышитый.*

Пораженно выдохнула. Сговорили?

— Матушка, как же..?

Без согласия, без спроса... без любви. Да как же так, матушка? За что ты так со мной? Я же всю жизнь... для тебя. С детства шью, вышиваю, пряду, чтобы нам на жизнь заработать, а сама-то той жизни не видела. Ни разу слова поперек твоего не сказала. За что ты так со мной? За что?!

Прикосновение к щеке, легкое и теплое, как весенний ветерок, вызывает невольную дрожь. И левкоем пахнет просто одуряюще.

— Аэлита... — легким шепотом, а голос низкий и сиплый. И мужчина рта не открывает.

Смотрю в его странные нечеловеческие колдовские глаза... И цвет их... Они не омуты, и даже озера не гладь. Они, как ветер, как метель, как буря снежная, которую я так люблю.

Его лицо сейчас близко-близко, опасно близко, и я жду, что он сейчас наклонится и... А он только проводит кончиками пальцев по щеке — ласковая боль, и уходит во двор, двигаясь легко и плавно. Поднимает руки, разводит в стороны, невидимая сила поднимает его над землей и начинает кружить — все быстрее, быстрее, быстрее! — волосы его удлиняются на глазах, крутятся вихрем, и понимаешь, что и не волосы это вовсе — это бело-серые токи воздуха! И не видно уже мужчины, он исчезает в этом воздушном коконе и ветром летит в поле.

Слышно только прощальное:

— Лита...*

Медленно бегут по лицу злые, беспомощные слезы. Сама себя обманула! Во всем сама виновата. Кому же ты имя открыла, глупая! Не уйдешь теперь, не убежишь. Теперь полностью — его.

Мать тихо плачет на кухне, глухо причитает, уткнувшись в ладони. Не плачь, мама... Ветер даст за меня богатое приданое.

— Как же ты могла открыть ему полное имя, доченька? Ему же никто теперь слова не скажет! Жених! Право имеет... Что же делать, Ая? Что делать?..

— Вышивать, мама. Вышивать.

И на ткань ложится стежок за стежком —

Подвенечное платье вышиваю сама.

Жасмин и левкой — мой знак и его.

Теперь будут вместе, друг с другом — всегда.

Часть вторая. Свадьба.

Отпусти меня в поле, мама,

Зелены витражи в часовне,

Чтоб с востока в душистых травах

Мой жених пришел невесомый.

Мой жених под луною зеленою

Сердце возьмет в ладони,

Бубенцы рассыплются звоном

В семи широких подолах.

Ну, а с Ветром кто будет спорить,

Решится ветру перечить?

Вышивай жасмин и левкои,

С женихом ожидая встречи.

— Ой! Опять глаза на мокром месте? — слышится голос Синьки. — Ну же, Ая, не плачь! Тебя кто обидел? — обеспокоено заглянула в глаза.

Нахмурилась:

— Стенька, что ли, негодник?! Или эта крыса рыжая, Весёла?! Я ей косы-то повыдира-а-аю! — грозно сощурилась подружка, уперев руки в бока. — Ты на ее слова внимания-то не обращай! У нее ж руки-крюки, только в поле работать и может! Вот от зависти черной на тебя и клевещет!

Злобно забормотала что-то, забегала подружка, а тут... как ветерок подул. Разгладилось ее лицо, радостным стало:

— О-о-ой, я же к тебе с новостью... Мы сегодня в поле дальнее, что у часовни отправляемся, — лицо разгорелось румянцем. — Возьмем Малыша Стенькиного, в телегу запряжем и — трам-там-там! — поминай как звали! А там гулянье-е-е... Петь будем, танцевать — до утра! — посмотрела хитро. — Может, с нами? Я уж матушку твою уговорю!

Я качаю тихонько головой. Как же у тебя все просто, Сина... Не могу я так.

Все, чего боялась, явью стало. Замуж и без любви. Как в воду с обрыва — бултых! — и нет тебя!.. и жизни нет.

— Поедешь, — упрямо говорит, непримиримо поджав губы. — Никуда не денешься, — размеренно и тяжело, — а-то овощ овощем. Не жизнь это, Ая, не жизнь.

Я все качаю головой, повторяю, как заведенная: "Нет, нет, нет..."

— Да забудь ты их наконец! — выхватила пяльцы из рук и изо всех сил швырнула об стену. — Поживи хоть немного... для себя.

Проговорила и выбежала.

Кем бы я была без тебя, Синька?

Уже вечерело, когда прибежала подружка:

— Готова?

Неодобрительно посмотрела на мой сарафан, самый что ни на есть простенький: даже вышивки толковой нет — нахмурилась, оттолкнула в сторону, с трудом подняла крышку тяжелого сундука, зарылась в ткань и нити.

— Совсем у тебя ум отшибло, Ая. Кто же на тебя такую посмотрит? С нами и Стенька едет, и Яромка, и, — запнулась на мгновенье, кинула на меня быстрый взгляд и снова зарылась в сундук, — и Пересвет. А уж девчонок! Тебя же эти курицы заклюют просто! Ты бы видела новое платье Мерисы! Все в лентах да вышивке, а уж коротко! Пальца на три щиколотки открывает — матушка говорит, позорище!.. Ах!

Вытянула из-под груды отрезков платье красное, подвенечное, до того богато отделанное: тесьма, вышивка, вязка ажурная — цветы, цветы, цветы! — что не найдешь ткани кусочка, не покрытого замысловатым узором!

Сина глазами — хлоп, хлоп.

— А-а-ая... Это ты сама?..

А в голосе чуть ли не благоговение. Пальцами по узору провела, приложила к себе, покружилась по комнате, радостно хохоча, размахивая широкой юбкой:

— Ая, Ая, красота-то какая! Да платье Мерисино убогим рядом с твоим покажется! Надевай! Надевай немедленно!

И ведь не скажешь, что не могу, что не для того оно предназначено — вопросы горохом посыплются.

