| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
* * *
В следующий приезд в Иркутск она увидела афишу: в железнодорожном клубе проездом из Японии и Китая выступал поэт-символист Аврелий Алый. Конечно, Фаина слышала об этом скандальном московском декаденте. Про Алого ходили слухи, что он для вдохновения спит в гробу, наполненном землёй с могилы Бодлера; что вместо соли посыпает еду кокаином; что изучил в Индии древнее искусство Тантра-Иоги и практикует чёрную магию; что возглавляет тайное "Общество жёлтого нарцисса", и на его афинских вечерах дамы высшего московского света щеголяют в одних полумасках, усыпанных бриллиантами; что на пари с Брюсовым написал венок триолетов первым пеоном с гипердактилическими рифмами, и Брюсов по условиям пари должен был застрелиться, но струсил; что поэма "Эпиталама Люциферу" была Святейшим Синодом приговорена к сожжению; и наконец, особо злые языки нашёптывали, что все эти слухи Аврелий Алый распускает сам, а его настоящее имя — Сидор Лепёхин. Иркутская публика валила валом. Не устояла и Фаина, хотя даже не читала Алого, и из всех его творений знала только знаменитое двустишие "Под сенью увядшего гелиотропа..."
Зал железнодорожного клуба набился битком. Прославленный декадент вышел на эстраду с ног до головы в чёрном, как гробовщик. Он был высокого роста, лет тридцати, красивое бледное лицо обрамляли белоснежные локоны. (Поговаривали, что поэт поседел, узрев в опиумических грёзах нечто невообразимо ужасное, а особо злые языки — что использует перекись водорода). Глаза были густо подведены, как у актёра синематографа. В петлице дерзко желтел нарцисс. Приняв вычурно-зловещую позу, Алый начал читать "Сонеты к нечистым тварям".
Стихи были слабые, претенциозные, это Фаине стало ясно сразу, но декламировал он с блеском. Голос, то бархатный, то звенящий, пьянил и гипнотизировал. Штальберг была покорена. Уже не та наивная институтка, она понимала, что Алый всего лишь актёр, чтобы не сказать шут... но душа, истосковавшаяся за год в Усолье, жаждала острых переживаний. На "Экстазе Урании" ей уже стало казаться, что стихи совсем не плохи. На "Сжигает душу пламя рая..." озарило: да они гениальны! Незамысловатый "Венок" ("Смотри, венок прибило / Рекой в гнилую тину...") поразил в самое сердце — "Это же обо мне!" Ну а когда Алый на бис прочёл "Увядший гелиотроп", Фаина уже не сомневалась, что он как минимум третий русский поэт после Пушкина и Надсона, что брак с Борисом был чудовищной ошибкой, и что если она сегодня же не уедет с Алым — жизнь кончена.
Фаина была не одинока в своих чувствах. На автограф к поэту выстроилась целая очередь недобро глядящих друг на друга иркутских барышень. Но, наверное, что-то особенно отчаянное горело во взгляде Фаины, потому что Алый её заметил. Подведённые глаза глянули в упор и раскрылись шире. К ужасу и восторгу Штальберг, декадент достал из петлицы и вручил ей жёлтый нарцисс.
— Ты — дитя Ночи, сестра, — произнёс поэт бархатным голосом. — Ты тоже отмечена клеймом Лилит, матери демонов. Сквозь лёд твоих глаз я вижу тлеющий огонь порочной тоски. Выбор за тобой. Хочешь ли ты уйти в ночь по дороге без возврата? Готова ли ринуться в бездну предвечной тьмы?
— Да! — без колебаний ответила Штальберг на это непристойное и оскорбительное для замужней женщины предложение.
— Тогда в гостинице "Деко" после полуночи, — вполголоса проговорил Алый.
Остаток вечера Фаина писала прощальное письмо мужу, разрывая черновик за черновиком в клочья и заливая слезами. Письмо так и не было написано. "Ринуться в бездну предвечной тьмы, — с упоением повторяла она, катя в пролётке по набережной Ангары. — Уйти в ночь по дороге без возврата..."
* * *
Наибольшее наслаждение в любви Аврелий Алый получал, когда говорил. А говорить он умел. Слушать его тоже было наслаждением, и тоже едва ли не любовным. Фаина не отводила от поэта зачарованных глаз, впивала каждый звук.
