— Припоминаю год, когда не случалось чего-то похожего близ иных рубежей наших. Но вряд ли это германцы, хоть у тебя, отец Дионисий, к ним давняя и верная нелюбовь.

— Ну да, ну да... Поговаривают, что Русь-де к нападению готовится.

— Вот как? И где поговаривают — у них или у нас?

— У них. И еще слухи смутные бродят — что-то о Троне Вотана и престолонаследии имперском.

— Так-таки на ухо и шепчут друг дружке: 'Что-то о Троне Вотана и престолонаследии имперском'?

— Не язви. Я полагал, до тебя твоими путями нечто пояснее добралось.

— Нет. Отец Дионисий, ты же ведаешь, чем мы тут озабочены. И стратигов среди нас не ищи. Вот забавно: обычно это я взад-вперед за беседою расхаживаю, а нынче — ты. Присядь, яви милость. Что о трапезе скажешь — благословишь сюда подать?

— Попозже, пожалуй. А еще третьего дня бой был в лесу близ вашей обители. Так это?

— Поговаривают или слухи бродят?

— Оставь, оставь Христа ради. Каков сейчас младший Вукович, княжич Ягдар-Кирилл? Ты чего улыбаешься, отец Варнава?

— Это я от восхищения — славно у тебя службу несут. Нынче пришел в себя. А кто о нем на Москве любопытствует?

— Не на Москве и не о нем. Князь Белецкий и Гуровский Иоанн чудить стал. Он тебе ничего не писал в последнее время?

— Ничего.

Глава 2

— Нет, княжиче, нельзя еще — и седмицы не минуло... Княжиче! Вот сей же час к настоятелю пойду известить о преслушании твоем!

Кирилл отмахнулся, спустил ноги на пол и медленно встал. Его тут же бросило в пот, а утренний свет замерцал в глазах. Добрейший отец Паисий быстро подал сухонькую крепкую руку, укоризненно покачал головой:

— В юности о здоровье не печетесь — в старости восплачете. Во двор?

— После. Дружинник отцов в себя так и не приходил?

— Нет. Навестить желаешь? Сосед это твой. Руку-то не забирай, княжиче.

У человека не спеленутой оказалась только левая половина лица. Обе руки и левая нога находились в лубках. Кирилл наклонился, опершись о край жесткого ложа, всмотрелся:

— Это десятник Залата.

— Ходить и руками владеть сможет. Про разум не скажу — кость на маковке пробита. А еще три ребра сломаны да глаза правого лишился. Это прочих рубленых да колотых ран не считая, — тихо сказал отец Паисий и прикоснулся пальцами к желтому лбу в испарине. — Жар спадает. Ночью каков был?

— Метался, как и допрежь, бредил, — так же тихо ответил послушник-сиделец. — Только к утру затих.

— Настой всякий раз подавай, как губами станет двигать. Следи за этим сугубо.

— Встал-таки, княжиче? — негромко прозвучало за спиной. Кирилл и лекарь обернулись.

— Ну, раз так, то во дворике побеседуем, — неслышно вошедший отец Варнава кивнул, указывая рукою на дверь. — И ты, отец Паисий, с нами побудь.

Под липами у входа были врыты несколько дубовых лавочек со спинками. Их окружали кусты малины и смородины. Кирилл прикрыл ладонью глаза от яркого солнца, с наслаждением вдохнул напоенный запахами лета воздух. Огляделся. Слева и справа сквозь густую зелень проглядывали большие и малые каменные выбеленные здания. Впереди угадывалась обширная плошадь, посреди которой высился пятикупольный храм с колокольней.

— Говоришь, это десятник Залата?

— Да, отче.

— Хорошо знал его?

Кирилл пожал плечами:

— С полгода. Он с отцом к ливонцам ходил. Сотник Деян-Андрей там его во десятники поставил, за что — не ведаю. В последнем бою он меня знатно прикрывал — я теперь мыслю, тайный наказ отцов исполнял. На мечах отменно хорош, поглядел я.

— Отец Паисий!

— Не знаю, отец игумен. Может и завтра в себя прийти, и через месяц. Одно скажу — на телесную поправку движется. Прочее — в руце Божией.

— А сей недомысленный да строптивый юнец?