Матушка, враз постаревшая, поседевшая, уже стояла возле ребят, грозила Стеньке розгой, буде тот шалить вздумает. И когда Яромка протягивал мне руки, чтобы помочь забраться в телегу, обняла быстро, крепко, отчаянно, будто в последний раз видимся, и шепнула:

— Не забывай...

А потом долго стояла на дороге, маша нам вслед платком.

Странный цветок — левкой. Невзрачный и никем не любимый, он сорной травой растет в поле. Но когда наступает ночь, и темнота черной кошкой крадется по земле, его запах, необычайно сильный и терпкий, может свести с ума.

Был еще и жасмин. Он рос далеко на юге, и видела я его всего лишь раз: когда через село проезжали люди Южной стороны — низенькие, крепкие, темные — посланцы самого короля-колдуна Салиха.

Гости тогда за веточку жасмина откуп потребовали: плат браного полотна, с особо приглянувшейся им вышивкой. Я им любой даром бы отдала, только понять: что в рисунке том они углядели? Ведь я просто пыталась вышить звездное знойное небо.

Сина завертелась, заметалась рядом, заерзала.

— Ая... — прошептала негромко. — Ты только посмотри, как смотрят, — настороженно произнесла подружка.

Видно, не понравился ей Мерисин взгляд — недобрый и задумчивый. Синька вдруг потянулась к Пересвету, шепнула несколько слов на ухо. Парень сосредоточенно кивнул и отвернулся.

Пересвет был самым молчаливым из нас. Синька только-только в девичество вошла*, когда он невесту свою от зверя лесного собственным телом закрыл. Помнила я ту невесту... Красива — сил нет! Коса, что сноп золотой, губы — брусника алая, румянец с солнцем спорит. И в любви клялась, и свадьбу на зиму играть хотела! Всем хороша была невеста!.. Только когда спасителя своего, шрамами изуродованного, увидела... женой его назваться не пожелала*. И кричала прилюдно, что он сам виноват! А она... Что она?! Негоже красавице за бирюка уродливого идти! А то, что этот бирюк за нее жизни не пожалел, о матери своей не подумал, эх!..

Пересвет лицо платом стал прикрывать, как делали это весты*, и веру в людей потерял. Помнил парень бывшую невесту, крепко помнил, и забыть предательство не мог. А к Синьке прислушивался... Она тогда при всем народе собравшемся с ним рядом встала, обняла. Сама несчастная, маленькая, слова вымолвить не способная, но с ним! С ним!! Потому что влюбилась в него девчушкой, как только в сказках бывает, вмиг! И больно ей было за него так, как за себя ни разу! А уж оплеух надавать невесте той хотелось до нестерпимости!

Только парень любви ее замечать не желает...

А Синька... Она была птицей. Маленькой цветастой колибри, которую южные послы нашему князю северному Славомиру везли. Которая пела всегда, чирикала, люд веселила, и никто тоски в птичьей душе не видел. Подружкой мне птичка та за короткое время стала. А потом я ее ранним утром в золоченой клетке мертвой нашла.

Стенька закричал, останавливая Малыша, и я вздохнула с облегчением.

Всю дорогу меня преследовал запах левкоя.

Синька, ворча, расплетала мне косы.

— И зачем ты их так туго затягиваешь? И вообще, заплетать сегодня зачем? Ветренка* же!

Подружка провела по волосам гребнем в последний раз, подергала прядь своих волос — тяжелых и гладких — еще раз провела по моим — мягким, пушистым и непослушным — вздохнула, а потом резко потянула меня за руку.

— Пойдем, пойдем, и не вздумай сказать, что ты не хочешь в хоровод с выходом* поиграть! — Сина уверенно повела меня в поле, к кострам.

Я чуть улыбнулась. Вот, Синька! Знает же, что не по мне эта игра: посмешней уколоть, покрасивей облаять — а все равно зовет. Как же я люблю тебя, Синька! Как же я без тебя... потом?

— Иди, иди, Сина. Я здесь тебя подожду, — улыбаясь, присела на корень дерева, что росло у самой опушки леса и, прикрыв глаза, подставила лицо ночному ветру.

Ветру...

Не бери у тещи в бочке

Ты соленые грибочки.

Чтоб с улыбкой на устах

Не сидеть потом в кустах!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!..

— слышится голос Веселы. А потом прихлопы-притопы, смех!

Приезжали к тебе сваты

На седой кобыле.

Все приданое забрали,

А тебя забыли!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!

У-у-у-у-у... Ух! Ух!..

— отвечает Стенька и пускается вприсядку.

И Яромка на балалайке — цок-тон!

И Мериска смотрит в упор, следя, но вдруг на миг отвлекается, и я под громкое пенье скрываюсь под сенью леса.

Прохладная травка чуть холодила босые ноги.

Я медленно брела сквозь лес, светлый и чистый, какой бывает только у нас, на Северной стороне. Вдруг в просвете между сосенками на миг показалась маленькая часовня с зелеными витражами, такая чýдная, что помстилось мне, будто из басни она пришла.

Бегом бросилась к ней — широкий подол платья запутался в ногах. Благоговейно провела кончиками пальцев по тяжелой резной двери.

Стены ее — холодный дробленый камень, крыша — горящее злато, нутро — внимающая святость, а вокруг очень, очень много левкоя!

Ночные птицы запели свою скудную песнь, а мне захотелось смеяться — звонко и громко!

— Что же ты, Ая, подружек оставила? Али у богов жениха вымолить захотела? — спокойно спросили из-за спины.

— Уж не Стеньку ли? — послышался второй язвительный голосок.

— Э, нет! Она поди надеется, что Ветер за нее, такую раскрасавицу, свататься придет... — глумливо добавила Весёла.

— Ты посмотри, платье какое напялила...

— У нашей дуры ни лица, ни фигуры...

Такие речи всегда заканчиваются одинаково. Изобьют меня тонко — по-девичьи: ни одного синяка не оставят, а тело долго жаловаться будет. Предадут науку, чтоб не сильно завиралась да женихов перевабливать не вздумала.

