И Гвидион понял по этому вздоху, что проверку девочек на склад ума поручают обычно самому Мак Кархи, и, следовательно, их способность к любви проверяется на его собственной ничтожной персоне.
— Иногда, впрочем, помогает Мак Кехт. Когда я выдыхаюсь, — скорбно пояснил Мак Кархи.
— Я так испугался доктора Мак Кехта!.. Чуть не умер, — признался Гвидион.
— Доктор Мак Кехт — лучший из людей, — откликнулся Мак Кархи. — Единственный человек, к которому, может быть, не стоило бы попадать в первый день, на новенького, — это профессор Курои. Вам повезло.
— Это тот, кто ведет практические приложения...? — сосредоточившись, вспомнил Гвидион.
— Да-да.
— А практические приложения... чего именно? — понадеялся наконец узнать Гвидион.
— Да в буквальном смысле практические приложения. Он просто всех практически прикладывает.
Гвидион заглянул в лицо Мак Кархи, но в сумерках нельзя было разобрать, улыбается тот или нет.
* * *
Гвидион был родом с севера, а Ллéвелис — с юга, и вначале они настолько не понимали акцента друг друга, что говорили по-латыни. Но недели через две приспособились, и валлийский снова пошел у них в ход.
Ллевелис был родом из Абериствита и, подобно Гвидиону, по достижении должного возраста собрался идти в школу Мерлина в Кармартен-на-Аске. Большинство его родных и соседей вообще не понимало, как можно отъехать от родного города хотя бы на три мили без ущерба для здоровья и опасности для жизни, однако, взяв в толк, что их родич во что бы то ни стало хочет предпринять этот опасный поход, весь клан Ллевелиса решился его сопровождать. Поэтому Ллевелис появился в Кармартене в сопровождении шестидесяти человек, из них сорок мужчин, способных носить оружие, все с родовыми знаками, гербами и в лучших своих одеждах. Ллевелис только рукой махал, когда его расспрашивали об этом.
Ллевелис был некрасив, если говорить о чертах его лица, но все это скрашивалось обаятельнейшей улыбкой и даром беседы. Он был душой всякого случайного скопления публики и центром притяжения подвыпивших бродяг, ищущих поздним вечером на опустевших городских улицах, кому бы поведать свои горести.
Гвидиона и Ллевелиса поселили в одной комнате — с окнами на юг и на запад, с видом на башню Энтони, башню Невенхир и излучину реки Аск. В комнате были две деревянных кровати, стол, камин, пара дубовых стульев, каменные ниши для книг, сундук для одежды, сводчатый потолок, пестрый полосатый половичок при входе и лютня, забытая одним из учеников XVI века.
Гвидион, погруженный в учение, мог по неделям ходить в отцовской рубахе и в совершенно нормальных, с его точки зрения, штанах из овечьей шерсти. Ллевелис обычно носил одежду эпохи, но носил ее с изяществом и независимостью человека, не прикованного к своему времени. На спинке его кровати подчас можно было видеть небрежно брошенными два-три непарных носка, которые он поспешно сметал в невидное место при появлении гостей.
На всех предметах, где рассаживали по складу ума, Гвидион и Ллевелис оказывались в дальних противоположных концах класса.
