— Когда я учился и прислуживал при храме Немезиды, — пожал плечами Змейк, — у нас неуспевающих учеников приносили в жертву. Не торжественно, конечно: просто бросали львам.
— При храме Немезиды? — воззрился на него Курои. — Да ведь это же лучшая элитная школа! Вы там учились? Невероятно!..
— Но Тарквиний же из очень хорошей семьи! — напомнил Финтан.
— О, я не сомневаюсь, — сказал Курои с уважением.
В это время подошел как раз преподаватель-медик шумерского происхождения со старших курсов, имя которого, хотя и не все его помнили, было как-то связано с солнцем.
— У вас — львам? — радостно переспросил он, расслышав слова Змейка про жертву. — Надо же, как интересно! А у нас — крокодилам. А яма для cдачи экзамена по математике была?
— Была, — глаза Змейка блеснули. — Девять локтей глубиной.
— Один к одному! У нас сажали в яму, давали задачи и тех, кто не решал, наверх уже не вытаскивали. Должен сказать, что вид побелевших костей твоих предшественников чрезвычайно способствует мыслительному процессу.
— Да, у нас тоже никто не утруждал себя тем, чтобы вытаскивать из ямы малоспособных экзаменуемых, — сказал Змейк.
И, просветлев от школьных воспоминаний, покивав друг другу, преподаватели разошлись.
После того, как Ллевелис очень внимательно подслушал под дверью все, что говорилось на последнем педсовете, прибежал и пересказал это Гвидиону, и Гвидион ничуть не удивился, Ллевелису начало казаться, что Гвидион все знал о миссии Змейка у Кромвеля давно. Тогда Ллевелис решил немножко этого Гвидиона потрясти.
— Послушай, ты ведь знал раньше, что Змейк ничего такого не совершал! Ты знал всю историю — зачем он у Кромвеля и почему? И мне — ни слова?
— Я ничегошеньки не знал, Ллеу, вот честное слово, — поклялся Гвидион. — Я просто чувствовал. До того, как мы увидели его на службе у Кромвеля, еще можно было как-то подумать, что он служил Кромвелю, но после этого-то все стало ясно! — воскликнул он.
— Ну, кому ясно, — замялся Ллевелис, — а кому и облачно.
— Я всегда был уверен, что Змейк — хороший человек. Но там, у Кромвеля, я... поразился, на какие он способен пойти жертвы. Ты ведь видел, каково ему приходилось. Он же из последних сил терпел всю эту обстановку, а все-таки оставался там... ради чего-то очень важного.
— Да как же из последних сил-то? — недоумевал Ллевелис. — Выглядел он превосходно, разговаривал, как обычно, был даже не в опале, по служебной лестнице поднялся... прямо на наших глазах...
— Да нет же, ты вспомни: он обещал сделать Кромвелю кровопускание!
— Ну и что?
— Но ведь если такой врач, как Змейк, собирается сделать пациенту кровопускание, это означает, что он доведен до последней крайности!
* * *
Совершенно случайно получилось, что пьесы первого курса вобрали в себя именно то, что следовало успеть сказать всему миру, пока еще школа существует. Взвалив эту ответственность на плечи первокурсников, Мерлин радостно оживился. Все, кто только попался ему под горячую руку, уже были засажены им шить занавес. Сначала его шили Рианнон, Блодвидд и Арианрод, которые искололи себе все пальцы. Потом на помощь явилась Лютгарда и, грубовато-добродушно отодвинув всех, сказала, что ей обметать этот носовой платок ничего не стоит. Расшивать его она, однако, не взялась, сказав, что так мельчить не умеет, поэтому сделали это Мак Кехт и невозмутимый шумерский доктор — они шили хирургическими иглами и хирургическим шелком, а когда нужно было обрезать нить, по привычке лаконично говорили друг другу: "Скальпель".
Кервин Квирт пришел на репетицию, смотрел не отрываясь, в одном месте даже заплакал, поправил спецэффекты и ушел.
Архивариус Хлодвиг с Элисом-ап-Гриффидом вывесили у входа в школу афишу. Это был шедевр средневековой миниатюры, над которым они трудились, не покладая рук, не одну ночь. Достаточно сказать, что образцом им послужило Евангелие из Келлса.