Как хотелось оттолкнуть их с пути, перекинуться в дикого зверя и бежать, бежать, бежать! Да только за спиной — шаг — и холодный камень часовни, а леса не видно за плотным кругом девичьих тел.

Я ведь даже ответить им ничем не смогу. С детства не уродилась: маленькая, хрупкая, невыразительная, косточки, что на просвет — не обнять меня крепко — захрустит тело даже в любимых объятиях. Не такая должна быть женщина. Должна она быть мягонькой, как каравай только что из печки вынутый, широкобедрой, крепкой — у такой, что щи наваристыми будут, что детки — на загляденье.

Крепко зажмурила глаза, ожидая самого первого и самого страшного удара. Вспомнила почему-то... — не матушку, не Синьку, не Пересвета — Ветра! И позвала его всеми силами своей маленькой и слабой души: 'Приди! Спаси!'.

На плечо медленно опустилась тонкая узкая длань с чересчур длинными пальцами.

— Прости, что задержался, — голос Ветра певучий и мягкий. И я снова прикрываю глаза: чудится, что не его это голос вовсе.

Медленно скользят по моей спине его волосы, и, кажется, что на ощупь они должны быть холодными и склизкими, как мокрый крысиный хвост, а на самом деле, они просто гладкие и жесткие. И мне почему-то хочется прижаться к нему поближе, спрятаться за его волосами, обнять...

— Можете продолжать праздник, — милостивое спокойное разрешение, а я чувствую напряжение мышц. Это как нитку перетянуть — чувствуешь — вот-вот оборвется! — и аккуратно ослабляешь, тянешь ее назад. Так и я — осторожно глажу бледные пальцы, сжавшие мне руку, и страх... уходит, покидает меня, как не было. И отчего-то появляется ощущение, что за меня Ветер деревню нашу по бревнышку раскатает, за слово обидное убийством не погнушается...

Налетает резкий порыв ветра, он сбивает с ног — не меня, в его объятиях я в безопасности, — их! Сносит Мериску с места, несет, кружит! И всех остальных валяет, ломает безжалостный Ветер!

Я смотрю широко открытыми глазами, и дышать пытаюсь через раз. И про себя молю: "Отпусти! Отпусти!.. Не надо!"

Медленно стихает буря. По небу тихо плывет луна. А в поле лежат три девчонки, три живых изломанных тела...

Вот такая бывает месть.

Вот такая бывает жизнь.

Тихо поднимаются девушки, медленно бредут в поле, размеренно каплет кровь — кап... кап... И когда я наконец выглядываю из-за завесы его волос, вижу испуганное лицо тяжело дышащей Синьки.

— Успела! — согнулась, отдышалась, и бросилась на меня. — Ая! Как же я напугалась! Я за тобой, а тебя и след простыл! И Мериски нет! А Пересвет говорит, что видел, как девки в лес пошли. Ну, все, думаю, конец!

Шмыгает носом Синька, пытается сдержать слезы, обнимает судорожно, и все шепчет, шепчет...

— Не нашли бы потом. Как бы я матушке твоей в глаза посмотрела, Ая? — останавливается вдруг резко, пораженно смотрит мне за спину. — Пояс, твой пояс... — придушенно бормочет, переводит взгляд на Ветра, тут же испуганно ахает. И... отступает от меня. И глядит как на прокаженную.

Пристально, недоверчиво смотрят ее синие глаза в каре-зеленую глубь моих... А у меня все внутри сворачивается и вопит от нового приступа боли: что же ты, Синька, меня так просто оставила? Что же ты так быстро меня забыла?

Сжимаются на моей талии бледные руки, крепче прижимает меня к себе Ветер. Мне хочется уткнуться ему в плечо — скрыть свои бесполезные слезы.

Сина вдруг кланяется глубоко, в пояс, чуть ли не касаясь земли — не мне — стихии. И я с горечью жду от нее раболепных слов.

-Уберег ты ее, кнезе Ветер... Береги и дальше. Твоя она теперь, — тяжело говорит Синька, и лицо ее при этом грозно. — А не убережешь, — смотрит прямо в равнодушные серые глаза, — я клянусь жизнью своей, жизнью моих матерей*, отомщу. И пусть месть моя будет мала, но страшнее ее не найдешь.

Он только тихонько хмыкает, и становится слышно, как где-то далеко-далеко натужно заскрипел лес под сильными ударами вихря.

— Сколько ночей прошло*? — не смотрит подружка на Ветра, говорит отрывисто и зло.

Даже самая маленькая птичка за деток своих лютым зверем покажется.

— Тринадцать... — слышится тихий шелест Ветра.

Синька молчит. Смотрит на меня — долго-долго — но нет больше в ее взгляде упрека, и сожаления нет. Только задумчиво хмурятся брови. Кивнула сама себе, вскинула голову — взметнулись тяжелые волосы — улыбнулась слабо, подошла ко мне — резко, быстро — взяла за руку, крепко сжала пальцы.

— Меня зовут* Альсина*, — проговорила.

А мне не верится, что все это — со мной. Как такое заслужить могла? Что я сделала настолько хорошего в той жизни, что мне такая награда — сестра названная — дана?

— Аэлита... — отвечаю я, и губы расползаются в счастливой улыбке.

Я чувствую, как дрожит ее ладонь, вижу, как сутулятся плечи. Но взгляд ее дерзок и строг.

— Ветер? — удивляется Синька. — Думаешь, боги знали... — она не заканчивает, стушевавшись под невыразительным взглядом.

— Нет. Буря. Матушка говорила, что в день, когда я родилась, бушевала ужасная снежная-снежная буря...

— Твоя любимая... — усмехается подружка.

— Любимая... — повторяю я вслед.

Мы еще некоторое время стоим в молчанье. Вдруг взмахивает рукой Ветер — опадает широкий шелковый рукав сорочки — тянет меня за собой в часовню. Мои пальцы выскальзывают из Синькиной ладони. Я оглядываюсь, ловлю ее последний потерянный взгляд...

