Чужой Среди Своих, Главы 1-11

Все, что я вынес из Афганистана, помимо богатого боевого опыта, были старшинские лычки и три медали. Доказал себе, что ты крутой мужик и живи дальше спокойно. Работай, заводи семью. Вот только я изменился. Как был солдатом, так им и остался, поэтому об обычной работе не могло быть и речи, а то, что я умел минировать мосты и убивать человека одним ударом ножа, здесь никому не было нужно. Следующие полтора года я кидался из стороны в сторону, работая то охранником, то вышибалой, но это была не та жизнь, к которой я привык, мне не хватало риска, не хватало ярости смертельных схваток, которая кипела бы в моей крови. Жизнь все больше становилось серой и блеклой. Что делать? Оставался криминал, но от этой, возможно роковой, ошибки меня спас мой бывший командир. Он собирал команду для "командировки" в одну банановую республику. На вопрос: что там будем делать? Ответил коротко и по делу: работать по специальности и с хорошей оплатой. Я с радостью согласился. Следующие одиннадцать лет, переходя от одной войны к другой, я воевал зло и жестко, придерживаясь только двух правил: не предавать интересов Родины и не воевать против своих, пока не получил тяжелое ранение в бедро и не остался хромым на всю оставшуюся жизнь.

Это стало не столько переломным моментом моей жизни, сколько пограничной полосой, разделившей мою жизнь на два периода, но это я понял уже намного позже.

У меня были деньги, у меня была квартира, но не было самого главного: смысла жизни. Хищного зверя поймали и посадили на цепь. Неизвестно, чтобы со мной произошло дальше, если бы не моя одна странность. Я любил посещать художественные музеи и картинные галереи. Тихие, прохладные залы, увешанные картинами, были тихим и уютным местом, противовесом моей бурной, полной боевого азарта и риска, жизни наемника. Словно тихая пристань для корабля, который стремясь уйти от бури, укрывался в тихой гавани. При моем характере и образе жизни это можно было объяснить только генами, заложенными во мне одним из моих предков, каким-то образом, связанным с искусством. Именно там, в одном из художественных музеев, случай свел меня с женщиной, которая спустя год стала моей женой. Это был в моей жизни сложный, непонятный и очень неприятный (и это мягко сказано) период, и только Лена, стала тем единственным человеком, который поддержал меня в то трудное время. Она не жалела меня той бабьей, надрывной жалостью, с причитанием и слезами на глазах, а отогрела и вернула в люди своей особой душевной теплотой. Девизом нашей совместной жизни вполне могли стать слова из песни: просто встретились два одиночества. До нашей встречи у Лены была одна-единственная любовь и страсть: ее искусство. В сорок три года она уже была признанным международным экспертом-искусствоведом по искусству эпохи Возрождения, имела ряд научных работ, докторскую степень. В какой-то момент к ней пришло прозрение: годы, когда люди сходятся, обзаводятся семьей и заводят детей прошли, и тогда произошла наша случайная встреча. Наверно, это была высшая предопределенность или сказать, проще, судьба. Вместе мы прожили семнадцать лет. Год назад ее не стало. Этот период я считаю своей второй половиной жизни. Она совершенно противоположна первой части, но со временем я приобрел к ней вкус и перестал сожалеть о прошлом. Экспертом в области искусства я, конечно, не стал, но определенные знания и опыт в этой сфере получил. Работая в архиве МВД, со временем, я заинтересовался историей советской милиции. Это стало моим вторым увлечением. В свободное время, насколько это было возможно, я старался как можно чаще посещать тир и зал ножевого боя. Естественно, что схватки на ножах для инвалида были противопоказаны, но мне никто не мешал там оттачивать, доводить до совершенства, метание ножа в мишень.

Теперь, оказавшись в этом времени, мне, судя по всему, снова придется учиться жить. Уже в третий раз. Я еще только пытался приноровиться к мысли о новой жизни, как дверь открылась, и в палату вошли два врача, сопровождаемые медсестрой. Внешний вид медиков был для меня непривычен. У мужчин и женщины были одинаковые длинные белые халаты, которые завязывались сзади на тесемочки. Кроме этого у сестры волосы прикрывала белая косынка, делавшая ее похожей на монахиню. Один из врачей мне был уже знаком по ночному визиту. Незнакомый доктор первым подошел к моей кровати.