— За пару седмиц может начинать помаленьку в ратных навыках упражняться.

— Память вся ли вернулась, княжиче?

— Почти вся, отче. Иные места по сей день словно черный полог застилает, как ни стараюсь.

— А не надо стараться, — махнул маленькой ладошкой отец Паисий. — Все само по себе воротится. Тут излишнее умственное усилие неполезно.

— Епитимью бы на тебя, княжиче, наложить полезно, — проворчал отец Варнава. — Неужто отец не сказывал: 'Не научишься повиноваться — не сумеешь повелевать'?

— Вестимо, сказывал.

— Да не в коня корм, как я погляжу. Потребен ты мне будешь вскоре. И здоровым да полным сил. Терпение имей. Понял ли меня? Более повторять не стану и отеческим снисхождением не злоупотреблю. Иные средства ведомы. До совершеннолетия-то сколь осталось, а?

— Год да два месяца... — голос Кирилла стал сипловатым от стыда.

Отец Варнава поднял кверху палец:

— Через год с малым зрелые мужи тебя за равного почитать станут. Думай над этим. А завтра с утра благословляю заниматься с отцом Паисием. И да не покажутся тебе занятия сии детскими забавами! — возвысил он голос. — Теперь иди, княжиче, отдыхай. А мы еще на солнышке погреемся.

Кирилл вздохнул и направился в сумрачную прохладу больничных келий. Его проводили две пары внимательных глаз.

— Ему бы в наставники Белого Ворона, либо отца Власия, а не меня, — проговорил лекарь. — Что может дать бездарь одаренному?

— Добрый садовник яблоки да груши тоже не от естества своего родит, он лишь землю возделывает да за садом ухаживает. А по знаниям твоим о человеках да опыту ты любого одаренного за пояс заткнешь.

— Правда ваша, отец игумен. Я и опоясываюсь-то единственно для того, чтобы было куда даровитых затыкать.

Оба как-то невесело хмыкнули.

— Ворону не до наставничества пока, сам знаешь. А отец архимандрит наш когда еще будет... — отец Варнава помолчал и продолжил: — Я тут давеча чтением полезным озаботился, дабы тебе под стать быть да речи твои ученые понимать. Хоть изредка... — он легонько толкнул плечом отца Паисия.

— И что скажете?

— Кто-то древние знания о разуме да душе человечьей воедино сводит. Да и новые, сдается мне, умножает усердно.

— Похоже на то. И пока преуспевает в этом больше нас...

Отец Варнава поднял лицо к небесной синеве — то ли прищурившись, то ли нахмурившись.

— Гостей-то когда ждать, отец игумен? — спросил негромко лекарь.

— К Троице, мыслю, уж во Лемеше у Димитрия соберутся. Да на дорогу от него к нам еще две седмицы положим. Почти месяц выходит.

* * *

Заслонив собою поставец в углу, отец Паисий чем-то еле слышно, но обстоятельно позвякивал и шуршал на нем. Истомившийся в ожидании Кирилл со смачной дрожью потянулся, сидя на своей кровати. Громко, с подвыванием зевнул, раздирая рот и выбивая слезы из глаз.

— Не выспался? — спросил лекарь, не оборачиваясь.

— Мудрено не выспаться, — лениво проговорил Кирилл. — Которую седмицу только в том и упражняюсь.

— Ага, это ты меня эдак подгоняешь. Ну всё, всё...

Он обернулся, не глядя подтянул к себе столец и сел, спросив немедленно и неожиданно:

— Сколько ступенек на нашем крылечке, княжиче?

Кирилл удивился:

— Не помню, отче. Шесть, что ли?

— А что за узор на чашке твоей? Не гляди сейчас!

— Поясок крестчатый с листочками виноградными да надпись вязью.

— Что написано?

— Не вчитывался. Я из чашки просто пью — и всё тут.

— А листья в какую сторону повернуты?

— Не примечал, нужды в том не было.

— Другое приметь: по ступеням тем ты не единожды уже сошел да поднялся. Пять их. Из чашки же и вовсе по нескольку раз в день пьешь. Надпись на ней: 'Пей в меру', а листочки вправо повернуты. Теперь вот что скажи: помнишь ли ты какую-либо вещь так ярко, словно она и сейчас пред тобою?

