|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
ТИМЬЯН И КЛЕВЕР-10
Тис над омутом
Минувшая зима выдалась самой холодной, вьюжной и, пожалуй, самой удачной с тех пор, как Киллиан О'Флаэрти покинул отчий дом и перебрался в Дублин. Даже под снежными заносами агентство "Тимьян и клевер" процветало: щедрые заказы валились один за другим. То ланнан ши с Яблоневого источника в Донабейт забредёт, стеная и плача: мол, в собственную жертву влюбилась — в статного и молчаливого кузнеца. Заманить-то его к себе заманила, крови напилась, но убить не смогла — сердце дрогнуло, а он теперь, ясное дело, как её завидит — за молот хватается. То прибудет инкогнито лорд из самого Корнуолла и посулит огромную награду тому, кто сумеет изгнать зловредного сприггана, который к старинному кладу никого не пускает... К весне Айвор даже забросил визиты в таверну "Дохлый кролик".
— А что за интерес играть, если ты теперь не злишься и не бледнеешь, мой очаровательный друг, а недрогнувшей рукой оплачиваешь за меня долги? — пожал он плечами, облитыми тёмно-зелёным шёлком. И задумался: — Тебя самого, что ли, на кон поставить... Или Нив?
— Но-но! — прикрикнула келпи, выглянув на шум с кухни. — Вот я тебе копытом-то!
Айвор тогда только рассмеялся — и отправил посуду в пляс, чтоб отвлечь Нив. Но в покер — воистину странно! — никого не проиграл. И, что ещё чуднее, прекратил таскать в дом любовниц. Киллиан поначалу забеспокоился, не захворал ли дорогой компаньон, но после заметил, как тот подолгу дружески болтает с Фэй, и понял, что в ней-то всё и дело. Она, конечно, ни словечка про разукрашенных девиц не сказала, ни взгляда косого не кинула, но этим, видно, и пристыдила Айвора. Редко когда фейри берутся оберегать чью-то честь, но если уж начинают, то спуску не дают ни другим, ни тем более себе.
На Имболк волшебный народ устроил на Полынной улице большую ярмарку. Фэй упросила, и Киллиан взял её с собой, запасшись перед тем подарками для Морин — улестить колдунью и попросить защиты в шумной разномастной толпе. Втроём они повеселились на славу: попробовали глинтвейн из вина фейри и холодных пирожков, выпеченных не на чём-то, а на лунном свете, наплясались вволю, насмеялись... Уже у самого дома Киллиан, хмельной не от выпивки, но от счастья, поцеловал Фэй в губы. Думал, не миновать пощёчины, а девушка только обняла его, пристроив голову на плече. Так они и простояли с четверть часа, пока Нив, почуяв, не выскочила их встречать.
— Жениться будешь? — застал Айвор компаньона врасплох, посреди ночи заваливаясь к нему на кровать.
— На тебе, что ли?
— На Фэй своей, — с неожиданной серьёзностью ответил фейри.
От неожиданности Киллиан рассмеялся и сел на постели. Глаза у Айвора в темноте мерцали тёмно-багровым, как угли в золе, и он явно без ответа уходить не собирался.
— А тебе-то что за интерес? Раньше ты от меня девиц гонял...
— Такие, значит, были девицы, — фыркнул тот. — Да только она, знаешь ли, не прелестница Клара и даже не милая Люси. Так что?
А Киллиан задумался и понял, что шутки шутками, а отдавать Фэй какому-нибудь профессорскому племяннику он не хочет. И сказал:
— Женюсь, конечно. К лету наведаюсь домой, у матери с отцом благословение получу... Айвор?
Но тот исчез, точно дым на ветру. А через три дня вернулся и, ничего не объясняя, вручил Фэй подарки — длинную нитку прекрасного жемчуга и большой отрез сияющего шёлка, точно из инея под звёздным светом сотканного. Стыдно было после такого ударить лицом в грязь, и Киллиан, втайне ото всех, взял да и выкупил дом с садом, которые прежде арендовал для агентства. Рассуждал так: на чужом дереве своего гнёздышка не совьёшь, а с собственным, пусть и крошечным, особнячком в Дублине не стыдно посвататься и к такой красавице как Фэй.
Впрочем, любому при взгляде на них становилось ясно: за Киллианом она пошла бы и в лесную сторожку.
Весна обрушилась теплом и солнцем, точно бедствие, ещё в начале апреля — не было ни одного туманного денька, а дождь если и шёл, то к вечеру или ночью. Всё зазеленело, распустилось... Одним идеальным воскресным утром, когда Фэй и Нив отправились на рынок — прогуляться, пошептаться о своём, заодно и свежей рыбы прикупить, а Киллиан дремал в саду, вытащив кресло под цветущий тёрн, у калитки послышался скрипучий оклик:
— И-и, есть кто дома? У меня письмецо для хозяина, хе-хе!
С Киллиана тотчас же вся сонливость соскочила: он узнал голос Дойла Уилана. Жили О'Флаэрти и Уиланы по соседству, считай, через реку, а потому издревле дружили. У первых были поля с пшеницей, у вторых — мельница, и давно семьи поговаривали, что неплохо бы породниться. Но разговоры так и оставались разговорами аж до прошлого года, когда Джейн, старшей и самой непоседливой из младших сестёр Киллиана, не приглянулся Падрэг Уилан, тонкий и стройный, точно молодой клён.
Старик Дойл приходился Падрэгу дедом, а значит, с некоторых пор — родичем и всем О'Флаэрти.
— Я тут, — откликнулся Киллиан и поспешил к калитке. — День добрый! От матушки вести? Что-то случилось?
— Да уж ничего плохого, — ухмыльнулся Уилан, почёсывая бороду. И перегнулся через забор: — Даст Бог, к осени тебя дядькой звать начнут, а меня прадедом... Ну, это из главного, а про остальное сам почитаешь. И-и, мы-то с парнями моими сюда по делу приехали, сталбыть, до ночи пробудем, а с рассветом в путь двинемся. Выезжать будем от рыночной площади. Ежели надумаешь родной дом навестить, дык мы тебя подбросим по-родственному, — сказал он и подмигнул. — Ну, бывай.
Прожив семнадцать лет бок о бок с колдуном, Киллиан, увы, сам колдовать не научился. Но кое-какое чутьё приобрёл. И сейчас, стоило взять в руки желтоватый конверт, как ветер заледенел, шепнул на ухо голосом белой госпожи: "Вернись к истоку". И вспомнилось, как однажды компаньон сказал, что можно в волшебном круге отгородиться от ночных чудовищ, проточной водой отсечь дорогу злу, а рябиной отвадить фейри, но вот от судьбы ничем не заслониться и не откупиться.
Начиналось, впрочем, письмо обыденно. Матушка долго перечисляла, что и с кем за полгода случилось, пеняла немного на то, что любимый сын на сестрицыно венчание не приехал, однако же благодарила за подарок к свадьбе. И только в самом конце просила:
"...дальше компаньону своему это письмо не показывай, родительской волей тебя заклинаю. Не бойся, никакой беды с нами не случилось, но с месяц назад, как исчез последний снег, распустилась в неурочный срок яблоня и начала иногда тихо-тихо петь. Нынче на ней созрело яблоко. Если будет это в твоих силах, сынок, приезжай да послушай её. Только приятеля своего с собой не бери, хоть лестью, хоть уговорами, а оставь в Дублине..."
Он дочитал — и сердце закололо, остановилось. А потом — пошло разгонять кровь по телу, румянец по щекам.
Матери Киллиан верил: она бы во вред ему ничего делать не стала, да и обманывать тоже. Даже если б ей угрожали — извернулась, а дала бы понять, хитрости О'Флаэрти не занимать было. Он трижды перечёл письмо, но ни намёка на опасность не углядел, ни намёка. А потому решил поступить, как просила мать, благо знал, как оставить Айвора в городе, не солгав: сказать, что едет домой за родительским благословением — и попросить, пока его нет, приглядеть за Фэй. Что-то ему подсказывало, что компаньон бы не отказал.
Так и вышло.
— Повидать родных — дело хорошее, — улыбнулся он и уставился в окно так пристально, словно в мельтешении цветущих ветвей силился прочитать свою судьбу и все тайны мира заодно. — Передавай привет и пожелание долгих лет матери и отцу.
— И всё? — удивился Киллиан. — Не станешь давать мне советов, предупреждать о чём-то, шутить, издеваться, поручения давать? Просто возьмёшь и отпустишь?
Айвор тихо рассмеялся и, соскочив с подоконника, крепко щёлкнул компаньона по лбу.
— Слишком ты уже вырос, друг мой, чтобы с тобой нянькаться. Учись думать и действовать сам... Ах, да, раз уж мы заговорили о поручениях, привези-ка мне сладкого хлеба, испечённого твоей матушкой, — небрежно приказал он. И принялся загибать пальцы: — Это раз, а два — от глубокой воды держись подальше. Три — если кто-то станет рассказывать что-то о красавице дочке, которая-де ждёт моего возвращения, особенно плотник с той стороны Бойна или косматая вдова из дома с медным флюгером...
— Понял, понял, — замахал руками Киллиан. Губы у него разъезжались в улыбке — нет, кое в чём Айвор не менялся. — Пожалуй, ты так наследил, что тебе и впрямь лучше не показываться там. Но хлеба я привезу, не сомневайся.
Фейри напустил на себя вид оскорблённой невинности и явно собрался уже по обыкновению раствориться в воздухе, когда вспомнил что-то ещё.
— Если всё-таки случится беда, то позови меня, — произнёс он и осторожно, точно страшась разбить тончайшее стекло, прикоснулся к груди Киллиана, сквозь рубашку нащупал тисовую веточку на шнурке.
Под рёбрами сделалось горячо и больно; в висках застучало.
— А дозовусь? Издали-то... — Голос разом сел.
— Это сердце я услышу с другого конца света и даже из-под холмов, — тихо ответил Айвор и отступил, отворачиваясь. — Обратись-ка к Нив, я видел, как она на кухне возилась — пусть соберёт тебе еды в дорогу. Выезжать рано, до света вставать ты не привык — проспишь и перекусить наверняка не успеешь.
И ведь как в воду глядел!
Небо посветлело, робко затеплился горизонт, а Киллиан всё спал. Ему чудилась глубокая, тёмная вода и холод, пронизывающий до костей. Горло точно сжимала незримая рука, чешуйчатая, перепончатая. Рванулись вверх пузырьки, отсвечивающие багровым, что-то загрохотало...