...Гвидион с Ллевелисом бегом пересекли рыночную площадь, опаздывая на приметы времени, поэтому один из членов городского магистрата, стоявший перед проемом настежь открытой двери в школу и недоуменно ощупывавший видимую ему одному каменную кладку, вызвал их раздражение. Не дожидаясь, пока тот соберется с мыслями, вспомнит, как это делается, и переступит наконец порог, Ллевелис, самым вежливым образом взяв советника под локоток, буквально втолкнул его внутрь. "Вам директора? — быстро спросил он. — Вон там, на конюшне. Раскланивается со своим пони, видите? Шляпу перед ним снимает". Они бросили ошеломленного представителя властей на произвол судьбы, выбежали из-под арки и увидели, что семинар по приметам времени уже идет. Мак Кархи взмахом руки создал во дворе модель пригородного поезда и учил всех заходить в двери. Девочки визжали. "Это только кажется, что двери закрываются совершенно внезапно, на самом деле этот миг до некоторой степени предсказуем. Показываю еще раз", — и Мак Кархи с обворожительной улыбкой зашел в вагон и снова вышел. Потом он обернулся вороном, взлетел на крышу вагона над дверью и кивком дал всем знак по очереди заходить. Визг возобновился. Ллевелис подозревал, что негласный девиз Мак Кархи — "Не объясняй очевидного", и в сочетании с самым убийственным предметом в школе эффект этого был поразителен. Приметы времени ненавидели все, и в первую очередь — сам Мак Кархи, но из года в год заниматься ими приходилось. Мак Кархи, полагая, что предмет обязывает, неизменно появлялся на пэвэ в потрепанных черных джинсах, но поверх все равно носил мантию с кружевным воротником.
— Слушай, ну зачем нам это уметь? — простонал Ллевелис. — Все равно же это никогда в жизни не понадобится!..
— Никогда не знаешь, куды вопрешься, — задумчиво возразил Гвидион, в сомнительных случаях жизни обыкновенно цитировавший свою прабабушку.
Но при следующей фразе доктора Мак Кархи поежился даже бывалый Гвидион.
— Есть такой поезд, который ходит под землей, — тоном человека, излагающего древнюю легенду, сказал Мак Кархи.
* * *
— Что это вы пишете, дитя мое? — раздался ядовитый голос у Гвидиона за плечом. — "...причиняя большой ущерб исконному населению Британских островов...". Запомните, молодой человек: исконное население Британских островов — это я. Все остальные появились там гораздо позже. А это? "Наши знания об этом времени весьма скудны и приблизительны, и события эти по большей части принадлежат области неизвестного". Гм... Если вам нечего сказать, сокращайте, сокращайте это математическими значками. Наши знания об этом t → 0, и cобытия эти Є Х6. А то изводите только пергамент. Пишут, пишут, — сами не знают, чего пишут. Единственное, что я могу сделать для вас как очевидец и не последний участник этих событий, — это оставить вас после уроков, и вместо всей истории Британии вы будете мыть пол. Вот этой тряпкой. О, о, о. Я вижу на вашем лице ужас. Это старая, заслуженная тряпка. Мне подарили ее в Аннуине7. Имя ее... впрочем, оно вам ничего не скажет.
Так Гвидион впервые увидел своего учителя Мерлина, и ему еще повезло. Тряпка, явно сделанная из шкуры дракона, с шипами на спине, огрызалась и извивалась, когда он пытался отжать ее. Но гораздо худшим способом с учителем познакомился Ллевелис. На вступительном экзамене Мерлин, доверительно перегнувшись к нему через подлокотник кресла и всем своим видом показывая, что готов слушать ответ по билету, представился:
— Профессор Мерлин Амброзий... Или Аврелий?.. Извините, память уже не та.
— Как? Профессор Мерлин? — закашлялся Ллевелис. — Но ведь вы...
— Я что? — быстро спросил Мерлин.
— Я читал, будто с вами произошла... одна неприятная история.
— Одна?! Вы мало читали.
— Ну, что-то с креслом... Лемурий Кумбрийский писал, — Ллевелис не мог оправиться от смущения. — Ох, как же там было?.. А, да!
"...Вы видите магические знаки,
Начертанные мною? — молвил Мерлин. —
Они гласят на древнем языке,
Что каждый смертный, севший в это кресло,
Немедленно исчезнет навсегда".
Тут грянул гром, и стены пошатнулись,
Посыпались со звоном витражи,
И вздрогнули собравшиеся в зале:
Сказав сии слова, волшебник Мерлин
Сел по ошибке в собственное кресло
И, к ужасу собравшихся, исчез.
— Не припоминаю, — сказал Мерлин задумчиво, потирая лоб. — А! — он хлопнул себя по лбу с видом человека вспомнившего.
Великий маг? Блестящий прорицатель?
Так утомился в продолженье речи,
Что помутился разум у бедняги?
