| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— И-и, тпру-у! — натянул поводья старик Уилан, не доезжая до моста через Бойл. — Приехали. Нам дальше, на мельницу, а ты слезай-ка здесь, парень. Тебе отсюда уже идти недолго, вон, крыша за деревьями завиднелась. Авось к обеду поспеешь.
— А вечерком к нам забегай! — свесился Падрэг с борта телеги и заулыбался. — С сестрой повидаешься, она по тебе страх как соскучилась.
Вроде сказано это было без упрёка, по-свойски, а Киллиану стало стыдно. Он тотчас же пообещал навестить Джейн в новом доме, но, уже поднимаясь вверх по дороге, подумал, что может и не сдержать слова:
"Всё-таки я не погостить приехал, а по делу... Что там яблоня такого шепчет, чего Айвору знать нельзя?"
Мать встретила его на пороге, точно знала наверняка, что именно сегодня и именно сейчас ждать дорогого сердцу гостя. За последние четыре года она изрядно постарела: в каштановых, слегка вьющихся волосах — таких же, как у самого Киллиана — прибавилось седины, вокруг глаз — морщин, а очертания фигуры оплыли, как полусгоревшая восковая свеча. Но взгляд у Мэри О'Флаэрти по-прежнему был ясным и светлым, а голос — по-девичьи звонким.
— Ох, кровинушка моя, как же я по тебе тосковала! — промолвила она, заключая сына в объятия. — Как же хотела тебя увидеть! Где пропадал-то? Дублин ведь не за морем...
— Прости, матушка, — выдохнул Киллиан, обнимая её в ответ и щекою прижимаясь к сухой, точно пергаментной щеке. — Я хотел приехать, правда хотел, да всё никак не получалось. То одно, то другое...
— Одно да другое — вот и жизнь прошла, — тихо откликнулась мать. — Ну да ладно, что теперь-то жаловаться, когда ты здесь, со мною — радоваться надо. Пойдём-ка в дом.
На согретом солнцем крыльце вертелась кошка, серая с белыми лапками. Когда-то, лет восемь назад, здесь хозяйничал матёрый рыжий мышелов и его потомство, но, видно, время его не пощадило. Киллиан замешкался у дверей, глядя, как дёргается из стороны в сторону пушистый хвост; под ребром кольнуло: ничто не вечно, всё уходит, умирает...
Он вздрогнул и провёл по лицу ладонью; виски взмокли, хотя, казалось бы, отчего?
В доме царила прохладца. Пахло свежим хлебом и старым деревом — ароматы, знакомые с детства, с тех пор ничуть не переменившиеся. Из "девичьей", комнатки на солнечной южной стороне, доносилось негромкое пение — одна из сестёр коротала день за рукоделием.
— Ты, верно, устал с дороги, — сказала мать, полуобернувшись. Седоватая прядь выскользнула у неё из-под платка, упала на лицо. — Может, подремлешь? А там и отец с поля вернётся...
— Да я в телеге отоспался, — ответил Киллиан, ставя саквояж на пол и снимая плащ. — Вот перекусить бы немного не отказался. Мы ещё до света в путь тронулись, я только пару печёных картофелин и перехватил.
— Я гляжу, большой город тебя разнежил, разбаловал, — засмеялась мать. — Здесь ты, бывало, поднимался с петухами...
Тут пение прекратилось. Потом что-то повалилось, застучали торопливые шаги — и выскочила из комнаты девица. Распахнула глазищи, вцепилась в собственную косу, охнула...
— Братец?
— Ты ли, Бренда? — сощурился Киллиан. Из голенастой девчонки сестра превратилась в завидную невесту — статную, полнокровную, с густыми тёмно-русыми кудрями. — А я тебя и не признал. Подумал, что это за красавица к нам переехала?
Бренда нахмурилась, топнула ногой:
— А чтоб сестру узнавать, надо хоть раз в полгода навещать родной дом! Ишь, зазнался... — и, не договорив, бросилась к нему на шею и разрыдалась.
Мать глядела на них — и сама едва не плакала, приговаривая: "Выросли, ох, выросли..."
Да и было отчего ей порадоваться.