Он сел рывком, хватая воздух ртом. Пот градом катился по спине, шнуровка распустилась, и рубаха сбилась на одно плечо. В дверях стояла Нив, скрестив руки под грудью и грозно притопывая:
— Вот кто-то собирался с утреца отправиться в путь. Я, значит, поднялась, завтрак справила, а он, глянь, разлёживается! Прямо как мой батяня. Тот, бывало, с вечера всех на уши поставит, мол, завтра иду в деревне бузить, штопайте мои любимые штаны да тащите из омута самую большую корягу заместо дубины. Так накомандуется, так корягой намашется, что наутро его и не подымешь, хоть батогами по реке лупи. Может, и тебя надо того, а?
Киллиана аж на месте подкинуло, стоило представить, и все дурные сны из головы повылетели.
— Не надо меня ничем лупить, я уже встаю... А собери-ка мне корзинку в дорогу?
— Да уже, — фыркнула Нив по-лошадиному. — Вона, стоит, тебя поджидает.
Из дома он выскочил через четверть часа, едва успев одеться, как подобает, и водой в лицо плеснуть. В одной руке нёс новенький саквояж, в другой — корзину, накрытую сверху вышитым полотенцем, из-под которого доносились запахи свежего ржаного хлеба, печёного картофеля и копчёностей. До Торговой площади добежал, уже задыхаясь, и едва-едва успел перехватить знакомую крытую повозку у самого выезда.
— И-и, засоня! — рассмеялся старик Уилан скрипуче. — Давай-ка забрось свои пожитки к парням, в телегу, а сам забирайся ко мне, — и похлопал по козлам рядом с собою.
Киллиан на ходу передал корзину и саквояж Джону, среднему из сыновей Уилана, жилистому и высокому, уже с обильной сединой в бороде, а после запрыгнул сам, оперевшись на протянутую руку. Закутался в шерстяной плащ — ветер, несмотря на тёплую весну, по утрам бывал весьма свеж — и мысленно приготовился к долгой дороге. Всё-таки странствия путями фейри расхолодили его, приучили к хорошему, и теперь почти два дня пути казались сроком почти что невероятным.
Кончилась мостовая, и телега мягче и быстрей покатилась по утоптанной глине — пегие лошадки, почуяв аромат оживших лугов за городом, побежали спорей. Солнце, что вязло в облачной дымке по горизонту, поднатужилось да и выпрыгнуло на небо, щедро одаряя землю теплом. Хотелось зажмуриться по-кошачьи, свернуться клубком да и задремать...
Внезапно раздался бойкий сорочий стрёкот.
Киллиан встрепенулся, повернув голову, и успел заметить пеструю птицу за буковой кроной. Уиланы заспорили, сколько было сорок и с какой стороны они показались: Старик Дойл утверждал, что одна пролетела справа — это по приметам сулило несчастье, а Джон упрямился, мол, две и слева, а значит, путешествие будет удачным! Раскричались они на славу; наконец, пошевелилась рогожка, лежащая у борта, и из-под неё высунулась лохматая белобрысая голова.
— Ладно — дед дурит, ему лишь бы поспорить, — проворчал Падрэг Уилан, протирая заспанные глаза. — Но ты, дядька Джон, и поумнее мог быть бы. Вы оба правы: ты сидел спиной к дороге, а дед — лицом, значит, для тебя сорока пролетела слева, а для него — справа, вот и все дела.
— И-и, языкаст, весь в мать! Дурит, скажешь тоже, никакого уважения к сединам, — пожурил внука старик Уилан, но видно было, что он не всерьёз сердится. И повернулся к Киллиану: — А ты что думаешь? Сколько сорок было?
Тот плечами пожал:
— Видел одну, а слышал вроде бы двух.
— Значит, и так правды не узнать, — помрачнел Джон. — А это не к добру, ох, не к добру...
— Почему же? — вздёрнул Падрэг соломенные брови. — Если судьба неясная, значит, ты сам её выбирать можешь. Порешим так: сколько б сорок ни летало, всё вам к счастью, а мне — к крепкому сну.
Сказал — и завернулся в рогожку снова. Дядька с дедом напустились на него за то, что он старшим всё поперёк говорит и умней других казаться хочет, а Киллиан наоборот подумал: верно, повезло сестре с мужем, если у него любая примета — к счастью.
Как путешествие началось, так и прошло — с шутками и прибаутками. На ночёвку остановились в чистом поле, неподалёку от реки. Киллиан, помня наставление компаньона держаться подальше от воды, был настороже, но ничего плохого не случилось. Только перед самым восходом донёсся из ивовых зарослей приглушённый женский говорок — то ли речные девы вышли на бережок посудачить, то ли у кого-то из деревенских дела до света нашлись.
Деревенька Ан-Айригни была не большой и не маленькой — аккурат на сто домов. Раскинулась она по обеим сторонам Бойла, реки неспокойной, извилистой, с множеством притоков-ручьёв. Когда-то на горе неподалёку добывали и выплавляли железо, нещадно вырубая окрестные леса ради угля, но потом терпение фейри иссякло. Одной ненастной ночью почти сто лет назад гора раскололась натрое, выпуская прекрасных всадников в золотом и зелёном облачении; они вихрем пронеслись по округе, вытаптывая посевы, и там, где земли касались копыта, появлялась молодая поросль — дуб, ясень, терновник... Жители деревни намёк поняли и на леса покушаться перестали, за что и получили в благодарность от волшебного народа богатые урожаи и чуть побольше удачи, чем у соседей.
А добыча железа заглохла. Недавно её пытались возобновить, провели даже узкоколейку из соседнего Эрна, но без особых успехов: среди местных не нашлось охотников тревожить гору. Киллиану это, признать по правде, нравилось; он не представлял, что мог бы учудить тот же Айвор, если б люди покусились на его исконные владения. И уж больно была красива деревня, особенно сейчас, по весне, ясным полднем — крепкие, пусть и старые дома, поля, распаханные и засеянные, а за ними густая малахитовая зелень лугов и лесов.
— И-и, тпру-у! — натянул поводья старик Уилан, не доезжая до моста через Бойл. — Приехали. Нам дальше, на мельницу, а ты слезай-ка здесь, парень. Тебе отсюда уже идти недолго, вон, крыша за деревьями завиднелась. Авось к обеду поспеешь.
— А вечерком к нам забегай! — свесился Падрэг с борта телеги и заулыбался. — С сестрой повидаешься, она по тебе страх как соскучилась.
Вроде сказано это было без упрёка, по-свойски, а Киллиану стало стыдно. Он тотчас же пообещал навестить Джейн в новом доме, но, уже поднимаясь вверх по дороге, подумал, что может и не сдержать слова:
"Всё-таки я не погостить приехал, а по делу... Что там яблоня такого шепчет, чего Айвору знать нельзя?"
Мать встретила его на пороге, точно знала наверняка, что именно сегодня и именно сейчас ждать дорогого сердцу гостя. За последние четыре года она изрядно постарела: в каштановых, слегка вьющихся волосах — таких же, как у самого Киллиана — прибавилось седины, вокруг глаз — морщин, а очертания фигуры оплыли, как полусгоревшая восковая свеча. Но взгляд у Мэри О'Флаэрти по-прежнему был ясным и светлым, а голос — по-девичьи звонким.
— Ох, кровинушка моя, как же я по тебе тосковала! — промолвила она, заключая сына в объятия. — Как же хотела тебя увидеть! Где пропадал-то? Дублин ведь не за морем...
— Прости, матушка, — выдохнул Киллиан, обнимая её в ответ и щекою прижимаясь к сухой, точно пергаментной щеке. — Я хотел приехать, правда хотел, да всё никак не получалось. То одно, то другое...
— Одно да другое — вот и жизнь прошла, — тихо откликнулась мать. — Ну да ладно, что теперь-то жаловаться, когда ты здесь, со мною — радоваться надо. Пойдём-ка в дом.
На согретом солнцем крыльце вертелась кошка, серая с белыми лапками. Когда-то, лет восемь назад, здесь хозяйничал матёрый рыжий мышелов и его потомство, но, видно, время его не пощадило. Киллиан замешкался у дверей, глядя, как дёргается из стороны в сторону пушистый хвост; под ребром кольнуло: ничто не вечно, всё уходит, умирает...
Он вздрогнул и провёл по лицу ладонью; виски взмокли, хотя, казалось бы, отчего?
В доме царила прохладца. Пахло свежим хлебом и старым деревом — ароматы, знакомые с детства, с тех пор ничуть не переменившиеся. Из "девичьей", комнатки на солнечной южной стороне, доносилось негромкое пение — одна из сестёр коротала день за рукоделием.
— Ты, верно, устал с дороги, — сказала мать, полуобернувшись. Седоватая прядь выскользнула у неё из-под платка, упала на лицо. — Может, подремлешь? А там и отец с поля вернётся...
— Да я в телеге отоспался, — ответил Киллиан, ставя саквояж на пол и снимая плащ. — Вот перекусить бы немного не отказался. Мы ещё до света в путь тронулись, я только пару печёных картофелин и перехватил.
— Я гляжу, большой город тебя разнежил, разбаловал, — засмеялась мать. — Здесь ты, бывало, поднимался с петухами...
Тут пение прекратилось. Потом что-то повалилось, застучали торопливые шаги — и выскочила из комнаты девица. Распахнула глазищи, вцепилась в собственную косу, охнула...
— Братец?
— Ты ли, Бренда? — сощурился Киллиан. Из голенастой девчонки сестра превратилась в завидную невесту — статную, полнокровную, с густыми тёмно-русыми кудрями. — А я тебя и не признал. Подумал, что это за красавица к нам переехала?
Бренда нахмурилась, топнула ногой:
— А чтоб сестру узнавать, надо хоть раз в полгода навещать родной дом! Ишь, зазнался... — и, не договорив, бросилась к нему на шею и разрыдалась.
Мать глядела на них — и сама едва не плакала, приговаривая: "Выросли, ох, выросли..."
Да и было отчего ей порадоваться.