— Здравствуй, Костя. Меня зовут Михаил Аристархович Поливанов. Я заведующий отделением. Как ты себя чувствуешь?

— Не знаю даже, — тихо сказал я. — Вроде неплохо.

— Хм. Для человека трое суток пролежавшего без сознания, ты действительно неплохо выглядишь. Теперь давай подробней. Голова кружится?

В течение какого-то времени он меня трогал и ощупывал, одновременно задавая мне вопросы о самочувствии. По мере осмотра его лицо принимало все более задумчивое выражение, и когда он подвел итог, в его голосе явно чувствовалась неуверенность: — Гм. Честно говоря, ничего не могу сказать на данный момент. Если исходить из вашего состояния, то у вас, молодой человек, все как бы в порядке. Гм,... но это для человека, который получил обычное сотрясение мозга. Но что тогда могло вызвать у вас столь длительное состояние комы? Причем.... Впрочем, я не специалист. М-м-м.... Хорошо бы вас показать.... Ладно. Пока полежите у нас, молодой человек, а мы вас понаблюдаем. Гм. Так что, до завтра.

Судя по тому, что он неожиданно перешел на "вы", его голова сейчас была занята разгадкой необыкновенного случая в медицинской практике. Если на меня потратили определенное время, то с двумя другими пациентами нашей палаты врачи разобрались быстро. Дмитрий, оказывается, попал в больницу вчера поздно вечером, поэтому его решили оставить до утра и сегодня после короткого осмотра, выписали из больницы, при этом сказав, что ждут его через две недели. Он тут же стал одеваться с помощью молоденькой сестры. У кровати Михалыча они тоже долго не задержались и спустя пять минут дверь за ними закрылась. После того как они ушли, истопник ехидно заявил, что это не врачи, а коновалы и какое-то время негромко ругался, но высказать своего возмущения до конца ему не дал приход "моих" родителей, после чего состоялся мутный, бестолковый, суетливый разговор. Мама плакала навзрыд, отец, было видно, тоже сильно переживал, но крепился, стараясь не показывать своих чувств. Судя по их состоянию, вид у меня был не сильно бодрый, поэтому я постарался успокоить, пусть и дежурными словами: — Папа, мама, все уже хорошо. Не волнуйтесь вы так, я почти здоров.

Когда они, наконец, ушли, я облегченно вздохнул, так как довольно трудно было исполнять навязанную мне роль сына, но как оказалось, визиты на этом не закончились. После обеда пришел младший лейтенант милиции. На фуражке пятиконечная звезда с извечным серпом и молотом, гимнастерка белого цвета, в голубых петлицах три кубика, портупея с кобурой и планшет, из которого он сразу вытащил блокнот и карандаш. Меня удивило только одно: мужику лет сорок, а то и более, а он все в младших лейтенантах ходит. После короткого представления, он пожелал узнать, как я оказался лежащим с пробитой головой, на улице Парижской коммуны. Я ему объяснил, что шел по улице, подвернулась нога, упал, а дальше — не помню.

— Гм. Значит, шел, затем оступился и упал. Все так и было? Ничего не путаешь, парень? — с явным недоверием спросил лейтенант.

— Все так, как я сказал.

— Хм! Пусть так, — в его голосе чувствовалось явное сомнение, — но ты все же зайди ко мне, когда выздоровеешь. Авось что-нибудь и вспомнишь. Договорились?

— Хорошо, — соврал я, зная, что не приду к нему.

— Выздоравливай, Костя. До свидания.

Михалыч, все это время делавший вид, что читает, а сам внимательно прислушивался к нашему разговору с милиционером, отложил газету, после чего лег, повернувшись к стенке и уже через несколько минут захрапел. Для меня наступило время обдумать мою будущую жизнь. Новое тело и новое время я уже признал как факт, а вот линию поведения предлагалось продумать и выработать.