И пятнами какого хочешь цвета
Он весь покрылся, с ног до головы?
Ллевелис сгорел со стыда.
— И, закатив глаза, он начал биться? — не переставал цитировать Мерлин. — И булькало...
— Так это все неправда? — терзаясь, спросил Ллевелис.
— И, как отныне знает каждый школьник, он, пошатнувшись, рухнул в это кресло, войдя в века как полный идиот, — закончил Мерлин. — Ну, почему всё? Однажды я действительно исчезал ненадолго. И больше моего места никто не занимал. А то, знаете, чертовски трудно найти свободное место, когда приходишь последним. Такие свиньи! Никто не уступит придворному магу!.. Чем меньше вы будете читать Лемурия Кумбрийского, Ллеу, дитя мое, тем более и более свет знания будет разливаться по темным закоулкам вашего разума, так что со временем дойдет и до самых пяток. Продолжайте.
Цветные пятна солнечного света на плиточном полу двусветного зала успели значительно переместиться к той минуте, когда Ллевелис закончил шевелить пересохшим языком и уставился на показавшуюся вдалеке, над горной грядой, угольно-черную птицу с чудовищного размаха крыльями, быстро подлетавшую к школе и метившую прямо в окно. Влетев в приотворенное окно, она обернулась свитком и упала Мерлину в руки.
— Так-так, — сказал он сам себе, пробежав глазами послание. — У плохой вести длинные крылья, это верно подмечено. Нас собираются инспектировать! Боже мой, и кто же? Кто? Англичане! Просветите меня, милейший, — обратился он к Ллевелису, не глядя на него, — там что, при лондонском дворе, одни англичане? — Ллевелис не нашел слов и смолчал. — Во времена короля Ллуда, сына Бели, это трудно было бы себе представить. "Проверке подлежит... как сам учебный процесс, так и... условия... м-м-м... проживания... санитарные условия..." Решительно, лондонцы закоренели в убеждении, что моются только они одни. А ведь это не совсем так. Боюсь, с этим они поторопились слегка. Впереди лошади покатились, — и он одним нетерпеливым движением руки отпустил окончательно потерявшего дар речи Ллевелиса, которому только через три дня удалось узнать, что в школу он принят.
— Безобразие! — ворчливо говорил в тот же вечер Мерлин коллегам. — Вы знаете, впервые студент в ходе приемного экзамена намекает мне на то, что я уже умер. Совсем распустились. Я что, похож на труп?
Сомневаться в полной реальности профессора Мерлина не приходилось: он появлялся повсюду, лично вникая во многое. Когда кто-нибудь плохо себя вел, Мерлин никогда не ругал нарушителя: он скучающим тоном обещал усыновить его, и это каждый раз действовало безотказно. Ученики разбегались от него как от огня.
* * *
Древнегреческий в школе вел Дион Хризостом из Вифинии, бродячий софист кинического толка. Хотя он любил софистические диспуты, различные каверзы и эпатажные выходки, а занятия на старших курсах у него обыкновенно затягивались до вечера и заканчивались пирушкой в чисто мужской компании, надо отдать ему должное: на этих пирушках не дозволялось ни слова по-валлийски, все сальные шутки неизменно отпускались на аттическом диалекте греческого языка, вина же бывали исключительно южных широт и настоящей выдержки.
Вначале на занятиях по греческому распевали хором алфавит, уложенный в четыре ямбических стиха:
Вот альфа, бета, гамма, дельта, эй, а вот
дзет', эта, тэта, йота, каппа, ламбда, мю,
ню, кси и у, пи, ро и сигма, тау и иу,
и через фи, и хи, и пси приходим к о.
