Второе письмо

Девушка опустилась на колени, приветствуя княжну, и протянула письмо. Серое от усталости лицо посыльной, глаза вежливо потуплены, и под ними круги, и складка у губ такая... в висках застучало, и в груди нехорошо заныло от дурного предчувствия. Лучше бы этого письма не было. Лучше бы его не получать. Лучше бы...

Конверт в руках у посыльной продолговатый, с широкой красной полосой. Столбец иероглифов — куда, кому, от кого. Голова кружится от проклятого "это уже было". Это уже было, я уже вынесла это однажды, и вот опять.

Она никогда ничего не боялась, всегда поворачивалась лицом к опасности и испытаниям, она выдержит всё — и это выдержит тоже. Просто... второй раз, оказывается, еще тяжелее, чем в первый. Второй такой конверт... от него же... и он ляжет в ту же шкатулку... Два письма в одинаковых белых с красным конвертах, надписанные разными почерками одного и того же человека. Оба с севера, оба из расположения северной армии — в армию южную. Оба — для княжны Нихуан. Оба подписаны: "Линь Шу".

Она протягивает руку и берет письмо.

Ах да, девушку зовут Гун Юй, это та самая, кого он так и не полюбил за все эти годы. Ей, наверное, тоже тяжело. Сказать что-то ободряющее... нет. Ничего не нужно говорить. Гун Юй всё понимает.

Нихуан кивает девушке и достает из конверта сложенный гармошкой лист тонкой бумаги.

"Я обещал рассказать тебе всё — и вот, пишу."

...И конечно же, не рассказал всего.

— ...Князья Му, конечно, верные подданные нашей Великой Лян, но все-таки южные обычаи во многом совершенно варварские. Подумать только, растить девочку — княжну! — как мальчишку! Девушка из княжеской семьи должна уметь держаться достойно, украшать собой дом, вести хозяйство и быть покорной и добродетельной супругой, а эта? Скачет сломя голову, машет мечом, как молодец из цзянху, ходит размашисто, как солдат, хлопает молодых людей по плечу и смеется громко, как неотесанная крестьянка!

Она отворачивается и делает вид, что не слышала. Эти слова о ней, но ей не предназначены. Служанки, заметив ее, замолкают на полуслове и с испуганными лицами падают на колени. Наверное, перебирают в уме, какой смертью умрут за свою наглость! Она проходит мимо, не удостоив их взглядом.

Кажется, за спиной слышится вздох облегчения.

Так-то лучше. Княжна милостива — другая бы не стала притворяться, что оглохла.

Если честно, она тоже не стала бы, будь это ее слуги, но в ее доме таких речей и не ведут. В Юньнани порядки не такие, как в столице, и никого не удивляет воспитание молодой госпожи. В Юньнани всякая девушка умеет держать оружие, а уж дочь правителя просто обязана быть лучше всех. Столичные нежные цветы, способные лишь украшать собой мужнин дом, в приграничье вызывают снисходительные усмешки. Что это за женщина, которая не то что защитить свой дом — за себя постоять не умеет!

Но эти сплетницы — дворцовая прислуга. Делятся своими представлениями о воспитании знатных девиц со служанками принцессы Цзинъян. У принцессы в гостях сама вдовствующая императрица, матушка принцессы Цзинъян и государя, и ее слуги наверняка повторяют за ней — а ей не нравится невеста, выбранная бабушкой для наследника семьи Линь. Переспорить бабушку и его величество государыня не смогла, — императору понравилась бабушкина идея, и он согласился на этот брак. Однако судя по тому, как сплетничают слуги, думая, что господа не слышат, в своих покоях императрица не стесняется.

Княжна Му выше пересудов чужих слуг, а уж жаловаться на них и вовсе ниже ее достоинства, но все равно она огорчилась. Потому что старшая принцесса Цзинъян, хоть и супруга прославленного полководца, не ценит в будущей невестке воина и тоже предпочла бы видеть рядом со своим блестящим сыном столичную барышню... ах, если бы в семье хоу Яня, например, была бы девушка подходящего возраста! Или... да мало ли в Цзиньлине семей, с которыми незазорно было бы породниться, и с немалой политической выгодой для семьи... Однако у княжны Му одно неоспоримое достоинство — за ней южная армия и провинция Юньнань, и это примиряет будущую свекровь с выбором ее собственной свекрови, Великой вдовствующей императрицы.

