Осознав опасность, Юли с напряженным вниманием следил за процессией, боясь даже отогнать от глаз наседающую мошкару и привлечь их внимание лишним движением. Вот буквально в нескольких метрах от него прошли четыре фагора, их массивные тела раскачивались во все стороны. Он без труда смог бы сразить их вожака, всадив ему копьё между лопаток, прикажи ему это Алехо. Юли с особым интересом рассматривал проплывающие перед его глазами рога. В тусклом свете равнины они казались гладкими, плавно скругленными, однако юный охотник знал, что внутренний и внешний края каждого рога были остры от основания до самого кончика, превращая их в страшные футовые кинжалы.

Ещё недавно, став охотником, Юли получил прекрасный костяной кинжал, но он до сих пор страстно хотел иметь один из таких рогов. В диких ущельях Перевала, бедных кузнецами, рога мертвых фагоров высоко ценились в качестве грозного оружия. Именно за эти рога ученые люди в далеком Панновале, укрытом от бурь и врагов в огромных подземельях в чреве горы, нарекли фагоров анципиталами — двурогой расой.

Возглавлявший четверку двурогий бесстрашно двигался вперед. Походка у него выглядела неестественной из-за шарового строения коленного сустава. Он шагал механически, как шагал уже многие мили. Расстояние не было для него препятствием. Его длинная голова резко выступала вперед по отношению к плечам типичным для фагора образом. Запястья его рук стягивали медные браслеты, к ним крепились рога йелков, обращенные остриями наружу, причем их концы были покрыты свежей кровью. При их помощи фагор мог отогнать любое слишком наседающее на него животное. Другого оружия при нем не было, но на спину идущего за ним в поводу йелка был навьючен большой узел со скарбом. Под ремни вьюка был просунут охотничий гарпун — страшный костяной крюк с обратным ходом зазубрин — и копьё, причем массивный наконечник копья тускло отблескивал бронзой.

За вожаком, не отставая ни на шаг, шли ещё две особи мужского пола, а затем гиллота, самка-фагор. Она была меньше ростом. На поясе у неё болтались ножны, в которых скрывался кинжал. Под её длинной белой шерстью раскачивались массивные груди. На её спине сидел малыш, неловко уцепившись за мех на шее матери и склонив свою голову на её. Самка шла механически, закрыв глаза, как будто во сне. Страшно было даже представить, какой путь она проделала за долгие годы своей бесконечной кочевки.

Посреди движущейся массы йелков шагали и другие фагоры. Животные не обращали на них никакого внимания. Они их просто терпели, как терпели мух, потому что не было возможности избавиться от них.

Стаду не было видно конца и края. Топот копыт перемежался тяжелым дыханием, шумным сопением, фырканьем, клокотанием внутренностей, шипением и свистом освобождавшихся газов. Впрочем, возник ещё один звук. Фагор, идущий во главе этой группы, издал нечто вроде жужжания своим вибрирующим языком. Возможно, он хотел подбодрить тех троих, что шли за ним. Этот нечеловеческий звук вселил в Юли необъяснимый ужас. Затем звук пропал и вместе с ним пропал фагор. Но поток животных был нескончаем. Неслись йелки, покачивались оседланные бийелки, мелькали гуннаду — и вместе с ними бесстрашно вышагивали другие фагоры, их было невозможно сосчитать. Юли и его отцу оставалось лишь ждать, затаившись, того часа, когда орда пройдет и им придется наносить удары копьём, чтобы добыть мяса, в котором их семья так отчаянно нуждалась.

Перед закатом снова подул ветер, поднявшись, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала. Он дул снова с востока, прямо в морды поднимавшихся по склону животных, сек их своими морозными плетьми. Сопровождавшие стадо фагоры шли, низко наклонив головы и щурили глаза, преодолевая напор ветра. С уголков их ртов срывалась слюна, ложась пенистыми лохмотьями на их косматой груди и мгновенно застывая. Чугунное небо всё ниже нависало над землей.