— Можно, — вдогонку нам отчаянно кричит Синька, — я буду приходить к вам... иногда?

Ветер на сестренку даже не смотрит...

И за это я его уже практически ненавижу.

— Приходи... чтоб моя женушка не скучала, — издевательски откликается вдруг и дергает за собой. За нашими спинами тризной звенит захлопнувшаяся резная дверь.

Во мне медленно, удушливой волной поднимается ярость. Она заволакивает глаза, лишает разума. Зачем тебе нелюбимая, ненужная жена? А если не нужна, не бери!

Это я в мыслях могу такое сказать. А вслух — не осмелюсь.

Трудно бьется ленивое сердце. Дыхание с хрипом вырывается из груди. Перекинусь я зверем страшным, изорву тебя на куски! Как же ты меня замучил, поверь! Ненавижу я всей душой! Потому что оставил с собой. Потому что... жестокий такой.

Витраж зеленого стекла, закрывающий единственный купол часовни, превращал свет, падающий на маленький алтарь с лежащим на нем Сердцем*, в плывущую зеленоватую воду реки.

Ветер неспешно побрел к алтарю, потянулись по полу волосы за ним вслед.

...Какие длинные... И так быстро растут...

Он не смотрит назад, не оглядывается, но точно знает меня за собой. Подходит к деревянному столу, берет в руки золотистое Сердце — тихо начинают петь бубенцы*— циньк-таньк... — и протягивает мне ладонь. Я колеблюсь, но все же делаю шаг навстречу, и Ветер вкладывает мне в руки горячий камень, сжимает ладони в своих, жестких, холодных... И смотрит прямо в мои глаза.

Бубенцы звенят все громче, громче, громче!.. Голова начинает тихонько кружиться, меня уже затягивает темнота его глаз... Нарастает, нарастает гул речной волной, лишает зрения, и я уже шепчу заветные слова молитвы, и сама не могу разобрать — что говорю? В чем я свято клянусь? Что заставляет говорить меня Сердце? Оно жалобно поет в моих руках, просит... О чем? О помощи, о пощаде ли? Не пойму. Только слышу, как тихонько-тихонько в моем сознании переливается дивный голос, он удивительно прохладен и чист. Он все говорит, не смолкая, а когда гул становится таким, что закладывает уши, начинает повторять одно лишь слово... какое? Сие мне знание не дано.

Просто вдруг исчезают все страхи... и злость исчезает... на душе становится легко-легко и хочется кружить под зеленой луной, и целовать, и гладить жесткие волосы, любить всем сердцем того... Кого? Я не вижу его, я не знаю его, но чувствую, что это какой-то басенный воин, и что взгляд его серьезен и добр, а речи красивы и просты... и Сердце начинает трепетать в моих руках. Оно обещает, что будет у меня это все, обязательно будет! Только потерпи, потерпи! — уговаривает.

И я терплю. Ведь меня уже давно захватила снежная буря и несет куда-то, а куда — то мне не ведомо. И знать того не хочу. Я просто хочу жить.

Жить.

Часть третья. Нежизнь.

Где же Ветер мой? Пусто в поле.

Или предал меня мой милый?

Для чего мне краса и воля?

Он крылат, только я бескрыла!

Для чего такому жена —

Он играет шелковой плетью;

Где-то всадник, привстав в стременах,

Летит в погоне за смертью.

Ой, да на что, на что сдалась я ему,

Словно нож, он остер и резок;

Вышивают небесную тьму

Пальцы тонких ветреных лезвий.

Моя новая жизнь началась летним утром, таким ранним, что роса не успела обсохнуть на листве яблоневого сада.

Я лежала на узкой мягкой кровати в своей одинокой пронизанной светом светелке, предоставленной мне хозяином дома в личное пользование, и вспоминала о том, как закончилась моя прежняя жизнь.

Оказалось это очень... приятно, когда твое тело обволакивает свежий воздух, когда ты чувствуешь его ласковые потоки, которые словно пальцы гладят твое уставшее тело, перебирают волосы, которые заботливо укачивают тебя, погружая в дымку сна. И тогда вдруг особенно захочется услышать легкий шепот о том, что ты прекрасна, что ты нужна и любима, что кровь твоя горяча и тело желанно.

Я ходила по небольшой светлице и перебирала мотки шелковых нитей, куски дорогой краевой* ткани, услужливо вынутые из большого кованого сундука, что у самой кровати, гладила легкую кость игл, остро отточенных, мелко шлифованных.

К бревенчатым стенам в беспорядке были приколоты вышитые умелой рукой работы, которые никогда не сможет повторить моя рука. Слишком мелки узоры, слишком тонки нити, и мастером надо быть, чтобы только подобие этому великолепию сотворить!

Особенно одна из работ была хороша. Вышитая мелким крестом на грубом льняном полотне, безыскусной неуверенной своей красотой покоряла она княжье* сочных красок. Казалось, маленькая вышивальщица своей хрупкой ручкой впервые выводила стежки, изображая молодого парня и девочку в венке из полевой голубоватой травы. Сидели они, прижавшись, на огромном валуне, что и сейчас виднелся из углового оконца моей светелки.

Выросла, поди, эта девочка и забыла давно о худощавом юнце, с голубоватыми цветами вплетенными в светлые волосы. И не вспомнит о нем ни за что, будто и не было его никогда, будто и не существовало...

В доме было пустынно и тихо. Напротив моей двери располагалась еще одна — тяжелая, дубовая, испещренная чудесными знаками, силу таящими. Не коснись их, мимо пройди, подолом платья задеть не посмей — ибо не жить тебе! Есть еще колдовство страшное, южное, которое живым существом тебя обовьет, задушит в смертельных объятиях, напевая колыбельную песнь, заживо в землю закапает, гнилью покроет и кровью изойти принудит. Мертвым падешь у порога, навеки вперишься взглядом в бревенчатый потолок... И отсюда правда одна — не зли, не лезь, покорись, ибо жизнь твоя такова.