Ну и — эта девочка нравится молодому господину Линю. Хотя для брака это совершенно необязательно.

— Нихуан!

А вот и молодой господин Линь.

Она оборачивается, улыбаясь, и все огорчительные мысли вылетают из головы.

...С Сяо Шу и принцем Цзином можно не думать о том, какой же должна быть правильная барышня из знатной семьи. Им обоим княжна Нихуан нравится такой, какая она есть. Лучшая подруга, свой парень, отличный боец, ловкая, веселая, быстрая в словах и движениях. Они выезжают за городские ворота и пускают коней во всю прыть. Кто первым доскачет до вон той лесной опушки, тот сегодня командир!

Копыта по твердой земле проезжего тракта, потом по узкому проселку, потом по траве, тугие мускулы под шелковистой лошадиной шкурой, слияние коня и всадника, когда ощущаешь бег своего гнедого, будто свой собственный, и кажется, что только подумать успела, а лошадь уже слушается команды — и ветер в ушах, и полет, и радость поднимается в груди, и, наверное, это и есть счастье? Они скачут наперегонки, Цзинъянь вырвался вперед, а Сяо Шу рядом, и это совершенно никуда не годится, это что же, она не выиграет сегодня эту скачку? Нихуан ударяет гнедого пятками, тот прыгает вперед — вот, Сяо Шу отстал, и расстояние до Цзинъяня сокращается с каждым ударом сердца, и...

Они вылетают на поляну почти одновременно, и все же Нихуан последним рывком обошла принца — ее конь впереди на полголовы.

Она оборачивается, смеясь, и кричит:

— Я первая, я первая!

Цзинъянь сопит и хмурится, недоволен. Уже думал, что сегодня обгонит всех, и вот пожалуйста.

А Сяо Шу смеется:

— Подумаешь, мы просто тебе поддались!

Цзинъянь хмурит брови, он-то не поддавался!

— Кто поддался, тот сам и виноват, — заявляет Нихуан. — А теперь вам деваться некуда: командир сегодня я! Слушайте мой приказ!

Что приказать, она придумала заранее. Потому что нельзя же спустить Сяо Шу прошлый раз, когда командовал он и велел им ходить спиной вперед!

— Сегодня тренируемся с завязанными глазами! — объявляет Нихуан. — Вот, я и повязки захватила.

Цзиньянь ворчит, но глаза завязывает. Сяо Шу вертит в руках повязку, и вид у него подозрительный, с него станется нарушить правила.

— Давай-ка я завяжу тебе глаза, братец Шу, — говорит Нихуан. — Чтобы как следует. А то мало ли, подглядывать будешь.

У него длинная челка, она отводит ее, чтобы повязка плотнее легла на глаза, и получается, будто она гладит его волосы, хотя совершенно не собиралась этого делать. Но страннее всего то, что это, оказывается, имеет значение. Как будто это важно — что она касается его волос. А тут еще он поднимает руку и перехватывает ее за запястье, и почему-то это еще важнее. Она смущается неизвестно чему, отдергивает руку, поспешно затягивает узел у него на затылке и отступает на шаг.

Почему-то еще больше смущает то, что совсем рядом Цзинъянь, который ничего не видит, конечно, но вдруг услышит и догадается по сбившемуся дыханию? Это ужасно, но одновременно кружит голову, и хочется шагнуть обратно и снова коснуться... и чтобы Цзинъянь не заметил.

Она закусывает губу и решительно завязывает себе глаза. Долой эти глупые мысли!

И в самом деле, помогло.

Потом они пытаются тренироваться с завязанными глазами, не налетая друг на друга и не спотыкаясь, и это так смешно, что они хохочут в голос, тычут друг друга кулаками, промахиваются вслепую и так заливаются смехом, что толку от тренировки, разумеется, никакого, зато и мгновение неловкости забылось, и когда она вспоминает о нем, сама себе удивляется: что на нее тогда нашло?

