Второе письмо

Девушка опустилась на колени, приветствуя княжну, и протянула письмо. Серое от усталости лицо посыльной, глаза вежливо потуплены, и под ними круги, и складка у губ такая... в висках застучало, и в груди нехорошо заныло от дурного предчувствия. Лучше бы этого письма не было. Лучше бы его не получать. Лучше бы...

Конверт в руках у посыльной продолговатый, с широкой красной полосой. Столбец иероглифов — куда, кому, от кого. Голова кружится от проклятого "это уже было". Это уже было, я уже вынесла это однажды, и вот опять.

Она никогда ничего не боялась, всегда поворачивалась лицом к опасности и испытаниям, она выдержит всё — и это выдержит тоже. Просто... второй раз, оказывается, еще тяжелее, чем в первый. Второй такой конверт... от него же... и он ляжет в ту же шкатулку... Два письма в одинаковых белых с красным конвертах, надписанные разными почерками одного и того же человека. Оба с севера, оба из расположения северной армии — в армию южную. Оба — для княжны Нихуан. Оба подписаны: "Линь Шу".

Она протягивает руку и берет письмо.

Ах да, девушку зовут Гун Юй, это та самая, кого он так и не полюбил за все эти годы. Ей, наверное, тоже тяжело. Сказать что-то ободряющее... нет. Ничего не нужно говорить. Гун Юй всё понимает.

Нихуан кивает девушке и достает из конверта сложенный гармошкой лист тонкой бумаги.

"Я обещал рассказать тебе всё — и вот, пишу."

...И конечно же, не рассказал всего.

— ...Князья Му, конечно, верные подданные нашей Великой Лян, но все-таки южные обычаи во многом совершенно варварские. Подумать только, растить девочку — княжну! — как мальчишку! Девушка из княжеской семьи должна уметь держаться достойно, украшать собой дом, вести хозяйство и быть покорной и добродетельной супругой, а эта? Скачет сломя голову, машет мечом, как молодец из цзянху, ходит размашисто, как солдат, хлопает молодых людей по плечу и смеется громко, как неотесанная крестьянка!

Она отворачивается и делает вид, что не слышала. Эти слова о ней, но ей не предназначены. Служанки, заметив ее, замолкают на полуслове и с испуганными лицами падают на колени. Наверное, перебирают в уме, какой смертью умрут за свою наглость! Она проходит мимо, не удостоив их взглядом.

Кажется, за спиной слышится вздох облегчения.

Так-то лучше. Княжна милостива — другая бы не стала притворяться, что оглохла.

Если честно, она тоже не стала бы, будь это ее слуги, но в ее доме таких речей и не ведут. В Юньнани порядки не такие, как в столице, и никого не удивляет воспитание молодой госпожи. В Юньнани всякая девушка умеет держать оружие, а уж дочь правителя просто обязана быть лучше всех. Столичные нежные цветы, способные лишь украшать собой мужнин дом, в приграничье вызывают снисходительные усмешки. Что это за женщина, которая не то что защитить свой дом — за себя постоять не умеет!

Но эти сплетницы — дворцовая прислуга. Делятся своими представлениями о воспитании знатных девиц со служанками принцессы Цзинъян. У принцессы в гостях сама вдовствующая императрица, матушка принцессы Цзинъян и государя, и ее слуги наверняка повторяют за ней — а ей не нравится невеста, выбранная бабушкой для наследника семьи Линь. Переспорить бабушку и его величество государыня не смогла, — императору понравилась бабушкина идея, и он согласился на этот брак. Однако судя по тому, как сплетничают слуги, думая, что господа не слышат, в своих покоях императрица не стесняется.

Княжна Му выше пересудов чужих слуг, а уж жаловаться на них и вовсе ниже ее достоинства, но все равно она огорчилась. Потому что старшая принцесса Цзинъян, хоть и супруга прославленного полководца, не ценит в будущей невестке воина и тоже предпочла бы видеть рядом со своим блестящим сыном столичную барышню... ах, если бы в семье хоу Яня, например, была бы девушка подходящего возраста! Или... да мало ли в Цзиньлине семей, с которыми незазорно было бы породниться, и с немалой политической выгодой для семьи... Однако у княжны Му одно неоспоримое достоинство — за ней южная армия и провинция Юньнань, и это примиряет будущую свекровь с выбором ее собственной свекрови, Великой вдовствующей императрицы.