В семье О'Флаэрти, счастливой и богатой, с детьми долго не ладилось. Первые два мальчика, погодки, умерли, не дожив и до пяти лет. Третий, Киллиан, болел тяжко и часто, но всё-таки выкарабкался; девочка, родившаяся следом и названная в честь бабки, скончалась почти сразу. Мэри два года горевала и думала, что не видать ей больше детей, почти смирилась с тихим и пустым домом, но затем произвела на свет трёх дочерей подряд, и все они выросли крепкими и здоровыми, точно несчастья, отмерянные родителям, исчерпались на первенцах.
Старшая из девочек, непоседа и хохотушка Джейн, ныне обвенчалась с Падрэгом Уиланом и переехала за реку. Средняя сестра, тихоня Лаут, пошла в отца — волосы посветлее, прямые, кость тонкая, зато рост — иной парень позавидует; она себя стеснялась и сызмальства частенько отпрашивалась помогать при церкви — там ей становилось поспокойнее. Младшая, Бренда, больше всех походила на брата и характером, и обликом, разве что глаза у неё были не тёмно-зелёные, а голубые. Маленькой она, бывало, ходила за Киллианом след-в-след, хвостиком, и очень горевала, когда он отказался от наследства в пользу Джейн и сбежал в Дублин, прихватив с собой транжиру-фейри.
— Может, тебе мёду принести? Или солений? — по-взрослому хлопотала она вокруг брата, не давая ни минуты покоя. И тут же вздыхала разочарованно: — Хотя ты, верно, всяких яств в столице-то напробовался, чем мы тебя удивим, чем приветим...
Киллиан долго отшучивался, а потом — сам не заметил, как с языка слетело:
— Вот ведь заладила — столица, столица... Возьму и увезу тебя в Дублин, сама насмотришься.
— Правда? — загорелась Бренда. — Точно-точно возьмёшь?
Стоило представить, как Айвор начнёт обхаживать подросшую красавицу, как голова закружилась. Но Киллиан собрал силу воли в кулак:
— И возьму, если матушка отпустит. Заодно и с Фэй познакомишься.
Мать тотчас насторожилась:
— Фэй О'Коннор? Та самая, которую сестрица Мэг воспитывала? И что же она в Дублине делает? Ох, тяжело девице одной среди столичных соблазнов! Что же компаньон твой, гм... — недоговорила она.
Глаза у неё сделались встревоженные — видно, здесь нрав Айвора все хорошо помнили. А Киллиану стало обидно за Фэй, которая мало что нашла себе работу по душе и по уму, так ещё и уважение у фейри заслужила.
— А кто сказал, что она одна? — вырвалось у Киллиана. — Фэй мне невеста.
Ну и шум тут поднялся! Вот правду говорят: не дразни кота рыбкой, костью — собаку, а свадьбой — женщину. Вопросы посыпались градом:
— Когда жениться решили? А у Мэг ты позволения спрашивал? У Фэй приданое есть? Венчаться где будете, в Дублине или тут? А платье уже пошили? А жить где станете? Кого на свадьбу позовёте? — на два голоса затараторили Бренда с матерью.
Киллиан едва успевал отвечать, чувствуя себя то ли провинившимся мальчишкой, то ли щедрым стариком Даиди-на-ноллаиг, разносящим подарки к Рождеству. А когда услышал от сестры азартное: "А вы целовались уже? А много?" — стушевался и покраснел до корней волос, словно и не он все эти годы заставал компаньона с девицей, а то и с двумя, а после выслушивал бесстыжие, хвастливые рассказы.
— Ой, застеснялся, застеснялся! — совсем развеселилась матушка, разом помолодев лет на десять. — Ну-ка, Бренда, пойдём-ка в сундуках посмотрим. Негоже получается — невеста и без приданого, надо что-то ей подобрать.