Но и в тот день, и в следующий, и еще несколько дней Нихуан старается держаться на расстоянии от Сяо Шу, чтобы нечаянно не соприкоснуться ни руками, ни даже рукавами. А он, как назло, все время держится рядом. Они втроем, но теперь их маленькая компания, кажется, состоит из двух частей. Цзинъянь — и Сяо Шу с Нихуан.

Это неправильно, наверное, но...

Что-то изменилось, и от этого чаще стучит сердце и горят щёки. А потом они снова возятся втроем на поляне, и всё снова легко и правильно — пока случайный взгляд, слово или прикосновение не сбивают дыхание и не мутят разум.

А потом он приходит только к ней. Перепрыгивает через ограду, дожидается, затаившись в кустах, и, дождавшись, когда она выйдет на галерею, кидает ей под ноги маленький камушек. Она озирается по сторонам, видит его физиономию за ветками куста, быстро перебегает двор.

— Тсс, тихо, — говорит он, поднося палец к губам. — Идем, что-то покажу.

И она вместе с ним перескакивает через ограду, и бежит смотреть на нору неизвестного зверя, или на цапель, как они взлетают на рассвете, всплескивая здоровенными крыльями, выныривая из тумана и окрашиваясь в красный и золотой от восходящего солнца. Или ловить рыбу в ручье, и непременно руками. И никого не касается, как она хваталась за его руку, карабкаясь по склону горы к той норе, и как он клал ей руку на плечо у того озера, где цапли, и как она поскользнулась на мокрых камнях в том ручье, а он подхватил ее и прижал к себе, и как они стояли, замерев и прислушиваясь к ощущениям — и через сколько ударов сердца разжали руки.

Она возвращается когда получится, с грязью на подоле и царапинами на руках, и ноги мокрые, и нянька бранит ее, умудряясь и отругать, и не нарушить ни одного правила этикета. Нихуан извиняется, клянется, что больше так не будет, но когда из сада раздается тихий свист, забывает все свои обещания и благие намерения.

Так проходит лето и осень, и зима начинается так же: зимой тоже есть на что посмотреть, если перепрыгнуть через ограду.

...Они и раньше вешали фонари вместе, и она сразу заявляла: чур, я вешаю, а ты придержи лесенку! — и он придерживал, глядел снизу вверх и подавал советы: левее, правее, повыше... Она вешала очередной фонарь, спускалась вниз, он брал лесенку, и они перемещались на несколько шагов вдоль галереи, и он снова придерживал лесенку, а она поднималась на три ступеньки с фонарем в руках, и тянулась вверх, и прицепляла веревочки, и склонялась к лесенке, и, покачнувшись, почти теряла равновесие — и смеялась при виде того, как он каждый раз пугался и хватал ее за что придется — чаще всего за подол. В этом году началось так же: чур, я вешаю! — и они пошли на галерею, и он придерживал лесенку, и она поднялась на три ступеньки, и потянулась вверх с фонарем... и внезапно он протянул руку — и коснулся ее ноги, пальцы вздрогнули, будто их обожгло, но он не отодвинул руку, а наоборот, повел ею выше, скользя по гладкой коже, и Нихуан резко выдохнула и замерла, ухватившись рукой за балку, на которую следовало прицепить фонарь — и ничего не делала, так и стояла, вцепившись в гладкое дерево, и ждала, что будет дальше... а он медленно вел ладонью снизу вверх, и остановился повыше колена, запоздало испугавшись своей наглости, но руку не убрал. Его жесткая ладонь — рука мечника и лучника — гладила ее кожу, едва касаясь, и в ушах звенело, в низу живота напряглось, будто скрутился узел. Послышались шаги и разговор, шли слуги, и он быстро вытащил руку из-под ее подола.

Нихуан вздохнула прерывисто и покачнулась, но удержала равновесие, дрожащими руками прицепила наконец фонарь и спустилась на одну ступеньку, потом еще на одну — ее лицо оказалось на одной высоте с его лицом. Уши и щеки горели, во рту пересохло, но опустить взгляд она не могла — стояла, смотрела ему в глаза, и он тоже смотрел, не отводя взгляда, чуть ли не испуганного и одновременно вызывающего. Звон в ушах усиливался, голова кружилась, и она сказала, ничего не соображая и даже не слыша себя: пойдем, повесим следующий... и на следующем фонаре, поднявшись на ступеньку, ждала — и он снова запустил руку ей под подол и гладил, и трогал, а она все не могла зацепить веревку за гвоздь, потому что ни о чем не могла думать, кроме его руки под подолом, и голова кружилась все сильнее, и, наконец справившись с фонарем, она ухватила его за плечо, чтобы не упасть, и шагнула ступенью ниже. Та нога, которой он касался, осталась на третьей ступени, теперь согнутая в колене, и если передвинуть ладонь не выше, а левее... вот так... она вздрогнула и непроизвольно сдвинула бедра, зажав его ладонь.