Большая разница лет. Характеры — две противоположные величины. Настолько разный жизненный опыт, что и говорить не приходиться, не говоря уже о привычках и вкусах. Ведь чтобы полностью перевоплотиться в юношу требовалось определенное актерское мастерство, а уж подобными талантами я точно не блистал. Опекаемый родителями Костя был еще по-детски наивен, а во многих чисто житейских вопросах даже глуп, но при этом обладал очень цепкой зрительной и умственной памятью и имел, по тому времени, отличное образование. Он не особенно любил спорт, считая его ненужным для своей будущей профессии.

Несмотря на то, что его родители с молодых лет стали профессиональными революционерами, у них были причины бояться за себя и за сына в это непростое время. Если раньше они с восторгом и энтузиазмом относились к свершениям революции, то теперь их радость сменилась настороженностью и опаской. Дело в том, что родители матери имели дворянское происхождение, а это означало, что она не пройдет проверку классовой благонадежности и автоматически станет "врагом народа". Именно поэтому Кирилл Иннокентьевич Звягинцев, имея пост начальника отдела в комиссариате народного образования, в 1937 году перевелся из столицы в небольшой подмосковный городок на должность заведующего отделом народного образования, а его жена, Мария Евгеньевна, стала директором школы. Переезд был совершенно неожиданным для Кости, но через какое-то время совершенно случайно ему удалось узнать правду из разговора родителей. Он был тогда мал и не предал этому большого значения, но в памяти разговор все равно отложился. Суть этого разговора, который мне достался по наследству, заключался в следующем: начались чистки среди руководящих работников и к их семье начали присматриваться. Растворившись в глубинке, его родители благополучно избежали "большой чистки" и продолжали работать.

Благодаря усидчивости и отличной памяти, в июне 1940 года, в возрасте шестнадцати лет и десяти месяцев, он окончил среднюю школу им. С. М. Кирова, получив аттестат, соответствующий нынешней золотой медали, что дало возможность поступить без экзаменов в один из престижных вузов страны. В Московский институт философии, литературы и истории, по специальности "история искусства". За два дня до того, как Костя попал в больницу, он ездил в Москву и узнал, что зачислен в институт на первый курс.

Проснулся от матюгальника, так я успел обозвать черный четырехугольный рупор, висевший на столбе, рядом с нашим домом. Тот захрипел, пытаясь пропустить через себя звуки какого-то марша, выдуваемого духовым оркестром.

"Дура громогласная, мать твою! — невольно выругался я.

Первым делом посмотрел в сторону буфета, на часы. 8:03. Настенных часов у семьи Звягинцевых не было, а вместо них был будильник, стоявший в спальне родителей и бронзовые каминные часы с двумя ангелочками по обеим сторонам циферблата, стоявшие на буфете. Откуда эти часы появились, прежний хозяин тела не знал — просто они всегда были в их семье. Поднялся и сел на кровати, оглядывая комнату. Смотрел так, словно видел впервые, хотя для моей второй памяти вся обстановка квартиры была хорошо знакома. Несмотря на то, что наши памяти каким-то образом переплелись, никакого дискомфорта я не испытывал. Прислушался. Где-то плакал маленький ребенок. Память Кости тут же подсказала: это у Надеждиных, их младшая дочка Танька разревелась.

Мой отец, когда получил квартиру в ведомственном доме, по приезду сошелся с начальником механических мастерских Надеждиным Дмитрием Михайловичем и главным инженером Степаненко Евгением Тимофеевичем. Для тогдашнего школьника Кости они были, да и сейчас оставались, дядя Дмитрий и дядя Женя. Чуть позже к их компании присоединился Степан Иванович Обойников, председатель Облшвейсоюза, одной из организаций Промкооперации, в который входили пошивочные артели и ателье городка.

Родители уже ушли на работу. Было тихо, но спустя пару минут издалека послышались далекие голоса. Веселые, звонкие и пронзительные детские голоса.

"Компания собралась. Идут на речку купаться".