Потом Дион велел всем завести себе вощеные таблички и стили — заостренные палочки для письма, воскликнув при этом: "Кто из вас в ближайшие годы напишет по-гречески что-нибудь достойное быть выбитым на камне!" Вощеная табличка вставлялась в деревянную рамочку, и тогда две таблички, связанные в "книжечку", если эту книжечку захлопнуть, не слипались. Таблички, связанные не по две, а по четыре, назывались τετράς. Теперь, когда Дион объявлял: "Откройте свои тэтрадас", отовсюду раздавалось приятное для его слуха хлопанье дощечек. Обратная, плоская сторона стиля, если нужно, служила для стирания написанного, и когда Дион вкрадчиво спросил у первокурсников, как они передали бы по-валлийски распространенную греческую поговорку: "Чаще поворачивай стиль", на него со всех сторон посыпались правильные ответы, выказывающие глубокое понимание: "Чаще действуй ластиком", "Больше зачеркивай" и "Рви нещадно и почаще выбрасывай".
— ...Ну, кто из вас может проспрягать глагол φιλέω? — живо спросил Дион Хризостом, полулежа на лавке, на своем учительском месте, в голубом хитоне с узором в виде листьев оливы, с растрепанными рыжими волосами и босиком. Сброшенные им сандалии валялись под лавкой. — Почему я не вижу улыбок? Не слышу возгласов радости? Где тимпаны и кифары? Что за кислые лица? Ну же, кто-нибудь, — порадуйте своего бедного старого учителя!
Дион Хризостом прибеднялся — выглядел он очень и очень молодо.
— О горе мне, горе! Вот так и пала древняя Эллада. Все забыли, как спрягается глагол филео, забыли о самом существовании этого глагола! Нет, я никогда не дойду с вами до списка кораблей из Илиады! Все корабли отплывут без нас, ибо мы погрязнем в глагольных спряжениях! Только мрак и запустение будут нашим уделом!.. О, отчего не прислали к вам вместо меня Аристида! Пусть бы в Британии дальней он мерз в этих снежных сугробах! Сетует он на болезни? Он вмиг позабыл бы о хворях! Утром — пробежка по снегу, а вечером в Аске купанье!..
Когда Дион проговорил таким образом минут пять, воздевая руки к небу, к доске спокойно вышел Клиддно, сын Морврана, быстро проспрягал глагол филео во всех временах, картинно сполоснул выпачканные мелом руки в огромной каменной чаше и сел на место. Ученики и не думали нарочно изводить Диона: они просто заслушивались звучанием его речей.
Дион спустил ноги с лавки, ощупью нашарил сандалии, обулся и, позевывая, пошел по рядам проверять, у кого что написано на табличках, говоря:
— Вы, конечно, можете пачкать мелом эту стену, как вам угодно, — вероятно, для этого вам ее и поставили, — но главное — индивидуальная работа в тетрадях, главное — научиться писать на папирусе... и чаще поворачивать стиль.
Школьную доску Дион не признавал напрочь. Он полагал, что поставлена она исключительно для развлечения и оттого, что ученики что-то там на ней рисуют, знаний у них не прибавляется.
* * *
...Мак Кархи всегда являлся ровно к началу урока, поглядывая на левую руку, где у него на тыльной стороне кисти черным фломастером были записаны названия башен и аудиторий, где ему еще предстояло сегодня преподавать. Надо сказать, что Мак Кархи любил одну женщину — тихо и верно, и как раз ей-то он избегал показываться с волшебной родинкой на щеке, неизменно заклеивая ее пластырем и объясняя это порезами, нарывами и укусами различных насекомых, потому что было очень важно, чтобы эта женщина полюбила его так, без родинки. Но когда он случайно выходил в город, забыв "загримироваться", как он это называл, первая же встречная девица кидалась ему на шею и из этого вырастала любовная история, длившаяся до трех дней в ритме урагана и, подобно промчавшейся буре, оставлявшая Мак Кархи на мели совершенно разбитого, как обломок после кораблекрушения. Мак Кархи никак не связывал эти случаи с изменами своей возлюбленной, а рассматривал их просто как несчастья. Та же, к кому лежало его сердце, пока никакого расположения не выказывала, — и наконец Мак Кархи оставил ее и родной город Дублин, чтобы дать ей возможность решить, что лучше — Мак Кархи рядом с ней или Мак Кархи как можно дальше от нее.
