— Самое место обнажать меч... — бездумно, будто в забытьи, пробормотал Сяо Шу, не поднимая головы с ее плеча. Помолчал, и, видимо, возвратившись в этот мир, добавил, уже явно дразнясь: — И убирать его в ножны. — И двинул бедрами, как будто можно было не понять, о каких ножнах и каком мече он говорит.

Оба тихо засмеялись, завозились, предупреждающе звякнуло копье, — поворачиваясь, он толкнул вбок ее колено и, получается, задел копье ее ногой.

— Осторожнее, — сказала Нихуан. — Что ты скажешь, если прибежит батюшкин тысячник — проверять сохранность оружия? Предъявишь свой меч?

Сяо Шу, видимо, в красках представил себе эту картину, во всяком случае, на лице его появилось озабоченное выражение.

— Я скажу, что задел стойку ножнами моего меча... ой, нет, не бей меня, тише, Нихуан! Я больше не буду! Не то правда накличешь не тысячника, так десятника...

Но она все-таки хорошенько стукнула его кулаком в плечо, хотя какой там замах, если лежать в его объятиях.

— Ты у меня еще получишь, — пообещала она.

— Предлагаю сбежать с места преступления, — сказал он. — Там меня и побьешь, идет?

В плаще ей случалось прыгать через ограду не раз, а вот в ночном платье — впервые; но получилось почти удачно, ну подол немного порвала, подумаешь... то есть если подумать, что скажет ей нянька, когда увидит ее... лучше вообще не думать!

...Но вместо намеченной драки было заброшенное поместье в соседнем квартале, заросший дикой растительностью чужой сад, павильон посреди пруда, у которого прохудилась крыша и оконные рамы перекосились, и маленький костер, который Сяо Шу развел прямо посреди павильона, пустив на дрова одну из тех самых рам — и розовеющее на востоке небо, и облака с серебристым краем, и два плаща, один поверх другого, а под ними тесное объятье, и горячие руки, и горячие губы, и горячий шепот.

Они не клялись любить друг друга всегда — зачем, это было настолько очевидно, что в клятвах не было никакого смысла. А о чем шептались — она и не запомнила.

От того утра, как и от той ночи, главным осталось — осязание.

Когда позже ей говорили о других мужчинах, о замужестве, о долге продолжения рода, наконец, она вспоминала его — и не могла представить на своем теле других рук.

Это было бы невыносимо.

После того они виделись наедине всего несколько раз — потому что бдительная нянька, разумеется, заметила не только порванный подол. Нихуан был предъявлен счет из нескольких пунктов, и учтены оказались не только пострадавшее ночное платье и подозрительное возвращение, включавшее прыжок через ограду и попытку прокрасться незамеченной до своих комнат, а уже солнце встало, и кое-кому из слуг не спалось... С поклонами, с предельной вежливостью, не нарушая ни одного пункта правил поведения между служанкой и госпожой, нянька выговорила ей так, что уши горели, и дала понять: отпираться бесполезно, няньке известно, что именно и с кем именно делала княжна, — у няньки даже есть предположения, сколько раз они нынче ночью успели повторить то, чем занимались! Нет? Значит, нянька ошиблась только в количестве, но дело-то было! Нихуан сама не заметила, как начала оправдываться, нет чтобы напомнить, кто здесь хозяйка. Нянька всегда умела оказаться главной.

Ускользать от ее поджатых губ и прищуренных глаз было куда как трудно.

Вот уходить втроем, как прежде, никто не мешал. Правда, Цзинъянь с неуклюжей буйволиной грацией и буйволиным же упрямством норовил отойти в сторону и оставить их одних. Но в его присутствии они разве что иногда брались за руки. Неловко!