Резко поскрипывали подо мной ступеньки лестницы. Небось, не так они отзывались, когда ступал на них хозяин дома, да не так визжали дверные петли холодных клетей поруба*, и мягкое кресло, обитое синим бархатом, в самом деле было мягким, нутром своим принимающим уставшее тело...

На широких перилах крыльца, любуясь яблонным морем, лежал мальчишка зим девяти. Тощий, хрупкий, нескладный, с торчащими бело-серыми вихрами, с в кровь сбитыми коленками, он ободранным деревенским котенком свернулся на жестком дереве. Словно зацелованное слабым рассветным солнцем, лицо его пылало болезным румянцем, а взгляд из-под почти бесцветных пушистых ресниц был лишен всякого выражения.

'Кто ты ему?.. Кем ты приходишься Ветру?', — думала я, аккуратно беря на руки легкое, невесомое тельце. Доверчиво оплели мою шею тонкие ручки, и я почувствовала, как рядом с моим сильно затрепетало чужое сердце.

'Может, ты ему брат?', — вглядывалась я в искривленное болезнью лицо и все пыталась найти в шуршащих травах, подвешенных под потолок клети, мелкую листву черницы*.

'Может... ты ему сын?', — мяла в пальцах резные листочки, заставляла мальчонку жевать горькую зелень, приподнимала, давая опору, подавала теплое зелье.

Легкая дрожь пронизывала тонкие белые пальцы, мелко подрагивали губы в попытке вымолвить слово, когда, наконец, подействовали сонные травы, и дурным сном забылся мальчишка.

Пройдет несколько часов, и — я точно знаю — жар пойдет на убыль. Но до этого северная лихорадка иссушит детское тело, перетрет-перемелет хрупкие косточки да говорить заставит то, что людям чужим знать — не следовало бы...

Не дано мне дара предвидения, но здесь я сумела загадать правильно — хрипел что-то, пел на неведомом мне языке маленький Ветер, а вокруг крутились, шуршали, летели мелкие воздушные смерчи...

Говорят, что счастье, впрочем, как и несчастье, можно зашить. Матушка часто так приговаривала, покуда не погиб мой отец. Тогда она завязала свою беду крепкой ниткой, замотала жесткой лентой, и больше к шитью не притрагивалась. Постарело, пасмурнело ее лицо раньше срока, сделалось худым и скуластым. Но когда она берет в руки его вещи, с любовью, дружбой, страстью, заштопанной в них, я вижу ее прежнюю: яркую, молодую, красивую, и волосы ее враз избавляются от седых прядей, и не сравнится с ними не жар раскаленного солнца, ни песчаные бури далекого юга.

Я сидела у лавки, на которой спал маленький Ветер, и шила, латая его здоровье.

Недовольно звенела игла, шелестела нить — просился на ткань рисунок — а потому в первый раз принялась я вышивать не зверя лесного, не цветок, не птицу небесную — человека.

Того самого, кого мельком увидела в навеянном Сердцем бреду. Того самого, про которого я с верой могла сказать — мой! С которым я не ослабну, нет. Сразу силой наберусь до самого неба...

...И в то же время плакала где-то душа, говоря — его нет. На самом деле его нет и не было, и точно уж никогда не будет! Вы и во времени-то не разминетесnbsp;Вышивай жасмин и левкои,

ь, — твердила она, — не встретитесь, и он будет жить и колотиться — слышишь? — колотиться только в твоем сердце — тук-стук, тук-стук!..

— Так смирись же, — говорила я себе. — Забудь! Живи, как люд честной живет, деток народи — чем тебе не счастье? Куда тянешься-то, глупая?! К солнцу ли?

И кто-то другой во мне, незнакомый, яростный, захлебывался в ответ, ослепленный надеждой и гневом:

— Да, к солнцу! Да, в небо! И пусть суждено мне сгореть в синем пламени — я не отступлюсь.

Но это только в баснях да сказках решилась и идешь до конца. Попыталась было вспомнить образ того княжича неизвестного и... не смогла. Будто тьма страшная его от меня сокрыла. Как уж тут вышьешь.

С лавки послышался шорох, и я отложила работу, подумав: если смогу, одолею вышивку эту, значит, не зря все, значит, победит правда кривду, и я с ним встречусь. Когда-нибудь.

Маленький Ветер уже сидел на скамье, свесив на пол ноги, и странно поводил носом. А потом, прямо у меня в голове, зазвучал голос, мальчишеский, ломающийся:

— Наконец-то ты пришла. Я так долго тебя ждал.

"Он меня ждал?!" — с недоумением думала я, разглядывая юное лицо с пятнышками веснушек.

А гул в голове не смолкал:

— Но он ждал тебя еще дольше, — голос из восторженного стал печальным, и мальчишка в задумчивости опустил голову. — Двенадцать лет, — прошептал. — Целых двенадцать, — повторил он практически с ужасом. — А это слишком много.

"Почему?" — забилась мысль.

Он поднял на меня свои глаза, такие же чужие и до жути светлые, как и у Ветра.

— Еле дожил, — сказал мальчишка со взрослой горькой насмешкой. И умоляюще мне:

— Не дай ему умереть!

Он закашлялся, прикрыл рот ладонью. Когда мальчик отнял ее от лица, я увидела, как на белой коже неохотно расползаются темные кровяные сгустки.

Вскочила, уложила мальчонку на лавку, бессмысленно заметалась между теплой печью и окном — не видно ли Ветра? Растолкла травы от кашля, чтобы хоть немного облегчить боль, разъедающую детскую грудь. Обернула в толстую тяжелую ткань его тело. Ножом разомкнула плотно сжатые зубы, влила в горло горячее варево... Но лучше ему так и не стало.

Опьяненный болью, в бреду он шептал у меня в голове:

— Так долго... ждал... А тебе он... не нужен... Не оставляй... В его горницу... зайди... — поймешь... Все поймешь!!