— Нихуан... — пробормотал он растерянно.

— Пойдем, — ответила она, задыхаясь. — Повесим еще фонарь...

— Сейчас, — шепнул он и пошевелил пальцами. — Сейчас.

И тогда она опустила и эту ногу на вторую ступеньку.

Она стояла, вцепившись одной рукой в лесенку, другой в его плечо, и только прерывисто дышала и стискивала бедра, и он тоже тяжело дышал и не двигался, и оба не знали, что с этим делать. Потом она сказала, запинаясь, почти жалобно:

— Перестань. Пойдем. Еще фонарь...

После четвертого фонаря они бросили лестницу и спрятались в углу сада, возле ограды, укрытые вечерним сумраком и путаницей ветвей, и цветущая слива кружила головы ароматом, и одежды были в беспорядке, и никакая сырость и холод не остановили бы их, потерявших собственную волю и подчинившихся неодолимой тяге, если бы не чертов лучший друг, вздумавший искать, куда они делись. Встал посреди двора и давай звать, а он же упрямый, буйвол. Не отзовешься — так и будет шарить кругом и кричать: "Сяо Шу! Нихуан! Вы где?" Где, где... пришлось прервать поцелуи, и вынуть руки из-под его одежды, и вынести острое чувство лишения от того, что он тоже вынул из-под ее одежды свои руки, а так трогал, так гладил и так сжимал, что мутился разум, и тут Сяо Цзинъянь зашуршал кустами совсем уж близко... и Сяо Шу, кусая губы, запахнул плотнее платье и отозвался наконец: "Ну что ты орешь... Тут я..." — а Нихуан, прикрыв рот ладонью, спряталась в тени, делая вид, что ее тут не было никогда. Молодые люди пошли прочь от ее укрытия, и она услышала небрежно сказанное: "А, Нихуан? Мы повесили пару-тройку фонарей, и она ушла в дом, а я тут... ээээ..." — и ответный смех Цзинъяня: "Как не стыдно отливать в кустах, пока никто не видит, а вроде приличный человек..."

Среди ночи она накинула на плечи теплый плащ и выскользнула из комнат в сад, остановилась у фонаря в виде золотой рыбки, стояла, смотрела. Послышались шаги, она знала, кто идет, и когда, подойдя к ней со спины, он обхватил ее руками и прижался щекой к ее волосам, просто откинула голову назад и повернула к нему лицо.

На чем мы остановились, когда пришел Цзинъянь?..

— Не здесь, — сказал он, оторвавшись от ее губ. — Пойдем куда-нибудь.

— Куда? — спросила она.

— Куда ближе, — ответил он. — Пойдем скорее.

...Ближе всего оказался арсенал, и если бы они были в состоянии думать, наверное, это рассмешило бы их. Но им было не до смеха, всё кипело и горело от желания, и только когда он ворвался в нее — слишком резко, наверное, потому что это оказалось очень уж больно, — у нее немного прояснилось в голове от боли и от собственного вскрика. Он остановился на мгновение, потом двинулся снова, но она успела заметить, что кроме тяжести его горячего тела, придавившего ее к полу, и движения их бедер навстречу друг другу, и соприкосновения животов — прижались, отпрянули, прижались, отпрянули, и скольжения внутри твердого, влажного, напористого, неодолимого... кроме этого есть еще что-то вокруг. Жесткие доски, распахнутое ночное платье, где-то под спиной плащ, но все это совершенно неважно, важно только жаркое тело, близкое так, как никто и никогда не был близок, гладкая спина под ее руками, гладкие бедра меж ее бедер, гладкий живот у ее живота... жаркие губы на ее коже — на шее, на плече, на груди... ох! опять на шее, возле уха... Вверху над головой, качаясь в ритме движения тел, расплываясь, не задевая сознания, знакомое и совершенно сейчас неуместное — слева стойка, увешанная боевыми луками, справа почти у самого колена стойка с копьями... едва замеченные, появились — и постепенно растаяли, потому что ритм все ускорялся и снова подчинил себе весь мир, и распахнутые глаза перестали видеть, а уши слышать, осталось только осязание. Он снаружи, он внутри, он сверху, он вокруг... и она вокруг, и снаружи, и ничего больше, и ни одной мысли, только ощущения, но в этом ничего странного, всё правильно, всё так и должно быть... и только когда движение остановилось, медленно вернулись и пол, и луки, и копья, и все они, оказывается, были совершенно неподвижны, и так же медленно проступила первая мысль — и она была совершенно дурацкой.