Так — в прикосновениях украдкой, в редких торопливых поцелуях, жарком шепоте и одновременно в обычной возне и дружеских забавах — пролетела весна, ознаменованная всего двумя ночными побегами, в которых снова был тот заброшенный павильон, костер на полу и неодолимое желание, которое можно погасить, лишь поддавшись — а поддавшись, не остановишься, пока не лишишься сил... и расстаться можно лишь потому, что когда наконец удается расплести тела и приподняться на локте, наступает утро, и грозный призрак няньки не позволяет распластаться по телу любимого и уснуть. Пора возвращаться и огребать за всё, что было сегодня, и клясться, что больше никогда, зная, что клятва эта ничего не стоит.

В начале лета из Юньнани пришли тревожные вести — чусцы снова стали слишком часто появляться у границ в районе Синани, и хотя пока ничего не предпринимали, князь Му решил вернуться. Семья отправлялась с ним.

Накануне отъезда нанесли прощальный визит семейству главнокомандующего — но что это было за прощание, скрыться от глаз старших не удалось, оставалось только взглядывать друг на друга да, улучив минуту, сказать тихо пару слов.

— Я напишу тебе, — пообещал он.

— Я буду ждать, — ответила она.

...Последнее письмо от него пришло из лагеря армии Чиянь, на подступах к Мэйлин. Он писал, что все у него хорошо, и в войске все в порядке, скоро решающее сражение, в котором они непременно победят проклятых юйцев, ты не волнуйся, мы им зададим, разобьем наголову и сразу вернемся! Ну и — он скучает, но немного, потому что, во-первых, скучать некогда, а во-вторых, они же скоро увидятся, не успеет и снег растаять...

...Страшные новости из столицы пришли вслед за письмом, к празднику фонарей.

Он не вернулся — и даже могилы не осталось, чтобы прийти и плакать о нем.

...Она плохо запомнила ту зиму. Была боль, ярость и неверие. Она рвалась в столицу, ее останавливали, она пыталась сбежать, наконец отец запер ее и приставил к ней лекаря с микстурами — и к весне она перестала буйствовать и впала в тоскливую апатию. Лекаря это встревожило больше, чем буйство.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не заклятые соседи, Южная Чу. Они снова полезли на крепость Синань, отец отправился их отбрасывать — и взял Нихуан с собой.

Просто пришел в ее комнаты, где она сидела с безучастным лицом, поставил ее на ноги и сказал:

— Собирайся. Полный доспех. Выезжаем через два часа.

Мать пошла за ним, спросила:

— Разумно ли? В таком состоянии девочка просто подставит себя под чужое копье и все...

— Значит, такова ее судьба, — отрезал князь Му. — Если она не сможет собраться и дать отпор врагу, зачем мне такая дочь?

И добавил гораздо мягче:

— Думаю, она встряхнется и придет в себя. Не волнуйся так. Береги Цина и жди нас.

...Она пришла в себя посреди сражения.

Нет, она помнила, как оказалась на поле боя, но это ее совершенно не интересовало. Зря мать боялась, что она подставится под чуское копье или меч. Она не хотела умереть, ей просто было безразлично, убьют ее или нет. По крайней мере она так себя ощущала. Как будто смотрела со стороны на это бесполезное тело в доспехах, сидящее в седле и даже зачем-то вооруженное. Оно двигалось, отбивало удары, зачем, почему...

Потом вражеское копье ударило слишком опасно, сшибив с нее шлем — и внезапно в уши ворвалась сумятица рукопашной, в ноздри — запах железа и крови, а с глаз словно спала пелена, и на удар ответила не пустая кукла, сознание которой витало вовне, равнодушно наблюдая за происходящим, а живая Нихуан, и тот с копьем лишился руки, упал, обливаясь кровью, и боевой конь с размаху опустил ему на голову копыта — и копейщик умер, ничего не успев понять. Нихуан тоже ничего не поняла, кроме того, что, кажется, у нее снова есть ярость, и этой ярости слишком много, ей нужен выход... нет лучше места для ярости, чем поле боя. Ни один удар не пропадал зря, ни один воин не мог преградить ей путь, там, где проходил ее конь, не оставалось живых, никто не мог увернуться от ее меча, разившего метко и беспощадно, и многие падали на землю мертвыми, а из тех, кто еще дышал, последний вздох выбивали тяжелые копыта.