Громко распахнулась дверь, ударилась о стену, и в клеть влетел Ветер — еще не человек, но уже и не стихия. Остановился на пороге. Тяжелым взглядом обвел комнату. Опустил голову. Медленно, словно нехотя, подошел к лавке. Коснулся бескровного лица, закушенных в муке губ. Бросил на меня взгляд:

— Вон.

— Ему надо помочь, — пробормотала отчаянно.

Он опустился на то же место, где сидела я. Устало потер виски, запустил обе руки в свои длинные волосы, сжал голову дланями:

— Я сказал — вон, — с расстановкой, будто с трудом подбирая слова, все так же спокойно произнес он.

Я вышла из клети, поднялась к себе. Слезы душили меня.

Разбудил меня шум. Уже достигнув подножья лестницы, я в раскрытую дверь увидела сгорбившегося на лавке Ветра. Он тихонько укачивал на руках детское тельце и напевал древнюю песнь. Это была колыбельная. Я села на ступеньку, закрыла лицо руками и заплакала.

Я поняла, что это был конец.

Похоронили мы его рано утром, на рассвете. Ветер сам копал землю под молоденькой яблонькой, сам наряжал мальчонку в праздничные одежды, отдавал в объятья сырой земли тело, вкладывал в маленькую ладошку рукоять странной плети.

Я же повязала ему на руку мои девичьи ленты*. Может, там, в царстве Салле*, он встретит свою нареченную и тогда ему будет, что вплести в ее волосы.

Ветер взял меня за руку, поднял с колен. Аккуратно отряхнул холщовые штаны, мной одетые во опасение гнева богов, потому что не должны ходить женщины рядом со смертью*.

Мы еще долго сидели там, под яблонькой, прислонившись плечом к плечу. Было очень тепло. И Ветер так и не выпустил из пальцев моей руки.

И жизнь потекла своим чередом, медленно, размеренно. Ветер везде следовал за мной по пятам: кашеварил, ходил по грибы, собирал румяные яблоки, но больше всего, мне кажется, он любил смотреть, как я вышиваю. Обычно я усаживалась на низенькую скамеечку для ног, а он — в старое потертое кресло, обитое синей тканью.

Он так часто, откинув голову на широкую спинку, наблюдал за мной из-под полуопущенных век... Тогда его волосы рассыпались по плечам, плащом ложились на тяжелый заморский бархат, который плетут на самом Краю земли. Белое — на синем — это очень красиво. Это практически завораживает. Что же ты сделал со мной, Ветер?..

Я вдруг начала замечать, насколько он... удивителен. У него длинные ноги, как у охотника, мускулистое тело. Лицо — серое. Нечеловеческое. Очень узкое, с тонкими, непримиримо поджатыми губами и прямым носом, со светлыми невыразительными глазами, чей взгляд, казалось бы, всегда направлен мимо тебя. А быть может, вглубь? В самую сущность? Где он беззастенчиво копается, высматривая в твоей душе все самое сокровенное, что может сослужить ему добрую службу? Раз взял, значит, зачем-то нужна?

...Его волосы так быстро растут. Если они длинны — то хорошей погоды не жди — вмиг поломает, захлестнет землю бушующая стихия! Если же Ветер возьмет острый нож, да лезвием срежет длинные пряди так, чтобы волосы топорщились иглами — то затянет небо знойное марево, и некому будет гонять по синему полотну ленивые тучи.

Мне стали сниться кошмары. Это трухлявая богиня снов подсыпала мне в дрему горчащий вереск, медонос такой же опасный и сильный, как его восточные воины*.

Говорят, что боги редко отпускают свою жертву. Может и так, я не знаю. Но я не боюсь их уже потому, что раз открыв среди ночи глаза, увидела сидящего рядом Ветра. Он гладил мои рассыпавшиеся по одеялу волосы и тихонько бормотал песнь, на когда-то слышимом мной языке.

Повернувшись, я уткнулась лицом в подушку и тихонько заплакала, от чувства странно похожего на благодарность. Раньше я редко бывала кому-то нужна.

Когда я снова заснула, мне приснился спокойный, легкий сон.

Поднявшись утром, заметила, что убранная вчера в корзину работа лежит на столе. Теперь на ней кроме пейзажа были вышиты очертания тонкой человеческой фигуры. Я поняла, что ночью в моей горнице побывала та самая неизвестная вышивальщица.

Я расчесывала волосы подаренным гребнем, когда с ужасом заметила несколько поседевших прядей. Чуть не бросилась бежать к родничку, что бил на самой опушке выходящего к саду леса, проверить: не избороздили ли лицо морщины, не одряхлела ли кожа...

Еще успела подумать: может, за тем я понадобилась Ветру, так я не дам ему умереть — взамен молодость свою отдав? — когда поняла, что пряди вовсе не седые, нет... Они бело-серые, цвета воздуха... Такие же как у Ветра.

Он уже был во дворе, крутился бурным вихрем, волосы летели-смешивались, превращаясь в потоки, когда он увидел меня такой. Замер. Лицо-нелицо, будто сотканное из мельчайших воздушных токов, вытянулось, глаза удивленно расширились. Он дотронулся до волос прозрачными пальцами, накрутил прядь на ладонь, отпустил. Дотронулся до моего лица. Провел ладонью сверху вниз: от виска до шеи — я закрыла глаза — и услышала голос, произнесший:

— Моя Лии-и-ита...

Только голос этот был не Ветра. А тот самый, который я услышала, держа в руках горячее Сердце. И прозвучал он вроде как у меня в голове.

Да что же это?! Знак ли, что поддаваться возникшей признательности не должна? И что руку мне эту следует оттолкнуть?

Задуматься не успела, как Ветер сам ладонь отдернул, словно обжегшись. Проявился из воздуха, как из-за невидимой двери шагнул, впился своими невозможными глазами мне в лицо и разочарованно сморщился, будто я надежду ему дала и тут же отняла. Назад ступил, буркнул: 'В дом иди', — и растворился. А на мне камнем висит вина за пустые тени его лица.