Он хотел возразить, что тогда выйдет не приданое, а подарки к свадьбе, но потом махнул рукой — уж слишком приятно было видеть мать и сестру в добром расположении духа. Почти до вечера они разбирали сундуки с сестриным приданым, перебирали материны серьги, гребни и прочие безделушки. Пришла из церкви Лаут — ещё более строгая, чем прежде, пахнущая ладаном, возвратилась с сумерками бабка Блэнид, которая день-деньской судачила с кумушками у колодца... Стало шумнее втрое, если не вчетверо. Потом Бренда спохватилась, что отец с дедом что-то в поле задерживаются, и убежала за ними, чтоб позвать к ужину.
— А ужин-то и не готов, я чую, — повела острым носом бабка, закутываясь в шаль. — Эх, бездельницы, ничего-то без меня не можете! Ну-ка, Мэри, неси баранью ногу из подвала, ты, Лаут, садись за картофель, Бренда... а, ускакала уже, стрекотунья!
Киллиана отправили на колодец за водой — не иначе, чтоб под ногами не мешался. К тому времени изрядно похолодало: ночи ещё стояли знобкие. Звёзды робко проступали из-под темнеющего небосвода, словно игольные острия с изнанки бархатного рукава. С непривычки ведро казалось тяжёлым, и вода плескала под ноги, только успевай на собственную неловкость браниться...
"Интересно, как там сейчас дома?"
Он поймал себя на мысли, что уже давно домом зовёт не это место, даже не деревню Ан-Айригни, где родился и вырос, а детективное агентство в Дублине. Образ воскрес перед глазами — жмурься не жмурься, а всё одно видишь. Белёные стены, черепичная крыша, вокруг — яблони и вишни, старые, скрюченные, не плодоносящие почти; тимьян и клевер, сплетённые прочней, чем уток с основой. Вот Нив суетится на кухне и сама себе рассказывает байки про неугомонного своего батяню; вот Айвор, скинув сюртук, разлёгся на мехах у камина с бокалом вина и молча щурится на огонь; вот Фэй в кресле, за пяльцами — вышивает...
Киллиан сам не заметил, как поставил ведро на землю и замер, привалившись к плечом к старой сливе. Изо рта вырывался пар; стало совсем холодно, а тело от нелёгкого пути в гору только разгорячилось. Пульс едва ощутимо стучал в висках. Не доносил ветер из деревни человеческого говора, молчали ночные птицы, даже болтливые лягушки — и те затихли. В наступившей тишине ясно слышалась нежная и печальная песня в глубине сада.
— На женщину не похоже, — пробормотал Киллиан обескуражено, прислушиваясь к мелодии. — На мужчину тоже... Словно флейта поёт сама по себе. — И вдруг его осенило: — Яблоня! Яблоня, о которой мать писала!
Позабыв о воде, он сошёл с дороги и углубился в ночной сад. Продрался сквозь ароматные заросли розмарина, поднырнул под ветви боярышника, любимого дерева фей — пение стало громче, но слова по-прежнему нельзя было различить. Среди цветущих деревьев выделялось одна яблоня, уже сплошь покрытая по-летнему жёсткой листвой — словно вдова среди невест.
И именно она-то и пела.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Зачем он отдал мальчишке
Доброе, чистое своё сердце?
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Садам не цвести без солнца,
А фейри не жить без сердца.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить...
Допев, начала она сначала, но Киллиан больше не мог слушать — бросился бежать опрометью, не разбирая дороги. Через сад, через огород, сквозь шиповник вокруг дома, пока не очутился у крыльца. Грудь раздирало на части, лицо пылало...
"Да что со мной такое?"
— Эхей, что с тобой такое? — откликнулась эхом темнота, и вспыхнул над ступенями огонёк — уголёк в трубке. — Ба, да это ж Киллиан! Вот дела. Я б сказал, что ты возмужал, да ты и уезжал от нас мужчиной, другим в пример.
Как ни плохо было Киллиану, он не смог не улыбнуться — губы сами разъехались. Даже в скудном свете звёзд и восходящей луны нельзя было не узнать сутулую спину, смешную клочковатую бороду и вишнёвую трубку с длинным узловатым мундштуком.
— Дедушка Малохайд!
— А кто ж ещё, жив-живёхонек, — усмехнулся старик. — Ну-ка, сядь-ка рядом. Курить ты не куришь, так хоть со мной посидишь. Что расстрадался? Не из-за свадьбы ведь?