— Реален только миг, один лишь ускользающий миг настоящего, — вещал символист, расхаживая по двухрублёвому номеру сквозь вихристые облака сигаретного дыма. — Прошлое — только воспоминание, будущее — только мечта. И реальна лишь одна-единственная точка пространства, та точка в моём мозгу, что создаёт для самой себя сон, именуемый бытием. Да, я солипсист! — (Полузнакомое слово звучало так таинственно и порочно, что Фаине сразу захотелось уже ринуться наконец в бездну предвечной тьмы. Но Алый не спешил). — Будда прав: бытие — иллюзия. Но с чего Будда взял, что иллюзия — это зло и страдание? Пусть бытие — это лишь мгновенная вспышка приснившегося самому себе сна во тьме вневременного Ничто. Так насладись же этим мгновением! Не дай ему пролететь впустую! Выпей его до дна, сожги себя в этой ослепительной вспышке!...
Алый умолк: он наконец заметил, что Фаина срывает платье. Вздохнул, занюхал две дорожки кокаина и приглушил свет.
Говорить ему, безусловно, нравилось больше, но в древнем искусстве Тантра-Иоги поэт тоже знал толк. Для малоопытной Фаины ощущения были столь новыми, что она даже испугалась — не эпилептический ли у неё припадок? Но Аврелий объяснил: это и есть тот самый "экстаз", который он поминает в каждом втором стихотворении. Утром накатил приступ раскаяния, отвращения к себе. Символист, конечно, воспользовался этим для очередной лекции.
— Учись черпать наслаждение из любого переживания, — доносился его голос из ватерклозета. — Из любого, даже боли и скорби! Нестерпимо только отсутствие переживаний. Ты насладилась страстью, а теперь насладись муками совести. Насладись ощущением себя грешной, порочной, падшей. Напиши мужу прощальное письмо и насладись болью разрыва. Если муж из ревности застрелит тебя, насладись романтичностью своей гибели...
Штальберг вытерла слёзы, прислушалась к себе и попыталась насладиться муками совести. Это помогло: муки отступили. Она сильно боялась, что Алый с его философией мгновения бросит её после первой же ночи. Но нет — к её восторгу, поэт сказал тоном приказа: "Ты поедешь со мной". Тогда Фаина всё-таки отважилась написать письмо Борису — короткое, сухое и беспощадное. Днём Аврелий "работал" (да, именно этим прозаичным словом он называл священнодействие творчества), а Фаина бегала по его поручениям: сделала покупки в дорогу, приобрела билеты до Красноярска, навела справки, какая гостиница в городе лучшая, телеграфом заказала номер. И вечером она была вознаграждена за всё: Алый прочёл новые стихи, посвящённые ей. Так они и назывались: "К Фаине".
— ...Пляшут в метели безумной маски,
Кровью хмельною кипит аи,
В смертной, последней, нездешней ласке
Дай окунуться в глаза твои...
Это было счастье. Даже экстаз не приносил такого блаженства: "Я его муза! Я вошла в историю, прославилась на века!" Затем, полная восторга и благодарности, Фаина позволила посвятить себя в новые таинства Тантра-Иоги на кровати под плюшевыми портьерами. Некоторые таинства сильно смущали, зато вели к экстазу. Другие вызывали только отвращение и даже боль, но Фаина не посмела отказать ни в чём. Ведь поэт учил наслаждаться самим ощущением своей порочности и извращённости — а главное, за бессмертные стихи "К Фаине" всё можно было простить, всё отдать...
Утром выехали почтовым поездом. Алый путешествовал с московским купеческим размахом: первым классом, да ещё и брал целое купе. В дороге он стал прозаичнее, и в промежутках между речами, декламациями и погружениями в бездну предвечной тьмы вёл обычные житейские разговоры. Оказалось, что его настоящее имя вовсе не Сидор Лепёхин и не Пафнутий Кузякин, а вполне пристойное и скучное — Николай Попов, и он сын московского ниточного фабриканта. Взялся было за работу, но бросил: "Этот проклятый стук колёс — как метроном, из-за него один двустопный ямб в голове. Косил косой — косой косой. Что хорошего напишешь двустопным ямбом?"