Иногда рядом с Ветром я не чувствую себя человеком.

Я для него будто... слепой котенок, тыкающийся носом в ладонь в поисках ласки и еще не знакомый с тяжестью этой ладони, не ведающий, что такое взрослая жизнь и собственный путь.

Ох! Как бы здорово эти мысли повеселили невольного слушателя! И как здорово мне бы за них влетело.

Ишь, чего удумала: собственный путь! У женщины только один ум, одна сила, одна власть — мужчина. Отец, брат, муж. А она — путь!

Наверное, поэтому я молчу, слов правильных подобрать не умею. Я не из тех, кто кинется в горящий дом, кто против воли старшего пойдет, не из тех, кому свобода дороже жизни. Но у каждого есть то самое начало конца, тот самый рубеж, когда все в тебе взметнется и твердо ответит — нет!

Ветер сидел у меня за спиной, и я чувствовала, как он невесомо перебирает серые пряди.

— Надо их срезать, если не хочешь, чтобы зараза распространилась, — сухо сказал он. Его пальцы с силой сжали затылок, будто он, вот сейчас, сам исполнит зачитанный приговор.

Меня медленно поднимает с пола безрассудная животная ярость. Зверька захотел?! Так будут тебе клыки и когти!

Дернула головой, с силой вырывая волосы из его пальцев. Больно совсем чуть-чуть. Оттого что теперь он грязными ногами потоптался в моей душе.

— А я не хочу их срезать! — все во мне шипит и плавится. Хочется кинуться, выцарапать эти бесцветные глаза, все его лицо серое клыками-когтями источить да изрезать.

Он на меня даже не смотрит. Щурится, глядя на огонь в открытом горле печки.

Ему все равно — думается устало. Это давит на плечи, тяжким камнем к земле клонит голову.

Осторожно прикасаюсь к его лицу, поворачиваю к себе:

— А я, может, не хочу их срезать, — повторяю тихо. Лицо Ветра так близко, что я вижу в его блестящих глазах два своих маленьких отражения, пылающих в огне. — Я, может, хочу, чтобы ты спросил: что думаю я? Я же человек, в конце-то концов — человек! — а значит, право на слово имею.

— Ну, что же ты молчишь, Ветер? — шепчу вымученно, отводя глаза. — В первый раз я тебе все говорю, как есть. Ни слова лжи не произнесла. Мне подарки твои не нужны, — мотнула головой в бесплодной попытке сбросить его руки, — а их было много, очень много — и это правда. Мне человек нужен, человек, понимаешь?! — тороплюсь, так как чувствую, что скоро смелости моей конец.

— Я все понять не могу: чего ты от меня хочешь?.. Тебе что, жизнь моя нужна?.. Так бери же, бери, мне не жалко!

Ветер оттолкнул меня.И лицо его на миг стало такое, будто он хочет меня ударить.

"Что? — усмехнулась я про себя обреченно. — Больно?"

Встала, покачнувшись. Подошла к двери. Прижалась лбом к прохладному дереву.

— Я устала, — резко перехватило дыхание, голос дрогнул и сорвался, — от твоих тайн... от жизни, где перемешались сказка и быль... от постоянного молчания... Я же ничего не прошу. Я просто. Хочу. ЗНАТЬ.

— Хорошо... — протянул он неторопливо, усаживаясь обратно в кресло. — Что тебя интересует, маленькая человеческая девочка?

Вот когда я почувствовала страх. Вот когда поняла, что наделала. Кому я все это говорю? Божеству, стихии, для которого я дитя малое, неразумное?!

Я будто в первый раз увидела тонкие морщины его лица, шрамами-рубцами исполосованное. В первый раз осознала разницу. Кто я. Кто он.

— Ты ведь не скажешь, зачем я тебе нужна? — практически жалобно спрашиваю я.

— Почему же? — словно бы удивился Ветер. — Скажу.

Он взял в руки вышивку, лежавшую на скамеечке.

— Стихии так недолговечны... — задумчиво проговорил он, проводя пальцем по ткани. — Как эти нити, которые лопнут и расползутся через несколько зим...

Он протянул к хворосту руку, коротко взмахнул ею, и топливо, подгоняемое ветром, само запрыгнуло в печь, затем поманил меня. Я неуверенно подошла и села рядом.

— Наш человеческий облик так уязвим... Эта кожа, — он дотронулся до щеки, — нежна и тонка, будто шелк, кости — мягки и ломки, точно крушина*... Мы быстро стареем, — Ветер бледно улыбнулся, — и очень быстро умираем. Мало кто дожил до тридцати зим. Но вот странность, — он вдруг быстро наклонился ко мне. — Вы, люди, находясь рядом, каким-то непостижимым образом продлеваете существование этой оболочки, и мы выживаем.

— Но ты выбрал меня, — с обидой в голосе, напирая на каждое слово, откликнулась я. — Почему так?

Он долго смотрел на меня. Так долго, что я не выдержала — как всегда! — и отвернулась.

— А готова ли ты услышать ответ, Лита? — мягко спросил он.

Все-то он знает.

Как же страшно и горько слышать ЕГО правду. Как же больно!

— Ч-ш-ш... — прошипел он и погладил меня по голове.— Не бойся, дитя. Спи... И пусть тебе приснится зима с ее холодными видами, хрусткое полотно опавших замороженных листьев и солнце, возрождающееся и возрождающее...

Глаза мои закрывались, я начала заваливаться на бок, теряя контроль над телом... Он подхватил меня на руки и усадил к себе на колени.

— Ветер... — слабо прошептала я, находясь уже на грани между сном и явью.

— Меня зовут Лель, — тихо возразил он.

Я так и не успела сказать, что уже не боюсь.

В чугунном горшке у печи лежали, прикрытые тяжелой крышкой, свернутые в кольцо серо-белые волосы.