— Как еще на нас не упало все это железо, — тихо сказала Нихуан, гладя его спину.

— Самое место обнажать меч... — бездумно, будто в забытьи, пробормотал Сяо Шу, не поднимая головы с ее плеча. Помолчал, и, видимо, возвратившись в этот мир, добавил, уже явно дразнясь: — И убирать его в ножны. — И двинул бедрами, как будто можно было не понять, о каких ножнах и каком мече он говорит.

Оба тихо засмеялись, завозились, предупреждающе звякнуло копье, — поворачиваясь, он толкнул вбок ее колено и, получается, задел копье ее ногой.

— Осторожнее, — сказала Нихуан. — Что ты скажешь, если прибежит батюшкин тысячник — проверять сохранность оружия? Предъявишь свой меч?

Сяо Шу, видимо, в красках представил себе эту картину, во всяком случае, на лице его появилось озабоченное выражение.

— Я скажу, что задел стойку ножнами моего меча... ой, нет, не бей меня, тише, Нихуан! Я больше не буду! Не то правда накличешь не тысячника, так десятника...

Но она все-таки хорошенько стукнула его кулаком в плечо, хотя какой там замах, если лежать в его объятиях.

— Ты у меня еще получишь, — пообещала она.

— Предлагаю сбежать с места преступления, — сказал он. — Там меня и побьешь, идет?

В плаще ей случалось прыгать через ограду не раз, а вот в ночном платье — впервые; но получилось почти удачно, ну подол немного порвала, подумаешь... то есть если подумать, что скажет ей нянька, когда увидит ее... лучше вообще не думать!

...Но вместо намеченной драки было заброшенное поместье в соседнем квартале, заросший дикой растительностью чужой сад, павильон посреди пруда, у которого прохудилась крыша и оконные рамы перекосились, и маленький костер, который Сяо Шу развел прямо посреди павильона, пустив на дрова одну из тех самых рам — и розовеющее на востоке небо, и облака с серебристым краем, и два плаща, один поверх другого, а под ними тесное объятье, и горячие руки, и горячие губы, и горячий шепот.

Они не клялись любить друг друга всегда — зачем, это было настолько очевидно, что в клятвах не было никакого смысла. А о чем шептались — она и не запомнила.

От того утра, как и от той ночи, главным осталось — осязание.

Когда позже ей говорили о других мужчинах, о замужестве, о долге продолжения рода, наконец, она вспоминала его — и не могла представить на своем теле других рук.

Это было бы невыносимо.

После того они виделись наедине всего несколько раз — потому что бдительная нянька, разумеется, заметила не только порванный подол. Нихуан был предъявлен счет из нескольких пунктов, и учтены оказались не только пострадавшее ночное платье и подозрительное возвращение, включавшее прыжок через ограду и попытку прокрасться незамеченной до своих комнат, а уже солнце встало, и кое-кому из слуг не спалось... С поклонами, с предельной вежливостью, не нарушая ни одного пункта правил поведения между служанкой и госпожой, нянька выговорила ей так, что уши горели, и дала понять: отпираться бесполезно, няньке известно, что именно и с кем именно делала княжна, — у няньки даже есть предположения, сколько раз они нынче ночью успели повторить то, чем занимались! Нет? Значит, нянька ошиблась только в количестве, но дело-то было! Нихуан сама не заметила, как начала оправдываться, нет чтобы напомнить, кто здесь хозяйка. Нянька всегда умела оказаться главной.