Фреир показал свой лик сквозь эту темную завесу лишь тогда, когда коснулся горизонта. Ватные одеяла облаков разорвались и показался этот небесный часовой, который пылал в золоте заката. Он уверенно сверкал над снежной пустыней — небольшой, но ярко светящийся, хотя диск его был в три раза меньше, чем диск его звезды-спутника Баталикса. Тем не менее, красно-золотой свет, исходящий от Фреира, был чище, ярче, резче, сообщая всем предметам удивительную четкость. Вскоре он погрузился в недра земли и исчез. Небо снова затянулось облаками, став свинцовым. Вутра, бог неба, одну за другой убрал свои багряные мантии и его владения покрылись мраком. Пожалуй, он выиграл ещё одну битву.

Наступил сумеречный день, именно такой, какие преобладали осенью и зимой. Золотой Баталикс залил хмурое небо полусветом. Только летом, в день Нового Года, Фреир и Баталикс вместе поднимались и вместе садились. Именно их встреча отличала это время года от более жестоких сезонов. А сейчас светила вели одинокий образ жизни, часто скрываясь за облаками, этим клубящимся дымом войны, которую постоянно вел Вутра.

Юли вспомнился напев, который нередко звучал дома, на земле его предков — в Старом Олонеце. Этот напев хранил воспоминания о волшебстве давно минувших деяний, о древних развалинах и страшном бедствии, о прекрасных женщинах и могучих мужчинах, о роскошных пиршествах и о канувших в небытие вчерашних днях мира. Под низкими сводами темных пещер на Перевале часто взвивались протяжные слова этого напева:

Вутра в печали

Фреир поднимает ночами

Превыше молчания.

Уложит Фреир на дроги

И кинет нас ему в ноги.

Это воспоминание неожиданно взбудоражило душу Юли. Сгинувшее в веках прошлое было временем чудес — и ему страстно хотелось жить тогда, а не теперь, когда жизнь была тяжела и не обещала ничего хорошего. То же, как день переходил в сумерки, служило Юли приметами, по которым он судил о погоде. Скоро порывистый восточный ветер вновь принесет на своём дыхании снег и весь завтрашний день они проведут в этих вонючих шкурах...

Как бы в ответ на изменившийся свет по всей массе йелков пробежал озноб и они остановились. Ревя и стеная, они укладывались на вытоптанный снег, поджимая под себя ноги. Наземь улеглись и гуннаду. Для огромных бийелков подобная поза была недоступна и они засыпали стоя, прикрыв глаза ушами. Фагоры перед сном стали собираться в группы, но некоторые просто бросались на снег и засыпали, положив голову на круп ближайшего йелка. Мороз не был им страшен.

Всё живое море уснуло. Отец и сын на выступе скалы натянули теплые шкуры на головы, и, уткнув лица в предплечья согнутых рук, погрузились в сновидения. В сновидения погрузилась вся равнина. Спали все, кроме ненасытного, шевелящегося, кусающего и сосущего облака насекомых.

Всё, что могло видеть сны, продиралось сквозь тягучие кошмары, которые приносил с собой сумеречный день. Из этих дремотных кошмаров было трудно вырваться зрящим свои сновидения. В целом вся картина, где не было четкой границы между светом и тенью и где, казалось, всё вопило от боли, больше походила на первобытный хаос, чем на стройное мироздание. Высоко в прояснившемся небе, на фоне тусклых звезд, едва светящихся, подобно уголькам угасающего костра, мерцал дымчато-зеленый свет полярного сияния, предвещавший появление челдримов.