— А то! Года четыре мне было — отец с ярмарки игрушку привез: мужик с медведем на бревне верхом сидят напротив друг друга. Плашечку снизу двигаешь, а они поочередно топориками по бревну тюкают. Забавно-то так! Помнится, мужик был красной краской выкрашен, а медведь — синей. И сильно меня занимало: отчего именно так? А еще помню, как впервые увидал в родительском иконном углу образ с главою Предтечи на блюде — страшно до чего было! И долго потом казалось, что глава эта отрубленная на меня из-под прикрытых век зрит внимательно да думает о чем-то. И все мне дознаться хотелось: о чем? Вот как сейчас вижу ее: власы кудрявые по златому блюду раскинуты, брови страдальческие да свечение слабое в уголках глаз...

— О! Стало быть, видишь, как меняется суть вещей, которые мы хотим постичь. А при этом и мы сами.

Отец Паисий повернулся к поставцу, на котором старательно возился давеча. Затем отодвинулся в сторону:

— Попробуй-ка сказать, что за предметы под этим полотном.

— Наугад, что ли?

— Для начала можно и так. Только опять приметь: при попытке угадать внутренний взор наш — что твой, что мой — некие смутные образы себе начинает представлять, вроде как разглядеть нечто пытается. Так это?

— Ну, так.

— Вот ты и пробуй помаленьку не столько угадать, сколько разглядеть...

Упражнения по угадыванию продолжались еще некоторое время, пока Кирилл не проговорил стесненно:

— Отче, простите — ослаб что-то. Прежде и за день так не уставал.

Отец Паисий всполошился:

— Это ты меня, дурака старого, прости! Увлекся — и последний разум потерял. Забавки-то эти, княжиче, сил отнимают не менее поединка ратного. Я тебе сейчас пришлю малую толику вина красного с кореньями для восполнения сил. Завтра продолжим, завтра...

* * *

— Матери, княжиче, ведать могут, что где-то далеко с детьми их беда приключилась — слыхал о том?

— Да, отче.

— Как думаешь, отчего?

— Чувствуют просто.

— О! Чувствуют! А как?

— Родная кровь, говорят.

— А случалось ли тебе с кем-то вдруг одни и те же слова произнести?

— Вестимо. А то еще: идешь по улице и только о каком человеке подумаешь, а он уж — навстречу тебе.

— Хорошо мыслишь. Только где же тут родная кровь?

— Вы скажите, отче. У вас вон и знаний, и мудрости сколько, а со мною в загадки играете.

Отец Паисий покачал головой:

— Если я от мудрости своей стану тебе готовые ответы давать, то разум твой отвыкнет вопросы задавать. А теперь голову на грудь опусти. Пониже, пониже. Дыши пореже да слушай меня внимательно...

* * *

— Я сейчас, княжиче, спиною к тебе оборочусь и стану рисовать разное. А ты лучше не сиди — приляг, очи закрой да пытайся угадать-узреть. Как третьего дня те вещи под полотном. Только сейчас не бумагу и перо в руке себе представляй, а вроде как в разум мой гляди. Не понимаешь? Этого и не надобно — ты просто попробуй. Добро?

Кирилл кивнул и завозился на своей постели, устраиваясь поудобнее. Отец Паисий, отвернувшись к окну, зашелестел бумагой:

— Что я нарисовал? Глаз по-прежнему не открывай.

— Клобук настоятельский! — ехидно сказал Кирилл.

Отец Паисий укоризненно вздохнул:

— Чадо неразумное, что там отец игумен о детских забавах-то говорил? Попробуем сызнова... А это что?

— Ну... Вроде как конь гнедой. На моего Медведка похож.

— Ладно... А это?

— Блюдо с пирогами. А пироги — с мясцом рубленым. Неужто опять не угадал?

— Добро... — терпеливо отозвался на очередную каверзу отец Паисий. — А это?

Кирилл вдруг что-то увидел. Он перестал ухмыляться, открыл глаза и сел на ложе:

— Отче! Что это было?

— Ты сказать должен.

— Не разглядел, промелькнуло — и все.

— Так разгляди. Закрой глаза, дух успокой.

— Право слово, вижу нечто! Круглое такое...