Фаина осторожно поинтересовалась, кто была его прежняя попутчица. "Китайская куртизанка из Дальнего", — Алый не стал вдаваться в подробности. Она прикинула по железнодорожной карте, что от Дальнего до Иркутска — примерно как от Иркутска до Челябинска. Челябинск! Она больше не могла слышать это слово без тоскливого предчувствия утраты. Конечно, Алый бросит её, как и ту китаянку — разве такие воздушные люди способны на длительные чувства? Гоня от себя тоску, Фаина выходила на площадку. В лицо хлестал холодный осенний ветер с паровозным дымом, лязгали сцепки, ревел гудок, проплывали хмурые сопки в россыпном золоте лиственниц. Что будет после Челябинска? "Тогда всему конец, пойду и брошу бомбу в кого-нибудь", думала Фаина мрачно и гордо. Возвращалась в купе, и там заскучавший Алый заводил очередную вдохновенную речь о святости порока, героике предательства, сладости мук, о Ницше, Уайлде и Пшибышевском. Речь пьянила и околдовывала, как всегда.
На второй день, после того как проехали Нижнеудинск, Алый завёл речь о политике.
— Я мистический анархист, — заявил он. — Всякий поэт должен быть мистическим анархистом, потому что как же иначе? Я отрицаю государство, но не потому, что считаю власть и насилие злом. Совсем наоборот! Жизнь как таковая — это власть и насилие. Жить — значит бороться за выживание, а бороться — значит творить зло ежечасно, ежесекундно. Жить — значит убивать, насиловать, попирать чужую волю во имя утверждения своей... И это прекрасно, это воистину божественно! — Глаза поэта горели. — Слабые придумали добро и зло, право и государство, чтобы хоть как-то защититься от сильных и оправдать свою слабость, выдав её за добродетель и законопослушание... Да, государство должно быть уничтожено! Но не потому, что оно "зло", а потому, что оно "добро"! Не потому, что творит насилие, а потому, что мешает творить насилие!
Алый сделал передышку, и Фаина призналась:
— Я тоже левая — состою в партии эсеров.
— Это правильно, — сказал Аврелий. — Борьба с таким сильным врагом, как наша монархия — источник острейших переживаний. Я, наверное, сам пойду в революцию, когда перестанет действовать кокаин. Беда в том, что эти переживания банальны. Ну азарт, ну конспирация, ну эшафот... всё это тысячу раз разжёвано. Я бы тебе посоветовал стать провокатором. — (Фаина онемела). — Вот это было бы вправду свежо, остро, не затаскано. Вот это был бы сильный ход за пределы добра и зла. Предательство, обречённость, безумный риск постоянного хождения по краю! Как ты на это смотришь?
— Ну уж нет! — воскликнула Фаина в праведном гневе.
Поэт ухмыльнулся.
— Ах, как ты мне нравишься такой светлой и невинной! Как сразу хочется тебя растлить и осквернить! Подумай здраво: если ты станешь агентом полиции, то сможешь приносить революции гораздо больше пользы. Жандармы сами посодействуют твоей карьере в партии, чтобы повысить твою ценность. А ты, заняв высокую должность, станешь выдавать им только тех, кто бесполезен или вреден для дела революции. Ты сосредоточишь в своих руках все нити влияния, ты превратишь и жандармов, и революционеров в свои марионетки... Неужели тебя не прельщает такой сюжет? — (Фаина сидела с полуоткрытым ртом. Она не ожидала от вдохновенного певца такого макиавеллизма). — Ха, вижу, я заронил в тебе зерно сомнения! Иди же сюда, поиграем в жандарма и революционерку...
* * *
В Красноярске снова пришлось побегать: заказать в типографии афиши, дать объявления в газеты, арендовать общественный клуб. Но здесь Аврелий уже не имел такого успеха, как в Иркутске. Сбор от поэтического вечера едва окупил затраты. Алый обозвал красноярцев енисейской темнотой, чалдонами и варварами, и решил ехать в Томск: "Хоть и Сибирь, а университетский город, культурная публика". Но и тут расчёт не оправдался. Томская интеллигенция оказалась даже чрезмерно искушённой.