Всеобщая неподвижность едва нарушалась медленным развертыванием утренней зари. Со стороны моря показался одинокий челдрим, который беззвучно проплыл всего в нескольких метрах над распростертой во сне массой живых существ. С виду он казался лишь огромным крылом зыбкого, зеленовато-синего свечения. Когда он проходил над йелками, они вздрагивали и вскакивали во сне. Челдрим медленно пролетел над скалой, на которой лежали две человеческих фигурки, и Юли и его отец также вздрагивали во сне, мучимые странными сновидениями. Затем привидение исчезло, продолжая свой одинокий путь на юг, в сторону гор, оставляя за собой шлейф зеленоватых сполохов и мерцающие искры звезд, которые постепенно гасли одна за другой в сиянии рассвета.

Вскоре животные проснулись и стали подниматься на ноги. С их ушей, искусанных за ночь бесчисленными насекомыми, текла кровь. Некоторые из животных, которые умерли там, где легли спать, за ночь примерзли к земле и превратились в глыбы льда.

Всё вновь пришло в движение. Отец и сын проснулись и молча провожали взглядом бесконечные ряды живых существ.

На протяжении всего наступившего дня великое перемещение продолжалось. Приметы не обманули Юли и вновь разгулявшийся буран покрыл животных сплошной коркой снега. Но к вечеру, когда восточный ветер погнал по небу разодранные облака, а мороз стал уже почти невыносимым, Юли наконец увидел замыкающие ряды животных.

Строй замыкающих рядов не был так плотен, как передние шеренги стада. Отставшие животные в хвосте великого кочевья растянулись на несколько миль. Многие из них хромали и жалобно чихали. Больные йелки были совершенно измучены. Большинство их двигалось с трудом и было в плачевном состоянии. Их шкуры, покрытые грязью, навозом и кровью, свисали клочками в тех местах, где рога соседей прошлись по их телу. Эти кровавые раны были результатами ссор и драк со своими собратьями. Сзади и по краям стада быстроного сновали длинные пушистые существа, почти касаясь животом земли и выжидая момент, чтобы перекусить у отставшего йелка жилу возле копыта, после чего тот, рухнув на землю, становился совершенно беспомощным.

Мимо выступа скалы, где скрывались охотники, проходили последние фагоры. Опасаясь то ли заразы, то ли хищников с отвисшими животами, они не обращали внимания на отставших животных, не подгоняли их поближе к стаду. Было видно, что им не терпится побыстрее миновать эту вытоптанную и загаженную пустошь.

По краям движущейся массы сновали другие фагоры, высматривая охотников, затаившихся в укромных местах, но пронзительный ветер, поднявшийся, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала, лишил их существенной доли энтузиазма. Пара засыпанных снегом людей оставалась неподвижной и смогла избежать их внимания. Наконец, последние фагоры скрылись. Алехо поднялся, подав знак сыну сделать то же самое. Они стояли, крепко держа в руках свои копья, а затем, осмотревшись, быстро соскользнули на ровную землю.

— Ну вот, — сказал Алехо. — Дождались.

Снег был усеян трупами животных, особенно много их лежало по берегам Варка. Полынья была забита огромными тушами. Ураганный ветер сдул с реки снег и отец указал сыну на то место, где подо льдом едва заметно двигались темные удлиненные тени. За ними в мутном льду, который они как-то пробуривали, оставались темные следы. Напрягая все силы, живущие в ледяной воде рыбы упорно пробивались к тому месту, где лежали замерзшие животные, чтобы устроить себе кровавый пир.

По воздуху уже прибывали другие хищники. С востока и с угрюмого севера прилетели большие белые птицы, тяжело взмахивая крыльями и размахивая массивными клювами, с помощью которых они рвали шкуры, чтобы достать ещё не замерзшее под ними мясо. Пожирая свою добычу, они посматривали на охотника и его сына глазами, полными птичьей расчетливости.