В семье О'Флаэрти, счастливой и богатой, с детьми долго не ладилось. Первые два мальчика, погодки, умерли, не дожив и до пяти лет. Третий, Киллиан, болел тяжко и часто, но всё-таки выкарабкался; девочка, родившаяся следом и названная в честь бабки, скончалась почти сразу. Мэри два года горевала и думала, что не видать ей больше детей, почти смирилась с тихим и пустым домом, но затем произвела на свет трёх дочерей подряд, и все они выросли крепкими и здоровыми, точно несчастья, отмерянные родителям, исчерпались на первенцах.
Старшая из девочек, непоседа и хохотушка Джейн, ныне обвенчалась с Падрэгом Уиланом и переехала за реку. Средняя сестра, тихоня Лаут, пошла в отца — волосы посветлее, прямые, кость тонкая, зато рост — иной парень позавидует; она себя стеснялась и сызмальства частенько отпрашивалась помогать при церкви — там ей становилось поспокойнее. Младшая, Бренда, больше всех походила на брата и характером, и обликом, разве что глаза у неё были не тёмно-зелёные, а голубые. Маленькой она, бывало, ходила за Киллианом след-в-след, хвостиком, и очень горевала, когда он отказался от наследства в пользу Джейн и сбежал в Дублин, прихватив с собой транжиру-фейри.
— Может, тебе мёду принести? Или солений? — по-взрослому хлопотала она вокруг брата, не давая ни минуты покоя. И тут же вздыхала разочарованно: — Хотя ты, верно, всяких яств в столице-то напробовался, чем мы тебя удивим, чем приветим...
Киллиан долго отшучивался, а потом — сам не заметил, как с языка слетело:
— Вот ведь заладила — столица, столица... Возьму и увезу тебя в Дублин, сама насмотришься.
— Правда? — загорелась Бренда. — Точно-точно возьмёшь?
Стоило представить, как Айвор начнёт обхаживать подросшую красавицу, как голова закружилась. Но Киллиан собрал силу воли в кулак:
— И возьму, если матушка отпустит. Заодно и с Фэй познакомишься.
Мать тотчас насторожилась:
— Фэй О'Коннор? Та самая, которую сестрица Мэг воспитывала? И что же она в Дублине делает? Ох, тяжело девице одной среди столичных соблазнов! Что же компаньон твой, гм... — недоговорила она.
Глаза у неё сделались встревоженные — видно, здесь нрав Айвора все хорошо помнили. А Киллиану стало обидно за Фэй, которая мало что нашла себе работу по душе и по уму, так ещё и уважение у фейри заслужила.
— А кто сказал, что она одна? — вырвалось у Киллиана. — Фэй мне невеста.
Ну и шум тут поднялся! Вот правду говорят: не дразни кота рыбкой, костью — собаку, а свадьбой — женщину. Вопросы посыпались градом:
— Когда жениться решили? А у Мэг ты позволения спрашивал? У Фэй приданое есть? Венчаться где будете, в Дублине или тут? А платье уже пошили? А жить где станете? Кого на свадьбу позовёте? — на два голоса затараторили Бренда с матерью.
Киллиан едва успевал отвечать, чувствуя себя то ли провинившимся мальчишкой, то ли щедрым стариком Даиди-на-ноллаиг, разносящим подарки к Рождеству. А когда услышал от сестры азартное: "А вы целовались уже? А много?" — стушевался и покраснел до корней волос, словно и не он все эти годы заставал компаньона с девицей, а то и с двумя, а после выслушивал бесстыжие, хвастливые рассказы.
— Ой, застеснялся, застеснялся! — совсем развеселилась матушка, разом помолодев лет на десять. — Ну-ка, Бренда, пойдём-ка в сундуках посмотрим. Негоже получается — невеста и без приданого, надо что-то ей подобрать.
Он хотел возразить, что тогда выйдет не приданое, а подарки к свадьбе, но потом махнул рукой — уж слишком приятно было видеть мать и сестру в добром расположении духа. Почти до вечера они разбирали сундуки с сестриным приданым, перебирали материны серьги, гребни и прочие безделушки. Пришла из церкви Лаут — ещё более строгая, чем прежде, пахнущая ладаном, возвратилась с сумерками бабка Блэнид, которая день-деньской судачила с кумушками у колодца... Стало шумнее втрое, если не вчетверо. Потом Бренда спохватилась, что отец с дедом что-то в поле задерживаются, и убежала за ними, чтоб позвать к ужину.
— А ужин-то и не готов, я чую, — повела острым носом бабка, закутываясь в шаль. — Эх, бездельницы, ничего-то без меня не можете! Ну-ка, Мэри, неси баранью ногу из подвала, ты, Лаут, садись за картофель, Бренда... а, ускакала уже, стрекотунья!
Киллиана отправили на колодец за водой — не иначе, чтоб под ногами не мешался. К тому времени изрядно похолодало: ночи ещё стояли знобкие. Звёзды робко проступали из-под темнеющего небосвода, словно игольные острия с изнанки бархатного рукава. С непривычки ведро казалось тяжёлым, и вода плескала под ноги, только успевай на собственную неловкость браниться...
"Интересно, как там сейчас дома?"
Он поймал себя на мысли, что уже давно домом зовёт не это место, даже не деревню Ан-Айригни, где родился и вырос, а детективное агентство в Дублине. Образ воскрес перед глазами — жмурься не жмурься, а всё одно видишь. Белёные стены, черепичная крыша, вокруг — яблони и вишни, старые, скрюченные, не плодоносящие почти; тимьян и клевер, сплетённые прочней, чем уток с основой. Вот Нив суетится на кухне и сама себе рассказывает байки про неугомонного своего батяню; вот Айвор, скинув сюртук, разлёгся на мехах у камина с бокалом вина и молча щурится на огонь; вот Фэй в кресле, за пяльцами — вышивает...
Киллиан сам не заметил, как поставил ведро на землю и замер, привалившись к плечом к старой сливе. Изо рта вырывался пар; стало совсем холодно, а тело от нелёгкого пути в гору только разгорячилось. Пульс едва ощутимо стучал в висках. Не доносил ветер из деревни человеческого говора, молчали ночные птицы, даже болтливые лягушки — и те затихли. В наступившей тишине ясно слышалась нежная и печальная песня в глубине сада.
— На женщину не похоже, — пробормотал Киллиан обескуражено, прислушиваясь к мелодии. — На мужчину тоже... Словно флейта поёт сама по себе. — И вдруг его осенило: — Яблоня! Яблоня, о которой мать писала!
Позабыв о воде, он сошёл с дороги и углубился в ночной сад. Продрался сквозь ароматные заросли розмарина, поднырнул под ветви боярышника, любимого дерева фей — пение стало громче, но слова по-прежнему нельзя было различить. Среди цветущих деревьев выделялось одна яблоня, уже сплошь покрытая по-летнему жёсткой листвой — словно вдова среди невест.
И именно она-то и пела.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Зачем он отдал мальчишке
Доброе, чистое своё сердце?
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Садам не цвести без солнца,
А фейри не жить без сердца.
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить...
Допев, начала она сначала, но Киллиан больше не мог слушать — бросился бежать опрометью, не разбирая дороги. Через сад, через огород, сквозь шиповник вокруг дома, пока не очутился у крыльца. Грудь раздирало на части, лицо пылало...
"Да что со мной такое?"
— Эхей, что с тобой такое? — откликнулась эхом темнота, и вспыхнул над ступенями огонёк — уголёк в трубке. — Ба, да это ж Киллиан! Вот дела. Я б сказал, что ты возмужал, да ты и уезжал от нас мужчиной, другим в пример.
Как ни плохо было Киллиану, он не смог не улыбнуться — губы сами разъехались. Даже в скудном свете звёзд и восходящей луны нельзя было не узнать сутулую спину, смешную клочковатую бороду и вишнёвую трубку с длинным узловатым мундштуком.
— Дедушка Малохайд!
— А кто ж ещё, жив-живёхонек, — усмехнулся старик. — Ну-ка, сядь-ка рядом. Курить ты не куришь, так хоть со мной посидишь. Что расстрадался? Не из-за свадьбы ведь?
— Всё-то вы уже знаете, — вздохнул Киллиан, устраиваясь на тёплых ступеньках. Ему захотелось подтянуть колени к подбородку и обхватить руками, как иногда делал Айвор, словно это могло утишить муку. — Вот бы и мне знать наверняка, что Фэй за меня пойдёт...
— Ещё б ей за такого справного парня не пойти! — возмутился дед Малохайд и, втянув дым, закашлялся. — Эх, здоровье не то, а в твои-то годы за мной девки в ряд выстраивались, кроме разве что Блэнид. Ух, и помотала она меня, вот тебе и красавица, вот тебе и белый цветочек. Но с таким лицом, как у тебя, не о любви печалятся — друзей хоронят. Сознавайся, что за беда?
Киллиан помедлил немного; слова не шли с языка.
— Я... я услышал, как яблоня поёт.
Дед длинно выдохнул, выпуская дым.
— Дела-а... А ведь я говорил Мэри: не пиши, болтушка, авось всё образуется... Ну, чему быть, того не миновать. Ты, парень, давно уехал, но родных краёв, думается мне, не забыл. Помнишь старый тис у реки?
Тотчас же призрак древнего-древнего дерева, склонённого над водой, возник перед внутренним взором. Ствол столь широкий, что его не обхватили бы и полтора десятка человек; крона, огромная, как холм; хвоя такая крупная и широкая, что она, скорее, похожа на листву, кроваво-алые ягоды с вишню величиной... И чёрный омут под склонёнными ветвями
— Помню, — хрипло ответил Киллиан. — Самый старый тис в округе...
— А может, и во всей Ирландии, — вздохнул дед Малохайд. — Когда я был ещё помоложе тебя, сущим мальчишкой, тот тис почитали. Думали, может, что это сам Эо Росса, одно из великих деревьев. Говорят, тысячу лет назад тисовые леса покрывали всю округу, и кто входил под ядовитую сень — обратно не возвращался, будь то зверь или человек. Ну да в наше время старого тиса не боялись. Девки таскали ему мелкие подношения, бусы да венки, чтоб он помог суженого отыскать, а если кому дальняя дорога грозила — оставляли чашу вина и горсть зерна. Потом и про это позабыли. Только старухи вроде моей Блэнид изредка к нему захаживали.
Киллиан прикрыл глаза; воспоминание ускользало, не давалось. То ли тяжесть полотняного мешочка с зерном в руке, то ли букет садовых цветов с матушкиной клумбы — душные жёлтые лилии, привезённые из самого Дублина, вьющиеся розы, нежная лаванда...
— Я ведь тоже туда ходил?