В тот раз чусцы бежали из-под Синани, объятые страхом, и, говорят, рассказывали позже, как за плечами девушки в светлом доспехе вставала страшная тень. Некоторым даже чудилось у этой тени красное лицо и длинная борода. Но даже если и не сам Гуань-ди, видно, кто-то из яростных небесных полководцев стоял у нее за спиной.

Через пару лет, после гибели отца, когда она возглавила провинцию и южную армию, многие припомнили ту битву при Синани; а еще через годы и сражения иной раз достаточно было одного ее имени, чтобы привести чусцев в сомнения и трепет.

...Вслед за яростью вернулась боль — но она уже не способна была убить, потому что вернулась и нежность, и вся она досталась малышу Цину. И когда мать умерла от болезни, а вскоре после ее смерти погиб отец, ответственность за княжество и любовь к младшему брату не дали княжне провалиться в бездну, в которой она едва не сгинула два года назад. Парадоксально, гибель Сяо Шу закалила ее и научила справляться с ударами судьбы и горем, упрямо продолжая жить заново.

Вернулось всё, кроме женского интереса к мужчинам. Товарищество, дружба — сколько угодно. Сверх того — ничего. Не то что ни разу ничего не затрепетало — при одной мысли о прикосновении становилось неприятно.

Время шло, год за годом — но все эти годы она слишком помнила те руки, которых больше нет.

...И когда незнакомец сжал ее пальцы, не позволяя отдернуть руку, первое, что ее поразило — отсутствие привычного отвращения.

Наверное, виновата была оговорка бабушки, мысли которой давно путались и блуждали неизвестно где, иначе бы Нихуан ни за что не позволила этому человеку коснуться ее руки, как не позволяла никому, но бабушка вложила ее пальцы ему в ладонь и назвала его Сяо Шу... сердце пропустило удар, Нихуан растерялась, а он стиснул ее пальцы и не отпустил, и дыхание сбилось. Она взглянула на него снова, на этот четкий и незнакомый профиль; ее руку крепко держали холодные тонкие пальцы ученого, непривычные к оружию, разве такая рука удержит меч или копье, разве такая рука должна быть у мужчины... разве такая была у него рука? Нихуан, ты, верно, выжила из ума вслед за бабушкой, это чужой человек, ничем не похожий... почему его прикосновение не хочется оборвать немедленно, как это было множество раз прежде, что за наваждение... Ну ладно бабушка, у которой мутится сознание, но ты-то?..

Невыносимое мгновение прошло и кануло, он отпустил ее руку, бабушка заволновалась: как, неужели она все перепутала? — вокруг старушки захлопотали императорские супруги, а пальцы все ощущали его прикосновение, и это было странно и нелепо.

Это другой, чужой, незнакомый человек, но...

Может быть, ей внезапно, вдруг, вот так сходу — понравился другой? Двенадцать лет никто не нравился — а теперь пожалуйста? Что так задело ее? Прикосновение — или имя, слетевшее с губ выжившей из ума старухи? Что раньше и что сильнее? Наваждение какое-то, видимо. Но внутри всё дрожит, и кровь, кажется, быстрее побежала по жилам. Нельзя это так оставить. Надо понять и разобраться.

— Постойте, господин Су!..

...Ты вернулся.

Это невозможно, не верю, так не бывает. Чужое лицо, чужой голос, чужие руки, и даже шрама от тетивы не осталось на внутренней стороне предплечья... тогда, сколько лет назад? не меньше пятнадцати... тогда тебе рассадило руку тетивой до крови, и остался шрам... я помню, как перевязывала тебе руку, а ты делал вид, что совершенно не больно и это пустяки... и главнокомандующий Линь потом выбранил тебя — за то, что не надел наруча... нет шрама! И родимого пятна на ключице тоже нет.