Весь вчерашний вечер, проведенный с родителями, был похож на пересечение минного поля. Зрелый мужик, как не сдерживал я себя, где-то, моментами, проступал из Кости Звягинцева, и поэтому успел поймать несколько тревожно-недоуменных взглядов "матери". Отец ничего не заметил. Впрочем, я не удивлюсь, что потом мать поделилась с ним своей тревогой по случаю неадекватного поведения сына. Ни память, ни знание привычек родителей — ничто не могло заменить естественных реакций и эмоций ребенка, которые в памяти никак не могли быть отпечатаны. Вот эту самую импровизацию чувств, не могло не заметить любящее сердце матери. Правда, пару раз, как бы невзначай, я пожаловался на боли в голове и звон в ушах. Об этих симптомах, которые могут проявляться какое-то время, меня при выписке предупредил лечащий врач.

Встал, подошел к массивной деревянной конструкции, к буфету (особой маминой гордости). Его верхняя часть была застеклена, там стояла посуда — сервиз на шесть персон и с десяток разномастных тарелок, стаканов и кружек. Сервиз доставали редко. В честь больших государственных праздников и семейных торжеств. За стеклом сейчас стояло три открытки, присланные в свое время нам какими-то родственниками. Сталин на фоне кремля, самолетов и танков, а внизу надпись: "Сталинским духом крепка и сильна армия наша и наша страна". Рядом открытка — поздравление с Новым годом. На ней изображены две пары на коньках, показанные на фоне Кремля и красных звезд, державшие друг друга под руки. У каждого из них на груди была красная цифра, а вместе они составляли число — 1940. Судя по очкам летчика на шапочке одной из девушек, она олицетворяла собой авиацию, а по буденовке парня можно было понять, что тот представлял Красную армию. Кто были остальные двое? Некоторое время, глядя на них, пытался угадать, но никакой догадки так и не пришло на ум.

"Да и фиг с ними, другое непонятно. Почему поздравительная открытка сделана в три цвета? Денег на краски нет или решили, что и так сойдет?".

Третья открытка представляла собой репродукцию картины Васнецова "Богатыри".

Память чисто автоматически выдала информацию по картине: Над созданием этой картины художник работал почти 30 лет. В 1871 году был создан первый набросок сюжета в карандаше, и с тех пор художник увлёкся идеей создания этой картины. В 1876 году был сделан знаменитый эскиз с уже найденной основой композиционного решения. Работа над самой картиной длилась с 1881 по 1898 год, а уже готовая картина была куплена Петром Третьяковым, основателем Третьяковской галереи.

Отвернулся и подошел к зеркалу, чтобы посмотреть на себя. Отображение показало угловато-худое тело юноши с узкими плечами и выпирающими ключицами. Уже в который раз смотрелся в зеркало, привыкая к своей внешности, и каждый раз не мог удержаться от кривой усмешки. Ну, не нравился я сам себе. И все тут!

"Ну что, скелет ходячий, придется вплотную заняться твоим физическим воспитанием".

Дав себе обещание, снова оглядел комнату. Она была гостиной, столовой и Костиной спальней. Диван, на котором спал Костя, соседствовал с этажеркой, стоявшей у входной двери. На ней стоял патефон, а внизу на двух полках лежали пластинки. Одну из стен занимал массивный буфет с завитушками. В нем хранилось главное достояние семьи Звягинцевых — художественные альбомы известных художников, отпечатанные еще в царское время. К ним в семье относились как к малым детям — осторожно, бережно и ласково. Посреди комнаты стоял стол, накрытый светло-коричневой плюшевой скатертью с бахромой, маминой гордостью, а на нем ваза. В день рождения мамы и на восьмое марта в ней всегда стояли цветы. Вокруг стола расположились четыре стула с высокими спинками. В комнате была еще одна дверь, которая вела в спальню родителей. Там стояла кровать, одежный шкаф и письменный стол, заваленный тетрадками учеников, методическими пособиями и словарями. Им попеременно пользовались родители. Мама на нем готовилась к занятиям по немецкому и французскому языку, а отец (по большей части поздно ночью) готовил справки и доклады по работе РОНО. Из этических соображений я учился в другой школе, так как родители считали неправильным учебу сына в школе, где его мама преподает и работает директором. У обоих родителей помимо любимой ими педагогической работы было еще одно страстное увлечение — страсть к картинам. От них заразился и Костя.