Ускользать от ее поджатых губ и прищуренных глаз было куда как трудно.

Вот уходить втроем, как прежде, никто не мешал. Правда, Цзинъянь с неуклюжей буйволиной грацией и буйволиным же упрямством норовил отойти в сторону и оставить их одних. Но в его присутствии они разве что иногда брались за руки. Неловко!

Так — в прикосновениях украдкой, в редких торопливых поцелуях, жарком шепоте и одновременно в обычной возне и дружеских забавах — пролетела весна, ознаменованная всего двумя ночными побегами, в которых снова был тот заброшенный павильон, костер на полу и неодолимое желание, которое можно погасить, лишь поддавшись — а поддавшись, не остановишься, пока не лишишься сил... и расстаться можно лишь потому, что когда наконец удается расплести тела и приподняться на локте, наступает утро, и грозный призрак няньки не позволяет распластаться по телу любимого и уснуть. Пора возвращаться и огребать за всё, что было сегодня, и клясться, что больше никогда, зная, что клятва эта ничего не стоит.

В начале лета из Юньнани пришли тревожные вести — чусцы снова стали слишком часто появляться у границ в районе Синани, и хотя пока ничего не предпринимали, князь Му решил вернуться. Семья отправлялась с ним.

Накануне отъезда нанесли прощальный визит семейству главнокомандующего — но что это было за прощание, скрыться от глаз старших не удалось, оставалось только взглядывать друг на друга да, улучив минуту, сказать тихо пару слов.

— Я напишу тебе, — пообещал он.

— Я буду ждать, — ответила она.

...Последнее письмо от него пришло из лагеря армии Чиянь, на подступах к Мэйлин. Он писал, что все у него хорошо, и в войске все в порядке, скоро решающее сражение, в котором они непременно победят проклятых юйцев, ты не волнуйся, мы им зададим, разобьем наголову и сразу вернемся! Ну и — он скучает, но немного, потому что, во-первых, скучать некогда, а во-вторых, они же скоро увидятся, не успеет и снег растаять...

...Страшные новости из столицы пришли вслед за письмом, к празднику фонарей.

Он не вернулся — и даже могилы не осталось, чтобы прийти и плакать о нем.

...Она плохо запомнила ту зиму. Была боль, ярость и неверие. Она рвалась в столицу, ее останавливали, она пыталась сбежать, наконец отец запер ее и приставил к ней лекаря с микстурами — и к весне она перестала буйствовать и впала в тоскливую апатию. Лекаря это встревожило больше, чем буйство.

И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не заклятые соседи, Южная Чу. Они снова полезли на крепость Синань, отец отправился их отбрасывать — и взял Нихуан с собой.

Просто пришел в ее комнаты, где она сидела с безучастным лицом, поставил ее на ноги и сказал:

— Собирайся. Полный доспех. Выезжаем через два часа.

Мать пошла за ним, спросила:

— Разумно ли? В таком состоянии девочка просто подставит себя под чужое копье и все...

— Значит, такова ее судьба, — отрезал князь Му. — Если она не сможет собраться и дать отпор врагу, зачем мне такая дочь?

И добавил гораздо мягче:

— Думаю, она встряхнется и придет в себя. Не волнуйся так. Береги Цина и жди нас.

...Она пришла в себя посреди сражения.

Нет, она помнила, как оказалась на поле боя, но это ее совершенно не интересовало. Зря мать боялась, что она подставится под чуское копье или меч. Она не хотела умереть, ей просто было безразлично, убьют ее или нет. По крайней мере она так себя ощущала. Как будто смотрела со стороны на это бесполезное тело в доспехах, сидящее в седле и даже зачем-то вооруженное. Оно двигалось, отбивало удары, зачем, почему...