'Лель*... — думала я, накручивая на кулак отрезанные пряди и направляясь в клеть, служившую кладовкой. — Не женское ли имя?'

А этот, то ли знак доверия, то ли глупость — ведь возьми я волосы, да в лунную ночь закопай — те потянут за собой хозяина — вглубь, в сырую покойную землю...

Я перебирала вещи на полках, отыскивая какой-нибудь чугунок — еще не расколовшейся от старости, способный выдержать живой огонь, но уже не нужный, для готовки не подходящий — когда вытащила из дальнего угла плетку. Это была очень старая плеть-семихвостка с расколовшейся рукояткой и потрепанным плетевом из крученых шелковых кос.

Я такие и прежде видела: муж мой ловко с ними управлялся. Ветер был сильным — с нею сильнее вдвое.

И здесь мне вдруг представилось, а если... Если волосы-воздух, таящие силу, сплести, прикрепить к рукояти? На славу выйдет подарок...

Я улыбалась. Мне уже не нужен был чугунок. Я бросилась в свою светелку. Казалось сам ветер гонит меня: быстрее! Я плела косы, перевязывала их шелковыми крепкими лентами. Все во мне пело.

Боги, подарок!

Я окончила свою работу еще до заката и спрятала новую плеть вместе со старой в лукошко.

Ветра не было.

Солнце неспешно садилось, прячась за давно побуревший лес.

Ветра не было...

Наступила ночь. Забравшись под старое лоскутное одеяло, я тихо всхлипывала, тая страх и обиду: еще ни разу так долго не оставлял меня Ветер одну. Без своей защиты.

Не могло же с ним что-то случиться? Ведь не могло, да?

Где-то вдали завыли волки. Ночь будет лунная.

Нехорошая будет ночь.

Ветер сидел на скамеечке рядом с кроватью и рассматривал кончик косы, выглядывающий из лукошка. И лицо у него было такое... Будто вот сейчас возьмет меня за грудки и со всей силы ринет спиной о стену!

Вот он потянул за кончик, крышка упала с тихим шорохом... Я увидела удивленное его лицо.

Что ж он думал, — помыслилось вдруг горько — что убить я его хочу?

Примечания:

Ая* — на языке севера — "свекла".

Аэлита* — на языке севера — "вихрь, ураган, буря".

Пояс* — дар-признание, знак того, что девушка обещана, знак будущего мужа.

Лита* — на языке севера — "камень сердца".

... в девичество вошла* — то есть начала считаться невестой.

...женой назваться не пожелала* — когда невеста выходит замуж по любви, без сговора родителей, перед тем как передать жениху пояс, прилюдно называла его мужем. Только после этого были венчание и свадьба.

Весты* — народы Запада.

Ветренка* — праздник севера, посвященный Ветру. Девушки (даже мужние) в этот день ходили с распущенными волосами (что в любой другой считается чуть ли не позором несмываемым) и босыми, подражая Ветру.

Хоровод с выходом* — хоровод, когда участники по очереди выходят в центр и поют песню, частушку и т.д. Главная задача выходящего высмеять соперника: девке — парня, парню — девку.

...клянусь жизнью своей, жизнью моих матерей* — заветная клятва-притча. Имела огромную силу. Тот, кто ее нарушал, умирал. Давали ее очень редко и в действительно важных моментах.

...ночей прошло* — пояс играл очень большую роль в свадебном обряде. Свадьбу играли ВСЕГДА после прошествия тринадцати ночей после передачи пояса. Скорее всего, просто традиция.

Меня зовут...* — объясню поподробнее. Эта фраза в данном случае имеет ритуально значение. Когда вы знакомитесь с человеком, вы обязательно представляетесь. Но представьте, что вы знаете человека много-много лет под одним именем. И когда он снова произносит эту фразу, это имеет другой смысл — он произносит свое истинное имя. Насчет истинного имени. Его до замужества (женитьбы) НИКОГДА не говорят даже лучшим друзьям и т.д. Даже не все родственники его знают. Но вот в чем загвоздка: если человек сам добровольно открывает другому свое имя, при этом зная, чем это грозит (злые духи и т.д.), (Представляете степень доверия??!!! Это как в убийстве, например, признаться!) — то значит, что он признает человека одним из самых родных существ. Обычно эти люди признают друг друга братьями-сестрами названными.

Альсина* — на языке севера — бескрылая птичка.

Сердце* — такой необычайно красивый камешек в форме сердца. Напоминает янтарь. Во время свадебного обряда, который, кстати, всегда проводится в одиночестве (т.е. присутствует только будущие супруги), его брали в руки и клялись. А вот в чем... это большой вопрос.

...петь бубенцы* — в этом камешке есть либо полость, которая заполнена шариками, либо еще что— то, но он начинает звенеть, когда его берут в руки. Северяне говорят, это любовь заставляет камень петь. Южане утверждают — магия... Автор же... автор и сам не в курсе.

...краевой* — Лита имеет ввиду ткани, сплетенные на Краю земли. Край земли — это отдельный остров, на котором живут две расы. Одна из этих рас и плетет ткани. Между этими расами война. Но это уже совсем другая история... =)

...княжье* — Лита сократила княжество, если кто не поймет)

...поруб* — первый этаж.

...черница* — верное средство от северной лихорадки. Способ применения: зажевать и запить чем-нибудь теплым :)

Девичьи ленты* — которые Лита носила до замужества. По правилам, жених должен вплести ленты в волосы будущей супруге. Ветер этого не сделал. Но я же не говорила, что обычаи простого народа и стихий одинаковы? ;)

Салле* — небесные чертоги.

...со смертью* — переодевание как способ обмана.

...его восточные воины* — намек на воинов Вереска, самых опасных людей за время существования этого мира.

...крушина* — или крушина ломкая. Другое название — волчьи ягоды.

Лель* — на языке севера — звонкая капель.

Я извиняюсь за такой сумбур в объяснениях, как только допишу, здесь все поправлю)