Накануне генеральной репетиции все, кто участвовал в пьесах, получили из рук Мак Кехта снотворный отвар, — чтобы хоть как-то проспать ночь, а не вскакивать и не мчаться босиком в одних рубашках друг к другу с криками: "Смотри, в той сцене лучше сделать так!!!"
На генеральной репетиции всплакнули хлебопечки, да так, что от сырости рухнул потолок в нижнем этаже. Мерлин только довольно кивал и говорил, что этой постановке предстоит потрясти основание мира, — что там какие-то потолки и перекрытия!
— А от хохота, это... ничего не обвалилось? — ревниво спрашивал он. — Нет? Что ж вы так? Недоработка.
Наконец наступил назначенный день. Все население Кармартена сошлось на главную площадь, где обещали театр. Первокурсники объявили, что будут показаны две пьесы — "О дочерях Ллейра, который вовсе не сошел с ума и не скитался безумный под дождем" и "О Макбехе, который вовсе не убивал короля Дункана", — и представление шло четыре часа подряд. Они вышли на сцену, где высоко над ними хлопал подобранный занавес, как будто огромная хозяйка развешивала у них над головой огромное белье. В первой пьесе по-всякому чудил старый взбалмошный король Ллейр: отдав кучу несообразных приказаний и много напутав и напортачив, он принимался вдруг спрашивать трех своих дочерей, кто из них как его любит. Старшие преувеличенно льстили ему, младшая же, Крейдиладд, отвечала, что любит его, как соль. Ллейр в гневе лишал ее приданого и изгонял.
— А ты не торопись, — говорил он французскому жениху, вставшему на защиту Крейдиладд и объявившему о своей готовности жениться на ней, — сперва послушай, чего лишаю я дрянную дочь! Теперь за ней не дам я Глиннский замок и замок в Пенфро. И, само собой, прекраснейших охотничьих угодий, где что ни шаг, то или порскнет заяц, иль куропатка из-под ног метнется, — от Тайна и до Пенгвайда, не дам. Не дам я стад овечьих, в изобильe покрывших все луга в Мохдреф-Эмрисе, да кстати, и лугов не дам. Еще не дам я мельниц, риг и сыроварен. И табуны коней на Аберфрау — сплошь белоснежных, с гривой шелковистой, — она теперь получит черта с два!..
Во время этой гнетущей речи француз тихо отходил и становился позади двух других женихов.
— Еще не дам я никаких служанок — ни швей, ни прачек, ни ткачих, ни птичниц, — и золота, которого полно в подвалах, в чанах там оно хранится, — так вот: ни чана золота не дам. Испанского вина не дам я тоже.
— О солнце мудрости, попутный ветер мой звездочет мне предсказал. Боюсь, что волею Аллаха нужно нынче мне отплывать. Душевно благодарен за истинный родник гостеприимства — и в Басре счастлив видеть вас всегда, — говорил араб, прикладывал пальцы ко лбу, к губам и к сердцу и быстро исчезал, бросив в сторону: — Три дочери в семье и нету сына — есть от чего рассудок потерять!
— Где ритуал извечный не блюдется, напрасно процветания искать, — обтекаемо начинал китаец. — Мне больно видеть, как ученье Дао здесь грубо попрано и дочь отцу перечит, словно Сунь У-кун Ша-сэну39! Я не могу здесь доле оставаться и, сунув руки в рукава, смотреть, как оскверняются законы Неба! Сверчок мой тоже здесь затосковал.
Сверчок оказывался загнан в домик из тыквы-горлянки, оправленный серебром, и запрятан в рукав. Китаец с поклонами отступал к выходу.
Затем наставала очередь француза, который, переждав всех, трепетно подтверждал свое желание составить счастье Крейдиладд.
— Я честно размышлял, пока внимал речам с подробным перечнем всего, чего лишились мы по воле Божьей. И понял: без всего мы обойдемся, лишь друг без друга трудно нам прожить.