Потом вражеское копье ударило слишком опасно, сшибив с нее шлем — и внезапно в уши ворвалась сумятица рукопашной, в ноздри — запах железа и крови, а с глаз словно спала пелена, и на удар ответила не пустая кукла, сознание которой витало вовне, равнодушно наблюдая за происходящим, а живая Нихуан, и тот с копьем лишился руки, упал, обливаясь кровью, и боевой конь с размаху опустил ему на голову копыта — и копейщик умер, ничего не успев понять. Нихуан тоже ничего не поняла, кроме того, что, кажется, у нее снова есть ярость, и этой ярости слишком много, ей нужен выход... нет лучше места для ярости, чем поле боя. Ни один удар не пропадал зря, ни один воин не мог преградить ей путь, там, где проходил ее конь, не оставалось живых, никто не мог увернуться от ее меча, разившего метко и беспощадно, и многие падали на землю мертвыми, а из тех, кто еще дышал, последний вздох выбивали тяжелые копыта.

В тот раз чусцы бежали из-под Синани, объятые страхом, и, говорят, рассказывали позже, как за плечами девушки в светлом доспехе вставала страшная тень. Некоторым даже чудилось у этой тени красное лицо и длинная борода. Но даже если и не сам Гуань-ди, видно, кто-то из яростных небесных полководцев стоял у нее за спиной.

Через пару лет, после гибели отца, когда она возглавила провинцию и южную армию, многие припомнили ту битву при Синани; а еще через годы и сражения иной раз достаточно было одного ее имени, чтобы привести чусцев в сомнения и трепет.

...Вслед за яростью вернулась боль — но она уже не способна была убить, потому что вернулась и нежность, и вся она досталась малышу Цину. И когда мать умерла от болезни, а вскоре после ее смерти погиб отец, ответственность за княжество и любовь к младшему брату не дали княжне провалиться в бездну, в которой она едва не сгинула два года назад. Парадоксально, гибель Сяо Шу закалила ее и научила справляться с ударами судьбы и горем, упрямо продолжая жить заново.

Вернулось всё, кроме женского интереса к мужчинам. Товарищество, дружба — сколько угодно. Сверх того — ничего. Не то что ни разу ничего не затрепетало — при одной мысли о прикосновении становилось неприятно.

Время шло, год за годом — но все эти годы она слишком помнила те руки, которых больше нет.

...И когда незнакомец сжал ее пальцы, не позволяя отдернуть руку, первое, что ее поразило — отсутствие привычного отвращения.

Наверное, виновата была оговорка бабушки, мысли которой давно путались и блуждали неизвестно где, иначе бы Нихуан ни за что не позволила этому человеку коснуться ее руки, как не позволяла никому, но бабушка вложила ее пальцы ему в ладонь и назвала его Сяо Шу... сердце пропустило удар, Нихуан растерялась, а он стиснул ее пальцы и не отпустил, и дыхание сбилось. Она взглянула на него снова, на этот четкий и незнакомый профиль; ее руку крепко держали холодные тонкие пальцы ученого, непривычные к оружию, разве такая рука удержит меч или копье, разве такая рука должна быть у мужчины... разве такая была у него рука? Нихуан, ты, верно, выжила из ума вслед за бабушкой, это чужой человек, ничем не похожий... почему его прикосновение не хочется оборвать немедленно, как это было множество раз прежде, что за наваждение... Ну ладно бабушка, у которой мутится сознание, но ты-то?..

Невыносимое мгновение прошло и кануло, он отпустил ее руку, бабушка заволновалась: как, неужели она все перепутала? — вокруг старушки захлопотали императорские супруги, а пальцы все ощущали его прикосновение, и это было странно и нелепо.

Это другой, чужой, незнакомый человек, но...

Может быть, ей внезапно, вдруг, вот так сходу — понравился другой? Двенадцать лет никто не нравился — а теперь пожалуйста? Что так задело ее? Прикосновение — или имя, слетевшее с губ выжившей из ума старухи? Что раньше и что сильнее? Наваждение какое-то, видимо. Но внутри всё дрожит, и кровь, кажется, быстрее побежала по жилам. Нельзя это так оставить. Надо понять и разобраться.

— Постойте, господин Су!..

...Ты вернулся.

Это невозможно, не верю, так не бывает. Чужое лицо, чужой голос, чужие руки, и даже шрама от тетивы не осталось на внутренней стороне предплечья... тогда, сколько лет назад? не меньше пятнадцати... тогда тебе рассадило руку тетивой до крови, и остался шрам... я помню, как перевязывала тебе руку, а ты делал вид, что совершенно не больно и это пустяки... и главнокомандующий Линь потом выбранил тебя — за то, что не надел наруча... нет шрама! И родимого пятна на ключице тоже нет.