— Бывало, — уклончиво ответил старик и затянулся. Продолжил не сразу: — Не один, кто б тебя одного пустил. Но Блэнид моя как по молодости к тису бегала, так и соседскую девчонку, Шону, подучила — та всё по Джону Уилану сохла, вот и таскала под дерево то бусы, то вино, а раз, вон, у отца своего книжку со срамными картинками утащила. Вот смеху-то было! — фыркнул он. — Да-а... Быстро дети растут. Шона к нам часто захаживала, иногда и тебя, непоседу, брала с собой до деревни прогуляться. Может, тогда вы и к тису заворачивали — кто знает? Да только однажды вернулся ты не с ней, а с фейри-щёголем, а она позади плелась и всё плакала, что, мол, не доглядела.
Дед умолк, резко оборвав себя, и как Киллиан ни упрашивал — не сказал больше о тисе ни слова. Видно, жалел, что вообще заговорил.
Ужин прошёл шумно, весело. Кушаний особых сготовить не успели, только жаркое из картошки с бараниной сделали, зато достали из подвала и копчёный окорок, и рыбу, и соленья, и варенья — всё, что было. Бренда с матерью пели на два голоса и наперебой расспрашивали о Дублине и о Фэй; раскрасневшаяся от сидра Лаут просила и её устроить к профессору, мол, она помогать не хуже сможет. Киллиан же, хоть едва пригубил из своей кружки, отвечал, как пьяный, невпопад, а в ушах у него звучала песня яблони:
Горе тебе, Эо Росса, горе!
Высохли корни старого тиса,
Скоро, скоро ему нас оставить...
"Что же ты не сказал мне, Айвор? — думал он. — Что же ты утаил?"
Спать лёг с тяжёлой головой, и снилась ему только чёрная-чёрная вода.
Вставали в деревне рано, с солнцем, однако же Киллиана, дорогого гостя, тревожить не стали. Когда он пробудился, то дом уже опустел — кто скотину ушёл на луг выгонять, кто в поле работал. Одна мать поджидала, вязала кружево в общей комнате, да дело не ладилось. Путалась нить, выскальзывал из пальцев крючок.
— Ты вчера сам не свой был, — тихо промолвила Мэри О'Флаэрти, не здороваясь даже. — Да и без ведра вернулся, Бренде пришлось за ним бегать... Песню яблони услышал?
— Услышал, — не стал отпираться Киллиан. — Ты ведь за этим и позвала меня, верно?
На столе ждал простой завтрак — кувшин молока, свежий, только утром испечённый хлеб да пара ломтей окорока. Но кусок в горло не лез.
— Я уж и сама не знаю, зачем, — вздохнула мать и отложила рукоделие; крючок, падая, зацепил солнечный луч и сверкнул. — Да только та песня мне покоя не давала. Я ведь помню, как тебя Айвор к нам привёл. Он-то был, что король из сказки — высокий, статный, с серебряным венцом в волосах. Ты — как утопленник, бледный, мокрый до нитки.
Она замолчала. Киллиан долго не знал, что ответить. Налил из кувшина молока, пригубил, отставил...
— И всё?
Мэри О'Флаэрти закусила губу.
— Не всё, — откликнулась еле слышно. — Я ведь виновата перед тобой, сыночек. Год не верила, что ты с реки вернулся, что б там Шона ни говорила, как бы ни винилась. А всё потому, что уходил ты голубоглазый, как Бренда — в меня, и в матушку мою... А когда вернулся, то глаза у тебя были зелёные — то цвета мха, то цвета молодой листвы на просвет.
В горле точно холодный ком застрял. Стало зябко.
Против собственной воли Киллиан вспомнил, как на него косились в деревне из-за статного фейри, который везде таскался следом: и в школу, и на речку, и в лавку, во всех детских каверзах сопровождал, отпуская замечания одно другого острее. Потом-то, конечно, привыкли... Как не привыкнуть, если Айвор почти с каждым успел дружбу завести — с кем в карты перекинуться, кому воды помочь донести, а с кем и яблок из чужого сада натащить. Но в первый год нелегко пришлось, многие друзья-приятели стали его стороной обходить.
— Я твой сын, — наконец произнёс Киллиан, не представляя, что ещё сказать.
В иных словах сквозила обида, в других — злость, а он не чувствовал ни того, ни другого, усталость только.
— Знаю, — кивнула мать. А потом — сорвалась с места, обняла его, прижимая вихрастую голову к груди. — Не сердись, кровиночка моя. Что было, то было — ушло без следа. Мы все тебя любим; здесь твой дом.
— Спасибо, — выдохнул он. И вывернулся, глядя снизу вверх: — Послушай, а Шона Уилан как поживает? Здорова?
Матушка потрепала его по волосам и ласково посмотрела.
— Здорова вполне. Если хочешь с ней перемолвиться словом, так иди сейчас. Заодно и сестру повидаешь.
Медлить Киллиан не стал — наскоро перекусил молоком с хлебом и отправился к Уиланам. Проходя через сад, свернул к яблоне. При свете дня она не пела, только вздыхала тихонько. Среди ветвей виднелось одно-единственное яблоко — наливное, золотисто-зелёное, полупрозрачное на солнце. И тут словно под руку что-то толкнуло: он потянулся и сорвал плод, и в ту же секунду листья опали, и яблоня осталась голая, чёрная, мёртвая.
Холодом она дышала, словно попала в сад прямиком из лютой зимы.
Яблоко тянуло руку вниз, точно чугунное. Киллиан отёр его краем плаща, нажал на кожицу ногтем — брызнул сок. В воздухе разлился медовый аромат, такой сладкий и будоражащий, что во рту защипало.
— Ты здесь побывала, белая госпожа? — негромко спросил Киллиан. Но никто не ответил, конечно, только ветер пролетел по саду, роняя яблоневые лепестки. — Если есть, что сказать, выходи, я от правды прятаться не стану.
Он подождал ещё немного в тишине, а потом сунул яблоко в карман и пошёл вниз по тропинке.
Уиланы встретили его приветливо, хотя из всей большой семьи дома оказался только старик Дойл с невесткой Шоной, маленькой, полной и рыжей, что твоё солнышко. Они забросали его вопросами о Фэй — не иначе, Бренда с утра забежала к соседям, разнесла сплетни — и усадили за стол. Дойл отлучился в погреб то ли за элем, то ли ещё за чем, а Шона осталась развлекать гостя.
— Джейн с утра упросила Падрэга сходить в лавку за кислыми леденцами... Вы на полчаса от силы разминулись! — всплеснула она руками огорчённо.
— Ничего, — ответил Киллиан, присаживаясь на лавку. — Я больше хотел поговорить не с ней, а с тобой. Скажи, Шона, ведь правда, что ты была со мной, когда... когда Айвор впервые появился?
Улыбка её увяла.
— Ты ведь не сердишься? — сипло спросила Шона. Он качнул головой. — И долгов с тебя фейри не требуют? Ох, столько лет прошло, а мне до сих пор вспоминать боязно и стыдно. Хоть если поразмыслить, то виновата я не больше других... Мы-то думали, что он тогда уже успокоился, а он, злодей, опять за своё принялся.
Киллиан нахмурился, ничего не понимая:
— Кто? Айвор? Нет, он, конечно, не подарок, но чтобы называть его злодеем ...
От неожиданности Шона моргнула раз, другой — и рассмеялась, точно страх её наконец отпустил.
— Нет, не о твоём спасителе разговор. Это всё речной топитель, ракушник. Тот, что тебя в омут утащил.
И она рассказала историю, которую Киллиан вроде и помнил, но такими отрывками, что из правды они за годы обратились то ли в сказку, то ли в ложь.
Не со всеми фейри обитатели Ан-Айригни жили в мире и согласии. Полвека назад в Бойле и его притоках завёлся убийца, охотник на детей. Поняли это не сразу: мальчики и девочки пропадали нечасто, раз в полтора-два года, и чаще у заезжих — цыган, торговцев, путешественников. О правде стали догадываться, когда приходской священник, отец Фехин, возвращался уже за полночь из соседней деревни и увидел, что на берегу реки сидит чудище. На келпи оно походило мало. Кто-то утверждал, что это зловредный марул заплыл аж из моря, кто-то грешил на лламхигин-и-дур, пожирателя овец. Однако отец Фехин, посоветовавшись со знающими людьми, решил, что ни тот, ни другой монстр тут ни при чём. Марул напоминал огромную рыбу с огненным гребнем и с выпученными глазами во всю голову, он любил простор, пением своим вызывал штормы и губил моряков. Лламхигин-и-дур, отвратительные крылатые жабы с длинными хвостами, чаще пугали рыбаков, вторгающихся в их владения — рвали сети, рыбу распугивали. И если кого убивали, то тех, кто сам зашёл в реку, например, на овец во время водопоя; некоторые особо гадкие твари испускали вопли, от которых человек цепенел и сам падал в воду, но душераздирающих криков никто не слышал.
Значит, делал вывод отец Фехин, безобразничает кто-то другой.
И так бы и оставались деревенские в неведении, если б не один странник. Появился он после заката — высокий мужчина с благородным лицом, хоть далеко не старик, а уже седой как лунь. Поначалу взял в пабе пинту эля и сел в углу, подальше от всех... Но потом услышал, как оплакивает сапожник пропавшую дочку и ругательски ругает неведомого речного убийцу, — и отстранённость как рукой сняло. Мужчина перебрался за общий стол, представился Валентином и сказал, что весьма искусен во вразумлении кровожадных фейри. Сперва ему не поверили, а он возьми да и обернись лисом! Тогда взял слово отец Фехин, которому к тому времени стукнуло ни много ни мало девяносто лет. Он поведал гостю историю целиком и проводил его на берег Бойла. Валентин побродил туда-сюда, похмурился, а потом как снял с пояса серебряный кнут да как вытянул реку от берега до берега!
Тут-то злодей и выскочил.
Оказалось, что в округе лютовал ракушечник. Обычно его собратья могут человека к воде заманить, обрызгать, подразнить, но этот, видно, попробовал детской крови и обезумел. Те, кто был свидетелем, сказывали, что Валентин знатно отходил его кнутом и повелел больше людей не трогать, иначе, мол, не избежать ракушечнику лютой смерти. Тот зарёкся больше никого не топить, более того, похищенную девчонку вернул живёхонькой.
Ан-Айригни три дня гуляла, гудела; Валентин потихоньку ушёл, ни с кем не прощаясь и никакой награды не попросив.
— Пять лет ракушечника не видали. Потому-то я и решила, что он уплыл подальше, — вздохнула Шона, повинившись. Лицо у неё сделалось старое. — Ты, верно, и не помнишь, но я тогда была на сносях, Падрэгову младшую сестрёнку поджидала. И вздумалось мне с утра сходить в гости к бабке Блэнид, чтобы она меня поучила, как делать обережную вышивку для дитяти. Пришла я к вам на рассвете, но слово за слово, то да сё... Только к полудню засобиралась домой. Добрая Блэнид собрала мне гостинцев, а тебя дала в провожатые, и не было б беды, если бы мы пошли по прямой дороге.
Киллиану уже не надо было слушать окончание истории — он и так всё понял.
— Но ты завернула к тису.
— Завернула, — подтвердила Шона. — Сама положила у корней бусы, тебе велела зерно рассыпать. А потом меня что-то сморило солнцем. Я прилегла на холме, чуть повыше, среди тимьяна, ты вроде подле играл — собирал цветы для матушки, потом, видно, к реке спустился... И вдруг я очнулась от перезвона ракушек и крика. Подскочила, оглядываюсь... И охнуть не успела, как ракушечник схватил тебя и утащил в омут. У меня аж свет в глазах померк. Как закричу: "На помощь, кто-нибудь! Кто слышит, тот и приди!"
Сердце забилось чаще за частоколом рёбер, точно стало рваться наружу.
— Тогда Айвор и появился?
— Шагнул прямо из тисового ствола. — Шона подперла щёку рукою. — Красивый такой, что глазам больно: весь в зелёных шелках, увенчанный короной из серебряных листьев, но босой. И такое от него исходило сияние, что мне сразу полегчало. А он положил мне руку на лоб и говорит: "Ни о чём не волнуйся, Шона, я его верну". Потом добавил: "А дочку назовёшь Эованн, маленькой тисовой веточкой". Ноги у меня совсем ослабли и голова закружилась, а когда я сумела спуститься к омуту, то ты уже сидел на берегу, невредим, целёхонек, а Тисовый господин тебя расспрашивал...
— ...кто я таков, богаты ли мои родители и не дадут ли они ему кров в благодарность за спасение сына, — улыбнулся Киллиан, вспоминая. — А ракушник с тех пор пропал насовсем, раз я о нём ни разу не слышал. Спасибо, Шона, за рассказ. С сестрой я потом повидаюсь, а сейчас, пожалуй, пойду.
Она даже останавливать его не стала; и дед Уилан, который как раз из подвала вернулся с кувшином эля, тоже — видимо, всё было написано на лице.
"Он меня спас, — перепуганной птицей колотилась мысль в висках. — Айвор спас меня, но какой-то страшной ценой".
Киллиан догадывался уже, какой — по изменившемуся цвету глаз, по биению сердца, по тому, что несносный фейри из любой дали мог его расслышать. Догадывался — но проговорить боялся. Ноги сами несли его — мимо мельницы, через мост, вдоль реки, на привольные луга, где высился холм, а под ним разливался приток Бойла бездонным омутом, и склонялся над водою старый тис.
...Песня яблони оказалась правдивой.
Высохли корни у тиса или истощились его силы — кто знает. Но ни единой алой ягоды не виднелось в кроне, а многие ветки оголились, помертвели. Ствол почернел и раскололся надвое, а сердцевина рассыпалась трухой. Огромное дерево походило нынче не на зелёный дворец, а на разверстую могилу, которая только и ждала единственного своего постояльца.
Сердце не просто болело уже — обратилось сплошной, неизбывной мукой.
— Будь что будет, — пробормотал Киллиан, запуская руку в карман. — Даже если оно отравлено — будь что будет.
Он достал яблоко, на мгновение прижался губами к нагретой и словно бы пульсирующей кожице — и надкусил его.
Сок оказался горьким, как дёготь, как правда, как смерть.
Киллиан вспомнил.
...У матушки завтра именины. У неё много всяких цветов в саду, но вот синих нет — как небо, как её весёлые глаза. И пока рыжая нескладная Шона дремлет на холме, подложив руку под голову, Киллиан ищет.
Вот жёлтая купальница — красивая, но вянет быстро, да и цвет не тот. Бело-розовая очанка, красно-бурый офрис, пурпурные стрелы наперстянки, излюбленного цветка фейри, которые из нежных её лепестков шьют себе перчатки... Всё не то, неправильное. Колокольчик вроде и похож, но на просвет он лиловый — такого неба не бывает...
И тут глаз выхватывает ниже по склону ярко-синюю куртинку. А потом раз — и она исчезает.
"Горечавка, — доносится от воды шёпот. — Иди сюда, мальчик, я добуду тебе цветов горечавки".
Киллиан, словно околдованный, спускается к омуту. Ему не страшно — пляшет на глади воды отражение ярко-синих цветов, манит к себе. Ну, ещё шажочек, маленький, крохотный... Тянутся из воды длинные чешуйчатые руки, показывается уродливая, облепленная ракушками башка. Сбежать бы, да ноги не слушаются, сил хватает на один крик. Глупая-глупая Шона подскакивает, но куда ей успеть...
Вода смыкается над головой, проникает в грудь; холод сковывает тело; меркнет свет в глазах.
А дальше всё видится точно со стороны.
Вот является король в серебряном венце, ясноокий и статный. Уродливое чудище рассыпается мусором, опускаются на дно ракушки, всплывают гнилые ветки... А король склоняет голову, и взгляд его туманится:
"Что же мне делать с тобою, дитя неразумное, человеческое дитя?"
Тонкие пальцы путаются в мокрых волосах, оглаживают веки, прикасаются к посиневшим губам, ловят призрак жизни. Киллиану жаль прекрасного короля, хочется сказать ему, чтоб не печалился, не грустил...
"И такой малости не могу для тебя сделать, — шепчет король, и очи его темнеют. — Нет уж, живи".
Сияющей дланью он проникает меж рёбер Киллиана и извлекает мёртвое сердце, а взамен вкладывает своё, живое. Грудь сдавливает; волнами накатывает жар.
Киллиан резко садится, откашливая воду, и слышит вопрос:
"Как твоё имя и кто твои родители, дитя? Ты сын знатного человека?"
Он мотает головой.
"Сын богача?"
Голос возвращается не сразу.
"Я О'Флаэрти... у нас дом, поля с пшеницей... я старший сын".
Прекрасный король улыбается и протягивает руку.
"Ну, что ж, веди".
Надкушенное яблоко скатилось с холма, упало в омут и в тот же миг пошло на дно, словно сделано было из золота. Киллиан, чувствуя, как по щекам стекает горячее, солёное, сграбастал рубашку у себя на груди и сжал тисовую веточку на суровой нитке.
— Где бы ты ни был, — прошептал, — приди. Ты ведь обещал услышать.
Айвор явился тотчас же — шагнул из мёртвого тисового ствола, бледный, похожий на тень себя прежнего. Замер, не доходя двух шагов.
— Значит, ты всё вспомнил.
— Вспомнил, — не стал отпираться Киллиан. И спросил на выдохе: — Так зачем ты...
— Зачем — что? — насмешливо скрестил фейри руки на груди. — Зачем спас тебя? Захотелось.
Слова падали, словно камни на грудь ложились.
— Зачем отдал своё сердце, дурак. Я ведь не королевич или герой, какой с меня толк?
Глаза у Айвора, чёрные, словно полированный оникс, стали печальными. Он подошёл ближе, коснулся щеки компаньона ласково, как делал в детстве.
— Сердце отдают не потому, что хотят что-то получить взамен, — произнёс он негромко. — Тем более — детям... Давным-давно мои владения расстилались от моря до моря. Далеко простирали ветви тисовые леса, и кто ступал под их сень, оказывался в моей власти. Меня почитали, как божество; моей невестой была сама Боадвин, владычица морских глубин, а сестрою — Зима. Копья и луки, сделанные из тиса, несли смерть врагам, служили во славу воинской доблести, колдуны писали заклятия на тисовых ветвях... Но моё время минуло. Всё, что ныне мне осталось — это старое, прогнившее дерево, — обернулся он к помертвелому тису. — И ты, человеческий мальчишка с сердцем фейри. Не бойся, подарков я обратно не забираю. Ты проживёшь очень долгую жизнь.
Киллиан похолодел. Пальцы фейри всё ещё касались его щеки, холодные, как лёд. Ясный полдень точно померк.
— А... ты?
Айвор отступил на шаг, в редкую тень тисовых ветвей.
— Моей сестре... — начал он тихо и осёкся. — Когда сестра узнала о том, что случилось, моей сестре вздумалось погадать. Грядёт большая война; железо долго зрело, копило злобу, и скоро оно обрушится с неба. Тридцать лет людям убивать друг друга. Если мой народ вмешается и утишит гнев железа, то время бедствий сократится вдесятеро. Но фейри тогда исчезнут — останутся шёпотом ветра, мерцанием звёзд, цветением вереска, не более того. Как моя Боадвин, что растворилась в море... Так нам надлежит поступить, если моё сердце останется у тебя в груди, а я истаю. Если же мой народ отгородится от рода человеческого, то Война Железа обрушится на вас во всей мощи и выкосит две трети твоих собратьев, а мы вернёмся и станем править вами, как в прежние времена. Так надлежит поступить, если я одумаюсь и верну своё сердце... Но не бойся, мой прелестный друг! — рассмеялся Айвор внезапно и посмотрел через плечо. Потом повторил: — Я не отнимаю собственных подарков. Что отдано, то отдано. Наше время прошло — грядёт время людей.
Киллиан почувствовал, как глубоко-глубоко внутри у него, под пологом печали и ужаса, закипает гнев.
"Что за жизнь, если в ней нет места чуду?"
— Есть третий путь! — выкрикнул он яростно. Сгрёб компаньона за грудки, встряхнул. — Всегда есть третий путь, ты меня этому научил!
— Есть, — ответил Айвор. В глазах у него отражались звёзды, хотя день был ещё в разгаре. — Но ты проскочил мимо него, счастье моё; у тебя верное сердце, и отдано оно людям. А что до моей судьбы... Сколько бы ни осталось от меня, всем своим существом я желаю тебе радости, долгой и благой жизни. Ты любишь Фэй, а она любит тебя; осенью вы обвенчаетесь, а к лету у вас появится первенец. Придёт война, но не заденет вас даже крылом — таково моё желание. А я уйду, и следом мой народ... — он отступил, ускользая от прикосновения, словно дым. — Времени мне осталось до Белтайна. Как только вскарабкается на небо полная луна, засохнет последняя тисовая ветвь, и меня не станет. Так правильно.
Грудь стиснуло; дышать было нечем. Глаза резало, точно кинули в лицо горсть соли.
— Не хочу, — выговорил Киллиан с трудом. — Расскажи мне про третий путь.
Айвор только качнул головой; черты лица его были неразличимы — то ли это солнце пробивается сквозь полуоголённые ветви, то ли тени пляшут.
— В тебе говорит печаль, — откликнулся он. — Но если нет памяти, нет и печали. Да будет так.
Зашелестели травы, дохнул в лицо ветер...
И Киллиан очутился в Дублине, у дверей агентства. Фэй встречала его на ступенях, смеялась, обнимала, пеняла на то, что он подзадержался в деревне. Киллиан силился промолвить хоть слово в ответ, но не мог; губы у него были солоны и сухи. Он чувствовал себя так, словно потерял что-то важное...
А вот что — вспомнить никак не мог.
Дела в "Тимьяне и клевере" шли своим чередом.
По-прежнему в дверь нет-нет, да и стучались те, кто не мог сам справиться со своими бедами и трудностями, но готов был щедро приплатить за помощь. Фермер ли, который рассорился с обитающим в доме брауни из-за собственной жадности, модистка ли, что отказалась бесплатно отдать строптивой колдунье пару своих лучших перчаток — кому только не приходилось спешить на выручку!
Под родным кровом, впрочем, ничего не менялось. Киллиан, собравшись с духом, купил для Фэй обручальное кольцо из розового золота с тремя алыми камешками-искрами, но вручить его не отваживался, всё тянул отчего-то, а в конце концов поставил себе крайним сроком Белтайн. Хотя, кажется, сама судьба торопила его с решением. Матушка уже дважды отправляла письма, расспрашивая, сделал ли он предложение и когда уже венчание, и от этого тянуло под ложечкой. Написала и тётка, Мэган Фоули, справляясь о здоровье своей воспитанницы и намекнула, что не прочь погулять на свадьбе...
А однажды появились на пороге крупные отпечатки кошачьих лап, а на дверном косяке — длинные, глубокие царапины. Фэй шутила, что это, верно, сам Король Кошек заглядывал, ревнуя подружку по детству, и эти слова холодом отозвались в груди. Быстрей пошли стрелки невидимых часов, отсчитывая по минуте за секунду: опоздаешь, опоздаешь.
— Что за друг, если он заглянул, напакостничал, а поздороваться поленился? — пошутил Киллиан, мыском ботинка пытаясь оттереть кошачьи следы, но они въелись в порог, точно лапы были раскалёнными добела. — Мы бы ему молока налили — пусть он и король, но всё-таки кот. Правда, Нив?
Келпи-полукровка засопела, как целый табун лошадей, и начала вдвое усердней орудовать тряпкой, хотя и ясно уже стало, что это бесполезно.
— А кто егойные думы знает, — сказала наконец. — Может, он вообще не к Фэй приходил.
— И к кому же тогда? — нахмурился Киллиан непонимающе.
Нив себя ответом не утрудила.
В последние недели она вообще вела себя странно. Застывала подолгу, глядя в пустой угол, потом принималась яростно тереть глаза, в лошадином облике скакала на заднем дворе, вытаптывая тимьян до голой земли... А иногда вдруг хватала Киллиана за рукав, тянула, словно что-то сказать хотела, но потом сверкала глазами зло и убегала на кухню. Вот и сейчас — швырнула тряпку об пол и унеслась за дом.
— Что-то дурное с ней творится, — вздохнула Фэй, появляясь на пороге. И скосила взгляд: — Да и с тобой. Ходишь бледнее тени, сам с собою по ночам разговариваешь.
— Устал, наверное, — отмахнулся Киллиан, поднимаясь наконец. — Ладно, лисы с ними, с этими следами — пусть остаются. Со мной всё в порядке, просто устаю — видишь же, что дела как из решета сыплются. Погоди-ка, а откуда ты знаешь, что я по ночам говорю?
Фэй не ответила, вспыхнула, закрывая лицо руками и улыбаясь, и так хороша стала, что он не удержался — привлёк её к себе, погладил по спине, по плечам и поцеловал. И мало-помалу чувство неправильности растворилось, и стало спокойно.
"Наверное, я и вправду зря тяну с предложением", — подумал Киллиан.
В тот вечер он достал обручальное кольцо и долго смотрел на него, но затем вернул обратно в шкатулку. До Белтайна оставалось недолго, и почему-то казалось, что после него многое необратимо изменится.
Наутро в агентство постучался проситель — измождённый старик, назвавшийся Лонерганом, одетый побогаче иных английских графов. Ему втемяшилось в голову, что сына, наследника, фейри подменили в колыбели. От дела с первых минут пахло премерзко: слишком уж немолод был отец; капризная линия рта выдавала придирчивый нрав, а глубокая складка на переносице — привычку хмуриться. Киллиан хотел уже отказаться, но тут Фэй наклонилась к нему и прошептала:
— Возьмёшься? Не ради него, так ради ребёнка.
Она как в воду глядела.
В поместье за городом пришлось провести почти что пять дней. Прелестный рыженький ребёнок и впрямь ничем не напоминал отца, чернявого и тщедушного, и родился хоть и раньше срока, но большим и крепким. Киллиан все ноги сбил и язык стесал, бродя по округе и расспрашивая окрестных фейри, но они как один клялись, что-де близко к колыбельке не подходили. Молодая жена, которая старику Лонергану сгодилась бы в дочки, если б не во внучки, плакала ночами и волком смотрела на всякого, кто пытался с ней заговорить. Слуги шептали, что хозяин скор на расправу и обмана не терпит, пусть сам прежде только и делал, что в карты играл, кутил да гулял, вот только теперь заболел и решил во что бы то ни стало оставить по себе наследника. Посватался к девушке красивой, но бедной — и, её не спрашивая, женился.
— А это у него уже вторая жена, — шепнула доверительная ивовая дева, обитающая у пруда. Волосы у неё были серовато-коричневые, словно молодая поросль, а глаза — грязно-зелёные, как застоявшаяся вода. — Первую он плетью на конюшне забил, а потом в мешок с камнями положил и в пруд бросил.
Киллиану стало гадко.
И ещё хуже сделалось, когда приехал молодую мать навестить "кузен" с подарками от семьи — рыжий, с простым широким лицом. С одного взгляда стало понятно, что никакой он не родственник; Лонерган помрачнел больше прежнего и подолгу сидел в кабинете, сворачивая и разворачивая кнут.
Промаявшись, Киллиан явился к заказчику и дал ответ: мол, фейри ребёнка не похищали, но заколдовали за то, что хозяин мало добра делал.
— В общем, тут дело простое, — подытожил он. — Во-первых, гейс нужен — зарекитесь три года гневаться, руку на живое существо поднимать, включая лошадей и собак. Во-вторых, надо противиться проклятию, то есть своих дурных мыслей не слушаться и сына любить. Тогда он вырастет здоровым, сильным и принесёт в дом удачу.
У старика как жёрнов с плеч свалился. Тут же и спина распрямилась, и морщина между бровей разгладилась... Провожая гостя, Лонерган клялся, что теперь-то он не позволит себя одурачить волшебными проделками и семью станет беречь, а "другу детективу" сулил богатую награду.
Киллиан отказался — совесть не позволила взять плату за обман.
— Не брани себя, — посоветовала ивовая дева, появляясь за плечом у Лонергана. Тот продолжил заливаться соловьём — не увидел её и не услышал, словно не фейри заговорила, а сухой лист на своём листвяном языке. — Он много зла сделал, так пусть хоть чужого ребёнка воспитает.
— Знать бы наверняка, к добру ли это, — пробормотал Киллиан. Старик поперхнулся на полслове. — Нет-нет, это я про погоду. Дождит.
— Дождит, — согласился Лонерган. — Да, насчёт награды — ты подумай, парень...
Ивовая дева рассмеялась в кулак, закружилась вокруг Киллиана. А потом посерьёзнела:
— Спасибо тебе, добрый человек. Ступай с моим благословением. А за молодую жену и дитя не волнуйся — я за ними присмотрю. Что со мною случилось, тому второй раз не бывать, — добавила она загадочно.
На том распрощались.
Киллиан как сглазил — дождь полил как из ведра. Кэб завяз; пришлось часть пути проделать пешком. Плащ быстро намок и перестал греть; цветущий вереск поблекнул под струями воды, и чудилось, что вот-вот заросли раздадутся, и откроется волшебная тропа прямиком к дому.
Но ничего подобного, разумеется, не случилось.
В городе удалось поймать другой кэб, но до Рыночной площади Киллиан всё равно добрался затемно. Дома переоделся и попросил согреть воды для ванны, чтоб согреться, и едва не задремал в тепле — так разморило. И не иначе как от усталости и неги обсчитался за ужином.
— А почему только три тарелки?.. — сонно спросил он, обводя взглядом стол. Нив так и застыла с супницей. — Одной не хватает...
— Сейчас поставим, — улыбнулась Фэй, поднимаясь. Вдруг лицо у неё стало растерянным. — Погоди-ка. Одна для меня, другая для тебя, третья для Нив. Ещё-то одна зачем?
С Киллиана от удивления вся сонливость слетела.
— Действительно, — сощурился он. В груди резко закололо, сердце забилось заполошно, как загнанное. — Но я отчего-то был уверен, что нас четверо.
— Да и я, — беспомощно улыбнулась Фэй. Потёрла висок, пожаловалась: — Что-то дурно...
— Завтра Белтайн, — невпопад ответил Киллиан.
А Нив дрожащими руками поставила супницу на стол, отступила на полшага, сама себя обнимая — и разрыдалась, как никогда прежде не делала. В голос, в надрыв, до икоты, пока ноги не ослабели и не перестали держать. И как её ни утешали, как ни гладили по волосам — не могла успокоиться.
— Забыли, — повторяла она свозь всхлипы. — Забыли, ну как могли забыть... Ох, язык мой заклятый, завязанный... Ох, батяня, ох, маманя... И зачем я из омута своего вылезла, глупая, на одно страдание...
Одно слово зацепилось за растревоженную память — "омут", и в голове помутилось. В комнате потемнело, словно плеснула во все стороны чёрная вода; закружились перед взором.
...катится яблоко по склону — золотое, наливное, горькое...
...клонится к омуту тис — рассохшийся, мёртвый...
...тускнеет венец в чёрных волосах, точно патиной покрывается...
Чудилось и другое — тисовая веточка на суровой нитке, серебряный медальон с гравировкой, зелёные шелка. Обрывками, калейдоскопом, сухими листьями на осеннем ветру — не ухватить, не поймать, не рассмотреть.
Сердце болело нестерпимо и рвалось из груди, как из клетки.
— Завтра Белтайн, — прошептал Киллиан. И незнакомое имя скользнуло на язык: — Айвор...
Нив перестала рыдать — как отрезало. Глазищи у неё сделались чёрные, диковатые:
— Глянь-ка на себя, — выдохнула она. — У тебя седина в голове.
Во рту разом пересохло. Говорить было невозможно тяжело, но имя, поначалу незнакомое, с каждым произнесением точно открывало в памяти новую дверь.
— Айвор, — шептал Киллиан. — Айвор, Айвор, Айвор, Тис-Заступник, Эо Росса! Вспомнил! Нив, я вспомнил!
Всё пронеслось перед глазами — и последний разговор, и лицо Айвора, когда он прощался. И — роковой срок, Белтайн.
— Завтра уже, — побледнел Киллиан, поднимаясь. — Если не сделать ничего, то он исчезнет. Фэй, прости! — наклонился он, поцеловал её в мокрые щёки. — Прости! Я вернусь, правда, только спасу этого дурня!
Она дрожащими пальцами отвела ему прядь с лица, прикоснулась губами к губам:
— Ступай. Не знаю, что происходит, но на сердце у меня тяжело. Пусть у тебя всё получится, что бы ты ни замыслил, и знай, что я тебя люблю.
— И я тебя, — ответил Киллиан тихо.
И как ни сложно было разнять руки, но тяжелее — сидеть на месте, вспомнив самое страшное. Он выскочил на улицу в одной рубашке, сам не зная, куда идти, но вскоре понял, что ноги его несут на Полынную улицу. Затем послышался громовой перестук копыт — ближе, ближе, и выскочила из-за поворота огромная чёрная лошадь с пылающими, точно уголья, глазами, с бычьими рогами.
— Нив!
— Забирайся, — громовым голосом скомандовала келпи-полукровка, преклоняя колено. Взметнулась огненная грива. — Так быстрее будет.
Один прыжок, другой, третий — и они очутились перед домом Морин. Та поджидала в дверях, под приколотой ветвью остролиста, скрестив руки на груди. В чёрном вдовьем платье, с растрёпанной косой через плечо, со страшным багровым шрамом вокруг шеи — настоящая колдунья.
— Надо же, — протянула она хрипло. — Не спужался. Я уж думала, не придёшь.
— Ты знаешь про Айвора? — выпалил Киллиан с ходу. — Морин, он умирает, надо сделать что-то...
— Знаю, — перебила она. И кивнула на дверь. — Проходи. А ты, келпи, снаружи обожди. Мальчишка своё решение сам должен принять.
В доме у колдуньи горели свечи — не один десяток, не два, а целая сотня. И белые, и красные, и чёрные, и золотые... Прялка тихо шелестела, само собой вертелось колесо, и вытягивалась из кудели длинная нить — из тёмной шерсти светлая, из светлой тёмная. Стоял густой дурманный аромат не то разморённых солнцем луговых цветов, не то смолы, не то курений.
— Прежде, чем дальше говорить, скажу вот что, — произнесла Морин, глядя на гостя задумчиво. — Айвор, спору нет, строптив, всё-то должно идти по его воле. Но кое в чём он прав. Пусть мне немного пророческого дара отмеряно, но сколько я вперёд ни заглядываю, вижу одно: ползут железные машины по земле, по воде и по небу, и холмы начинены железом, и плоть железом окована. В таком мире фейри не жить, — покачала она головой и сузила глаза. — Там и человеку-то скверно. И есть два широких пути. Первый — туда, где нет ни фейри, ни колдовства. Второй — к людской погибели.
И умолкла.
Киллиана пробило дрожью; воочию предстали эти две дороги. Но тут почудился ему птичий стрёкот, и зазвучал весёлый голос Падрэга: "Порешим так: сколько б сорок ни летало, всё вам к счастью, а мне — к крепкому сну".
Губы растянулись в улыбке:
— Среди моих друзей так говорят: если судьба неясная, значит, ты сам её выбирать можешь. Вот и я выбираю третий путь, пусть он непротоптанный и ненахоженный. Рассказывай до конца.
Морин усмехнулась:
— Ишь, какой смелый выискался. Нет, что б Айвор ни болтал, а всё ж недаром он тебя спас. Слушай же... — понизила она голос. — Первый — тот, где ему погибнуть, второй — где тебе не жить, ибо сердце на двоих разделить нельзя. Но есть третий путь, и ведёт он под холмы, как исстари определено. И Айвору там тридцать лет спать, пока железо поёт, а тебе его покой тридцать лет сторожить. Пойдёшь ты по этому пути?
Пламя свечей затрепетало, точно на ветру; аромат стал горше.
— Да.
— Даже не зная, что в конце ждёт?
Огни дробились, множились, окружали Морин дрожащим ореолом; стены отдалились, и тьма нахлынула с четырёх сторон.
— Да.
— Даже если придётся всё, что любишь, оставить здесь?
Киллиан прерывисто вздохнул, пошатнулся, чувствуя вкус губ Фэй на своих губах. Колдунья смотрела пытливо.
— Да, — выдохнул он, распрямляя спину. — Пойду.
— Ну, тогда, — улыбнулась Морин — впервые по-доброму, — ступай за ключами.
И — толкнула его в грудь.
Он нелепо взмахнул руками, теряя равновесие, и очутился на вершине холма. Солнца не было видно, однако тёплый закатный свет словно бы исходил отовсюду. Горело всё кольцо горизонта — где золотым, где пурпурным, где оранжевым... Вниз убегала тропинка, старая, едва заметная, а склоны вокруг поросли высокой травой, болиголовом, осотом, виднелись кое-где васильки, бодяк, лютики, чертополох, розовый вереск и наперстянка. Но ни птица не пролетала в небе, ни зверь не прошмыгивал в зарослях.
У подножья холма что-то поблёскивало — мягко, как вода, ловящая отблеск факелов. Киллиан прислушался к себе — сердце забилось ровнее — и начал спускаться.
Когда он прошёл треть пути, то увидел Джейн. Сестра сидела на камне вполоборота и нянчила младенца, укутанного в шерстяной платок.
— А вот и ты, брат! — воскликнула она, повернув голову. Тёмные волосы её были заплетены в пышную косу, голубые глаза сияли от радости. — Всё-таки ты вернулся! Может, останешься? Если дальше пойдёшь, то никогда мы не свидимся. Присядь хоть ненадолго, поговорим... Вот угадай, кто у меня родился — сын ли, дочка?
И страшно ему захотелось немного задержаться с сестрою, побыть рядом с нею — так сильно, что ноги словно приросли к земле.
Но тут увидел он на тропинке серебряный венец, покрытый чёрной копотью, и холодок пробежал по спине.
— Нет, сестра, прости, — повинился Киллиан. — Я не могу с тобой задержаться. Мой путь лежит дальше.
Джейн горько вздохнула, расправляя складки на платке, в который был укутан младенец, а за спиной у неё появился Падрэг — светловолосый, тонкий и стройный, как молодой клён.
— Ступай спокойно, названный брат, — сказал он, положив Джейн ладонь на плечо. — Теперь мне о ней заботиться, мне её защищать.
И Киллиан пошёл дальше.
Когда миновало две трети пути, он увидел свою матушку, стоящую под яблоней. И какой старой показалась эта сильная прежде женщина! Её седые волосы полоскал ветер, а лицо было печально, а у ног лежали сухие колосья.
— Сыночек, кровиночка, побудь со мной! — попросила она, улыбнувшись, и протянула к нему руки. — Обними меня хоть на прощание! Если ты вниз пойдёшь, больше уже нам не свидеться.
И так ему стало тоскливо, так захотелось обнять родную мать, попрощаться с нею — невозможно было устоять. Но когда ступил он в сторону, чтобы сойти с тропы, то вдруг увидел на обочине золотое наливное яблоко — и вернулся.
— Прости, матушка, — ответил Киллиан. — Я не могу этого сделать. Я должен идти вниз, за ключами.
Она горько заплакала. А из-за её юбки выглянула голубоглазая девчонка и сказала:
— Ступай, дядя Киллиан. Прежде ты о бабушке Мэри заботился, а теперь мы с братьями и сестрицами станем.
А небо всё темнело, темнело, и расцвечивалось яркими полосами, словно бросал кто-то в вышине друг на друга полупрозрачные отрезы шёлка — лилового, алого, жёлтого, зелёного, голубого, пурпурного. Ветер заколыхал верхушки травы, и всё сильнее сверкало что-то внизу, у конца тропинки, и слышалось уже негромкое журчание воды. У самого подножья холма раздвинулся полог сумерек, и показалась стройная девушка с кудрявыми рыжеватыми волосами.
То была Фэй.
— Не уходи, Киллиан, — позвала она едва различимо, словно боялась собственного голоса. — Не оставляй меня. Возвращайся, и вдвоём мы все несчастья переживём и одолеем. Я ведь знаю, что ты ко мне посвататься хотел, я и кольцо уже видела, и я люблю тебя, а ты — меня, и этого не изменить.
Сердце точно остановилось.
Киллиан стал сам себе противен за то, что оставлял одну невесту, лучшую на свете. У сестры нынче есть муж, который её беречь и лелеять станет, матушку внуки развеселят... А Фэй — одной горевать?
Он почти уже решил сойти с тропинки, когда заметил в траве тисовую ветвь — мёртвую, сухую.
И остановился.
— Прости, Фэй, — отступил он назад. Губы точно онемели. — Я не могу вернуться, хотя ты любишь меня, а я — тебя, и этого не изменить. Как бы я хотел остаться! Но как потом жить, зная, что в груди у меня бьётся сердце, взятое взаймы? Как жить, если цена счастья — смерть того, кто был ближе друга, роднее брата? Как своей собственной рукой обречь весь волшебный народ на небытие?