Ну и — эта девочка нравится молодому господину Линю. Хотя для брака это совершенно необязательно.

— Нихуан!

А вот и молодой господин Линь.

Она оборачивается, улыбаясь, и все огорчительные мысли вылетают из головы.

...С Сяо Шу и принцем Цзином можно не думать о том, какой же должна быть правильная барышня из знатной семьи. Им обоим княжна Нихуан нравится такой, какая она есть. Лучшая подруга, свой парень, отличный боец, ловкая, веселая, быстрая в словах и движениях. Они выезжают за городские ворота и пускают коней во всю прыть. Кто первым доскачет до вон той лесной опушки, тот сегодня командир!

Копыта по твердой земле проезжего тракта, потом по узкому проселку, потом по траве, тугие мускулы под шелковистой лошадиной шкурой, слияние коня и всадника, когда ощущаешь бег своего гнедого, будто свой собственный, и кажется, что только подумать успела, а лошадь уже слушается команды — и ветер в ушах, и полет, и радость поднимается в груди, и, наверное, это и есть счастье? Они скачут наперегонки, Цзинъянь вырвался вперед, а Сяо Шу рядом, и это совершенно никуда не годится, это что же, она не выиграет сегодня эту скачку? Нихуан ударяет гнедого пятками, тот прыгает вперед — вот, Сяо Шу отстал, и расстояние до Цзинъяня сокращается с каждым ударом сердца, и...

Они вылетают на поляну почти одновременно, и все же Нихуан последним рывком обошла принца — ее конь впереди на полголовы.

Она оборачивается, смеясь, и кричит:

— Я первая, я первая!

Цзинъянь сопит и хмурится, недоволен. Уже думал, что сегодня обгонит всех, и вот пожалуйста.

А Сяо Шу смеется:

— Подумаешь, мы просто тебе поддались!

Цзинъянь хмурит брови, он-то не поддавался!

— Кто поддался, тот сам и виноват, — заявляет Нихуан. — А теперь вам деваться некуда: командир сегодня я! Слушайте мой приказ!

Что приказать, она придумала заранее. Потому что нельзя же спустить Сяо Шу прошлый раз, когда командовал он и велел им ходить спиной вперед!

— Сегодня тренируемся с завязанными глазами! — объявляет Нихуан. — Вот, я и повязки захватила.

Цзиньянь ворчит, но глаза завязывает. Сяо Шу вертит в руках повязку, и вид у него подозрительный, с него станется нарушить правила.

— Давай-ка я завяжу тебе глаза, братец Шу, — говорит Нихуан. — Чтобы как следует. А то мало ли, подглядывать будешь.

У него длинная челка, она отводит ее, чтобы повязка плотнее легла на глаза, и получается, будто она гладит его волосы, хотя совершенно не собиралась этого делать. Но страннее всего то, что это, оказывается, имеет значение. Как будто это важно — что она касается его волос. А тут еще он поднимает руку и перехватывает ее за запястье, и почему-то это еще важнее. Она смущается неизвестно чему, отдергивает руку, поспешно затягивает узел у него на затылке и отступает на шаг.

Почему-то еще больше смущает то, что совсем рядом Цзинъянь, который ничего не видит, конечно, но вдруг услышит и догадается по сбившемуся дыханию? Это ужасно, но одновременно кружит голову, и хочется шагнуть обратно и снова коснуться... и чтобы Цзинъянь не заметил.

Она закусывает губу и решительно завязывает себе глаза. Долой эти глупые мысли!

И в самом деле, помогло.

Потом они пытаются тренироваться с завязанными глазами, не налетая друг на друга и не спотыкаясь, и это так смешно, что они хохочут в голос, тычут друг друга кулаками, промахиваются вслепую и так заливаются смехом, что толку от тренировки, разумеется, никакого, зато и мгновение неловкости забылось, и когда она вспоминает о нем, сама себе удивляется: что на нее тогда нашло?

Но и в тот день, и в следующий, и еще несколько дней Нихуан старается держаться на расстоянии от Сяо Шу, чтобы нечаянно не соприкоснуться ни руками, ни даже рукавами. А он, как назло, все время держится рядом. Они втроем, но теперь их маленькая компания, кажется, состоит из двух частей. Цзинъянь — и Сяо Шу с Нихуан.

Это неправильно, наверное, но...

Что-то изменилось, и от этого чаще стучит сердце и горят щёки. А потом они снова возятся втроем на поляне, и всё снова легко и правильно — пока случайный взгляд, слово или прикосновение не сбивают дыхание и не мутят разум.