Так не бывает, невозможно, не верю, это не ты... тогда откуда ты знаешь обо мне то, чего знать не должен, и почему ты держишься со мной так, будто знаешь меня всю жизнь, потом спохватываешься и изображаешь постороннего, но поздно... почему...

Это ты.

Так не бывает, это невозможно, но это ты, и не пытайся врать мне в глаза.

В конце концов, ты единственный, чьего прикосновения я хочу снова и снова. Я думала, что обманываюсь, я думала, это умопомрачение... чего я только не думала. Но всё просто, проще некуда: это ты.

И бабушка, которая давно витает в своем собственном причудливом мире, не смотрела глазами и не прикидывала в уме, просто узнала сердцем любимого внука — сразу и безошибочно.

И мои пальцы узнали тебя, потому что только твои руки могут меня касаться.

Да.

Да, вот так.

Прикасайся ко мне.

Не отпускай...

...Девушка протягивает письмо, стоя на коленях.

Княжна знает, что в этом письме.

Прощание.

В армии все в порядке, и у него все хорошо, завтра решающее сражение, мы непременно разобьем врага, и Да Юй долго еще не посмеет сунуться на наши земли. Все хорошо, Нихуан, слышишь? Я не вернусь, но ты не плачь, у тебя всегда останется Юньнань, и утешь за меня Цзинъяня, ему будет тяжело, но сам он ни за что не признается, упрямый буйвол.

Я не вернусь, но всё будет хорошо, ты же знаешь, потому что всё проходит, пройдет и это. Не грусти.

И та же подпись того же человека.

Второй раз.

Она жестом отсылает посыльную и адъютанта, опускается на походную койку, сжимая в руке конверт, который можно не открывать — она и так знает, что в нем, и конечно же, он не рассказал всего, как обещал, — и слезы душат ее, и все внутри болит, как тогда, тринадцать лет назад... но некуда рваться, и нет смысла никуда бежать.

Вообще никакого ни в чем нет смысла, чусцы уже отступили, даже воевать уже не надо... только отвести войска на квартиры, и можно хоть помирать. Даже Юньнань обойдется без нее — Му Цин вырос и управится сам.

Сердце рвется, и живот крутит, и в ушах звенит.

Она знала, что так будет. Он не сумел ее обмануть. И все же...

Она падает на постель и закрывает глаза. Нет, она не позволит себе раскиснуть, пока не доведено до конца дело... еще несколько дней на отход с боевых позиций, уж это-то время она продержится.

Он сказал — не плачь.

Кто ты такой, чтобы приказывать мне...

Утром снова появляется эта девушка, как ее... ах да, Гун Юй. С завтраком и какой-то микстурой, решила, что Нихуан не справится с собой без дурацких лекарств? А уж эта гадость, от одного запаха которой мутит...

Да и вообще мутит. Нет, ничего не хочу. Унеси.

Она встает, надевает доспех и идет к войскам.

Армия не розами пахнет, но сегодня запахи особенно резки. Странно, она привыкла не замечать их давным-давно, еще с шестнадцати лет. Пот, дым, кожа, сапоги, кони, навоз, дерьмо и ссань, гной и мертвечина... Тошнота подступает к горлу. Встряхнись, княжна, ты еще многое должна сделать...

Вот, собрала себя в кулак — и полегчало.

Весь день прошел в хлопотах, распоряжениях, организации множества нужных дел.

Завтра уходим.

Княжна возвращается в свой шатер, медленно снимает доспех, устало садится на циновку возле столика, берет в руки очередной рапорт, разворачивает свиток.

Шаги, кого еще там принесло?

— Госпожа главнокомандующий, к вам воин Гун Юй.

Принесла нелегкая.

— Пусть войдет.

Она входит, на ней сейчас тоже нет доспеха, и видно, какая она красивая и юная.

— Что тебе?

Гун Юй опускает глаза, кланяется, мнется... видимо, решилась.

— Позвольте недостойной задать вопрос.

— Спрашивай.

— Прошу простить, если прогневлю... госпожа, давно ли вас тошнит по утрам?

Это удар, сродни тому, от чуского копья.

Но теперь первой возвращается нежность, и это так странно.