Фэй опустила взгляд.
— Я бы не сумела.
На ресницах у неё дрожали слёзы, как вечерняя роса. А потом из тени выступили двое: сребровласая девица в зелёном платье наизнанку и огромный кот с пылающими глазами — Нив и Король Кошек.
— Иди-иди, дурень, — проворчала Нив, положив ей руку на одно плечо. — Ужо я-то её не оставлю, сколько б железа вокруг ни рыскало. Я, как-никак, полукровка, авось и сдюжу.
Кот подпрыгнул, извернувшись в воздухе, и обернулся мальчишкой четырнадцати лет, вихрастым и синеглазым.
— Ступай, куда должно, — сказал он важно. — Уж я свою подругу не покину. Мой теперь черёд о ней заботиться.
Киллиан потёр глаза — яростно, пока саднить не начало — и бросился опрометью по тропинке, не оглядываясь, ибо знал: если он хоть раз обернётся и увидит, как плачет Фэй, то не сможет сделать больше ни шагу. А в небе схлёстывались потоки света всех оттенков, которые только бывают, и ветер гнул траву к земле, а издали доносился тоскливый напев.
"Быстрей, быстрей, — билось в висках. — Скоро уж Белтайн. Взойдёт луна, откроются холмы — вот и срок истечёт".
Тропинка становилась более широкой, торной и вывела к источнику. Он был сделан в виде трёх чаш. Вода перетекала из верхней чаши в среднюю и звенела, дробясь, нижняя же оставалась спокойной, и там отражались звёзды и два полумесяца, повёрнутых остриями друг от друга. Справа и слева от источника высились два камня. На одном лежал стебель тимьяна, а на другом — лист клевера о четырёх лепестках.
— Вот, значит, ключи, — произнёс Киллиан — и взял и то, и другое.
И тотчас же очутился снова в доме у Морин. Свечи уже погасли — все, кроме одной, которую она держала в руках, и от той остался лишь огарок. За окнами светлело.
— Что сделано, то сделано, — сказала колдунья, словно угадав, что творилось у него в душе. — Теперь уже не жалей. Садись верхом на келпи, она тебя мигом домчит к старому тису над омутом, там-то ты и найдёшь Айвора. И спаси его, если сумеешь, — добавила она едва слышно. — Я всё, что в моих силах, уже сделала — больше ничего не могу. И прощай!
Киллиан только поклонился ей с благодарностью — слова с языка не шли — и вышел за порог. Нив там так и ждала в облике чудовищной лошади и, увидев его, сразу опустилась, словно приглашая всадника. Стоило только ему сесть, сжать коленями бока и взяться за гриву — келпи одним прыжком взвилась прямо в небо и понеслась по облакам. Сизым, лиловым, розовым, золотистым... Они проплывали мимо влажные и трепещущие, точно клочья морской пены, и рубашка постепенно отсыревала, начинала липнуть к телу. От огненной гривы Нив исходил жар, а копыта высекали искры из незримой дороги. Солнце, которое сперва стелилось по горизонту, взбиралось выше и выше, а затем начало опускаться, и всё вокруг стало окрашиваться в багровые и бронзовые оттенки.
"Если б тут были часы, — промелькнула мысль, — то сейчас их стрелки вертелись бы вдесятеро быстрее".
Тимьян и клевер в стиснутом кулаке не увядали, а словно бы разрастались — вместо одной былинки делалось две, затем три, четыре... Стебли обвивали запястье, точно живые, и чудилось в них биение пульса — то сильней, то слабее.
"Мало осталось времени, совсем мало".
Наконец, когда свет померк, облака расступились. Показалась внизу лента Бойла. На берегу люди плясали, жгли костры и бродили у майского шеста, изукрашенного лентами и цветами. Огромная белая луна едва-едва приподнялась над горизонтом и тянулась холодными лучами к холмам.
Нив опустилась у омута и склонилась, помогая Киллиану слезть. Он с трудом сполз на землю по скользкому лошадиному боку; голова кружилась, но сердце стучало ровно и спокойно.
— Вот и всё, — фыркнула келпи-полукровка прямо в ухо. — Я вернусь домой. Негоже Фэй одну оставлять.
Киллиан погладил её по бархатной шее и прижался лбом к белой звёздочке на лбу.
— Обними Фэй за меня, — попросил он шёпотом. — И прощай, Нив.
Келпи отскочила, взбила землю копытами — и вспрыгнула прямо на небо. Киллиан остался один. Некоторое время он вслушивался в песни на берегу, вдыхал запах костров и ночного луга, а затем обернулся к тису.
Конечно, Айвор был там, у корней.
Кто бы сейчас узнал в нём прежнего щёголя и кутилу! Волосы, прежде похожие на чёрный шёлк, запутались и потускнели, богатые одежды истрепались. Он напоминал теперь не то тень в воде, не то дым в лунном свете: приглядись — и увидишь сквозь него и сырую почву, и камни, и едва примятую траву.
— Столько веков ты прожил, — произнёс Киллиан, чувствуя и нежность, и боль, и странное умиротворение: всё-таки успел. — А ни ума, ни гордости не нажил. Вот и правильно — что бы мы делали, умные и гордые?
Он легко поднял Айвора на руки — тот весил не больше жаворонка, словно и впрямь вот-вот мог развеяться туманом — и направился к холму. И стоило приблизиться, как холм раскололся, и из расщелины забил свет. В сказках говорилось, что в королевстве фейри вечно льётся музыка — сладкоголосые арфы, флейты, лиры соревнуются между собою, но его приветствовала лишь тишина. Однако многие из волшебного народа с самых первых шагов под холмом встречали его, словно давным-давно ждали: в безмолвии проходил Киллиан между ними, ощущая на себе тысячи взглядов. Мимо дворцов, мимо святилищ, мимо лугов, где бродили прекрасные скакуны, и озёр, где на волнах покачивались ладьи — дальше и дальше.
Путь его окончился в прекрасном месте, похожем на храм, только вместо колонн высились древние тисовые деревья, а вместо купола раскинулось ночное небо. Здесь на поваленном стволе сидела белая госпожа в паутинном плаще и наигрывала на арфе; единственная из всех фейри она радовалась и не скрывала этого.
— Вот и ты пришёл, мой новый меньший брат, возлюбленный брат! — пропела она и улыбнулась. Багряные и золотые пряди змеились вокруг её лица, точно танцевали. — Оставь нашего глупого старшего брата здесь, — указала она на ложе, выстланное мхом. — Пускай он отдохнёт. А сам садись подле меня и выпей вина: ты прошёл долгой и трудной дорогой, но нынче всё позади.
Киллиан шагнул к ней и внезапно понял, что его облачение переменилось: синие шелка, серебряные шелка, высокие сапоги до колена и лёгкий плащ, пошитый из самых тёмных глубин омута. Айвор изменился тоже: грудная клетка его начала подниматься и опускаться, как в спокойном сне, на скулах проступил румянец.
Принимая кубок из рук белой госпожи, Киллиан вновь обернулся к компаньону.
— Айвор будет жить?
У изголовья ложа прорастал молодой тисовый побег, и вскоре на нём появилась первая алая ягода.
— Будет, — со светлой улыбкой отвечала белая госпожа. — Как будем и мы. Когда придёт пора, мы сокроемся, и вернётся жемчуг на дно морское, тень — к ночи, а серебро — к луне. Но двери не захлопнутся, а прикроются, и в должный миг начнут отворяться вновь. Многие из нас уйдут, но многие и останутся с людьми, и одни будут защищать других, и оттого родятся новые чудеса... А до тех пор брат наш уснёт.
Постепенно тишина вокруг начала отступать; ночь наполнилась музыкой, далёкими голосами, звоном ветров и звёзд. Киллиан подошёл к ложу и бережно прикоснулся ко лбу Айвора, отводя прядь.
— Отдохни, — прошептал он. — Я стану беречь твой покой.
И почудилось ему, что бледные веки дрогнули, и тогда под сердцем у Киллиана расцвели тимьян и клевер.
Волшебство сокрылось, не умерло, а лишь уснуло, а значит — однажды вернулось бы.
В должный час.
* * *
О доме номер девять на углу Рыночной площади слышали, кажется, все в столице. Невзгоды обходили его обитателей стороной — и войны, и болезни, и бедность, зато удачи им было не занимать. И если б на том странности заканчивались! Старые-старые яблони до сих пор плодоносили, хоть и через два года на третий, а по обеим сторонам от порога лето напролёт цвела наперстянка. Дом этот от века принадлежал одной семье, и каких только глупостей о ней не болтали! Мол, сведущи О'Конноры в колдовстве и даже умеют обращаться в кошек.
Ну да до чего только зависть людские языки не доведёт.
Одно было известно достоверно: хозяйке его намедни стукнуло целых сто двенадцать лет. Вот о ней никто в округе ни одного дурного слова сказать не мог, ведь каждому она хоть раз, но помогла. Внуков воспитала на славу, а теперь взялась и за правнуков — соседки знай к ней за советами бегали...
Майскими вечерами хозяйка надолго задерживалась в саду. Брала пяльцы, но не вышивала, только смотрела вдаль и улыбалась, точно ждала кого-то. Порой к ней присоединялась шумная светловолосая женщина в зелёном платье швами наружу, иногда — мурлыкал на коленях огромный кот. Но чаще она сидела одна; и тогда случайный прохожий мог услышать, как разносится в ночи тихая песня, от которой сердце сжималось, наполняясь равно печалью и радостью.
А однажды в сад вошёл молодой человек, одетый старомодно, в синее и серебряное. Он взял хозяйку за руку и что-то тихо сказал...
Больше никто не видел ни его, ни её.
Вот только песня осталась.
Тимьян и клевер, тимьян и клевер...
К луне лениво прильнули тени,
Оплыл на отмели след олений
И дама в алом раскрыла веер.
Молчанье дола, молчанье неба...
Железом хладным холмы изрыты,
Там жерла пушек кивают сыто,
Нутро мотора ворчит свирепо.
Беспечность танца, забвенье песни...
Иглой под кожу - в долине рельсы,
Озера горьки, проливы пресны,
А дивный отсвет вот-вот исчезнет.
Туманом дышит бессонный север,
У дамы в алом - седые пряди,
А веер наглым юнцом украден...
Сплелись, как войлок, тимьян и клевер,
Тимьян и клевер.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