Но Алехо не стал отвлекаться на птиц. Он не хотел терять времени. Приказав Юли следовать за собой, он пошел к тому месту, где стадо наткнулось на поваленные бурей деревья, криками и копьём отпугивая нетерпеливо круживших вокруг пушистых хищников. Здесь спотыкались и падали, переламывая себе ноги, многие и многие животные. В этом месте легко можно было подступиться к мертвым йелкам. Хотя они были истоптаны копытами своих собратьев и превратились просто в смешенное со снегом месиво, самая крепкая часть тела оставалась в неприкосновенности. Череп.

Лезвием ножа Алехо разомкнул мертвые челюсти и ловко отсек толстый язык. По его кистям на снег потекла кровь. Тем временем Юли ползал по стволам упавших деревьев, ломая сухие ветки. Ему пришлось ногой отгрести снег от поваленного ствола, чтобы устроить защищенное от ветра место для небольшого костра. Затем Юли заострил ножом палку и особым образом обмотал её тетивой. Взявшись за оба конца тетивы, он, встав на колени, принялся тянуть её взад и вперед, раскручивая палку то в одну, то в другую сторону. Её заостренный конец со скрипом терся о кусок сухого дерева, превращая его в пыль. Кучка трута скоро начала тлеть, разогретая беспрестанным трением.

Юли осторожно подул на тлеющую пыль — и вверх взметнулся маленький язычок пламени, как это часто бывало на его глазах под магическим дыханием Онессы. Когда костер разгорелся, Юли поставил на него древний бронзовый котелок, набил в него снега и добавил соли из кожаного мешочка на поясе. Когда его отец подошел, с трудом держа в руках семь слизистых языков, снег уже растаял на огне. Языки скользнули в котел. Сварились они быстро.

Три языка Алехо выложил для Юли, четыре для себя. Он ел жадно, безобразно чавкая. Юли всё время пытался поймать взгляд отца и улыбкой дать ему понять, как он доволен столь редким угощением, но Алехо лишь хмурил брови, морщился, торопливо разжевывая ломти обжигающе горячего мяса, и не поднимал глаз от вытоптанного копытами снега. Впереди было много опасной работы, для которой его нетерпеливый сын был ещё плохо подготовлен. К тому же, они были здесь одни. Его терзало недоброе предчувствие.

Ещё не кончив жевать, Алехо поднялся на ноги и затоптал тлеющие угли. Пожирающие падаль птицы поблизости тотчас взвились в воздух, но, не обнаружив опасности, опустились вниз, продолжать свою трапезу. Юли выпил остывший бульон из горшка и убрал его в свой заплечный мешок.

Они были на том месте, где огромное стадо животных достигало восточных пределов своей миграции. Здесь, на низком плато перед горами Перевала, они искали лишайник под снегом и питались косматым зеленым мхом. Здесь же многие животные завершали свой жизненный цикл, производя на свет потомство. Именно к этому плато в миле от реки и устремились в сером полумраке отец с сыном. Вдали они увидели группы других охотников, направлявшихся туда же. Каждая группа намеренно не обращала внимания на другие. Но ни одна из них, как заметил Юли, не состояла всего лишь из двух мужчин. Это было наказание для его одинокой семьи — ведь они были уроженцами не Равнины, а Перевала, пришельцами и чужаками. Для них все блага жизни здесь доставались с большим трудом. Даже их двоих допустили сюда очень неохотно и за богатые дары, хотя добычи тут хватило бы на всех. Уроженцам Равнины жилось здесь куда легче и безопаснее.

Они шли, согнувшись, вверх по склону. Их путь был усеян валунами — здесь когда-то был берег древнего моря. Уже много веков оно отступало, выпиваемое неотвратимо растущими ледниками, — но об этом они ничего не знали, да и не хотели знать, для них было важно только настоящее.

Поднявшись на край плато, они прикрыли глаза ладонями от обжигающего холодом ветра, вглядываясь вдаль. Большая часть стада исчезла, скрылась из виду. Всё, что осталось, так это едкий запах лежавшего везде навоза. Все активные особи были вне пределов досягаемости. На плато остались лишь те животные, которые должны были дать жизнь потомству.