Так не бывает, невозможно, не верю, это не ты... тогда откуда ты знаешь обо мне то, чего знать не должен, и почему ты держишься со мной так, будто знаешь меня всю жизнь, потом спохватываешься и изображаешь постороннего, но поздно... почему...

Это ты.

Так не бывает, это невозможно, но это ты, и не пытайся врать мне в глаза.

В конце концов, ты единственный, чьего прикосновения я хочу снова и снова. Я думала, что обманываюсь, я думала, это умопомрачение... чего я только не думала. Но всё просто, проще некуда: это ты.

И бабушка, которая давно витает в своем собственном причудливом мире, не смотрела глазами и не прикидывала в уме, просто узнала сердцем любимого внука — сразу и безошибочно.

И мои пальцы узнали тебя, потому что только твои руки могут меня касаться.

Да.

Да, вот так.

Прикасайся ко мне.

Не отпускай...

...Девушка протягивает письмо, стоя на коленях.

Княжна знает, что в этом письме.

Прощание.

В армии все в порядке, и у него все хорошо, завтра решающее сражение, мы непременно разобьем врага, и Да Юй долго еще не посмеет сунуться на наши земли. Все хорошо, Нихуан, слышишь? Я не вернусь, но ты не плачь, у тебя всегда останется Юньнань, и утешь за меня Цзинъяня, ему будет тяжело, но сам он ни за что не признается, упрямый буйвол.

Я не вернусь, но всё будет хорошо, ты же знаешь, потому что всё проходит, пройдет и это. Не грусти.

И та же подпись того же человека.

Второй раз.

Она жестом отсылает посыльную и адъютанта, опускается на походную койку, сжимая в руке конверт, который можно не открывать — она и так знает, что в нем, и конечно же, он не рассказал всего, как обещал, — и слезы душат ее, и все внутри болит, как тогда, тринадцать лет назад... но некуда рваться, и нет смысла никуда бежать.

Вообще никакого ни в чем нет смысла, чусцы уже отступили, даже воевать уже не надо... только отвести войска на квартиры, и можно хоть помирать. Даже Юньнань обойдется без нее — Му Цин вырос и управится сам.

Сердце рвется, и живот крутит, и в ушах звенит.

Она знала, что так будет. Он не сумел ее обмануть. И все же...

Она падает на постель и закрывает глаза. Нет, она не позволит себе раскиснуть, пока не доведено до конца дело... еще несколько дней на отход с боевых позиций, уж это-то время она продержится.

Он сказал — не плачь.

Кто ты такой, чтобы приказывать мне...

Утром снова появляется эта девушка, как ее... ах да, Гун Юй. С завтраком и какой-то микстурой, решила, что Нихуан не справится с собой без дурацких лекарств? А уж эта гадость, от одного запаха которой мутит...

Да и вообще мутит. Нет, ничего не хочу. Унеси.

Она встает, надевает доспех и идет к войскам.

Армия не розами пахнет, но сегодня запахи особенно резки. Странно, она привыкла не замечать их давным-давно, еще с шестнадцати лет. Пот, дым, кожа, сапоги, кони, навоз, дерьмо и ссань, гной и мертвечина... Тошнота подступает к горлу. Встряхнись, княжна, ты еще многое должна сделать...

Вот, собрала себя в кулак — и полегчало.

Весь день прошел в хлопотах, распоряжениях, организации множества нужных дел.

Завтра уходим.

Княжна возвращается в свой шатер, медленно снимает доспех, устало садится на циновку возле столика, берет в руки очередной рапорт, разворачивает свиток.

Шаги, кого еще там принесло?

— Госпожа главнокомандующий, к вам воин Гун Юй.

Принесла нелегкая.

— Пусть войдет.

Она входит, на ней сейчас тоже нет доспеха, и видно, какая она красивая и юная.

— Что тебе?

Гун Юй опускает глаза, кланяется, мнется... видимо, решилась.

123

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