А потом он приходит только к ней. Перепрыгивает через ограду, дожидается, затаившись в кустах, и, дождавшись, когда она выйдет на галерею, кидает ей под ноги маленький камушек. Она озирается по сторонам, видит его физиономию за ветками куста, быстро перебегает двор.

— Тсс, тихо, — говорит он, поднося палец к губам. — Идем, что-то покажу.

И она вместе с ним перескакивает через ограду, и бежит смотреть на нору неизвестного зверя, или на цапель, как они взлетают на рассвете, всплескивая здоровенными крыльями, выныривая из тумана и окрашиваясь в красный и золотой от восходящего солнца. Или ловить рыбу в ручье, и непременно руками. И никого не касается, как она хваталась за его руку, карабкаясь по склону горы к той норе, и как он клал ей руку на плечо у того озера, где цапли, и как она поскользнулась на мокрых камнях в том ручье, а он подхватил ее и прижал к себе, и как они стояли, замерев и прислушиваясь к ощущениям — и через сколько ударов сердца разжали руки.

Она возвращается когда получится, с грязью на подоле и царапинами на руках, и ноги мокрые, и нянька бранит ее, умудряясь и отругать, и не нарушить ни одного правила этикета. Нихуан извиняется, клянется, что больше так не будет, но когда из сада раздается тихий свист, забывает все свои обещания и благие намерения.

Так проходит лето и осень, и зима начинается так же: зимой тоже есть на что посмотреть, если перепрыгнуть через ограду.

...Они и раньше вешали фонари вместе, и она сразу заявляла: чур, я вешаю, а ты придержи лесенку! — и он придерживал, глядел снизу вверх и подавал советы: левее, правее, повыше... Она вешала очередной фонарь, спускалась вниз, он брал лесенку, и они перемещались на несколько шагов вдоль галереи, и он снова придерживал лесенку, а она поднималась на три ступеньки с фонарем в руках, и тянулась вверх, и прицепляла веревочки, и склонялась к лесенке, и, покачнувшись, почти теряла равновесие — и смеялась при виде того, как он каждый раз пугался и хватал ее за что придется — чаще всего за подол. В этом году началось так же: чур, я вешаю! — и они пошли на галерею, и он придерживал лесенку, и она поднялась на три ступеньки, и потянулась вверх с фонарем... и внезапно он протянул руку — и коснулся ее ноги, пальцы вздрогнули, будто их обожгло, но он не отодвинул руку, а наоборот, повел ею выше, скользя по гладкой коже, и Нихуан резко выдохнула и замерла, ухватившись рукой за балку, на которую следовало прицепить фонарь — и ничего не делала, так и стояла, вцепившись в гладкое дерево, и ждала, что будет дальше... а он медленно вел ладонью снизу вверх, и остановился повыше колена, запоздало испугавшись своей наглости, но руку не убрал. Его жесткая ладонь — рука мечника и лучника — гладила ее кожу, едва касаясь, и в ушах звенело, в низу живота напряглось, будто скрутился узел. Послышались шаги и разговор, шли слуги, и он быстро вытащил руку из-под ее подола.

Нихуан вздохнула прерывисто и покачнулась, но удержала равновесие, дрожащими руками прицепила наконец фонарь и спустилась на одну ступеньку, потом еще на одну — ее лицо оказалось на одной высоте с его лицом. Уши и щеки горели, во рту пересохло, но опустить взгляд она не могла — стояла, смотрела ему в глаза, и он тоже смотрел, не отводя взгляда, чуть ли не испуганного и одновременно вызывающего. Звон в ушах усиливался, голова кружилась, и она сказала, ничего не соображая и даже не слыша себя: пойдем, повесим следующий... и на следующем фонаре, поднявшись на ступеньку, ждала — и он снова запустил руку ей под подол и гладил, и трогал, а она все не могла зацепить веревку за гвоздь, потому что ни о чем не могла думать, кроме его руки под подолом, и голова кружилась все сильнее, и, наконец справившись с фонарем, она ухватила его за плечо, чтобы не упасть, и шагнула ступенью ниже. Та нога, которой он касался, осталась на третьей ступени, теперь согнутая в колене, и если передвинуть ладонь не выше, а левее... вот так... она вздрогнула и непроизвольно сдвинула бедра, зажав его ладонь.

— Нихуан... — пробормотал он растерянно.

— Пойдем, — ответила она, задыхаясь. — Повесим еще фонарь...

— Сейчас, — шепнул он и пошевелил пальцами. — Сейчас.

И тогда она опустила и эту ногу на вторую ступеньку.

Она стояла, вцепившись одной рукой в лесенку, другой в его плечо, и только прерывисто дышала и стискивала бедра, и он тоже тяжело дышал и не двигался, и оба не знали, что с этим делать. Потом она сказала, запинаясь, почти жалобно:

— Перестань. Пойдем. Еще фонарь...

После четвертого фонаря они бросили лестницу и спрятались в углу сада, возле ограды, укрытые вечерним сумраком и путаницей ветвей, и цветущая слива кружила головы ароматом, и одежды были в беспорядке, и никакая сырость и холод не остановили бы их, потерявших собственную волю и подчинившихся неодолимой тяге, если бы не чертов лучший друг, вздумавший искать, куда они делись. Встал посреди двора и давай звать, а он же упрямый, буйвол. Не отзовешься — так и будет шарить кругом и кричать: "Сяо Шу! Нихуан! Вы где?" Где, где... пришлось прервать поцелуи, и вынуть руки из-под его одежды, и вынести острое чувство лишения от того, что он тоже вынул из-под ее одежды свои руки, а так трогал, так гладил и так сжимал, что мутился разум, и тут Сяо Цзинъянь зашуршал кустами совсем уж близко... и Сяо Шу, кусая губы, запахнул плотнее платье и отозвался наконец: "Ну что ты орешь... Тут я..." — а Нихуан, прикрыв рот ладонью, спряталась в тени, делая вид, что ее тут не было никогда. Молодые люди пошли прочь от ее укрытия, и она услышала небрежно сказанное: "А, Нихуан? Мы повесили пару-тройку фонарей, и она ушла в дом, а я тут... ээээ..." — и ответный смех Цзинъяня: "Как не стыдно отливать в кустах, пока никто не видит, а вроде приличный человек..."

Среди ночи она накинула на плечи теплый плащ и выскользнула из комнат в сад, остановилась у фонаря в виде золотой рыбки, стояла, смотрела. Послышались шаги, она знала, кто идет, и когда, подойдя к ней со спины, он обхватил ее руками и прижался щекой к ее волосам, просто откинула голову назад и повернула к нему лицо.

На чем мы остановились, когда пришел Цзинъянь?..

— Не здесь, — сказал он, оторвавшись от ее губ. — Пойдем куда-нибудь.

— Куда? — спросила она.

— Куда ближе, — ответил он. — Пойдем скорее.

...Ближе всего оказался арсенал, и если бы они были в состоянии думать, наверное, это рассмешило бы их. Но им было не до смеха, всё кипело и горело от желания, и только когда он ворвался в нее — слишком резко, наверное, потому что это оказалось очень уж больно, — у нее немного прояснилось в голове от боли и от собственного вскрика. Он остановился на мгновение, потом двинулся снова, но она успела заметить, что кроме тяжести его горячего тела, придавившего ее к полу, и движения их бедер навстречу друг другу, и соприкосновения животов — прижались, отпрянули, прижались, отпрянули, и скольжения внутри твердого, влажного, напористого, неодолимого... кроме этого есть еще что-то вокруг. Жесткие доски, распахнутое ночное платье, где-то под спиной плащ, но все это совершенно неважно, важно только жаркое тело, близкое так, как никто и никогда не был близок, гладкая спина под ее руками, гладкие бедра меж ее бедер, гладкий живот у ее живота... жаркие губы на ее коже — на шее, на плече, на груди... ох! опять на шее, возле уха... Вверху над головой, качаясь в ритме движения тел, расплываясь, не задевая сознания, знакомое и совершенно сейчас неуместное — слева стойка, увешанная боевыми луками, справа почти у самого колена стойка с копьями... едва замеченные, появились — и постепенно растаяли, потому что ритм все ускорялся и снова подчинил себе весь мир, и распахнутые глаза перестали видеть, а уши слышать, осталось только осязание. Он снаружи, он внутри, он сверху, он вокруг... и она вокруг, и снаружи, и ничего больше, и ни одной мысли, только ощущения, но в этом ничего странного, всё правильно, всё так и должно быть... и только когда движение остановилось, медленно вернулись и пол, и луки, и копья, и все они, оказывается, были совершенно неподвижны, и так же медленно проступила первая мысль — и она была совершенно дурацкой.