— Всё-то вы уже знаете, — вздохнул Киллиан, устраиваясь на тёплых ступеньках. Ему захотелось подтянуть колени к подбородку и обхватить руками, как иногда делал Айвор, словно это могло утишить муку. — Вот бы и мне знать наверняка, что Фэй за меня пойдёт...
— Ещё б ей за такого справного парня не пойти! — возмутился дед Малохайд и, втянув дым, закашлялся. — Эх, здоровье не то, а в твои-то годы за мной девки в ряд выстраивались, кроме разве что Блэнид. Ух, и помотала она меня, вот тебе и красавица, вот тебе и белый цветочек. Но с таким лицом, как у тебя, не о любви печалятся — друзей хоронят. Сознавайся, что за беда?
Киллиан помедлил немного; слова не шли с языка.
— Я... я услышал, как яблоня поёт.
Дед длинно выдохнул, выпуская дым.
— Дела-а... А ведь я говорил Мэри: не пиши, болтушка, авось всё образуется... Ну, чему быть, того не миновать. Ты, парень, давно уехал, но родных краёв, думается мне, не забыл. Помнишь старый тис у реки?
Тотчас же призрак древнего-древнего дерева, склонённого над водой, возник перед внутренним взором. Ствол столь широкий, что его не обхватили бы и полтора десятка человек; крона, огромная, как холм; хвоя такая крупная и широкая, что она, скорее, похожа на листву, кроваво-алые ягоды с вишню величиной... И чёрный омут под склонёнными ветвями
— Помню, — хрипло ответил Киллиан. — Самый старый тис в округе...
— А может, и во всей Ирландии, — вздохнул дед Малохайд. — Когда я был ещё помоложе тебя, сущим мальчишкой, тот тис почитали. Думали, может, что это сам Эо Росса, одно из великих деревьев. Говорят, тысячу лет назад тисовые леса покрывали всю округу, и кто входил под ядовитую сень — обратно не возвращался, будь то зверь или человек. Ну да в наше время старого тиса не боялись. Девки таскали ему мелкие подношения, бусы да венки, чтоб он помог суженого отыскать, а если кому дальняя дорога грозила — оставляли чашу вина и горсть зерна. Потом и про это позабыли. Только старухи вроде моей Блэнид изредка к нему захаживали.
Киллиан прикрыл глаза; воспоминание ускользало, не давалось. То ли тяжесть полотняного мешочка с зерном в руке, то ли букет садовых цветов с матушкиной клумбы — душные жёлтые лилии, привезённые из самого Дублина, вьющиеся розы, нежная лаванда...
— Я ведь тоже туда ходил?
— Бывало, — уклончиво ответил старик и затянулся. Продолжил не сразу: — Не один, кто б тебя одного пустил. Но Блэнид моя как по молодости к тису бегала, так и соседскую девчонку, Шону, подучила — та всё по Джону Уилану сохла, вот и таскала под дерево то бусы, то вино, а раз, вон, у отца своего книжку со срамными картинками утащила. Вот смеху-то было! — фыркнул он. — Да-а... Быстро дети растут. Шона к нам часто захаживала, иногда и тебя, непоседу, брала с собой до деревни прогуляться. Может, тогда вы и к тису заворачивали — кто знает? Да только однажды вернулся ты не с ней, а с фейри-щёголем, а она позади плелась и всё плакала, что, мол, не доглядела.
Дед умолк, резко оборвав себя, и как Киллиан ни упрашивал — не сказал больше о тисе ни слова. Видно, жалел, что вообще заговорил.
Ужин прошёл шумно, весело. Кушаний особых сготовить не успели, только жаркое из картошки с бараниной сделали, зато достали из подвала и копчёный окорок, и рыбу, и соленья, и варенья — всё, что было. Бренда с матерью пели на два голоса и наперебой расспрашивали о Дублине и о Фэй; раскрасневшаяся от сидра Лаут просила и её устроить к профессору, мол, она помогать не хуже сможет. Киллиан же, хоть едва пригубил из своей кружки, отвечал, как пьяный, невпопад, а в ушах у него звучала песня яблони:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