— "Те немногие, кто до сих пор следит за творчеством г. Алого, — дрожащим от негодования голосом читала Фаина, — надеялись, что путешествие по Востоку обогатит нашего "певца порочных трепетаний" свежими впечатлениями и заставит по-новому зазвучать его однообразную лиру. Этого не произошло. Воображение автора "Delirium Tremens" по-прежнему вращается в кругу фантазий первых эпигонов французских символистов. Лет десять назад все эти "литургии Приапу", "ласки могильных червей" и "звонко-лиловые благоуханья" скандализировали, потом ненадолго вошли в моду, и наконец стали смешными. Теперь же, когда Брюсов, Белый, Бальмонт, Блок открыли русской поэзии действительно новые горизонты, всё это просто скучно. "Б" сказано, и время "А" прошло. — Фаина отшвырнула газету. — Милый, давай я поеду в редакцию и всё там разнесу?
— Оставь. — Аврелий был чёрен лицом. — Поэт не должен отвечать критикам, не должен вообще их замечать, а лучше всего — не знать о самом существовании этого мерзкого племени. Это всё?
— Нет, есть постскриптум. "Справедливости ради, последний цикл "К Фаине" приятно удивляет силой и неподдельной искренностью чувств. Несмотря на откровенное подражание Блоку, некоторые стихи принадлежат, несомненно, к лучшим творениям г. Алого". Подпись: Н. Е. К-то.
На душе у Фаины так потеплело, что пропало желание громить редакцию. Аврелий, наоборот, пришёл в бешенство.
— Искренность чувств? — Он вскочил с дивана и разорвал газету. — Подражание этой остзейской бледной немочи? Да что они себе позволяют? Заказывай билеты, едем отсюда!
— В Челябинск? — робко спросила Штальберг.
— К чорту Челябинск! К чорту Сибирь!... о, кстати, это двустопный дактиль. — Алый что-то черкнул в блокноте огрызком карандаша. — Бери скорый до Самары!
У Фаины совсем отлегло от сердца. Она останется музой великого поэта до самой Самары, а может быть, даже... Нет, на большее Штальберг не смела надеяться. Она побежала покупать билеты.
* * *
Скорый поезд ходил раз в неделю, и любовникам пришлось провести в злосчастном Томске ещё день и ночь.
— В принципе он прав, этот Некто, — размышлял Аврелий. Он сидел голый на подоконнике в глубоком проёме окна гостиницы "Россия", курил и разглядывал золотящиеся в перспективе Спасской улицы луковицы тоновского собора. — Я повторяюсь, я приелся, я отстал от новых веяний. Нужно как-то оживить свой образ, нужен большой скандал...— Он пристально посмотрел на подругу. — Знаешь, Фаичка, есть у меня одна идея. И она связана с тобой.
— Правда? — услужливо подала Фаина реплику.
— Устроим мистификацию! Я напишу стихи, а выдадим за твои. Тебя никто не знает. Выступишь как таинственная незнакомка с мистическим прошлым. Например... — Алый запрокинул голову. — Внебрачная дочь европейского аристократа из рода катаров и тамплиеров. Выросла в католическом монастыре. Читать будешь в монашеской одежде, перебирая чётки, босоногая. Пустим слух, что носишь на голом теле какие-нибудь вериги, бичуешь себя... Темы предельно смелые, смесь католической мистики с откровеннейшим эротизмом. Если цензура запретит — лучшего и желать нельзя! — Глаза поэта горели вдохновением, он был прекрасен в такие минуты. — Фаичка, это будет шок, бомба, фурор! Москва ахнет, Петербург обезумеет!
— Я согласна! — выпалила Фаина. Как можно отказаться от дела, которое надолго — а то и навсегда — свяжет её с Аврелием?
— А ты подумай как следует. — Алый ухмыльнулся. — Однажды тебя разоблачат, и слава развеется как дым, обернётся позором и забвением. Моя же слава как автора сенсационных стихов и блестящей мистификации только возрастёт и упрочится. Понимаешь? Вся эта затея принесёт выгоду только мне, а не тебе! Я люблю тебя, и поэтому говорю всё честно. Не передумала? — (Если у Фаины и были сомнения, то после слов "Я люблю тебя" их не осталось. Она замотала головой). — Прекрасно! — Алый соскочил с подоконника. — Мне нужен кое-какой материал. Сходи в университетскую библиотеку, возьми Джемса "Varieties of Religious Experience", Крафт-Эбинга "Psychopathia Sexualis", и если есть, Терезу Авильскую, но только во французском переводе, а то мой испанский слабоват. Бегом! — Он накинул халат, сел за стол, схватил карандаш.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