— Круг и есть. Не радуйся, радость гони — она воображение будит. А воображать не надобно, надобно зреть. Далее... Это что?

— Линии волнисты. Волны?

— Так... А это?

— Помело?

— Хм... Вообще-то я дерево рисовал. Ладно, попробуем, чего-нибудь попроще... Что это?

— Домик. Дети малые его так рисуют.

— Это для того, чтобы тебе понять легче было.

— Вестимо. Неужто я подумать могу, что вы, отче, рисовать не умеете?

* * *

— Грамоту знаешь ли?

— Это как на чей суд, отче.

— Да не топорщись ты, чадо, — подвоха нет в вопросе моем. Просто сегодня мы азбукою займемся. Токмо нынче я буков писать не стану, а пальцем в книге назначу и про себя прочту. А ты, как и вчера, узри очами ума да вслух скажи. Добро?

— Нет, отче. То 'Рцы'.

— Чего?

— Я говорю, то не 'Добро', вы палец на 'Рцы' держите.

— А... Ну, да... Ишь ты, спорый какой! Тогда вот что: азбуку отложим и попробуем почитать. Скажем, отсюда... Готов ли?

— Да. Блажен... муж... иже... не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе...

— Довольно, довольно! Хитер ты, княжиче: вначале и впрямь зрел честно, а далее слукавствовал да по памяти и пошел.

— Вот уж вины моей! Да кто ж из крещеных Псалтири наизусть-то не учивал? Зачтите другое что, чего заведомо не знаю.

Отец Паисий захлопнул книгу и задумчиво посмотрел на Кирилла.

— Иноземным языкам каким обучен?

— Греческий знаю не худо. По-франкски да германски разумею и читаю, писать горазд похуже.

— Латину?

— Нет.

— Фряжский?

— Нет. Такоже не обучен шпанскому, свейскому, волошскому, магрибскому, халдейскому...

— Те-те-те! Опять ретивое взыграло — обиделся! А поскучай-ка ты малое время, княжиче без меня, — я в книжницу сбегаю. Вот дурья голова — нет, чтобы загодя-то...

Последние слова отца Паисия донеслись уже из-за двери. Кирилл встал, сладко потянулся и подошел к окошку. Из густых кустов малины вынырнуло любопытное лицо Луки:

— Эй, брате-княжиче!

— Чего тебе?

— А куда это отец Паисий так припустил вдруг?

Кирилл подумал, огляделся из окошка по сторонам и зашептал:

— Спор у нас о его настоях вышел: он говорит, что сии чудодейственные эликсиры могут до преклонных лет сохранить молодую резвость ног.

— Ну?

— А я сомнение выразил: дескать, почто ж тогда, говорю, старцы с клюками семенят, а не во скороходах служат?

— Ага.

— Тогда он и говорит: побьемся об заклад, что я трижды вокруг собора обегу, пока ты Символ Веры единожды сочтешь!

— Ага. А чего же ты не чтешь, а со мною беседуешь?

— Да ты же сам разговор-то завел и сбил меня с толку! А вон и отец Паисий — возвертается уж. Эх, пропал заклад...

— Так вы, отче, еще и с книгами в руках вокруг собора-то! — восхитился Лука. — Вот это да! Знатно посрамили княжича!

Запыхавшийся лекарь с подозрением покосился на Кирилла. Затем на умиленного сидельца:

— А ты чего тут?

— Так я это... малинки собрать, вы же сами благословили давеча.

— И где малинка? — вопросил постным голосом отец Паисий, кивая на пустой туесок. — Потребил? Эт' хорошо! Малинка — ягода зело пользительная для здоровья. Стало быть, тебе с окрепшим-то здоровьем тяжелые послушания в самый раз будут. Ась?

Лука заполошно исчез среди кустов.

— Проказничаешь, княжиче? — кротко сказал отец Паисий, полагая книги на столик. — Тогда вот епитимья тебе, она же упражнение полезное: от завтра дважды в день по часу будешь пребывать коленопреклонен с закрытыми очами. Хочешь — размышляй о чем, хочешь — вирши слагай в уме. После же, взявши бумагу да чернилы, опишешь все помыслы со тщанием да мне предоставишь. Поначалу так, а далее поглядим.