Затем Ллейр делил королевство между двумя старшими дочерьми и вскоре оказывался на улице. Ллевелис играл старого Ллейра, сильно намекая манерой игры на Мерлина, копируя и походку, и все ухватки. Весь город млел от счастья, потому что Мерлина так же хорошо знали в городе, как и в школе. Но почему-то после первой минуты пребывания Ллейра в изгнании всем становилось до слез жалко упрямого вздорного старикашку. Было что-то пронзительное в том, как он поднимал из пыли медную монетку и огорчался, видя на ней свой собственный профиль — монеты такой чеканки были выведены из обращения. Все его несусветные глупости начинали казаться безобидными чудачествами, его изгнание — страшной несправедливостью и большим личным несчастьем каждого. Ллейр пробовал полученную в качестве милостыни похлебку и понимал, что это очень невкусно без соли. Тогда, разочарованно опуская ложку, он говорил:
Ах, старый я дурак! Ну и хорош!
Как я ее изгнать-то умудрился?..
Ну да, понятно: я слегка вспылил,
Услышав, что меня равняют с солью.
Ведь соль — малоприятная довольно
Субстанция. Сама-то по себе.
В отрыве от всего. Вот я и это...
Погорячился малость. Но теперь
Смотрю я — дело-то совсем другое!
Соль — это сущность, смысл, душа всего,
Она, подобно мне, привносит вкус,
Дарит отраду, лечит, возвышает,
Вселяет дух... Ну в точности, как я.
...Хотя я сам-то по себе не сахар.
Тут на лице Ллевелиса появлялось такое выражение, что начинали рыдать все, от мала до велика. После многих странствий старому королю удавалось разыскать Крейдиладд, ставшую королевой Франции, французы посылали войска, чтобы приструнить злых дочерей, и в конце концов Ллейр водворялся было вновь на троне, некоторое время ерзал там и наконец сползал со словами: "Ну ладно. В государственных делах, конечно, смыслю я поболе зятя, однако дождь моих благодеяний не может вечно орошать поля народа моего, а посему я перейду, пожалуй, на лежанку". Бешеные хлопки были наградой Ллевелису за эти слова. В финале пьесы не было ни одного убийства, ни одного самоубийства и ни одной смерти от естественных причин.
Содержание второй пьесы было еще проще. Во времена шотландского короля Дункана отчаянно бесстрашный и обаятельный военачальник Макбех с своим кузеном Артуром МакБрайдом услышали в нехорошую ночь прорицание ведьм, из которого следовало, что одному из них суждено в будущем стать королем, а другому — породить еще каких-то знаменитых королей. Они приписали все это своему пьяному бреду и некоторое время потешались над происшедшим, в шутку обращаясь друг к другу с соответствующими титулами, прежде чем совершенно выкинули это из головы. Вскоре Макбех одержал для короля Дункана победу над повстанческим кланом во внутренней распре и ожидал награды. В это время король Дункан, думая о том, что он уже стар и скоро будет не в состоянии править, решил сделать Макбеха королем и передать ему трон. Для этого он срочно призывает его к себе. Такая срочность пугает Макбеха. Он вспоминает разные свои прегрешения и шалости, уверенный, что король собрался покарать его за прежние неблаговидные поступки. Затем они с МакБрайдом припоминают, что могли навредить себе в глазах короля тем, что трезвонили повсюду о дурацком пророчестве, согласно которому Макбеху суждено занять трон Дункана. Король Дункан вызывает у них суеверный страх. Они бегут на войну за южные рубежи и проводят там несколько лет. Все эти годы Макбех совершает неслыханные подвиги, захватывает целые поселения и проявляет ошеломляющий героизм, однако сам в душе считает себя трусом, поскольку бегает от короля. Наконец, освободив из плена одну королевскую родственницу, он твердо решает, что долее скрываться не по-мужски, и заставляет себя шагнуть навстречу опасности: сопровождая девушку, он возвращается в замок Дункана в Бинн-Шлейве.
— A Mhòrachd40, к вам Макбех, ковдорский тан, — громогласно объявил Лливарх.
Макбех вошел и на всякий случай рухнул к ногам короля.
— А что, по-прежнему я тан ковдорский? — спросил он. — Я думал, что меня лишили здесь давно заслуг, регалий, привилегий, а вскорости лишат и головы.
— Я рассмотрю, что это за деянья, которые тебя так тяготят, — изрек Дункан, — и в меру тяжести твоих проступков назначу место голове твоей. Пока же голова пусть излагает.
— Тому лет восемь я бежал на юг и дрался там со всеми племенами за честь и славу Дункана знамен, — пробормотал Макбех. — Во многом преуспел, был трижды ранен и чуть не помер от душевных мук.
— Да, очень интересно. Эти муки чем вызывались, если не секрет?
— Ну... это... одним словом, я боялся... панически боялся я взглянуть тебе в лицо. Предстать перед тобою — и взгляд твой с должным мужеством принять.
— Час от часу рассказ все интересней. Мой взгляд острее пиктского копья? Ты что-то не договорил как будто.
— Ну, там... за мною водится грешков, — замямлил Макбех, — с большую гору и еще с пригорком. Я в юности то-се, любил гульнуть... и девушек... не так чтобы чурался.
— Так, так... прилюдно кается Макбех. Медведь в лесу, как говорится, помер. Теперь послушай: знаешь, для чего я призывал тебя тогда из Кнокан? Шотландский трон хотел я передать достойному преемнику, поскольку сам стал я стар, глаза уже не видят, замучил ревматизм, ни к черту память. Единственный в моих глазах король, который сможет усидеть на троне, — Макбех, ковдорский тан. Но как назло, той ночью ты пропал. Я всех извел, посыльных регулярно снаряжая искать тебя повсюду. Восемь лет тебе хотел сказать одну я фразу: "Приди и правь Шотландией, Макбех!" А ты дрожал в Нортумбрии, в болотах: а ну как я сыщу вас невзначай? А кстати, где МакБрайд?
— Да тут он, тут. Он там, за гобеленом, притаился.
— А что же вас заставило вернуться?
— Да совесть лишь нечистая, клянусь! И дельце мелкое, размером с ноготь. Я девушку одну освободил из плена в битве при Друмгильском замке: она родней назвалась королю. И вот, ее я охраняя, прибыл в Бинн-Шлейве — из рук в руки передать.
— Довольно зыбка эта безопасность, — усмехнулся Дункан, слезая с трона, — для девушки — с Макбехом разъезжать. Ну, как она — рожать еще не время?
— Клянусь богами всеми, в этом я пред вами чист, — и пальцем не коснулся!.. — воскликнул Макбех.
— Да ладно, ладно... Где ж она?
— Я вот, — входила Гвенллиан.
— Кого я вижу! Уна, дочка брата! Воистину как роза расцвела! Ведь никогда не навестишь без дела!.. Нет чтобы заявиться просто так — мол, повидаться с дядей захотелось!.. Ай-яй-яй-яй! А ты чего стоишь? — оборачивался он к Макбеху. — Какого тебе нужно приглашенья? Дай руку. Вот, — он соединял руки Уны и Макбеха, — и с завтрашнего дня вот эту тяжеленную корону..., — он, кряхтя, снимал с себя королевский венец, — пусть возлагают на тебя, Макбех.
По окончании второй пьесы все стерли грим и вышли на поклон, и Ллевелис, в своем обычном виде, откинул со лба волосы и сказал:
— Мы благодарим за эти пьесы студентов, которые учились в нашей школе в XVII веке и оставили нам их в наследство. В то время они не могли поставить их по причине нездоровой политической обстановки. Во времена Кромвеля мы бы стояли сейчас повыше, чем на театральных подмостках, и из-под нас уже выбивали бы скамьи. Сегодня же мы вольны разыгрывать любые пьесы и говорить все, что считаем нужным, уж в этом-то все мы свободны, и школу нашу закрывают вовсе не за это. Уже много лет весь мир узнаёт нашу историю не из наших уст и считает, что биографии всех наших королей состоят из предательств, кровавых убийств, самоубийств, безумия и членовредительства. Мы, младшие ученики школы в Кармартене, осмеливаемся слегка возразить на это, в надежде внести некоторую ясность. То, что мы показали вам сегодня, напрямую взято из наших исторических хроник. И если когда-нибудь вы усомнитесь в том, что король Ллейр был нормален, а Макбех не был предателем и убийцей, вспомните слова самого Ллейра:
