Олдорандо

Юли лежал на животе под кожаным пологом вместе со своим отцом, устремив взор в пустынный простор земли, которая даже тогда называлась Кампаннлат. Он стряхнул с себя легкую дремоту, когда Алехо ткнул его локтем в бок и хрипло сказал:

— Буря стихает.

Свирепый ветер с востока дул уже три дня, неся с собой снег и тучи с Перевала. Он заполнял весь мир воющим свистом, подобно громоподобному голосу, которого не мог понять человек, и погрузил всё окружающее в серо-белый мрак. Невысокий обрыв, под которым был устроен полог, плохо защищал от яростных порывов ветра. Отцу и сыну ничего не оставалось, как лежать, закутавшись в старые шкуры, дремать, изредка отправляя в рот скудные куски копченой рыбы, и слушать, как над их головами неистовствует стихия.

По мере того как стихал ветер, усиливался снегопад. Снег падал густыми слоями, извиваясь подобно парящему перу над безотрадной пустыней. Хотя Фреир пробился сквозь тучи, — ведь небо на западе уже очистилось, — он скрывался за снегом. Над их головами переливалось всеми красками позолоченной шали снежное покрывало, концы которого стелились по земле, тогда как его складки поднимались всё выше и выше, исчезая в свинцовом зените небосвода. Фреир за ним давал мало света, не говоря уже о тепле.

Ниже, под обрывом, над которым они расположились, лежала в тисках льда великая река Варк — так, по крайней мере, её здесь называли. Снег, покрывающий её, был настолько глубок, что Юли вряд ли догадался бы, что это река, а не простая ложбина меж холмов.

Отец и сын поднялись, отбросив полог, и размялись, топая ногами и энергично хлопая себя по крепким туловищам. Никто не проронил ни слова. Говорить было не о чем. Хотя буря закончилась, им нужно было ждать. Они знали, что йелки уже скоро появятся. Им недолго оставалось нести эту вахту.

Хотя местность была пересеченной, снег придавал ей весьма однообразный вид. Только на севере, где небо в кровоподтеках заката сливалось с морем, проглядывала темно-серая мрачная полоса. Восток скрывало возвышение, покрытое, как и всё здесь, белым саваном. Взоры отца и сына всё время были устремлены на запад. Когда они немного согрелись, то вновь зарылись в шкуры, погрузившись в томительное ожидание.

Наконец Алехо приподнялся, водрузив свой облаченный в мех локоть на выступающий из снега камень, поднял ладонь в перчатке, оттопырил большой палец, упершись им в левую скулу и защищая глаза пальцами левой руки, сцепленными наподобие крыши с пальцами правой. Теперь он мог смотреть с большим удобством — блеск заходящего Фреира больше не слепил его.

Его сын отличался меньшим терпением. Ему не лежалось в этих грязных шкурах, сметанных на скорую руку. Ни он, ни его отец не были рождены для охоты на йелков. Охота на медведя — другое дело. На медведя охотились ещё их отцы, там, на Перевале. Однако смертоносный пепел, который этой зимой извергала Горящая Гора, поразил жестокой болезнью мать Юли Онессу и выгнал их семью на эти незнакомые равнины с их более мягким климатом. Вот почему Юли был так неспокоен, так возбужден. Он никак не ожидал столь резкой перемены в своей и без того нелегкой жизни, и не представлял, что ещё она может ему принести.

Его больная мать и больная сестра остались в их жалком становище на востоке, всего в нескольких милях от них. Его дяди, вооруженные копьями из кости, отправились на запряженных йелками санях на север, к вскрывшемуся морю. Юли очень хотел знать, как они пережили эту трехдневную бурю — дети их умерли и дяди относились к нему куда лучше родного отца, самого старшего из них. Может быть, именно сейчас они пируют, собравшись вокруг большого бронзового котла, в котором варится рыба или куски тюленьего мяса.

При мысли о мясе, таком шершавом на языке, во рту у Юли невольно навернулась слюна. Сглотнув её, он ощутил мясной привкус, а в животе, в его голодном желудке, ёкнуло.

Тяжелая, цвета железа, туча, быстро ползущая по небу, скрыла Фреир, отчего всё покрылось тенью, превратившись в смутные пятна без очертаний. Теперь никто не смог бы их заметить в этом сумраке. Алехо поднялся и знаком приказал сыну сделать то же самое. Он замер, осматриваясь, крепко держа в руках копьё, затем осторожно спустился по занесенным снегом камням к замерзшей реке.

Обрадованный возможностью размяться после трех дней неподвижности, Юли с криками бегал и прыгал по запорошенной снегом ровной земле над обрывом. Но когда он, перепрыгивая с опасностью для жизни с одной бесформенной глыбы на другую, скатился вниз, к замерзшей реке, отец властным окриком призвал его к спокойствию.

Стоя по колени в снегу, Алехо остановился, вонзил остриё копья в лед, а тупой конец приложил к уху. Он долго прислушивался к темному потоку воды у себя под ногами, пока не услышал внизу слабый, едва слышный гул и приказал Юли вернуться на выступ. Вновь накрывшись шкурами, они замерли, глядя на запад.

Западный берег реки неясно выступал своими неровными изгибами, лишь кое-где отмеченный темными стволами полузасыпанных снегом деревьев. А дальше тянулась безжизненная равнина, — вплоть до далекой коричневой линии, которую едва можно было различить под мрачной шалью нависшего неба на западе.

— Смотри! — локоть отца коснулся руки юноши.

Юли, не мигая, пристально вглядывался в эту линию. Конечно, отец был прав. Он знал всё. Сердце Юли наполнилось гордостью — ведь он был сын Алехо. Шли йелки. Приближалась пища, которой хватит, чтобы накормить каждого ребенка и взрослого из тех племен, на которые снисходил свет Фреира и Баталикса и которым улыбался Вутра.

Через несколько минут он уже смог различить первый ряд животных. Они шли плотным фронтом, поднимая снежную пыль своими точеными копытами, упрямо наклонив головы, а за ними бесконечной вереницей тянулись подобные им. Юли показалось, что животные заметили их жалкое укрытие и шли прямо на них. Он с беспокойством взглянул на Алехо, который предостерегающе поднял копьё.

— Спокойно.

По телу Юли пробежала дрожь. Животные приближались со скоростью быстро идущего охотника. Он тщетно пытался определить размеры этого огромного стада. Уже половина видимого пространства была заполнена идущими животными, рыжевато-коричневые шкуры которых всё появлялись и появлялись на западном горизонте. Что таилось там? Какие тайны, какие ужасы? И всё же, там не могло быть ничего страшнее, чем Перевал с его удушающим пеплом и с огромным красным зевом Горящей Горы, который однажды открылся Юли в мчащихся просветах разорванных облаков. Из этого зева на дымящиеся склоны горы изрыгалась расплавленная лава. Это настолько отличалось от всего, привычного Юли, что он едва не сошел с ума. Пылающее жерло горы до сих пор являлось к нему во снах, от которых он просыпался с криком.

Тем временем, стало заметно, что живое рыжевато-коричневое море, заполнявшее равнину, неоднородно. Текучая масса животных состояла не только из йелков, хотя те и составляли большую её часть. Среди несчетного стада возвышались подобно валунам на равнине более крупные особи. Они походили на йелков своими удлиненными головами, над которыми возвышались угрожающе точеные изогнутые рога, такими же косматыми гривами, лежащими поверх толстой свалявшейся шерсти, теми же горбами, расположенными ближе к заду. Но эти гигантские, в полтора раза крупней йелков, окружавших их со всех сторон, животные были грозными бийелками, способными нести одновременно двух взрослых фагоров. Так, по крайней мере, утверждали бывавшие здесь раньше дяди Юли.

В стаде были ещё и гуннаду — первые двуногие животные, которых увидел Юли. Их длинные шеи поднимались тут и там по краям стада. Масса йелков тупо шла вперед, а гуннаду возбужденно сновали вдоль её фронта и их маленькие головки возбужденно подпрыгивали и подергивались на концах длинных шей. Самой заметной их особенностью были гигантские уши, которые беспрестанно поворачивались в разные стороны, стараясь уловить звуки неожиданной опасности. Их короткие косматые тела держались на двух мощных птичьих лапах. Гуннаду двигались вдвое быстрее, чем бийелки. Каждым шагом они покрывали вдвое большее расстояние, чем эти тяжелые гиганты, но перемещаясь всё время вперед и назад у фронта стада они оставались на том же месте относительно всей массы живого моря. Каждое животное занимало в стаде именно то место, которое было обусловлено давно сложившимися взаимоотношениями.

Ощутив животами тяжелый, глухой, непрерывный грохот копыт приближавшегося стада охотники прижались к земле. С выступа, где лежал Юли, три вида животных можно было различить только потому, что они шли в первых рядах. В слабом свете всё стадо за ними сливалось в темную подвижную массу с неясными очертаниями. Прижимаясь к отцу, Юли не мог оторвать глаз от надвигающейся косматой стены животных. Низкое облако двигалось быстрее стада и теперь уже полностью заволокло весь небосвод, так плотно, что казалось — они ещё много дней не смогут увидеть его.

Туман клубился над стадом, ещё плотнее скрывая его. Животные волнистым ковром перекатывались по равнине, их взаимные перемещения даже теперь едва различались, как подводные течения в бурной реке.

Охваченный ужасом, Юли дышал всё тяжелее. Первые ряды стада уже ступили на берега заснеженного Варка. Они были уже совсем рядом — и подходили ещё ближе. Казалось, весь мир превратился в одно огромное, пышущее паром животное.

Испытывая смертельное отчаяние, Юли повернулся к отцу. Хотя Алехо заметил смятение сына, он продолжал внимательно смотреть вперед прищуренными от напряжения глазами под набрякшими от мороза веками. Зубы его хищно блестели.

— Спокойно, — повторил он. — Здесь, на скале, нам ничего не угрожает.

Нескончаемый поток живых тел уже переливался между берегами реки, вздымаясь над ледяными глыбами и снова ниспадая с них неровными косматыми каскадами. Старые, нетвердо держащиеся на ногах животные порой падали, спотыкаясь о засыпанные снегом стволы поваленных деревьев, и их точеные копыта яростно лягали во все стороны, когда их затаптывали идущие сзади собратья. Уже можно было разглядеть морды отдельных животных. Они шли, низко опустив головы. Их глаза, обрамленные белыми ободками инея, неподвижно смотрели вперед. Ярко блестели белки глаз. Из пастей свисали густые хлопья зеленоватой слюны. Пар, вырывавшийся из их расширенных ноздрей, оседал полосками льда на покрытых шерстью головах.

Бийелки шли вперед, окруженные своими меньшими собратьями. Могучие лопатки мерно двигались под их серо-коричневыми шкурами. Они с беспокойством переводили глаза на упавших и растаптываемых стадом, словно предчувствуя, что впереди им тоже грозит опасность. Несмотря на это, они продолжали свой безостановочный бег и их косматые спины размеренно покачивались над пятнистым потоком. Казалось, что они ощущают впереди эту неизбежную опасность, угрожающую им, но понимают её неотвратимость и идут к ней.

Масса животных пересекала замерзшую реку, утаптывая снег копытами. Шум их движения, издали уловленный отцом и сыном, распался на приглушенный снегом стук копыт, свистящее дыхание, фырканье, мычание, кашель, лязг столкнувшихся рогов и непрерывное хлопанье ушей, отгоняющих надоедливых мух и комаров.

Три чудовищных бийелка одновременно вступили на открытое пространство реки. Раздался резкий треск лопнувшего льда и огромные его плиты вздыбились перед падающими животными. Йелков охватила паника. Те, которые уже были на льду, бросились в разные стороны. Многие спотыкались, падали и были затоптаны сзади идущими. Лед продолжал трескаться. Серая вода с остервенением рванулась вверх, как бы торжествуя своё освобождение. Бийелки медленно погружались в неё, разверзнув в жутком мычании пасти.

Но уже ничто не могло остановить животных, напирающих сзади. Они представляли собою природную силу в той же мере, что и сама река. Йелки непрерывным потоком — десятками и сотнями — проваливались в трещины между льдинами, заполняя проломы во льду, мостя своими телами дорогу теснящимся на равнине сородичам. По этому страшному мосту они продолжали свой путь и шеренга за шеренгой выползали на восточный берег, чтобы следовать дальше, подчиняясь зову вечных инстинктов. Над поверхностью этого живого потока от дыхания бесчисленных тел в холодном воздухе повис туман, обволакивая несчетное стадо, как саван. От него исходил едкий запах пота, в нем роились тучи маленьких кусачих насекомых, способных жить и размножаться только в этих теплых испарениях огромной массы живых тел.

Страх наконец оставил Юли. С копьем наготове он встал на колени, выбираясь из тесного полога, его глаза горели. Но отец схватил его за руку и резко дернул назад.

— Смотри, дурак, там фагоры, — сказал он, бросив на сына яростный презрительный взгляд и ткнул копьём вперед, в направлении опасности.

Дрожа всем телом, Юли рухнул на землю, испуганный гневом отца не меньше, чем мыслью о фагорах.

Стадо йелков, качаясь, шло по обе стороны выступавшей из обрыва скалы, разбивая в пыль её подножие. Под их напором, казалось, закачался сам берег. Туча мух и жалящих насекомых, круживших над их косматыми спинами, обволокла охотников. Юли тщетно пытался рассмотреть фагоров через этот клубящийся над горбатыми хребтами туман. Впереди он не видел ничего, кроме косматой лавины, движимой силой, неподвластной человеческому разуму. Она затопила всё вокруг, покрыла собой замерзшую реку, расплескалась по её берегам, заполонила собой от горизонта до горизонта всё обозримое серое пространство. Шли сотни тысяч животных и облако тумана было их дыханием, сливаясь с колеблющимся над равниной невероятным клубящимся облаком мошкары.

Алехо движением косматых бровей указал сыну, куда надо смотреть. Едва Юли отогнал от своих глаз мошкару, его взору предстали два огромных бийелка. Они грузно топали по направлению к ним. Вскоре их покрытые шерстью массивные спины оказались почти вровень с выступом. Юли увидел четырех фагоров, — они сидели по два на каждом бийелке, вцепившись в их шерсть. Он не понимал, почему не увидел их раньше. Хотя они и слились в одно целое с гигантскими животными, припав вплотную к их спинам, они, тем не менее, имели надменный вид наездников, отличаясь им от тех, кто привык к пешему строю. Они восседали на передних лопатках бийелков, сразу за их могучими плечами, обратив свои задумчивые, увенчанные загнутыми рогами бычьи морды в сторону возвышенности, на которую поднималось стадо. Их багровые глаза злобно мерцали из-под рогов, неповоротливые головы высились на толстых шеях, росших из мощных туловищ, сплошь покрытых длинной белой шерстью. За исключением этих розовато-алых глаз, чужеродных своей агрессивностью, они были совершенно белы и сидели на шагающих бийелках так уверенно, как будто были их частью. За ними крепились сумки из сыромятной кожи, где находились припасы и прочее имущество.

Сейчас, когда он знал, куда смотреть, Юли заметил и других фагоров, шествующих среди огромного стада. Верхом на бийелках ехали только вожди, их жены и знать. Рядовые члены этого кочевого племени шли пешком, приноравливаясь к шагу йелков, сжимая в руках тяжелые дубинки и прочее оружие.

Осознав опасность, Юли с напряженным вниманием следил за процессией, боясь даже отогнать от глаз наседающую мошкару и привлечь их внимание лишним движением. Вот буквально в нескольких метрах от него прошли четыре фагора, их массивные тела раскачивались во все стороны. Он без труда смог бы сразить их вожака, всадив ему копьё между лопаток, прикажи ему это Алехо. Юли с особым интересом рассматривал проплывающие перед его глазами рога. В тусклом свете равнины они казались гладкими, плавно скругленными, однако юный охотник знал, что внутренний и внешний края каждого рога были остры от основания до самого кончика, превращая их в страшные футовые кинжалы.

Ещё недавно, став охотником, Юли получил прекрасный костяной кинжал, но он до сих пор страстно хотел иметь один из таких рогов. В диких ущельях Перевала, бедных кузнецами, рога мертвых фагоров высоко ценились в качестве грозного оружия. Именно за эти рога ученые люди в далеком Панновале, укрытом от бурь и врагов в огромных подземельях в чреве горы, нарекли фагоров анципиталами — двурогой расой.

Возглавлявший четверку двурогий бесстрашно двигался вперед. Походка у него выглядела неестественной из-за шарового строения коленного сустава. Он шагал механически, как шагал уже многие мили. Расстояние не было для него препятствием. Его длинная голова резко выступала вперед по отношению к плечам типичным для фагора образом. Запястья его рук стягивали медные браслеты, к ним крепились рога йелков, обращенные остриями наружу, причем их концы были покрыты свежей кровью. При их помощи фагор мог отогнать любое слишком наседающее на него животное. Другого оружия при нем не было, но на спину идущего за ним в поводу йелка был навьючен большой узел со скарбом. Под ремни вьюка был просунут охотничий гарпун — страшный костяной крюк с обратным ходом зазубрин — и копьё, причем массивный наконечник копья тускло отблескивал бронзой.

За вожаком, не отставая ни на шаг, шли ещё две особи мужского пола, а затем гиллота, самка-фагор. Она была меньше ростом. На поясе у неё болтались ножны, в которых скрывался кинжал. Под её длинной белой шерстью раскачивались массивные груди. На её спине сидел малыш, неловко уцепившись за мех на шее матери и склонив свою голову на её. Самка шла механически, закрыв глаза, как будто во сне. Страшно было даже представить, какой путь она проделала за долгие годы своей бесконечной кочевки.

Посреди движущейся массы йелков шагали и другие фагоры. Животные не обращали на них никакого внимания. Они их просто терпели, как терпели мух, потому что не было возможности избавиться от них.

Стаду не было видно конца и края. Топот копыт перемежался тяжелым дыханием, шумным сопением, фырканьем, клокотанием внутренностей, шипением и свистом освобождавшихся газов. Впрочем, возник ещё один звук. Фагор, идущий во главе этой группы, издал нечто вроде жужжания своим вибрирующим языком. Возможно, он хотел подбодрить тех троих, что шли за ним. Этот нечеловеческий звук вселил в Юли необъяснимый ужас. Затем звук пропал и вместе с ним пропал фагор. Но поток животных был нескончаем. Неслись йелки, покачивались оседланные бийелки, мелькали гуннаду — и вместе с ними бесстрашно вышагивали другие фагоры, их было невозможно сосчитать. Юли и его отцу оставалось лишь ждать, затаившись, того часа, когда орда пройдет и им придется наносить удары копьём, чтобы добыть мяса, в котором их семья так отчаянно нуждалась.

Перед закатом снова подул ветер, поднявшись, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала. Он дул снова с востока, прямо в морды поднимавшихся по склону животных, сек их своими морозными плетьми. Сопровождавшие стадо фагоры шли, низко наклонив головы и щурили глаза, преодолевая напор ветра. С уголков их ртов срывалась слюна, ложась пенистыми лохмотьями на их косматой груди и мгновенно застывая. Чугунное небо всё ниже нависало над землей.

Фреир показал свой лик сквозь эту темную завесу лишь тогда, когда коснулся горизонта. Ватные одеяла облаков разорвались и показался этот небесный часовой, который пылал в золоте заката. Он уверенно сверкал над снежной пустыней — небольшой, но ярко светящийся, хотя диск его был в три раза меньше, чем диск его звезды-спутника Баталикса. Тем не менее, красно-золотой свет, исходящий от Фреира, был чище, ярче, резче, сообщая всем предметам удивительную четкость. Вскоре он погрузился в недра земли и исчез. Небо снова затянулось облаками, став свинцовым. Вутра, бог неба, одну за другой убрал свои багряные мантии и его владения покрылись мраком. Пожалуй, он выиграл ещё одну битву.

Наступил сумеречный день, именно такой, какие преобладали осенью и зимой. Золотой Баталикс залил хмурое небо полусветом. Только летом, в день Нового Года, Фреир и Баталикс вместе поднимались и вместе садились. Именно их встреча отличала это время года от более жестоких сезонов. А сейчас светила вели одинокий образ жизни, часто скрываясь за облаками, этим клубящимся дымом войны, которую постоянно вел Вутра.

Юли вспомнился напев, который нередко звучал дома, на земле его предков — в Старом Олонеце. Этот напев хранил воспоминания о волшебстве давно минувших деяний, о древних развалинах и страшном бедствии, о прекрасных женщинах и могучих мужчинах, о роскошных пиршествах и о канувших в небытие вчерашних днях мира. Под низкими сводами темных пещер на Перевале часто взвивались протяжные слова этого напева:

Вутра в печали

Фреир поднимает ночами

Превыше молчания.

Уложит Фреир на дроги

И кинет нас ему в ноги.

Это воспоминание неожиданно взбудоражило душу Юли. Сгинувшее в веках прошлое было временем чудес — и ему страстно хотелось жить тогда, а не теперь, когда жизнь была тяжела и не обещала ничего хорошего. То же, как день переходил в сумерки, служило Юли приметами, по которым он судил о погоде. Скоро порывистый восточный ветер вновь принесет на своём дыхании снег и весь завтрашний день они проведут в этих вонючих шкурах...

Как бы в ответ на изменившийся свет по всей массе йелков пробежал озноб и они остановились. Ревя и стеная, они укладывались на вытоптанный снег, поджимая под себя ноги. Наземь улеглись и гуннаду. Для огромных бийелков подобная поза была недоступна и они засыпали стоя, прикрыв глаза ушами. Фагоры перед сном стали собираться в группы, но некоторые просто бросались на снег и засыпали, положив голову на круп ближайшего йелка. Мороз не был им страшен.

Всё живое море уснуло. Отец и сын на выступе скалы натянули теплые шкуры на головы, и, уткнув лица в предплечья согнутых рук, погрузились в сновидения. В сновидения погрузилась вся равнина. Спали все, кроме ненасытного, шевелящегося, кусающего и сосущего облака насекомых.

Всё, что могло видеть сны, продиралось сквозь тягучие кошмары, которые приносил с собой сумеречный день. Из этих дремотных кошмаров было трудно вырваться зрящим свои сновидения. В целом вся картина, где не было четкой границы между светом и тенью и где, казалось, всё вопило от боли, больше походила на первобытный хаос, чем на стройное мироздание. Высоко в прояснившемся небе, на фоне тусклых звезд, едва светящихся, подобно уголькам угасающего костра, мерцал дымчато-зеленый свет полярного сияния, предвещавший появление челдримов.

Всеобщая неподвижность едва нарушалась медленным развертыванием утренней зари. Со стороны моря показался одинокий челдрим, который беззвучно проплыл всего в нескольких метрах над распростертой во сне массой живых существ. С виду он казался лишь огромным крылом зыбкого, зеленовато-синего свечения. Когда он проходил над йелками, они вздрагивали и вскакивали во сне. Челдрим медленно пролетел над скалой, на которой лежали две человеческих фигурки, и Юли и его отец также вздрагивали во сне, мучимые странными сновидениями. Затем привидение исчезло, продолжая свой одинокий путь на юг, в сторону гор, оставляя за собой шлейф зеленоватых сполохов и мерцающие искры звезд, которые постепенно гасли одна за другой в сиянии рассвета.

Вскоре животные проснулись и стали подниматься на ноги. С их ушей, искусанных за ночь бесчисленными насекомыми, текла кровь. Некоторые из животных, которые умерли там, где легли спать, за ночь примерзли к земле и превратились в глыбы льда.

Всё вновь пришло в движение. Отец и сын проснулись и молча провожали взглядом бесконечные ряды живых существ.

На протяжении всего наступившего дня великое перемещение продолжалось. Приметы не обманули Юли и вновь разгулявшийся буран покрыл животных сплошной коркой снега. Но к вечеру, когда восточный ветер погнал по небу разодранные облака, а мороз стал уже почти невыносимым, Юли наконец увидел замыкающие ряды животных.

Строй замыкающих рядов не был так плотен, как передние шеренги стада. Отставшие животные в хвосте великого кочевья растянулись на несколько миль. Многие из них хромали и жалобно чихали. Больные йелки были совершенно измучены. Большинство их двигалось с трудом и было в плачевном состоянии. Их шкуры, покрытые грязью, навозом и кровью, свисали клочками в тех местах, где рога соседей прошлись по их телу. Эти кровавые раны были результатами ссор и драк со своими собратьями. Сзади и по краям стада быстроного сновали длинные пушистые существа, почти касаясь животом земли и выжидая момент, чтобы перекусить у отставшего йелка жилу возле копыта, после чего тот, рухнув на землю, становился совершенно беспомощным.

Мимо выступа скалы, где скрывались охотники, проходили последние фагоры. Опасаясь то ли заразы, то ли хищников с отвисшими животами, они не обращали внимания на отставших животных, не подгоняли их поближе к стаду. Было видно, что им не терпится побыстрее миновать эту вытоптанную и загаженную пустошь.

По краям движущейся массы сновали другие фагоры, высматривая охотников, затаившихся в укромных местах, но пронзительный ветер, поднявшийся, как и прежде, с покрытых снегом вершин Перевала, лишил их существенной доли энтузиазма. Пара засыпанных снегом людей оставалась неподвижной и смогла избежать их внимания. Наконец, последние фагоры скрылись. Алехо поднялся, подав знак сыну сделать то же самое. Они стояли, крепко держа в руках свои копья, а затем, осмотревшись, быстро соскользнули на ровную землю.

— Ну вот, — сказал Алехо. — Дождались.

Снег был усеян трупами животных, особенно много их лежало по берегам Варка. Полынья была забита огромными тушами. Ураганный ветер сдул с реки снег и отец указал сыну на то место, где подо льдом едва заметно двигались темные удлиненные тени. За ними в мутном льду, который они как-то пробуривали, оставались темные следы. Напрягая все силы, живущие в ледяной воде рыбы упорно пробивались к тому месту, где лежали замерзшие животные, чтобы устроить себе кровавый пир.

По воздуху уже прибывали другие хищники. С востока и с угрюмого севера прилетели большие белые птицы, тяжело взмахивая крыльями и размахивая массивными клювами, с помощью которых они рвали шкуры, чтобы достать ещё не замерзшее под ними мясо. Пожирая свою добычу, они посматривали на охотника и его сына глазами, полными птичьей расчетливости.

Но Алехо не стал отвлекаться на птиц. Он не хотел терять времени. Приказав Юли следовать за собой, он пошел к тому месту, где стадо наткнулось на поваленные бурей деревья, криками и копьём отпугивая нетерпеливо круживших вокруг пушистых хищников. Здесь спотыкались и падали, переламывая себе ноги, многие и многие животные. В этом месте легко можно было подступиться к мертвым йелкам. Хотя они были истоптаны копытами своих собратьев и превратились просто в смешенное со снегом месиво, самая крепкая часть тела оставалась в неприкосновенности. Череп.

Лезвием ножа Алехо разомкнул мертвые челюсти и ловко отсек толстый язык. По его кистям на снег потекла кровь. Тем временем Юли ползал по стволам упавших деревьев, ломая сухие ветки. Ему пришлось ногой отгрести снег от поваленного ствола, чтобы устроить защищенное от ветра место для небольшого костра. Затем Юли заострил ножом палку и особым образом обмотал её тетивой. Взявшись за оба конца тетивы, он, встав на колени, принялся тянуть её взад и вперед, раскручивая палку то в одну, то в другую сторону. Её заостренный конец со скрипом терся о кусок сухого дерева, превращая его в пыль. Кучка трута скоро начала тлеть, разогретая беспрестанным трением.

Юли осторожно подул на тлеющую пыль — и вверх взметнулся маленький язычок пламени, как это часто бывало на его глазах под магическим дыханием Онессы. Когда костер разгорелся, Юли поставил на него древний бронзовый котелок, набил в него снега и добавил соли из кожаного мешочка на поясе. Когда его отец подошел, с трудом держа в руках семь слизистых языков, снег уже растаял на огне. Языки скользнули в котел. Сварились они быстро.

Три языка Алехо выложил для Юли, четыре для себя. Он ел жадно, безобразно чавкая. Юли всё время пытался поймать взгляд отца и улыбкой дать ему понять, как он доволен столь редким угощением, но Алехо лишь хмурил брови, морщился, торопливо разжевывая ломти обжигающе горячего мяса, и не поднимал глаз от вытоптанного копытами снега. Впереди было много опасной работы, для которой его нетерпеливый сын был ещё плохо подготовлен. К тому же, они были здесь одни. Его терзало недоброе предчувствие.

Ещё не кончив жевать, Алехо поднялся на ноги и затоптал тлеющие угли. Пожирающие падаль птицы поблизости тотчас взвились в воздух, но, не обнаружив опасности, опустились вниз, продолжать свою трапезу. Юли выпил остывший бульон из горшка и убрал его в свой заплечный мешок.

Они были на том месте, где огромное стадо животных достигало восточных пределов своей миграции. Здесь, на низком плато перед горами Перевала, они искали лишайник под снегом и питались косматым зеленым мхом. Здесь же многие животные завершали свой жизненный цикл, производя на свет потомство. Именно к этому плато в миле от реки и устремились в сером полумраке отец с сыном. Вдали они увидели группы других охотников, направлявшихся туда же. Каждая группа намеренно не обращала внимания на другие. Но ни одна из них, как заметил Юли, не состояла всего лишь из двух мужчин. Это было наказание для его одинокой семьи — ведь они были уроженцами не Равнины, а Перевала, пришельцами и чужаками. Для них все блага жизни здесь доставались с большим трудом. Даже их двоих допустили сюда очень неохотно и за богатые дары, хотя добычи тут хватило бы на всех. Уроженцам Равнины жилось здесь куда легче и безопаснее.

Они шли, согнувшись, вверх по склону. Их путь был усеян валунами — здесь когда-то был берег древнего моря. Уже много веков оно отступало, выпиваемое неотвратимо растущими ледниками, — но об этом они ничего не знали, да и не хотели знать, для них было важно только настоящее.

Поднявшись на край плато, они прикрыли глаза ладонями от обжигающего холодом ветра, вглядываясь вдаль. Большая часть стада исчезла, скрылась из виду. Всё, что осталось, так это едкий запах лежавшего везде навоза. Все активные особи были вне пределов досягаемости. На плато остались лишь те животные, которые должны были дать жизнь потомству.

Среди этих обреченных животных были не только йелки, но и стройные гуннаду и массивные гигантские бийелки. Они лежали неподвижно, занимая всю видимую площадь, мертвые, или почти мертвые, изредка вздымая свои рыжевато-коричневые бока при вдохе. Группы охотников пробирались между тушами умирающих животных, зло косясь на двух пришельцев. Алехо молча указал рукой в направлении группы каспиарнов, возле которых лежало несколько йелков. Там они оказались бы в стороне от недружелюбных хозяев.

Подобно громадным бийелкам и гуннаду, йелк был некрогеном: он давал жизнь потомству только через свою смерть. Животные были двуполы, сразу и самки, и самцы. Природа наградила их примитивными органами размножения, среди которых не нашлось места матке, как у млекопитающих. После совокупления изверженная сперма развивалась в теплой внутренности влагалища в виде личинкообразных форм, которые росли и питались, пожирая внутренность своих родителей.

Наступал момент, когда йелк-личинки, въедаясь в плоть родителя, достигали системы артерий и проникали в неё. Затем они стремительно, подобно семенам на ветру, распространялись по всей кровеносной системе животного, закупоривая её, и вызывая его смерть в течение короткого времени. Это всегда совпадало со временем, когда огромное стадо достигало плато на восточной границе своей миграции. Так это происходило в течение неисчислимых, подобно вечности, столетий, которых никто уже не смог бы сосчитать.

Остановившись над подыхающим йелком, Алехо торжественно всадил в него копьё, потом ещё раз и ещё, пытаясь попасть в сердце. Юли стоял неподвижно и смотрел, как его отец приканчивал беспомощное животное, которое с трудом пробивало себе дорогу в серый мир вечности. Как только он склонился над йелком, достав нож, желудок животного сжался, как пустой мешок, издав жуткий утробный стон. Голова йелка откинулась, и он наконец испустил дух. Юли встал на колени и своим зазубренным ножом-пилой вспорол брюхо животного.

Личинки йелка уже были внутри — белесые червячки размером с ноготь. Их едва было видно в окровавленных внутренностях, но собранные в достаточном количестве они были чудесны на вкус, очень питательны и славились целебным действием. Они помогут Онессе избавиться от её ужасной болезни.

Извлеченные из чрева личинки тут же погибали под воздействием морозного воздуха. Если бы их оставили в покое, они жили бы в относительной безопасности внутри теплых шкур своих родителей. В границах своей маленькой темной вселенной они без всякого колебания пожирали друг друга. Много кровавых битв происходило в аорте и других артериях материнской кровеносной системы. Посредством последовательных метаморфоз личинки увеличивались в размере, уменьшаясь в количестве. И наконец из-под высохшей шкуры выбралось бы два или даже три уже активно передвигающихся молодых йелка. Их появление на свет в этом морозном и голодном мире совпадало по времени с началом обратной миграции стада на запад, к Великому Барьерному Хребту, и они таким образом избегали смерти под копытами своих сородичей, вливаясь в стадо.

Здесь, на бывшем побережье моря, среди размножавшихся и в то же время умирающих животных бесконечным рядом стояли толстые каменные колонны высотой в шесть человеческих ростов. Некогда они были установлены здесь более древней расой людей. Колонны имели вид изъеденных временем огромных квадратных столбов, как-то вытесанных из цельного камня. На каждой стороне каждого столба был вырезан простой рисунок — круг или колесо с меньшим кругом внутри. От центрального круга к внешнему отходили две изогнутые спицы. Но никто из находившихся на плато, будь то человек или животное, не обращал внимания на эти обветренные столбы, стоявшие тут уже много веков. Охотников интересовала только их добыча. Лишь Юли иногда посматривал на них, думая о волшебстве прошедших дней, но и его внимание было поглощено работой. Он содрал большой кусок шкуры со спины йелка, связал его в грубое подобие мешка и соскребал в него со внутренностей умиравшие на морозе личинки. Тем временем его отец торопливо освежевывал тушу и разделывал её на части, бросая в кучу куски мяса. Впрочем, каждый кусок мертвого тела мог пригодиться. Перевязавая полосками шкуры вырезанные отцом ребра йелка, Юли начал мастерить примитивные санки. Ребра будут служить их полозьями. Это значительно облегчит им изнурительный путь домой, так как вскоре санки будут доверху загружены крупными кусками мяса из спины и задних ног туши и накрыты оставшейся частью шкуры. Они сосредоточенно работали, тяжело дыша от напряжения и не обращая внимания на то, что их окружало. Над их головами в струйках пара кишела мошкара. Хотя Фреир стоял ещё высоко в небе, — ведь охотники находились в пределах тропиков, — он не давал им тепла.

Из-за их спин вдруг донесся резкий скрип снега. Обернувшись на шум, Алехо громко вскрикнул, неловко вскочил, упал, затем вновь вскочил — и бросился бежать, даже не попытавшись схватить своё лежавшее рядом копьё. Юли в ужасе оглянулся, не представляя, что могло так напугать его грозного отца. Но действительность оказалась ещё хуже его опасений.

Три огромных фагора подкрались незаметно, искусно скрываясь среди каспиарнов, и сейчас напали на них из засады. Двое бросились за позорно убегавшим Алехо. Один из них, помоложе, вырвался вперед и ударом дубинки по черепу свалил его в снег. Третий наотмашь ударил вскочившего Юли. Тот едва успел пригнуться и нацеленный в голову страшный удар пришелся по спине. Юноша, вопя от боли, упал и откатился в сторону.

Здесь, среди недружелюбно настроенных людей, они совершенно забыли о той опасности, которую представляли местные оседлые фагоры, и поэтому пренебрегли обычной осторожностью. К счастью, толстая одежда и крепкие ребра уберегли Юли от серьёзных травм. Опомнившись и тут же вскочив на ноги, он едва уклонился от вновь рассекшей воздух дубинки фагора и как мог быстро побежал прочь.

Неподалеку над подыхающими йелками спокойно трудились другие охотники, так же, как это только что делал он и его отец. Они были преисполнены такой решимости побыстрее закончить разделку, набрать мяса и личинок, связать сани и исчезнуть, — никто не знал, что можно ждать от соседа этой голодной зимой, — что не прерывали свою работу, а лишь изредка бросали взгляд на схватку. Всё было бы по-другому, если бы они приходились родичами Алехо и Юли. Но это были угрюмые жители Равнины, приземистые, недружелюбные к чужакам люди. Они не хотели вмешиваться. Бегущий Юли напрасно звал их на помощь. Наконец, один из них загоготал и метко швырнул в юношу окровавленную кость, на этом его "помощь" и кончилась.

Получив предательский удар "подарка", Юли споткнулся и упал. К нему стремительно приближался фагор, чтобы добить так кстати свалившегося человека. Юли попытался встать, но понял, что уже не успеет. Совершенно инстинктивно он принял оборонительную позу, опираясь на колено. Когда фагор остановился над ним, занося дубинку, Юли яростным движением всадил ему кинжал в живот, снизу вверх. Это был удар отчаяния, нанесенный испуганным мальчишкой. Но Юли недавно сравнялось семь лет и физически он был уже почти взрослый мужчина. Он с удивлением почувствовал, как костяное лезвие ножа пробило жесткую шкуру и глубоко ушло в плоть чудовища. Едва он рывком выдернул оружие, из раны тотчас же хлынул поток густой золотистой крови — острие пробило аорту. Но обреченный фагор всё же сумел ударить его по спине и Юли снова покатился по снегу, на этот раз уже сознательно, стараясь убраться подальше от врага.

Его противник тоже упал, затем с трудом поднялся, прижав к расплывавшемуся золотому пятну свои огромные ороговевшие лапы. Пошатываясь, уже ничего не видя перед собой, он заорал: "Ооооо!", затем вновь рухнул на землю и больше не двигался. Укрывшись за спину мертвого йелка, Юли тяжело дыша взглянул на мир, который вдруг стал таким враждебным.

Поверженный Алехо лежал, скорчившись, на земле. Два фагора стояли над ним, что-то обсуждая. Они оглянулись на своего уже мертвого собрата, взглянули друг на друга и что-то прокричали Юли, очевидно, проклиная его. Алехо вдруг пошевелился — смягченный меховой шапкой удар только оглушил его.

К удивлению и радости Юли фагоры не стали добивать его отца. Нагнувшись, они вдвоем подняли его. Один из них взвалил его на плечи и ещё раз взглянув на лежащего в снегу юношу, они двинулись прочь. Очевидно, они не сочли нужным тратить на него время, чтобы не упустить взрослого пленника.

Юли вспомнил, что местные фагоры были ленивыми существами и предпочитали, чтобы за них работали захваченные в рабство люди. У него не осталось сомнений, что фагоры появились здесь не случайно — наверняка, жители Равнины рассказали им о появлении чужаков и о том, что не станут вмешиваться, если фагоры решат захватить их в рабство.

Юли поднялся. Ноги его в меховых штанах жалко подрагивали от пережитого страха. Оставшись без отца, без его приказов, он совсем не знал, что ему делать. Он отрешенно обошел тело фагора, которого убил. Теперь ему будет о чем похвастаться перед матерью и дядями, но это потом, а сейчас Юли бросился к месту схватки, откуда враги унесли его оглушенного отца. Он поднял своё копье и затем, после минутного колебания, забрал также копьё, которое не взял Алехо. После этого он пошел вслед за фагорами, сам не представляя, что собирается делать. Они медленно тащились впереди и было видно, как тяжело носильщику подниматься вверх по склону со своей ношей — Алехо был крупным и грузным мужчиной. Вскоре, заметив бредущего за ними Юли, они несколько раз оглянулись, пытаясь отогнать его угрозами и криком. Каждый раз Юли хотел напасть на них, но не решался. С двумя готовыми к бою фагорами ему было не справиться, даже пусти он в ход своё копьё. Один из них был могуч даже по меркам своей расы. На каждой руке у него висело по кожаному ремню с увесистым камнем-кистенем. Юли знал, что таким оружием фагор мог отбить даже брошенное им копьё, а уж в рукопашной у него и вовсе оставалось мало шансов. Этот фагор весил, наверное, вдвое больше его самого и мог сражаться двумя руками одновременно, тогда как сам Юли держал ими копьё.

Когда к Алехо вернулось сознание, фагоры остановились, поставили его на ноги, и, подбадривая ударами в спину, погнали впереди себя, дальше на юг. Свистом Юли подал отцу знак, что он рядом, но каждый раз, когда Алехо пытался обернуться, он получал от фагоров такой удар в спину, что едва удерживался на ногах.

Вскоре фагоры встретились с компанией своих соплеменников. Это были самка и два самца. Один из самцов был стар и шагал, тяжело опираясь на палку. Он то и дело спотыкался об кучи навоза, оставленные йелками.

Сердце Юли окончательно упало. Испугавшись, он упустил верный шанс, а теперь нечего было и думать отбить у двурогих отца. Тем не менее, он всё равно тащился за ними, проклиная свою трусость и потому не решаясь отступить, что было бы крайне разумно. Присоединись к этой группе ещё фагоры — и они могли бы передумать, устроив охоту и на него.

Наконец, земля расчистилась, туши животных перестали попадаться и тяжелый запах навоза исчез. Они шли по тропинке, ведущей вверх по склону, по которому не проходило стадо. За склоном соседнего холма ветер с Перевала утих и на склоне стали появляться нарядные хвойные деревца. Со всех сторон сюда карабкались другие фагоры, взбиравшиеся наверх. Многие из них сгибались под тяжестью цельных туш йелков. А за ними крался семилетка, едва ставший мужчиной, который не мог расстаться с отцом. Он старался не упустить из виду тех двоих, что подгоняли Алехо. Сердце его было полно страха и отчаяния.

Вечерний воздух стал тяжелым и густым, как будто был заколдован. Страх всё глубже проникал в замирающее сердце юноши. Шаг его стал медленным, хотя он сам даже не осознавал это...

Огромные каспиарны на склоне горы уже окружили их. Фагоры, всё ближе подходя друг к другу, сбились во внушительную толпу. Их грубое пение, издаваемое ороговевшими языками, звучало громко, переходя в жужжание, которое временами достигало оглушительного накала, а затем затихало. Юли был объят ужасом и отставал от отца всё больше и больше, он прятался за стволами, бессмысленно перебегая от дерева к дереву.

Фагоры двигались медленно. Они казались сильно утомленными работой и не обращали внимания на юношу. Фагоры, взявшие Алехо в плен, смешались с остальными. Теперь за пленником никто не присматривал и он брел среди фагоров сам по себе. Юли не мог понять, почему Алехо так покорен. Почему он не пытается повернуться и просто убежать вниз по склону? Тогда он смог бы снова взять своё копьё и они вдвоем перебили бы всех этих неуклюжих фагоров. Но Алехо шел навстречу своей судьбе, он не пытался вырваться на свободу и сейчас его коренастая фигура затерялась среди толпы более рослых и крепких чем он сам фагоров в уже спустившихся на деревья сумерках.

За деревьями показался могучий склон горы. Гудящая песня резко взметнулась вверх и снова замерла. Впереди замерцал дымчато-багровый свет пламени, предвещавший близость какого-то жилья.

Юли, крадучись, пробирался вперед, а затем, наклонившись, метнулся к последнему дереву. Впереди открылся грубый фасад встроенного в скалу здания с приоткрытыми деревянными воротами, за которыми был виден слабый свет огня. Фагоры что-то прокричали и ворота распахнулись шире. Они толпой повалили внутрь. Стало видно, что свет исходил от факела, который один из их рода держал в руке, высоко над головой.

— Отец! Отец! — отчаянно закричал Юли, вглядываясь туда, где вместе с толпой фагоров навечно исчезал Алехо. — Отец! Я здесь! Беги ко мне!

Ответа не было. Слабый свет головни только подчеркивал обступивший деревья и живые существа мрак. В темноте пещеры, которая казалась ещё более плотной из-за света этого грубого факела, невозможно было рассмотреть, был ли Алехо уже за воротами или ещё нет. Несколько фагоров обернулось на крик с равнодушным видом и пугнули Юли, взмахнув копьями.

— Проваливай отсюда, щенок! — крикнул один из них по-олонецки. — Нам в рабы годятся только взрослые мужчины. Ты же скоро надорвешься и умрешь.

Последняя рослая фигура вошла в здание и ворота гулко захлопнулись. Юли с криком подбежал к ним и стал барабанить кулаками по грубо распиленным доскам. Никто не отозвался. С той стороны ворот громыхнул задвигаемый на ночь засов.

Юли уперся лбом в шершавое дерево и долго-долго стоял неподвижно, отказываясь поверить в то, что с ним произошло. Наконец, он опомнился и осмотрелся. Ворота были вделаны в стену из грубо обтесанных глыб. Пазы и зазоры между ними были плотно забиты длинными волокнами мха. Ни одной щели. Но выше по склону поднималась такая же грубая небольшая башня, над верхушкой которой столбом клубился густой пар. Удивленный Юли не сразу понял, что видит всего лишь дымовую трубу. Она, имея толщину в несколько обхватов, была раза в три выше его.

Вновь взглянув на здание, Юли понял, что данное строение представляло собой не более чем вход в сложную систему подземных пещер, в которых, как говорили обитатели Равнины, и жили местные фагоры. Они были ленивыми существами и предпочитали, чтобы за них работали взятые в плен люди, которых они делали рабами.

Какое-то время Юли топтался у ворот, собираясь с духом, затем полез вверх по грубым леденящим глыбам, цепляясь за неровные края примитивной кладки. По крутому склону возведенной в проеме пещеры стены он быстро добрался до трубы. И легко стал карабкаться наверх, поскольку она сужалась кверху в виде конуса, а плохо пригнанные грубые камни, из которых она была сложена, давали возможность упереться ногами. Камни были не так холодны, как можно было ожидать.

Взобравшись наверх, он перебросил туловище на край трубы, неосторожно сунулся вперед — и ему прямо в лицо ударила струя горячего древесного дыма, смешанного с застоявшимся воздухом пещер и зловонными испарениями нечистот. Юли невольно отпрянул, но тут же сорвался вниз, покатившись вниз по склону, и упал в наметенный под трубой сугроб.

К счастью, ему повезло и в этот раз. Высокий сугроб смягчил падение и Юли не получил даже синяков. Но, отдышавшись от удара, он понял, что эта дымовая труба, к которой он так стремился, была вытяжной шахтой для всех бесчисленных жилищ фагоров под землей. Нечего было и думать спуститься по ней — он бы просто задохнулся в дыму. Это значило, ему никогда не проникнуть внутрь, и что отец безвозвратно потерян для него.

Удрученный Юли сел на снегу, отчаянно переживая разлуку с Алехо. Его светло-коричневое, с пробивавшимся румянцем лицо страдальчески сморщилось. У него вдруг защипало в плоском носу, а рот, его широкий чувственный рот, стал непроизвольно кривиться, открывая почерневший осколок в ровном ряду белоснежных зубов, и наконец он заплакал, в бессильном отчаянии ударяя кулаком по снегу.

Вдруг он понял, что голоден. Это привычное ощущение отрезвило и одновременно напугало его — все их скудные припасы остались на месте подлого нападения фагоров. Кто угодно мог найти и забрать их, а это значило, что он будет голодать.

Юли поднялся и начал медленно спускаться к воротам. Ему ничего не оставалось, как вернуться в становище к своей младшей сестре Анчал и к своей матери, Онессе. Однако он с ужасом подумал о её болезни. Когда он уходил с Алехо, она уже захлебывалась кашлем и кровавая пена кипела у неё на губах. Взгляд, который она обратила на него, когда он обернулся к ней в последний раз, уже выходя из палатки, был страшен.

Лишь сейчас Юли понял, что означал этот страшный взгляд: она уже поняла, что не успеет вновь его увидеть. Не имело смысла искать дорогу к матери, раз она к этому времени уже наверняка была мертва. Сестру же он никогда не любил и не видел в ней пользы. Она всегда была слабым и капризным созданием, которое вечно что-то требовало от него. Лишь отец был его опорой в мире. Но отца с ним больше нет...

Придя в отчаяние от одиночества, он яростно забарабанил в запертые ворота. В ответ не раздалось ни звука. Пошел снег, медленно, но беспрестанно.

Коснувшись языком сломанного зуба, Юли вдруг вспомнил все побои, которые ему пришлось вынести от отца за свою короткую жизнь — зачастую просто потому, что у того было плохое настроение. Почему же отец не побил фагоров?..

Он замер, подняв кулаки над головой. Затем вдруг плюнул, и плевок повис на шершавой доске ворот. Это — отцу. Юли возненавидел его за то, что тот оказался таким слабаком, предал и бросил его. Он вспомнил его парку, заляпанную жиром так, что её мех свалялся в грязную массу неопрятных комков, его лицо, тоже покрытое грязными полосами, его немытые волосы, маслянисто блестевшие на висках и над воротником...

Наконец он с отвращением отвернулся от этого образа и пошел прочь между могучими каспиарнами. Таща за собой копьё отца, Юли вдруг подумал, что не заслужил такой участи — его предки были великими людьми, а он влачил жизнь раба при собственном отце. Который жалко бежал, даже не пытаясь защитить его. А ведь вдвоем они смогли бы отбиться от фагоров!.. Но ему не оставалось ничего другого, как повернуть назад, к становищу своего рода — если только и оно не разорено фагорами или теми же жителями Равнины...

Затем он вдруг подумал, что даже если там всё в порядке, вся его жизнь будет потрачена на бесконечное бегство от голодной смерти в этом негостеприимном краю, населенном чужаками. Всё, что ждет его там — это надоевшие упреки вечно голодной сестры и насмешки дядей, презирающих его глупого и жестокого отца. Нет уж, туда он не вернется!..

Но тогда куда ему идти? Их семья осталась здесь последней из жителей Перевала — все остальные погибли в жестоких стычках с местными или ушли дальше на запад в призрачных поисках лучшей доли. От жителей же Равнины не стоило ждать помощи — они прикончат его, едва он посмеет обратиться к ним. О возвращении на родной Перевал нелепо было даже думать. Там не осталось ничего, кроме пепла и смерти.

Юли шел и шел, и с каждым шагом в нем разгоралась незнакомая ему прежде угрюмая злоба. Весь мир обернулся против него. Чем же ответить ему?..

Неожиданно его пронзила ясная и пугающая мысль: если он хочет не только выжить, но и обрести судьбу, достойную его предков, то остается лишь одна надежда — искать дорогу в далекий Панновал, где ещё сохранилось волшебство и величие прежних дней.

Юли замер, осматриваясь, словно проснувшись. Он чувствовал, что с ним только что произошло нечто необычное. Казалось, в его душе что-то умерло. Внутри стало пусто и как-то непривычно легко. Впервые в своей жизни он был свободен и мог поступать по собственному выбору. Это было восхитительное чувство.

Он покрутил головой, словно не понимая, как попал сюда. Зачем он вообще пошел за отцом, так глупо рискуя угодить в лапы к фагорам?.. Ведь отец предал его, бросил на поживу фагорам, чтобы спастись самому, теперь Юли понял это совершенно ясно.

На какой-то миг его охватили сомнения — он вспомнил свою больную сестру и свою клятву во что бы то ни стало вернуться к ней. Но что ему теперь до сестры? Наверняка, она тоже умрет, как умерла его мать. А он сделал для неё уже всё, что мог, довольно!..

Ещё какое-то время он стоял, затаптывая в душе последние искры совести. Затем, решившись, Юли быстро зашагал сквозь пелену клубящихся снежных хлопьев вниз по склону. Копьё отца он по дороге зашвырнул в кустарник, не зная, что начинает цепь роковых событий, которые через тысячу лет погубят почти всех людей на Кампаннлате и навсегда изменят историю всей его планеты.

* * *

Несмотря на охватившую его решимость, идти было очень тяжело. Ноги Юли вязли в глубоком снегу, тело ныло, голова гудела после падения с трубы. Он чувствовал себя совершенно разбитым и даже бросил свой мешок с тяжеленным котлом, вспомнив, что отец всё время заставлял таскать его. Но голод был сильнее усталости и гнал Юли вперед, пока он не добрался до берега Варка. Но его надежды были тут же разбиты. Их припасы, как он и боялся, исчезли. Все йелки были съедены. Хищники, хлынувшие со всех сторон, сожрали всё без остатка. Возле реки остались лишь скелеты и груды костей. Юли завопил от отчаяния и ярости. Однако, она же не дала ему сдаться так легко.

Река вновь замерзла и снег занес глыбы неровного льда. Юли расшвырял его ногой. Во льду виднелись туши вмерзших бийелков. Голова одного свесилась вниз, в мутный поток. Большие рыбы клевали её глаза.

Яростно орудуя копьём, Юли пробил отверстие во льду, расширил его и стал ждать рыб, глотавших пузырьки воздуха, держа копьё наготове. Наконец, в воде мелькнули плавники. Он нанес удар. Когда он потянул копьё наверх, на его острие затрепетала рыба в голубых пятнах, разинувшая рот от удивления. Она была размером в три его ладони. Юли пожалел, что бросил свой котел. К счастью, соль всегда была в кожаном мешочке при нем и поджаренная на маленьком огне рыба показалась удивительно вкусной. Он насытился до удовлетворения, затем, завернувшись в шкуры их полога, проспал целый час.

Поев и отдохнув, он уверенно направился на запад, по памяти отыскивая ведущую в Панновал торговую тропу, почти затоптанную копытами мигрирующего стада.

Фреир и Баталикс сменяли на небе друг друга, а он всё шел и шел — единственное живое существо, которое двигалось в этой снежной пустыне.

* * *

— Мать! — крикнул старый Хаселе жене, ещё не дойдя до своего дома. — Мать, взгляни, что я нашел возле Трех Исполинов!

Его сморщенная от старости жена Лорел, хромая с детства, проковыляла к двери, высунула нос на улицу, где морозный воздух обжигал всё живое, и проворчала:

— Плевать на то, что ты там нашел. К тебе из Панновала приехали важные люди. По делу.

Хаселе усмехнулся.

— Из Панновала? Вот они удивятся, когда увидят, что я нашел у Трех Исполинов. Иди, помоги мне, здесь не так уж и холодно. Не всю же жизнь тебе сидеть в этой хибаре!

Дом старого Хаселе был чрезвычайно необычен. Он представлял собой фундамент давно разрушенного маяка, круглую стену из грубо отесанного камня, которая поднималась едва выше человеческого роста, почти скрываясь под грудами собственных обломков. Все зазоры и трещины в полуразвалившейся кладке были забиты торчащими во все стороны волокнами мха, смешанного с застывшей липкой грязью, а сверху всё это покрывали натянутые на деревянный каркас шкуры, прикрытые для тепла кусками дерна. Чтобы ураганные ветры не сносили его, Хаселе навалил на дерн собранные на берегу доски и бревна от давным-давно разбившихся кораблей, так что вблизи всё сооружение напоминало дикобраза, отошедшего в мир иной. Но это подобие каменной юрты скрывало под собой неплохо сохранившийся подвал из нескольких комнат, а из отверстий, прорезанных в примитивной крыше, в хмурое небо поднималось сразу несколько роскошных бронзовых труб, мирно попыхивая дымком. Они говорили, что тут не становище дикаря, а первый оплот цивилизации. Этот уродливый, но многокомнатный дом служил хозяевам не только для обитания. В некоторых комнатах над печками сушились меха и шкуры, в других они продавались, а часть служила для хранения товара. В юности Хаселе был нищим бродячим траппером, который владел только женой и упряжкой в три собаки. Однако встреча с торговцами из Панновала перевернула его жизнь. Он обладал острым умом и быстро понял, что нет смысла бегать по снегу за зверем, если есть дураки, готовые делать это за него. Хаселе тоже стал торговцем и заработал достаточно, чтобы обзавестись не только внушительным жильем, но и собственной торговой лавкой. Сейчас ему самому уже с трудом верилось, что некогда он был жалким изгоем, выброшенным из родного племени за кобелиные проделки с чужими женами.

Его дом примостился на краю откоса, который, изгибаясь, тянулся на несколько миль на север. Его неровные склоны, усеянные огромными валунами, служили отменным укрытием для пушных животных. Это было первое место промысла молодого траппера, и Хаселе испытывал к нему ностальгические чувства. В дни молодости он повидал достаточно глухих и отдаленных мест, чтобы возненавидеть путешествия. Тем не менее, он каждый день обходил свои обширные владения, больше из жадности, чем из любопытства. Некоторым из наиболее внушительных нагромождений камней на своём откосе он даже присвоил названия, любимым из которых было Три Исполина. Это было особое место. Там, в укромной пещере между тремя огромными глыбами, он обнаружил отложения морской соли, которую и использовал для выделки шкур. Именно им он был обязан всем своим богатством. Не найти он случайно этой соляной ямы, он так и остался бы нищим. И, вероятнее всего, давно закончил бы свои дни.

Между чудовищными валунами в огромном количестве лежали более мелкие камни. С западной стороны каждого из них намело конус из снега, соответствующий его величине, с остриём, направленным точно в ту сторону, куда дул ветер с далекого Перевала. Всё это раньше было морским берегом, берегом давно отступившего моря, которое омывало континент Кампаннлат с севера в те далекие благодатные времена. Но море ушло так давно, что никто не мог вспомнить, когда это было.

На западной стороне Трех Исполинов под защитой каменных громад росла небольшая чаща колючего кустарника, выпускающего летом зеленый лист. Старый Хаселе очень ценил эти пряные листья, приправляя ими своё безвкусное варево, и даже ставил возле кустарника ловушки для животных, покушавшихся на его жалкое богатство. Сегодня он обнаружил в них юношу, почти мальчика. Юноша лежал без сознания, запутавшись в коварных силках. С помощью жены Хаселе приволок его в дымное святилище своего дома, причем хрупкая Лорел в основном мешала ему. Когда они поднялись на склон, он почувствовал, что его сердце едва не выпрыгивает из груди. Уже много лет ему не приходилось прилагать таких усилий.

В других обстоятельствах Хаселе не был бы так благороден, но одежда Юли привлекла его внимание. Ноги юноши покрывали сапоги из шкуры йелка, зашнурованные до колен. На нем были также теплые штаны и старая отцовская куртка из медвежьей шкуры с мехом внутрь, подогнанная ему по росту матерью; это грубое одеяние было натянуто прямо на голое тело. Поверх куртки на плечи Юли была накинута цельносшитая парка с капюшоном. Онесса в те дни, когда болезнь ещё не свалила её, украсила её белыми хвостами кроликов, пришив по три хвоста на каждое плечо, и отделала воротник узором из красных и синих бус — последнего сокровища, которое уцелело в её семье. Несмотря на всё это Юли представлял собой плачевное зрелище. Его юное лицо было совершенно измученным.

— Ты посмотри, он не дикарь, как те, — с восхищением сказала Лорел. — Видишь, как его парка украшена красными и синими бусами? И сам он просто прелесть, не правда ли?..

— Не говори ерунды, — оборвал её муж. — Парень выглядит так, словно вот-вот отдаст концы. А ведь он явно знатного рода. Так что дай ему теплого супа. Наверняка, его племя щедро отблагодарит нас.

Старуха зачерпнула ковшиком горячего варева и осторожно влила в рот найденыша несколько глотков, поглаживая его горло, пока он не проглотил живительный настой. Юли очнулся, кашлянул, сел прямо и шепотом попросил ещё. Кормя его, старуха сочувственно поджала губы при виде опухших в тепле щек, покрасневших век и ушей, жестоко истерзанных морозом. Она прижала юношу к себе, положила руку ему на плечо, покачивая его и вспоминая давно забытое счастье, которому она затруднилась бы дать теперь название.

Виновато оглянувшись, она увидела, что Хаселе уже ушел. Ему не терпелось узнать, по какому делу к нему пожаловали знатные господа из Панновала.

Старая Лорел со вздохом опустила темную голову юноши и последовала за своим мужем. Он уже потягивал ратель с двумя здоровенными, раскормленными, словно боровы, торговцами. От их сырой одежды шел пар. Лорел потянула Хаселе за рукав.

— Может быть, два этих добрых господина возьмут с собой в Панновал больного юношу? Мы не сможем прокормить его здесь, ожидая, когда его сородичи придут сюда. Мы и так голодаем, а Панновал богатый город, там всегда много еды.

— Оставь нас, мать, мы ведем переговоры, — ответил Хаселе барским тоном. — Разве ты не видишь, что у нас важный разговор? Иди, проверь собак!

Она, хромая, вышла через заднюю дверь и принялась наблюдать, как их раб-фагор, позвякивая прикованными к его ногам цепями, привязывал собак торговцев к каменной конуре. Этого фагора они взяли в плен очень давно, ещё во времена своей полузабытой теперь бурной юности. Затем взгляд её устремился в серое безрадостное пространство востока, сливавшееся вдали с таким же серым безрадостным небом. Этот юноша пришел из той бесконечной пустыни. Недавно из ледяного безмолвия начали приходить люди — поодиночке или парами — едва переставляя ноги на последней стадии истощения. Лорел так и не смогла понять, откуда же они шли. Она знала лишь то, что за этой холодной заснеженной пустыней тянутся ещё более холодные горы Перевала. Один путник, особенно измученный, бормотал что-то о горящей горе, которая извергает огонь. Она осенила себя святым кругом над впалой грудью. Храни её Колесо от таких ужасов!..

Но в молодости её часто влекло в эту даль. Закутавшись потеплее, она подолгу стояла на краю откоса, устремив взгляд на восток, к священному Карнабхару. Над ней, помахивая одинокими крыльями, проносились челдримы, а она, упав на колени, рисовала в своём воображении смутную массу святых, которые, налегая на вёсла, направляли плоский круг её мира к тому месту, где не всегда шел снег и дул ветер. Потом, плача, она шла домой, проклиная надежду, которую приносили ей челдримы. Надежда умирала, оставляя лишь боль.

Хотя Хаселе выпроводил жену тоном, не допускающим возражений, он, тем не менее, как и всегда, оценил про себя то, что она сказала. Когда его сделка с двумя господами была заключена и небольшая груда лекарственных трав, шерстяных полотен и мешочков с мукой уравновесила скромную горстку драгоценных пряных листьев и кипу шкур, которые заберут оба торговца, Хаселе предложил гостям решить судьбу больного юноши. Может быть, они даже заберут найденного им незнакомца в свой цивилизованный мир? Он добавил, что на юноше была искусно украшенная парка и поэтому, — о, это всего лишь предположение выжившего из ума старика, господа! — он мог быть важным лицом, или, по крайней мере, сыном важного лица, благодарность которого не замедлит последовать.

К его удивлению господа заявили, что они с радостью возьмут знатного юношу с собой, но за это им по чести причитается дополнительное вознаграждение в виде всего одной шкуры йелка, чтобы возместить непредусмотренные расходы, а также за отзывчивость. Хаселе поломался для приличия, но затем согласился. Чужак в доме был ему совершенно ни к чему. Он не нуждался в помощниках или новых рабах, к тому же скармливать человеческие останки собакам ему не нравилось, а мумифицировать трупы незваных гостей и хоронить их в подземных гробницах, как велели обычаи, было и вовсе не в его привычках.

— Хорошо, я согласен, — буркнул он и отправился в подземную кладовку — выбирать самую худшую из оставшихся шкур.

Юли к этому времени совсем ожил. Он с благодарностью принял от Лорел ещё супа и разогретую ножку снежного кролика. Тем не менее, он слышал разговор Хаселе с господами и не собирался разочаровывать их. Когда он услышал их шаги, то проворно откинулся на спину и закрыл глаза, сунув руки в пройму парки, притворившись спящим. Но торговцы лишь скользнули по нему равнодушным взглядом и вернулись обратно. Они собирались погрузить купленное на сани, провести несколько часов в веселой попойке с Хаселе и его женой, проспаться, а затем, отбыв сей приятный ритуал, отправиться в своё опасное путешествие на юг — в далекий Панновал. Им не было до него дела.

Вскоре в гостиной старого Хаселе повис гвалт пьяных возбужденных голосов, который наконец сменился могучим храпом. Всё это время, пока мужчины за столом обменивались новостями, без конца подливая друг другу хмельной ратель, Лорел ухаживала за Юли: снова накормила его, помыла, смазала жиром обмороженное лицо, расчесала его длинные волосы и всё время прижимала юношу к своей дряблой груди, охваченная совсем не материнским чувством.

На рассвете, когда Баталикс ещё стоял низко над горизонтом, Юли с наслаждением ушел от неё. Он сделал вид, что потерял сознание, когда важные господа грузили его на сани, звонко щелкали кнутами и напускали на себя суровое выражение, стараясь сбросить с себя груз похмелья. А затем они тронулись в путь.

Оба господина, чья жизнь была трудна, грабили Хаселе и других туземных торговцев до такой степени, до которой те позволяли себя грабить, так как знали, что и их тоже будут надувать и грабить, когда они будут менять купленные ими шкуры на другие товары. Надувательство, подобно привычке укутываться, чтобы защититься от холода, было одним из способов выживания. Торговцы хорошо знали, что у них нет другого способа получить необходимое для продления своей жизни. Их весьма простой план заключался в том, чтобы, как только они скроются из виду убогого жилища старого дурня Хаселе, перерезать горло этому нежданно-негаданно свалившемуся на них незнакомому и явно никому не нужному больному и бросить тело в ближайший сугроб, захватив с собой в Панновал лишь его искусно разукрашенную парку вместе с курткой и штанами. Включая сюда и даровую шкуру, полученную от наивного Хаселе, выгода была налицо. Поэтому, согласившись забрать с собой больного юношу, они даже не сговариваясь наверняка знали, что прирежут его, как только жилище старого траппера скроется из виду.

Отъехав на милю, они остановили собак. Один из них вынул блеснувший в сумеречном свете равнины кинжал и повернулся к распростертому на санях телу. Его сноровка говорила о немалом опыте в такого рода делах.

В этот момент "распростертое тело" с воплем вскочило. Юли накинул покрывавшую его шкуру на голову того, кто хотел убить его, пнул его изо всех сил в живот, свалив торговца в снег, и побежал зигзагами, чтобы не стать мишенью для копья его товарища.

Он бежал не оглядываясь, чтобы не споткнуться. Когда Юли почувствовал, что убежал достаточно далеко, он, повернувшись, залег за серым камнем. Осторожно выглянув из-за него, он увидел, что его не преследуют, да и сама купеческая упряжка уже скрылась из виду. В безмолвной замерзшей пустыне свистал только ветер. До восхода Фреира оставалось ещё несколько часов.

Юли охватил ужас. После того как фагоры увели его отца в свою подземную берлогу, он брел неизвестно сколько дней по безжизненной пустыне в поисках Панновала, измученный жестоким голодом. Он давно потерял своё копьё и счет времени, отупел от холода и бессонницы — если бы он заснул, то уже не проснулся бы. Его лицо истерзал непрестанный морозный ветер. Он безнадежно заблудился и приготовился к смерти, когда, вконец обессиленный, застрял в проклятой петле и рухнул в колючий кустарник.

К счастью, он был молод и здоров, и потому немного горячей еды и несколько часов сна восстановили его силы. Он позволил погрузить себя на сани не потому, что доверял двум хитрым господам из Панновала, — напротив, они не внушали ему никакого доверия, — а по той простой причине, что ему надоела назойливая нежность старухи с её гнусными ласками и глупым бормотанием. Да и потом, ехать в санях поверх кипы косматых рыжевато-коричневых шкур йелков было всяко лучше, чем идти по снегу пешком.

Увы, недолгое общение с людьми закончилось попыткой прирезать его. И вот, после непродолжительного перерыва, он вновь оказался в снежной пустыне, где ледяной ветер немилосердно драл его уши и щипал щеки. Но при одной мысли о возвращении в лачугу Хаселе Юли передернуло. Он не мог забыть алчных рук старухи, ощупывающих его гениталии, когда она обмывала его. От одной мысли остаться с ней в этой нелепой хибаре его начинало тошнить.

Но что же тогда делать?

Ему не оставалось ничего, кроме надежды, если он хотел выжить. Поднявшись, он ровной трусцой побежал по следу саней. Сейчас он был более-менее сыт и уже знал, куда идти.

* * *

Семь больших рогатых собак, известных под названием асокины, тянули сани коварных торговцев. Вожаком упряжки была сука по кличке Грипси, и вся упряжка в тех местах, где они появлялись, была известна под именем упряжки Грипси. Каждый час собаки отдыхали в течение десяти минут, во время которых их иногда кормили протухшей рыбой из мешка. Когда один из господ ехал, лежа на тесных санях, другой тяжело шел рядом с ними. Потом они неохотно менялись.

Юли старался держаться подальше от саней и прятался за камнями во время коротких остановок. Когда сани скрывались из виду, он безошибочно шел вслед за ними по следам людей и их собак. Во время привалов он подбирался поближе, чтобы подсмотреть, как следует управлять собачьей упряжкой. В его голове, шаг за шагом, складывался жестокий и зловещий план.

Три бесконечных дня продолжалась эта дорога и асокинам уже не хватало десятиминутного отдыха. Теперь упряжка останавливалась надолго, когда собакам приходилось отдыхать, и только поэтому измученный и голодный Юли не отстал от неё.

После трех дней непрерывного движения они достигли ещё одной из разбросанных на огромных расстояниях друг от друга пушных факторий Панновала. Здесь торговец занял древнюю дозорную башню, украсив её каменные стены рогами убитых им животных, и здесь господа задержались надолго. Синий Фреир успел зайти, уступив место золотому Баталиксу, и взойти вновь, а два господина то помирали от пьяного смеха в обществе коллеги, то дрыхли, оглашая воздух могучим храпом, который вновь сменялся взрывами пьяного хохота. Юли тем временем подкрался к их упряжке и нашел в санях несколько окаменевших от мороза галет. Он с жадностью съел их, снял с саней верхнюю шкуру, завернулся в неё и урывками дремал, улегшись прямо на снег с их подветренной стороны, пока торговцы безудержно пьянствовали в обществе хозяина фактории. Собаки, замордованные господами до состояния забитой скотины, не обращали на него никакого внимания.

Когда господа отъелись, напились и отдохнули, сани снова двинулись в путь. Теперь упряжка Грипси всё время уверенно держала курс на юг. Один купец валялся на выторгованных шкурах, другой пешком поспевал за ним. Стараясь не попадаться им на глаза, Юли замыкал шествие на почтительном расстоянии.

Вскоре показались белые горы Кузинт, уступами поднимавшиеся над равниной. Восточный ветер, путаясь в их отрогах, постепенно утрачивал свою ярость. Это означало, что они приближаются к Панновалу.

Немного погодя они уже прокладывали себе путь сквозь подножья гор, склоны которых были покрыты слоем глубокого снега. Здесь торговцам пришлось поработать. Обоим господам пришлось идти рядом с тяжело гружеными санями и даже иногда толкать их на неровных тропинках.

Наконец Юли понял, что они вышли на дорогу, ведущую прямо к Панновалу. Сливаясь с другими, она стала наезженной, ныряя в обширную долину. Недалеко от входа в неё возвышались ещё две древние сторожевые башни, сложенные из камня, где часовые стали окликать торговцев, спрашивая, кто они, откуда и куда направляются. Затем они окликнули и Юли.

— Я иду за своим отцом и дядей, — немедля соврал юноша. — Они только что проехали мимо вас.

— Проходи, — разрешил стражник. — Но смотри, больше не отставай, а то на тебя нападут челдримы! — и часовые засмеялись, довольные шуткой командира.

Юли через силу улыбнулся в ответ. Он сам понимал, что его план очень шаток. Если эти часовые видели, как господа выезжали из города, они наверняка вспомнят, что те не брали с собой никого. А тогда его попросту прогонят прочь, в пустыню, на верную смерть.

— Я знаю, — невпопад ответил растерянный Юли. — Но отцу не терпится попасть поскорее домой, поэтому он так спешит. И мне тоже.

Командир взмахом руки велел ему идти дальше, улыбаясь его наивности. Он прекрасно знал, что у этих торговцев нет детей. Но Панновал всегда нуждался в крепких молодых рабах.

Юли не знал обо всём этом, спеша за упряжкой. Наконец господа остановились на привал. Здесь, за постом бдительной стражи, они ощущали себя в полной безопасности. Раздав собакам оставшуюся рыбу, они, закутавшись в меха и щедро отхлебнув самогона, завалились спать в углубление в склоне горы. Это был их последний привал и они решили хорошенько выспаться перед полным суматохи днем на рынке. Вслед за ними уснули и их сытые собаки.

Как только Юли услышал их храп, он осторожно подкрался поближе, понимая, что ему представился долгожданный шанс. Несколько столкновений с несправедливостью дали ему богатый опыт. Теперь он понимал, что даже в богатом Панновале никто не встретит нищего бродягу с распростертыми объятиями. Его выгонят обратно, или, что вернее, просто убьют. Вот если бы он въехал в Панновал на полных товара санях...

Взгляд юноши обратился на упряжку. Вообще-то, ему совсем не хотелось убивать торговцев, хотя они и покусились на его собственную жизнь. Но другого способа завладеть их санями Юли не видел, и особенных угрызений совести он тоже не чувствовал. Жестокая жизнь охотника давно приучила его к суровому правилу — или убиваешь ты, или тебя. Вопрос был лишь в том, как осуществить задуманное.

С обоими господами надлежало расправиться сразу. Юли чувствовал, что ослабел от голода. Если дело дойдет до драки, он не справится и с одним из этих раскормленных здоровяков.

Он думал, что лучше: заколоть их кинжалом или разбить головы камнем. Увы, и в том и в другом способе таились свои опасности. Кинжал был вернее — но он наверняка не убил бы сразу и второй торговец успел бы проснуться. Камень же мог оглушить первым ударом — но оба господина были в меховых шапках и Юли опасался, что ему не хватит силы. Он не хотел признаваться себе, что вообще не желает их убивать. Но выбора у него не было. Либо он убьет господ и завладеет их упряжкой, либо ему придется идти назад, в снежную пустыню, на верную смерть, а он так хотел жить!..

Так или иначе, надо было действовать. В любой миг на дороге могли показаться ещё люди, и тогда...

Он оглянулся, не едет ли кто-нибудь за ним. Нет, никого. Юли повернулся к господам — и ему в голову вдруг пришла блестящая мысль. Сняв ремень с саней, он бесшумно обвязал его вокруг правой ноги одного и левой ноги другого купца. Теперь если кто-нибудь из них вздумает вскочить, то другой ему помешает. Юли проделал это так осторожно, что даже не вспугнул спящих. Он очень боялся, что они проснутся, но господа продолжали храпеть. Тем не менее, Юли никак не мог заставить себя перейти к делу. Он вновь оглянулся — и его сердце вдруг часто забилось.

Отвязывая ремень от саней, он освободил покрывало. Теперь ветер отбросил его и под ним он заметил короткие копья со стальными наконечниками в форме узкого листа. Их украшали красивые яркие перья неведомых птиц. Видимо, они предназначались для продажи, но господа неверно оценили спрос. Мука и специи в дикой пустыне ценились куда больше оружия.

Взяв одно из копий, Юли подержал его в руке, но понял, что кидать его неудобно. Баланс был ужасный. Однако острие копья было действительно острым.

Юли понял, что сам Вутра посылает ему знак. Его сердце преисполнилось мрачной решимости. Он вспомнил, как оба господина пытались убить его, якобы беспомощного. Теперь час возмездия настал.

Вернувшись к тому месту, где почивали оба господина, он пнул ногой одного из них. Тот со стоном перевернулся на спину, как и рассчитывал Юли. Подняв копьё, как будто собирался пронзить рыбу, он изо всех сил вонзил острие в грудную клетку распростертого перед ним мужчины, стараясь попасть в сердце. Тело конвульсивно содрогнулось. С жутким выражением на лице, с выкатившимися из орбит глазами господин приподнялся, судорожно ухватился за древко копья, подтянулся на нем, на миг присел, с ужасом и потрясением глядя на Юли, а затем медленно откинулся назад со вздохом, перешедшим в мучительный замирающий хрип. Из его рта потекла кровь со слюной. Его товарищ лишь пошевелился, что-то пробормотав спросонья.

Юли рванул оружие, но скверно насаженный наконечник тут же сорвался с древка, застряв глубоко в теле. Он спокойно сходил к саням за вторым копьём и проделал со вторым господином то же, что и с первым, навсегда пригвоздив его к каменистому грунту. Теперь сани были его. И упряжка тоже.

На виске у Юли билась жилка, сердце колотилось. Он не мог поверить в то, что сделал только что, — спокойно убил двух беззащитных людей. Тем не менее, в его сердце не было раскаяния. Он сожалел лишь о том, что эти господа — не фагоры, угнавшие в плен Алехо. Тогда всё было бы намного проще.

Тут ему в голову пришла ещё более блестящая мысль. Вернувшись к мертвым господам, Юли начал обшаривать ещё теплые трупы и вскоре наткнулся на то, что искал — два увесистых кошеля с золотом.

Для самого Юли золото ничего не значило, но он внимательно слушал торговцев и понял, что тут, в этих мешочках, — всё то, что смелые охотники не получили за свои шкуры, плод бесчестного обмана, длившегося много лет. Он усмехнулся и привязал оба кошеля к ремню. Вутра был поистине милостив к нему...

Надев упряжь на рычащих и лающих асокинов, Юли поехал прочь от этого ужасного места. Асокины были слишком забиты господами, чтобы напасть на незнакомого им человека. Они подчинились ему и тянули сани по хорошо видимой тропе, которая постоянно извивалась, поднимаясь всё выше, пока не обогнула выступ скалы. За основанием скалы показалась новая долина, вход в которую запирал замок внушительных размеров.

Замок Стража Врат Панновала был искусно врезан в крутые склоны горы. Смелые зодчие давно забытых времен частью высекли его стены прямо в утесах, частью сложили из их же обломков. Издали Юли не смог различить крепость на фоне громоздящихся скал. Лишь вблизи она стала заметной, вырисовываясь в каменном хаосе законченной строгостью очертаний. Замок запирал собой горное ущелье — единственную дорогу, что связывала город с внешним миром. С его задних стен хорошо была видна черная горловина, переходившая в туннель, миновав который путник видел над собой каменное небо Панновала. У ворот замка стоял караул из четырех закутанных в меха воинов с копьями. Они встали между литыми бронзовыми створками, преграждая Юли путь. Он остановил упряжку, когда к нему направился главный из стражников, с медным нагрудником на богатых мехах.

— Кто ты такой, парень? Я не знаю тебя, — грубо спросил он.

— Я с двумя моими господами был на севере, выменивал шкуры для города, — уже удачней соврал Юли. — Разве вы их не помните? Они едут сзади, на новых санях.

— Что-то их не видно, — с сомнением сказал стражник. Его акцент звучал странно и не был похож на олонецкий, к которому Юли привык в ущельях Перевала. Одно это говорило о том, как далеко он от дома.

— Они вскоре появятся, — вновь соврал Юли. — Разве вы не узнаете упряжку Грипси? — он ловко щелкнул кнутом.

— Как не узнать, — согласился стражник. — Упряжка известная. Недаром эту суку зовут Грипси.

Он посторонился. Он не знал этого парня, но знал упряжку Грипси. Мало ли кого господа могли нанять в пустыне?.. А влезать в дела уважаемых торговцев точно не входило в его планы. Ему платят только за то, чтобы к Панновалу не подобрались незаметно враги. И только. Пускай с чужаком разбирается городская стража.

— Эй, там, пропустите мальца! — прокричал он подчиненным, подняв свою сильную правую руку.

* * *

Юли испытал потрясение, когда увидел Панновал.

Долину с трех сторон замыкали утесы, настолько крутые, что на них даже не задерживался снег. Между ними был вырублен чудовищный котлован. Его задняя стена была вогнута и её зубчатый гребень зловеще нависал над долиной. Всё это было сделано для того, чтобы вырубить из цельного камня грандиозное изображение Великого Акха. Оно и в самом деле лишь немного не доставало до острого гребня скалы, над которым величественно клубился пар — дыхание огромного города. Акха сидел в традиционной позе, на корточках, с коленями, упиравшимися в плечи, обхватив руками голени и сложив перед ними руки ладонями кверху. На ладонях он возносил священный Огонь Жизни. Его огромная голова была увенчана пучком перевязанных волос. Нечеловеческое лицо бога, обрамленное короткой бородой, вселяло ужас в души смотрящих на него. Даже его щеки, не говоря уж о других линиях его лица, внушали благоговейный страх. Тем не менее, его большие миндалевидные глаза были исполнены неземной кротости, а углы повернутых вниз губ и величественных бровей выражали одновременно спокойствие и жестокость.

Тропа, петляя, взбиралась по узкой, ничем не огражденной перемычке, рассекавшей котлован, отделенный от долины узким гребнем нетронутой скалы. Там, в каменном пьедестале, почти под большими пальцами босых ног обнаженного бога, в скале было отверстие ворот, казавшееся крошечным по сравнению с высеченным великаном. Издали оно казалось не больше мизинца ноги Акха, но когда сани приблизились к нему, Юли увидел, что и оно было огромно, и, возможно, в три раза превышало рост среднего человека. Сами ворота впечатляли. Они были не из бронзы и не из дерева, а каменные — две монолитных плиты размером с небольшой дом и толщиной метра в два. За ними виднелись огни и стража в необычном одеянии. Странно звучала речь этих людей, да и мысли в их головах тоже, наверно, были странными.

Юный путник распрямил свои плечи и отважно шагнул вперед.

Вот так Юли пришел в Панновал, чтобы изменить саму Историю.

* * *

Никогда не забудет он своё вступление в Панновал, когда он впервые покинул мир, над которым распростерлось небо. Словно в забытьи он проехал на санях мимо рощи чахлых деревьев, мимо распахнутых ворот, мимо стражи, и остановился, чтобы окинуть потрясенным взором раскинувшееся перед ним крытое пространство, защищенное от ледяных небес, в котором тысячи людей жили день за днем и год за годом.

Туман вместе с темнотой создали сумеречный мир без четких очертаний, в котором формы зданий лишь угадывались. Здесь всегда была ночь. Люди, скользящие в полумраке, были укутаны в теплую одежду. За каждым из них тянулся шлейф тумана, туман, как султан, также отмечал их дыхание. Повсюду была стихия камня, из которого были высечены торговые лавки, дома, загоны для скота, марши лестниц. Вся эта чудовищная пещера невообразимых размеров уходила, сужаясь, внутрь горы, которую выдалбливали уже в течение многих тысячелетий, сооружая небольшие ровные площадки, отделенные друг от друга ступеньками и стенами. Век за веком, люди выдалбливали всё новые помещения, соединяя отдельные ниши и площадки рядами каменных лестниц.

Кое-где наверху, в разных углах этой бесконечной пещеры, мерцали факелы. Дерево в Панновале всегда считалось дефицитом и полностью осветить город внутри горы было невозможно. Приходилось беречь и жир для коптилок — ведь он, одновременно, служил и пищей. Ввиду вынужденной экономии внутренность громадной пещеры освещалась лишь немногими факелами. Их неровный свет колыхался на вершинах маршей лестниц, а их дым ещё более усугублял непроницаемость туманного воздуха.

Новоприбывший дикарь остановился. Он был не в состоянии продвигаться дальше в этом царстве тьмы и тумана, пока не нашел себе сопровождающего. Обычно такое происходило со всеми чужеземцами, впервые попавшими сюда.

Некогда, уже много тысяч лет назад, давно забытая раса людей, прозванных Архитекторами, вырубила в скале ряд сообщающихся между собою пещер различного размера, расположенных на разных уровнях. С тех славных пор цивилизация давно пришла в упадок, но некоторые из них до сих пор использовались под жильё. Те немногие чужестранцы, которые подобно Юли прибывали в Панновал, сначала попадали в первую из больших пещер, называемую местными жителями Рынком. Это и был огромный рынок, центр знаменитой на весь свет панновальской торговли, где протекала большая часть общественной и деловой жизни Панновала. Ведь, хотя здесь и царил полумрак, глаза быстро привыкали к нему и можно было обходиться без дымного и очень дорогого огня лампад и коптилок. Днем это место оглашалось голосами, стуком молотков и нестройным перезвоном кузнечных молотов.

Здесь, на Рынке, Юли быстро освоился в деловой суматохе благодаря помощи своего проводника. Ему удалось обменять упряжку из семи асокинов и часть товара на санях на те вещи, которые были необходимы ему для его новой жизни. Здесь ему придется оставаться. Больше идти было некуда, да и незачем. Он, наконец, достиг мира своей мечты.

* * *

Юли посчастливилось тут же познакомиться с одним славным торговцем по имени Киале, который вместе со своей женой держал лавку на одной из нижних площадей Рынка. Киале был человек, исполненный постоянной и глубокой печали, с уныло свисающими усами. Он стал патроном Юли по причинам, которые сам не вполне понимал и вовсе неведомым юноше, и с самого начала взялся оберегать его от местных мошенников. Именно ему Юли продал сани и товар. В обмен на это Киале принял его в качестве ученика. Он также взял на себя труд познакомить юношу с новым для него миром.

Гул, неумолчно отдающийся эхом по всему Рынку и который Юли вначале принял за гул множества голосов, исходил от реки Вакк, которая протекала в глубоком канале, в дальнем от ворот конце Рынка. Это был первый подземный поток, который Юли видел в своей жизни, и поэтому он представлял для него одно из чудес города. Вечно бурлящая вода наполняла юношу восторгом и в ней он узрел одно из чудес своей новой жизни. Он одухотворял природу (не подозревая, что был приверженцем анимизма), и потому Вакк казался юному дикарю живым существом.

Через Вакк был переброшен деревянный мост. Он вел к самой отдаленной от ворот задней части Рынка, который заканчивался крутой каменной стеной. Вверх по стене поднималась высеченная в камне лестница. Её многочисленные ступени завершались широченным балконом, на котором стояла огромная статуя Акха, вытесанная из цельной скалы. Идол, чьи склоненные к коленям плечи выступали из теней, был виден с самых отдаленных концов Рынка. На распростертых ладонях Акха трепетал настоящий огонь. Его постоянно поддерживал жрец, появляющийся из двери, искусно скрытой позади статуи. Народ Панновала преклонял колени перед ликом своего бога, регулярно принося ему всевозможные дары. Дары принимались жрецами в черно-белых одеяниях. Они бесшумно сновали среди верующих, ненавязчиво поддерживая порядок. Молящиеся простирались ниц у ног божества и лишь когда священник проводил по земле перед ними метелочкой из перьев, они могли поднять глаза в немой надежде и взглянуть в черные каменные очи, взирающие на них из паутины, теней и тумана, а затем, высказав наконец свою мольбу, удалиться на менее священное место, уступая очередь следующим просителям.

Этот ритуал был тайной для Юли. В своей прошлой жизни он не встречался ни с чем похожим. Объяснения Киале ещё больше запутали юношу. Он явно опасался объяснять таинства своей религии чужестранцу. Тем не менее, у Юли сложилось твердое убеждение, что это древнее существо, высеченное из камня, противостояло злым силам, свирепствующим во внешнем мире, и в особенности Вутре, повелителю небес и всех зол, которые исходят оттуда.

Древний Акха мало интересовался людьми. Они были слишком тщедушны и слабы, чтобы привлечь его внимание. Ему были нужны лишь регулярные приношения, которые придавали ему силу в постоянной борьбе с Вутрой, а многочисленный рой жрецов бога существовал только для того, чтобы неукоснительно исполнять желания Акха в этом отношении, иначе на весь мир обрушились бы страшные, неисчислимые беды.

Впрочем, попутно священники, вместе с милицией, осуществляли верховную власть в Панновале. Единого правителя не существовало, конечно, если не считать самого Акха, который, по всеобщему убеждению, неутомимо рыскал по небесным горам с железной дубинкой в руке в поисках Вутры или же его грозных приспешников, таких как некий Червь.

Всё это вызывало возмущение у Юли. Он знал Вутру с самого раннего детства и был о нем высокого мнения. Вутра был великим духом, к которому в минуту опасности обращались с молитвой его родители, Алехо и Онесса. Они представляли себе Вутру как благосклонное божество, несущее свет. И, насколько он помнил, они никогда не упоминали имя Акха. У него сразу сложилось впечатление, даже твердое убеждение, что вся эта свора проходимцев в рясах просто дурит народ, попутно нещадно обирая его. Впрочем, всё это терялось на фоне более приземленных открытий.

Различные переходы, такие же запутанные, как и законы, которые издавали священники, вели к многочисленным пещерам, примыкающим к Рынку. В некоторые был открыт доступ простому люду, в некоторые вход был запрещен. Люди с неохотой говорили о запретных местах. Но Юли вскоре заметил, как туда по крутым темным лестницам волокли преступников со связанными за спиной руками. Некоторых в Святилище со статуей на балконе, а других в Зону для наказаний, Твинк, расположенный под ним. Панновал возникал в течение тысячелетий, во время которых именно осужденные рабы продолбили в скале его пещеры.

Вскоре Юли по узкому проходу попал во внушительных размеров пещеру под названием Рекк, расположенную к востоку от Рынка. Здесь тоже находилась огромная статуя Акха, с цепи на шеи у которой свисал меч, что означало, что данная пещера предназначена для учебных боев, выставок, спортивных состязаний и боев гладиаторов. Её стены были выкрашены в ярко-красный цвет. Обычно она пустовала и лишь редкие голоса стражи отдавались под её темным сводом. Иногда здесь собирались особо набожные жители и тогда темнота оглашалась завываниями фанатиков. Но в праздничные дни здесь звучала музыка и пещера была полна народа. Здесь собиралось всё население города.

Из Рынка открывался путь и в другие, не менее важные пещеры. На западной его стороне целый ряд украшенных балюстрадой лестничных маршей через множество небольших открытых площадок, между полуэтажей и многоэтажных ниш, вел к главной жилой пещере, именуемой Вакк, в честь реки, которая в этом месте выходила на поверхность, с шумом извергая свои воды из зловещего туннеля, чтобы снова скрыться под каменным сводом и показаться уже в Рынке. Входная арка Вакка была украшена искусной резьбой, где среди волн и звезд переплетались таинственные шаровидные тела. Но большая часть этого древнего орнамента была разрушена ещё в незапамятные времена.

Вакк, после Рынка, был самой древней пещерой Панновала. Ещё многие тысячелетия назад здесь были устроены основные помещения для жилья — ниши, кельи, комнаты — так называемые "жилые", созданные ещё в эпоху Архитекторов. Любому, впервые вступающему на порог этой огромной пещеры и обозревающему идущую вверх путаницу террас, погруженных в полутьму в неровном свете факелов, Вакк представлялся каким-то кошмарным видением, где невозможно отличить вещественное от его тени, реальное от воображаемого. Поэтому даже отважное сердце юного сына Перевала дрогнуло перед представшей его взору картиной. Только сила бога Акха могла спасти его — того, чья нога ступала в этом жутком лабиринте теней...

Но Юли быстро освоился, благодаря присущей юности гибкости восприятия. Постепенно он привык к полумраку, щиплющему нос едкому дыму сланцевых факелов и очагов, к постоянному покашливанию окружающих. Всё это он воспринял как должное вместе с чувством полной безопасности, которое он ощутил, когда попал сюда. Жестокие ветра зимы и ещё более жестокие фагоры никогда не имели здесь власти.

Скоро, как все чужестранцы, он понял, что его окружал богатый город — а Вакк был самым лучшим районом этого города. В сущности, каждая большая пещера с её сетью жилых помещений была городом со своими обычаями, понятиями и установившимися отношениями с соседями. Отношения между этими подземными поселениями и их жителями регулировались неписаными законами многочисленных гильдий.

Попав в компанию молодых парней-подмастерьев, таких же учеников торговой гильдии, он бродил с ними по хаотично нагроможденным "жилым", кучами лепившимся на каждом этаже, как соты, и часто соединенным между собою проходными комнатами. В каждой из этих тесных каморок была вечная мебель, высеченная, вместе с полом и стенами, из цельной скалы. Право прохода посторонних через эти кроличьи норы и ниши было очень запутанным, но всегда основывалось на системе гильдий, правивших в Вакке. И если кто-либо нарушал его и тем самым посягал на привилегию свободного жителя Вакка жить в уединении, в дело мог вмешаться суд или священники. Часто такой случай становился предметом запутанных и долгих разбирательств.

В одной из таких "жилых" нор Туска, добросердечная жена Киале, сняла Юли комнату. Она не имела крыши и её круглые стены лепестками изгибались наружу, так что Юли казалось, что его поселили внутрь какого-то гигантского каменного цветка.

Здесь было куда темнее, чем на Рынке, ибо в помещения Вакка не проникал естественный свет. Масляные лампы, которые горели здесь на каждом шагу, застилали воздух завесой дыма и копоти. Воздух был полон летающей сажи. Дабы уменьшить причиняемые коптилками неудобства, духовные лица взимали с каждой лампы налог, чтобы свет старались жечь поменьше. В глиняном основании любого из здешних светильников был высечен налоговый номер, но таинственные туманы, клубившиеся на Рынке, здесь были почти незаметны. И здесь было заметно теплее.

От Вакка, прямо к Рекку, минуя Рынок, вела широкая галерея. Над Рынком же была расположена пещера с высокими сводами под названием Гройн. В Гройн через проломы в крыше проникал свет с поверхности гор, да воздух там был всегда чист и свеж, но обитатели Вакка смотрели на жителей Гройна с презрением, как на варваров, в основном потому, что те были членами низших гильдий — фермеров, землепашцев, дубильщиков кож и шахтеров, копавших сланец, глину и ископаемое дерево — уголь, служивший основным топливом Панновала. Ну а кроме того, жители Гройна вовсю пользовались светом проклятого Вутры. К тому же, зимой в Гройне было очень холодно.

В скале, подстилающей Рынок и напоминающей пчелиные соты, находилась ещё одна огромная пещёра, полная жилищ для людей и скота. Это был смрадный Прейн, который знатные жители Панновала избегали. Прейн служил приемником для стока всех нечистот города, а также фермой для свиней, которые пожирали все его отбросы. Нечистоты после положенных процессов гниения затем подавались на поля в качестве удобрения. Поля были засажены грибами, прекрасно растущими в темноте и тепле, созданном гниющей фекальной массой. Грибы служили любимой пищей горожан и поэтому жители Прейна были весьма уважаемы в Панновале. Хитроумные фермеры в Прейне, используя своеобразные условия пещеры, ещё давным-давно вывели особый вид птиц по названию прит, у которых были светящиеся глаза и светящиеся пятна на крыльях. Жители города держали притов в клетках как домашних птиц. Приты были красивы в темноте, но далеко и скверно пахли, мерзко орали и потому также облагались налогом в пользу бога Акха.

"В Гройне люди грубы, а Прейне тверды", — гласила местная пословица, сложенная служителями бога. Но Юли весь этот народ, все жители разных уровней этого пещерного города, казались весьма безжизненными, бесчувственными существами, за исключением моментов, когда их всех охватывал азарт различных игр. Редкими исключениями были те немногие торговцы, охотники и стражники, которые жили на Рынке в жилищах, принадлежащих их гильдиям, и которые имели возможность регулярно выезжать по делам на волю, в открытый небесам мир, как те два господина, с которыми жизнь так жестоко столкнула Юли.

От всех основных пещер и от более мелких в толщу глухой скалы и вглубь горной тверди вели многочисленные туннели, колодцы и лестницы, которые то поднимались вверх, то уводили в глубины. То были знаменитые Панновальские Копи — рудники, дававшие городу уголь, медь и железо. За долгие тысячелетия непрерывных разработок они стали воистину бесконечными. Сейчас почти все они были заперты на ключ или даже замурованы. Неспроста в Панновале ходили легенды о чудовищных червях Вутры, которые приходили из первобытной тьмы недр, о похищенных ими прямо из своих "жилых" людях, поэтому никто не рвался в запретные места. Местные жители предпочитали не рыпаясь сидеть в Панновале, где сам Акха присматривал за своим народом недремлющим каменным оком. Впрочем, все здесь знали, что Панновал со своими налогами и всеми подземными страхами был всё же лучше, чем ледяной холод неуютного внешнего мира, наполненного ордами бродячих фагоров и диких племен.

Все эти легенды о мифических зверях и величайших событиях прошлого хранила в своей памяти гильдия певцов-сказителей, члены которой стояли на каждой лестнице или околачивались на террасах "жилых", плетя легковерным слушателям свои фантастические рассказы о временах, когда снег не выпадал вовсе. В этом мире туманного мрака слова вспыхивали и освещали окружающее, как зажженные свечи.

Если не считать запретных подземелий Копей, Юли мог свободно ходить по всему городу. И бродил, вместе со сказителями, не уставая удивляться тому, что он видел и слышал. Лишь в одну из частей Панновала, о которой в народе говорили только шепотом, путь ему был закрыт. Это было Святилище. В эту святая святых можно было попасть лишь по лестнице из Рынка и туннелю, но он неустанно охранялся особым нарядом милиции. Молва об этой обители святости шла настолько дурная, что никто из горожан не хотел даже приближаться к ней добровольно. В Святилище жили члены милицейской гильдии, охранявшей закон Панновала, и гильдия жрецов, охранявших его душу.

Всё это величественное здание общественного устройства выглядело настолько непонятным в глазах Юли, что он не сразу смог оценить всю степень и мерзость местного деспотизма. Но очень скоро он убедился, что под бесспорным процветанием панновальцев скрывается жесткая система запретов, регламентирующих их жизнь во всём. Размер жилищ, еда, время работы, профессия, даже одежда — всё определялось каким-нибудь законом. Однако местные жители были довольны и не высказывали какого-либо протеста по поводу той жестокой системы, в которой они выросли и которой подчинялись. Но Юли, привыкший к вольным нравам Перевала, удивлялся здешним порядкам. Само собой разумеющийся закон выживания, правивший там, требовал ото всех инициативы и решительности, а здесь всё и все слепо подчинялись предписаниям закона. И всё же эти жалкие рабы закона считали, что находятся в особо привилегированном положении по отношению к вольным дикарям, к свободным варварам!..

Но, так или иначе, он должен был здесь жить, а на всю жизнь доставшихся ему денег не хватило бы. Располагая неплохим капиталом, пусть и приобретенным самым незаконным путем, Юли собирался купить маленькую лавку рядом с лавкой доброжелательного Киале и открыть свою торговлю. Его прельщала мирная и обеспеченная жизнь лавочника. Впрочем, если ему станет скучно, он сможет открыть и выездную торговлю, какой занимались убитые им господа, и, кроме денег и почета, получит ещё и возможность бывать в самых разных местах. Возможно, он даже навестит свой клан, поразив их уже своим обликом знатного господина.

Однако вскоре он обнаружил, что существует много законов, которые запрещают ему это весьма выгодное дело. Он не мог купить лавку, не будучи мастером гильдии торговцев. И торговать на выезд он не мог. На это нужно было иметь особое разрешение, которое выдавалось только действительному члену гильдии. Стать же членом гильдии торговцев он не мог без прохождения ученичества в подмастерьях. Более того, чтобы просто жить в городе, ему нужно было получить паспорт, для чего надо было сдать в милицию характеристику своего поручителя и сертификат благонадежности, а он выдавался милицией лишь после получения документов о наличии недвижимости и благоприятной характеристики от духовных лиц. Однако он не мог стать владельцем комнаты, которую сняла ему Туска, пока милиция не выдаст ему паспорт! Что же касается характеристики, то для этого надо было соответствовать одному, самому элементарному требованию: доказать наличие веры в бога Акха и предъявить свидетельство о регулярных приношениях Ему. Не долго думая, Юли заявился со всеми своими проблемами прямо к капитану милиции.

— Ты дикарь, но ты уважаешь наши законы и можешь принести большую пользу городу, когда станешь торговцем, — изрек после краткого раздумья капитан. — Но тебе следует немедленно обратиться к местному святому отцу и обучиться основам нашей святой веры, иначе тебя бросят в Твинк, как безбожника.

Разговор происходил в личном кабинете капитана, небольшой каменной комнате с балконом, выходящим на верхнюю из террас Рынка. С балкона можно было прекрасно наблюдать за всем, происходящим внизу. Поверх обычной одежды из выделанных шкур на капитане был накинут черно-белый плащ длиной до пола. На голове у него красовалась бронзовая каска со священным символом Акха — два колеса друг в друге, соединенные изогнутыми спицами. Сапоги из дорогой кожи доходили капитану лишь до середины икр. За ним стоял рослый фагор с черно-белой лентой, повязанной вокруг волосатого белого лба.

— Ты меня слушай, а не его разглядывай! — прорычал капитан. — Да повнимательней! А не то...

Но Юли не мог справиться с собой и всё время непроизвольно косил в сторону молчащего фагора, удивлявшего юношу самим фактом своего присутствия здесь, в главной цитадели человечества.

Некогда двурогое существо стояло молча, со спокойным видом. Сейчас рога уже не венчали его череп. Они были спилены почти полностью и из-под волос торчали только два пенька. Их режущие кромки были стесаны напильником. Черно-белая лента вокруг головы и полуприкрытый белым волосом кожаный ошейник с ремнем, сжимающий горло, свидетельствовали о его покорности местной власти. И всё же он был опасен для безоружных жителей Панновала. Фагоры были гораздо крупнее и тяжелее людей, и славились непомерной силой. Поэтому офицеры милиции появлялись на людях лишь в сопровождении личного раба-фагора, послушного и готового на всё. Вдобавок, эти существа славились своей превосходной способностью прекрасно видеть в темноте, что было очень полезно их владельцам в мире вечного полумрака и полной тьмы. Простой народ боялся этих животных с шаркающей походкой. Но, хотя фагоры и считались животными, они умели говорить. Некоторые из них могли заучить до восьми с половиной сотен слов олонецкого языка.

И всё же, как можно, не переставая думал Юли, жить рядом с такими зверями, зверями, которых люди, живущие на заснеженных просторах под открытым небом, боялись и ненавидели со дня своего рождения. И которые увели в неволю его отца...

Разговор с капитаном не принес ничего хорошего, но это были только цветочки. По своей юношеской глупости Юли попал в поле зрения местных властей, более того, навлек на себя их немилость, и теперь легко мог потерять свободу, если не подчинится их правилам, число которых казалось бесконечным. Но Киале постарался внушить Юли, что ему ничего не остается, как повиноваться. Чтобы стать гражданином Панновала, нужно было научиться думать и чувствовать как панновалец. Поэтому ему оставалось только подчиниться установлениям властей.

Юли обратился к духовным лицам и ему было велено ежедневно являться к квартальному священнику, который жил неподалеку от его комнаты. Последовали многочисленные многочасовые беседы, в ходе которых тот вдалбливал Юли теистическую и потому совершенно непонятную ему историю Панновала, "возникшего из тени великого Акха на вечных снежных просторах", и в течение которых он был вынужден заучивать наизусть длинные отрывки из священного писания, повествующие об этом великом событии. К счастью, у него оказалась цепкая память и вскоре он мог повторять их даже во сне, но в свободное от обучения время ему приходилось делать всё, о чем просил его священник, Сатаал, включая и постоянную беготню по разным мелким, но утомительным поручениям, ибо сам Сатаал, как и все здешние священники, был весьма ленив — и от природы, и по своему положению в обществе. Для Юли был особенно унизителен тот факт, что все дети Панновала, без исключения, проходили этот курс обучения зачаткам веры и послушания в самом раннем возрасте.

Сатаал был человеком с бледным лицом и небольшими ушами, но крепкого сложения и тяжелый на руку, в чем Юли убедился очень скоро. В случае, когда ученик смел выражать сомнения в основах веры, Сатаал забывал даже свою лень. Он брил голову и заплетал в косички посеребренную сединой бороду, как полагалось младшим священникам его ордена. На нем была надета черно-белая сутана, свисающая до пят. Лицо его было изрыто рубцами. Юли не сразу понял, что несмотря на седую бороду Сатаал не достиг ещё преклонного возраста. Во всяком случае, положенных старцу двадцати лет ему ещё явно не сравнялось. Тем не менее, ходил он всегда старческой походкой, а его осанка была согбенной, как в солидном возрасте, внушающем особое уважение, так как почтенные лета считались непременным атрибутом истинной набожности. Но напускная дряхлость священника служила маленьким утешением.

Когда Сатаал обращался к Юли, голос его всегда звучал доброжелательно, но как бы издалека, тем самым подчеркивая непреодолимую пропасть между ними. Юли успокаивало отношение к нему этого человека, который устав слушать возражения юноши сказал ему: "Ты делаешь свою работу, а я свою, так что давай не будем усложнять друг другу жизнь, докапываясь до того, что ты там думаешь на самом деле. Это моя работа, и не более того. И я не хочу тратить время в попытках добраться до твоих подлинных чувств". Поэтому Юли теперь помалкивал, прилежно зубря напыщенные вирши.

— Но что же это означает? — наконец не выдержал он, наткнувшись на особенно заумное место в священном писании Панновала.

Сатаал медленно поднялся, заслонив плечами свет масляной лампы, падавший ему на затылок, нагнулся к Юли и сказал нравоучительно:

— Сначала выучи наизусть, а потом вникай в смысл. После того как ты всё выучишь, мне легче будет растолковать тебе, что ты выучил. И ты должен учить сердцем, а не головой. Акха никогда не требовал понимания от своего народа. Только послушания.

— Ты как-то сам сказал, что Акха нет никакого дела до Панновала, — язвительно напомнил Юли.

Священник нахмурился.

— Главное, что Панновалу есть дело до Акха. Ну да ладно, давай-ка вернемся к этому месту:

Тот, кто жаждет сияния Фреира,

Тот попадется к нему на крючок.

И потом уже будет поздно,

Свет сожжет его слабую плоть.

— Но что всё это значит? Как я могу учить то, что не понимаю? — в отчаянии спросил Юли.

— Сын мой, — сурово изрек святой отец, — разве ты ещё не понял главного? Кто жаждет, тот сподобится! Ну, давай повторим ещё раз...

* * *

Вроде бы, теперь его дела устроились как нельзя лучше и юноша уже успел привыкнуть даже с длинным беседам со святым отцом, но, совершенно неожиданно, он потерял покой. Казалось, сам этот темный город возненавидел своего нового обитателем, обступал его со всех сторон густыми тенями, стискивал его сердце и душу вечным мраком, придавливал тяжестью туманов. Его мертвая мать стала являться к нему во сне, и кровь струилась у неё изо рта. Каждый раз Юли вскрикивал, просыпаясь от ужаса, и затем долго лежал неподвижно на своей кровати, устремив невидящий взор в далекий потолок. Над ним больше не было террас и ему начинало казаться, что каменный свод простерся очень высоко над ним. Словно небо...

По ночам, когда лампы жгли меньше и воздух в Вакке был относительно чист, он мог увидеть прицепившихся к своду летучих мышей, которые, как и крысы, кишели повсюду в Панновале, неровные выступы грубо высеченной скалы и зловеще свисающие сталактиты. Он вспоминал отца, которого не смог спасти, больную мать, которую предал ради безумной мечты, младшую сестру, которая видела в нем главного защитника. Однажды в такую минуту он вдруг осознал, что и сам угодил в западню. И тогда им овладело страстное желание вырваться из этой подземной могилы, в которую он сам себя загнал, на волю, под чистый свет небес. Он мог это сделать, но ему некуда было идти. Он не сомневался, что вся его семья уже стала прахом истории. Всё было непросто в этом мире.

Наконец, охваченный среди ночи отчаянием, он поплелся за утешением в дом Киале. Тот рассердился, когда Юли нарушил его сон, но Туска нежно заговорила с ним, как с сыном, поглаживая ему руку.

Затем она тихо заплакала и сказала, что у неё тоже был сын одного возраста с Юли, по имени Усилк. Он был честным и хорошим парнем, но милиция схватила его за преступление, которого — это она знала точно — он никогда не совершал. С тех пор каждую ночь она молилась за него. Его бросили в самое страшное место в Панновале — в застенки Твинка под Святилищем, под надзор жестоких фагоров, и она уже не надеялась увидеть его вновь.

— Ваша милиция и священники очень несправедливы, — со вздохом отозвался Юли. — Мой народ часто жил впроголодь, но все мы были равны, все вместе, и потому стойко переносили все тяготы жизни, а не прятались от неё в щелях скалы, как насекомые. Мне не нравится ваша милиция и святые отцы. Зачем они ищут врагов среди своих же?

Туска помолчала.

— В Панновале тоже есть люди, — вдруг решилась она, — мужчины и женщины, которые не хотят всю жизнь изучать никчемное священное писание. Они мечтают о свержении власти нечестивых правителей и лживых святош. Но если мы уничтожим жреческую гильдию, Акха уничтожит нас!

Юли напрягся, пристально вглядываясь в её лицо. Такое вольномыслие было откровением для него.

— Так значит Усилка арестовали потому, — тихо спросил он, — что он хотел свергнуть власть вашего бога?

Едва слышным голосом она прошептала, крепко держа его за руку.

— Ты не должен больше задавать таких вопросов, а то сам попадешь в беду. В моем Усилке всегда жил бунтарь. Может быть поэтому он связался с дурными людьми...

— Ну, хватит болтать! — вдруг крикнул Киале. — Женщина, отправляйся в постель. А ты иди в свою, Юли, и больше не смей врываться к нам посреди ночи!

Этот ночной разговор не шел из головы Юли. Обо всем этом он думал и днем, во время своих занятий с Сатаалом. Он понял, как опасна здесь может быть откровенность. Именно поэтому внешне он держался теперь с подчеркнутым почтением и священник это оценил.

— А ведь ты совсем не дурак, хотя и дикарь, — однажды сказал ему Сатаал. — Но это мы быстро исправим. Пожалуй, тебе не повредят даже знания, которые не внесены в обязательный курс обучения. Ты уже знаешь, что Акха является богом земли и подземелья. Возможно, и ты поймешь, как живет земля и мы все в её жилах. Эти жилы земли называются октавы — и ни один человек не будет ни здоров, ни счастлив, если он не живет в своей собственной земной октаве. Познание своей октавы является величайшим откровением для человека. Шаг за шагом по ступеням знания, это откровение придет и к тебе, Юли. Тогда... Кто знает, быть может, если ты будешь прилежно учиться, и ты тоже когда-нибудь станешь священником и будешь служить богу Акха. Но для этого необходимо учиться, учиться и ещё раз учиться!..

Юли помалкивал. Ему не нужно было никакого особого внимания со стороны Акха. Вся жизнь в Панновале с его вечной теснотой и мраком была для него теперь мучением. Он не мог поверить, что мечтал попасть сюда.

Между тем, мирные дни шли своей чередой. Юли всё больше нравилось невозмутимое спокойствие и терпение Сатаала, и его обучение вызывало у него всё меньше неприязни. Даже покинув священника, он продолжал думать о его учении. В открывшемся ему мире веры всё было необычно и отличалось волнующей новизной. Наконец, однажды Сатаал сказал ему, что некоторые священники из наиболее благочестивых, которые подолгу постились, могли общаться с душами умерших, среди которых бывали даже исторические личности. На Перевале Юли никогда не слышал ничего подобного, но назвать всё это чепухой он почему-то уже не решался. А вдруг ТАМ, по ту сторону смертной тени, действительно что-то есть? И не весь человек умирает, когда его тело сгниет?..

Он стал нарочно бродить один по темным окраинам города и вскоре мелькание его густых теней стало для него привычным. Теперь он прислушивался к людям, которые часто говорили или даже спорили о религии, или внимал на углах улиц вдохновенным речам сказителей, которые тоже часто привносили в свои рассказы элементы религии. Постепенно Юли понял, какое огромное место занимает религия в жизни этого города. Религия была неизменным спутником, неизбежным порождением тьмы подземелий, так же как страх был спутником и порождением предрассудков диких племен. Страх преследовал всех, живших на жгучих холодах Перевала, где не умолкал гром барабанов и звон бубнов, отгоняющих злых духов.

Так, шаг за шагом, Юли стал приближаться к познанию веры. Разговоры о религии наполнились для него смыслом. Сквозь болтовню святых отцов пробивалось ядро истины — люди должны были знать, зачем они приходят на свет, живут и умирают, иначе они не были достойны звания людей. Только дикарям не нужно было никакого объяснения. Юли хотел познать себя — и самопознание было похоже на поиск следов зверя на снежных просторах бескрайнего внешнего мира.

Но он уже не чувствовал себя заключенным, брошенным во мрак подземной темницы. Он находился в благословенном месте, где каждый человек, даже самый ничтожный, был защищен от беспощадных стихий, которые делали дикарями всех, кто жил под открытым небом. Он понял, какое это блаженство — жить в теплом полумраке, без постоянных набегов фагоров, без голода, без леденящего дыхания ветра...

В эти дни он понял, как прекрасен был Панновал со всеми своими подземными сооружениями, и ему открылась красота архитектуры. Многие тысячи лет сотни поколений художников украшали стены пещер своими рисунками, резьбой по камню. Целые скалы были покрыты росписью, причем каждое изображение повествовало о жизни Акха и тех битвах, в которых он принимал участие, а также о грядущих сражениях, которые он будет давать, когда достаточное количество людей поверит в его силу и он сможет, наконец, покончить с Вутрой и его прихвостнями. Там, где картины скрывались под копотью, поверх них немедленно писались новые. Гильдия художников постоянно была за работой, часто они творили с опасностью для жизни, взгромоздившись на наспех сколоченные леса, которые, подобно скелету какого-то мифического длинношеего животного, прижимались к стенам или поднимались вверх, к самым сводам пещер. Картины их были красивы, но Юли их бесконечная работа показалась безумной — всё равно, вскоре свежевыписанную картину тоже покроет копоть и всё придется начинать сначала...

* * *

Однажды по поручению Сатаала он попал в дурно пахнущую утробу Прейна, где по длинным канавам на грибные поля подавался человеческий кал, смешанный со свиным навозом. Разило от этой адской смеси страшно. Смрад здесь был так густ, что, казалось, делал плотным сам воздух, так что живущие здесь люди и впрямь были твердой породы, как говорилось в пословице. Юли с интересом смотрел на них, даже не подозревая, что это изменит всю историю планеты.

* * *

Вдруг его задумчивый, полный мечтательного света взгляд встретился с таким же нездешним взглядом молодого мужчины, его ровесника на вид, и что-то, похожее на прикосновение челдрима, пробежало меж ними. Вдруг парень вспрыгнул на тележку, развозившую навоз. Он явно не был ни бритым священнослужителем, ни патлатым сказителем, о чем свидетельствовали его коротко и аккуратно остриженные волосы. Но он явно решил привлечь к себе внимание.

— Друзья! — звонко крикнул он. — Я не могу больше молчать, правда душит меня. Послушайте меня хотя бы минуту. Бросьте работу и выслушайте, что я хочу вам сказать. Мною движет дух Великого Акха, он овладел мною, и я говорю от Его имени. Я знаю, что рискую жизнью, но моими устами говорит Бог, и он велит открыть мне, что священники искажают заветы Акха ради своих собственных корыстных целей!

Люди останавливались и собирались вокруг повозки, чтобы послушать самозваного проповедника. Двое особо набожных молодчиков попытались стащить молодого безумца с тележки, но все остальные, вместе с Юли, грубо оттерли добровольных блюстителей и слушали с угрюмым, молчаливым интересом. Ничего подобного им слышать ещё не доводилось.

— Спасибо, друзья! — голос незнакомца зазвучал доверительно. — Священники обманывают вас. Они утверждают, что мы должны жертвовать Акха, и больше ничего, что за наши жертвоприношения он будет охранять нас, живущих в великом сердце его горы, и, кроме жертв, ему ничего от нас не нужно. Это ложь!!! На самом деле все наши жертвы достаются алчным жрецам, они толстеют на них, и им наплевать, что мы, простые люди, страдаем, отдавая последнее! Жрецы погрязли в роскоши и безделье, и им наплевать на то, что и мы, простые люди, опустились! Акха говорит моими устами, что все мы должны стать лучше, чем мы есть сейчас, мы должны встать вместе с ним в его войне с Вутрой, иначе наш мир ждет ужасная участь. Наша вера стала слишком слаба: как только мы совершили свои жертвоприношения и уплатили налоги, нам уже плевать на Акха! Мы чувствуем себя свободными от служения Богу. Мы просто жрем свои пайки, пьем, трахаемся, ликуем на состязаниях гладиаторов, смотрим дурацкие зрелища. Неужели нам больше ничего не надо?

Вы часто слышите, что Акха нет до вас никакого дела, настолько он сам погряз в своём единоборстве с Вутрой. Что ж, такова правда. Но мы должны сделать так, чтобы Ему было до нас дело, мы должны стать достойными Его внимания! Мы должны перевоспитаться, да, перевоспитаться! А священники и милицейские свиньи, живущие в своё удовольствие, тоже должны перевоспитаться и жить честным трудом, ибо так желает Сам Акха!..

Кто-то крикнул, что появилась милиция. Молодой человек на повозке запнулся, испуганно оглядываясь, однако, не побежал.

— Меня зовут Нааб. Запомните, что я вам скажу. Мы не должны оставаться беспристрастными зрителями великой битвы между Землей и Небом. Сейчас мне нужно бежать, но я вернусь и снова буду разносить слова Акха по всему Панновалу. Опомнитесь, перевоспитывайтесь, старайтесь стать лучше, пока не поздно, пока не наступило Лето и проклятый Вутра...

Увидев милицейского, он спрыгнул с тележки и нырнул в толпу, но было уже слишком поздно. Огромный фагор, которого вел на длинном поводке офицер, был тут же отпущен. Он рванулся вперед, в толпу, и схватил Нааба за руку своими могучими ороговевшими пальцами. Проповедник вскрикнул от боли, но волосатая рука беспощадно обхватила его за шею и крик смолк. По толпе прошло волнение, но возмутиться никто не решился. Фагор потащил пленника в сторону Рынка, к Святилищу. Милицейский спокойно следовал за ним.

— Бедный Нааб совсем рехнулся. Не стоило ему говорить подобных вещей вслух, — пробормотал себе под нос стоящий рядом с Юли седой мужчина, когда толпа начала спешно расходиться. — Теперь его точно казнят, да помилуй Акха его душу!

Сам не зная, почему, Юли бросился за мужчиной, догнал его и схватил за руку.

— Послушайте, но ведь Нааб говорил от имени самого Акха, — удивленно спросил он. — Все его слова — слова Самого Бога. Почему же его забрала милиция, словно последнего преступника?

Мужчина угрюмо взглянул на него.

— Потому, что ты дурак, иначе бы не задавал таких глупых вопросов.

В ответ Юли поднял к его носу свой внушительный кулак.

— Глуп мой вопрос или нет, но лучше бы тебе ответить.

Мужчина украдкой посмотрел по сторонам. Убедившись, что рядом никого нет, он решился.

— Если бы ты не был глуп, ты бы помалкивал, — проворчал он, всё ещё испуганно оглядываясь. — Раз ты такой умный, то скажи, кому, по-твоему, здесь принадлежит власть? Акха, который вечно гоняется по небесам за Вутрой? Нет, сынок, священникам и только им! Власть — собственность не бога, а его служителей. Ты что — собираешься спорить с ними? Если ты посмеешь выступать против них, то разделишь участь этого умалишенного бедолаги, только и всего.

Ещё раз оглянувшись, седой растворился во тьме. Конечно, он был кругом прав, но там, в этой всё время настороженной тьме, ощущалось присутствие чего-то жуткого, чудовищного, внушающего ужас. Акха?..

* * *

В день весеннего равноденствия в Рекке должно было состояться большое спортивное состязание. Именно в этот день смутные стремления и неосознанные чувства Юли обрели четкую конкретную форму. Вместе с Киале и Туской он спешил к месту соревнований. Сегодня в нишах туннеля горели масляные лампы, ярким светом отмечая дорогу из Вакка в Рекк.

Толпа, увлекая Юли в своём потоке, вдруг вынесла его в каменную чашу огромного помещения. Неровный свет факелов освещал изогнутые стены гигантского партера. Сооружения такого масштаба невозможно сразу охватить взглядом, и Юли увидел сначала только малую его часть между стенами коридора, по которому на праздник шел народ. Тысячи людей теснились в узких каменных проходах, с трудом поднимаясь по истертым ступеням крутых лестниц, расползались по террасам и заполняли огромный амфитеатр. Многие узнавали и окликали друг друга. Когда он сам переступил порог и оказался внутри каменной чаши, то смотрел сперва под ноги, чтобы не споткнуться на неровном полу. И в тот момент, когда Юли поднял голову, в обрамленном скалой пространстве возник сам Акха — врезанный в свод огромного каменного купола, высоко над головами шумного людского сборища.

Пораженный Юли уже не слушал, что говорил ему Киале. Взор Акха был устремлен прямо на него, чудовищный дух тьмы внезапно обрел зримые черты.

Гремела музыка — пронзительная, невыносимо подстегивающая нервы. Она играла для Акха, который парил, огромный и недоступный, с гневом во взоре. Его неподвижные каменные глаза видели всё. С его губ стекало презрение к жалкой суете ничтожного мира людей.

Ничего подобного Юли не видел в своей безмолвной заснеженной пустыне. Слова Нааба о том, что люди могут изменить свою судьбу с помощью веры, наконец проникли в его сердце. Колени его задрожали и могучий голос внутри него, — голос, совершенно непохожий на его собственный, — воскликнул: "О, Акха, наконец, я верю в тебя! Ты — властелин мира! Прости меня за то, что я сомневался в Тебе, позволь мне быть Твоим слугой!"

И всё же, вместе с этим голосом, который молил, чтобы его поработили, звучал другой, более трезвый, но более требовательный. Он говорил: "Каждый человек жаждет стать частью большего, даже ценой своей личной свободы".

Юли удивился противоречивым чувствам, обуревавшим его, причем острота противоречия не смягчилась, когда они вошли в Рекк и высеченный из камня бог стал виден им во всей своей красе — в щербинах и свисающих лохмотьях паутины. Он вспомнил, что недавно безумный проповедник Нааб сказал: "Мы не должны оставаться безучастными зрителями в битве между Небом и Землей". Сейчас Юли понял эти слова, почувствовал, что эта битва идет внутри его души.

Игры в честь равноденствия были захватывающими. За состязаниями в беге и метании копья последовали выступления борцов, в них принимали участие и люди, и фагоры, причем у последних рога были спилены. Борцы уступили место лучникам. Они демонстрировали своё мастерство в стрельбе по колонии летучих мышей. Юли боялся летучих мышей, и, отбросив на время свои благочестивые мысли, стал с интересом наблюдать. Высоко над толпой потолок Рекка был унизан пушистыми тварями. Разбуженные шумом, они недовольно размахивали своими перепончатыми крыльями, издавая почти неслышные из-за своей высоты крики. Лучники выходили на арену и по очереди выпускали в летучих мышей стрелы с яркими перьями притов. К стрелам были привязаны шелковые нити — чтобы потом просто подтягивать их, а не бегать за каждой под хохот толпы. Пораженные стрелами мыши трепеща, с шумом падали вниз и забирались меткими стрелками в качестве трофеев. Они считались деликатесом в Панновале.

В этом состязании победила девушка в удивительном ярко-красном платье, которое плотно обхватывало её шею и свободными складками ниспадало вниз до самого пола. Натягивая лук, она тщательно прицеливалась и сбивала одну мышь за другой. Волосы у неё были длинные и темные, как и у самого Юли. Звали её Искадор. Толпа бурно приветствовала её, но никто, наверное, не радовался её победе больше, чем Юли.

Затем были бои гладиаторов — рабы против рабов, рабы против фагоров. Кровь и смерть заполняли арену. И всё это время, даже когда Искадор натягивала лук, изгибая свой прелестный стан, даже тогда Юли не покидало чувство радости от чудесного обретения веры. Он как должное принял наполнившую его сумятицу чувств, зная, что уже скоро она должна уступить место неколебимому спокойствию, приходящему вместе с убежденностью веры, как рассказал ему Сатаал.

Он вспомнил легенды, которые слышал, сидя у отцовского костра. Старики рассказывали о двух небесных часовых и о том, как люди на земле однажды страшно оскорбили Бога Небес, имя которому было Вутра. Обиженный Вутра перестал дарить земле своё тепло. С тех уже незапамятных пор небесные часовые с надеждой ждали, когда Вутра вернется, чтобы снова с любовью посмотреть на землю: может быть, люди стали вести себя лучше? И если он решит, что дело обстоит именно так и люди действительно исправились, он положит конец лютым морозам Перевала и равнины.

Теперь, как это ни печально, Юли, скрепя сердце, признал правоту слов Сатаала. Да, он сам был просто дикарем, и дикарями был его народ. Если бы это было не так, разве его отец позволил бы фагорам утащить себя? Только такой дикарь, как Алехо, мог пойти в рабство к жалким тварям, которых просвещенные панновальцы сами превращали в рабов и убивали на потеху своим детям, как то и должно быть. Все фагоры должны быть рабами людей, а не наоборот. Да, в сказаниях Перевала было зерно истины: Вутра действительно наслал на землю холода. Юли убедился в этом, когда узнал сказания Панновала и понял, что все легенды его народа — лишь жалкое и лживое отражение величественной картины мироздания, поведанной ему наставником.

Поскольку здесь, в Панновале, истово берегли память о древних бедствиях, Юли понял, что Вутра оказался просто воплощением сил Зла, врагом людей. Но он был могущественен, и в небесах было много простора для его гнусных страстей. Поэтому именно из небес исходила опасность — снег, морозы и бури. Акха же был великим земным богом, правившим в подземельях, где каждый человек чувствовал себя в безопасности от врагов и стихий. Двое небесных часовых тоже не были благосклонны к людям. Странствуя в небесах, они тем самым попадали под злобное влияние Вутры и могли в будущем напасть на человечество, поразив его огнем и принеся новые неисчислимые беды.

Заученные наизусть стихи из священного писания стали постепенно приобретать смысл. От них исходил свет истины. И Юли с удовольствием стал повторять про себя то, что раньше заучивал так неохотно, устремив при этом свой взгляд на Акха.

Небеса вселяют напрасные надежды,

Небеса не знают жалости.

От всех их напастей и бед

Нас защищает скала Акха над нашими головами.

На следующий день он со смиренным видом предстал перед Сатаалом и поведал ему о своём обращении в истинную веру.

Против ожидания юноши, наставник встретил сиё с недоверием. Барабаня пальцами по коленям, Сатаал обратил к нему своё бледное обрюзгшее лицо с отвисшими щеками, и Юли вдруг с ужасом понял, что его наставник действительно очень стар. Просто раньше горевший в глазах огонь веры молодил его, а теперь...

— Как ты, дикарь, мог за один день обратиться в нашу древнюю веру? — пробормотал он. — Это не похоже на тебя, Юли! Право, я был о тебе лучшего мнения. Поистине, в эти дни ложь наводнила Панновал.

Юли с недоумением взглянул на него. Он ожидал совсем другой реакции. Но не смутился. Он уже понимал, что не сможет быть торговцем и тратить свою жизнь, обирая трапперов. Ему хотелось стать солдатом в великой войне Земли и Неба. Хотелось обратить на себя внимание самого Акха. Что по сравнению с этим какие-то шкуры и деньги?..

— Акха взглянул в мои глаза, святой отец, — твердо ответил он. — Впервые я увидел Его так отчетливо. Моё сердце открылось Богу.

Сатаал отвернулся.

— Надеюсь, ты слышал о Наабе Безумном? — с сомнением задал он новый вопрос. — А знаешь ли ты, что на днях арестовали ещё одного лжепророка? Жажда власти заставляет дураков лгать. Твоё обучение ещё не закончено, Юли, в голове у тебя винигрет, а для обвинения в ереси достаточно и одной ошибки! Стоит ли так лгать, чтобы быть казненным за своё лживое рвение?

Юли гулко ударил себя кулаком в грудь.

— То, что я чувствую внутри себя, не ложь, отец!

— Услышать голос Акха не так просто, — осторожно сказал священник. — Порой это лишь иллюзия, уж поверь мне. Наши чувства — самые опасные лгуны.

— Нет, это очень просто, и сейчас мне станет очень легко! — воскликнул Юли. И он упал к ногам священника, плача от радости обретения веры. Однако, даже это не вполне убедило многое повидавшего старика.

— Ничто в нашем мире не может быть просто, — пробормотал он, и Юли поднял к нему заплаканное лицо. — Особенно вера. Уж я-то знаю это.

— Я обязан тебе своей душой, святой отец, — сказал юноша, и в его глазах был огонь. — Я всем обязан тебе. Помоги мне. Я хочу быть священником, как и ты.

От столь неожиданной новости Сатаал смягчился.

— Возможно, Акха наконец решил наградить меня за мои труды и благочестие, — смущенно пробормотал он. — Пусть ты только дикарь, но твоя душа чиста и открыта. Панновал нуждается в таких, как ты. Я подам прошение кардиналу нашей гильдии и попрошу его рассмотреть твоё дело. Больше я ничего не могу обещать.

Юли вновь упал к ногам Сатаала, рыдая от охватившей его безумной радости.

* * *

В течение следующих нескольких дней, пока его просьбу рассматривали официальные инстанции, Юли неприкаянно и неустанно бродил по темному лабиринту пустынных переходов за пределами города. Буря в его душе так и не утихла. Сомнения терзали его. Ведь он и в самом деле был дикарь, чужак, убийца, предатель своей матери и всего своего рода — был ли он достоин служить Акха?..

— Что с тобой случилось, Юли? — наконец спросил Киале. — Ты не замечаешь ничего вокруг.

Юли мрачно улыбнулся.

— Я собираюсь стать священником, — без колебаний ответил он. — Я так решил.

Киале нахмурился.

— Это достойное желание. Но они не позволят стать священником тебе, дикарю и пришельцу. Ты же не прошел ещё даже начального обучения!

— Мой наставник обратился по этому поводу к властям. И сказал, что ответ будет благосклонным. Ведь в законе сказано, что священником может быть каждый, кто слышит в душе голос Акха. Мне предложат испытание веры, и если я пройду его, то буду принят.

Киале задумчиво потрогал себя за нос. На его длинном лице отразились противоречивые чувства. Большие глаза Юли прекрасно привыкли к вечному полумраку и теперь он мог теперь замечать самые мимолетные изменения лица своего патрона... вот только он не всегда мог их понять. Когда Киале, не говоря ни слова, шагнул вглубь своей лавки, Юли так же молча последовал за ним.

Внутри Киале положил руку на плечо юноши.

— Послушай, я мало осведомлен в таких вещах, но если ты НЕ пройдешь испытания веры, ты будешь казнен, как самозванец, — об этом тебе, конечно, не сказали. А ты хороший парень, Юли. Горячий, но хороший. Я даже думал, что ты заменишь мне Усилка. Наверное поэтому я... но я не хочу говорить об этом.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Послушай меня, — наконец продолжил он. — Панновал испортился с тех пор, когда я был мальчишкой и бегал босиком по его базарам. Не думай, что это обычные сетования выжившего из ума старика. Моя память столь же тверда, как и в дни юности. Я не знаю, что стало причиной, но мира здесь больше нет. Ты сам посмотри, что творится вокруг! Все, кому не лень, возвещают грядущие перемены. Особенно этот безумный Нааб. Сейчас он заточен в Святилище, но и там проповедует свою ересь. Даже многие священники поддались ему, с пеной у рта доказывая необходимость перевоспитания и самосовершенствования. Все эти разговоры о грядущих переменах, на мой взгляд, безумны. Хуже перемен ничего в целом свете не бывает, уж постарайся поверить бывалому торговцу. Я тоже не всю жизнь провел в лавке... Ладно, оставим это... Запомни главное — как ни жестоки порядки Панновала, они сохранили наш город в веках. Благодаря им он стоит неизменно с начала времен, а сколько городов и племен с тех пор сгинуло не то, что без славы, но и вовсе без вести? А ведь это всё от перемен. От добра добра не ищут. Ты понимаешь, что я хочу сказать?..

Юли опустил глаза, стараясь скрыть свои чувства. Он по-прежнему считал, что Нааб был прав, сейчас ещё больше, чем раньше. Но был уже не столь наивен, чтобы говорить это вслух.

— Да, понял, — наконец солгал он.

Киале печально покачал головой.

— Сомневаюсь... Ты, как и многие молодые дураки тут, наверное, думаешь, что жрецам жить легко — ведь им не нужно зарабатывать на жизнь, они только молятся и наставляют паству. Отчасти это правда. Но пойти в святые отцы в наше время... Я бы не советовал тебе рваться в их ряды именно сейчас, и вообще не советовал бы тебе этого пути. Вся эта болтовня Нааба о переменах, на мой взгляд, хуже чумы. Но даже многие священники поверили в неё. Они начали проявлять строптивость, даже пересматривать догмы, чего не бывало с незапамятных пор, и их мигом записывают в еретики, а знаешь, что делают с еретиками? Я слышал, что сейчас в Святилище одного за другим казнят священников — еретиков и отступников, так что свободных мест у них теперь много... Именно поэтому им сейчас так нужны новички. Но знаешь что, лучше оставайся-ка у меня подмастерьем и мирно изучай нашу святую веру, ведь с твоим невежеством так легко попасть в беду... А я научу тебя торговому делу. Парень ты неглупый и характер у тебя — дай Акха каждому. Так что лет через десять, когда я умру, у тебя будет своё дело. Я завещаю тебе мой титул мастера, лавку и имущество. Ты будешь обеспечен до конца дней и станешь уважемым всеми человеком. Понял? Я желаю тебе только добра.

Юли не поднимал глаз от пола. Менее всего он сейчас желал тратить лучшую половину своей жизни на хождение в подмастерьях, хотя для большинства панновальцев это была завидная судьба.

— Я не могу объяснить тебе, что я чувствую, Киале. В меня вселилась великая надежда. Я тоже думаю, что Панновал должен измениться. Я сам хочу стать лучше, но пока не знаю — как.

Вздохнув, Киале убрал руку с плеча Юли.

— Ну что же, парень, — сказал он. — Если ты так возжелал власти над сродными тварями, что и своей жизни тебе уже не жалко, то уж прошу, не считай меня больше своим другом. Мясник свинье не товарищ, знаешь ли. Но вот если тебя вздернут на дыбу за ересь, то не говори, что я тебя не предупреждал!

Несмотря на его угрюмый тон, в голосе Киале звучало искреннее беспокойство. Юли был тронут его заботой, и, вопреки словам Киале, расстались они по-дружески. А Киале сообщил о намерениях Юли своей жене. И когда вечером он вернулся в свою комнату, на пороге появилась Туска.

— Для священников в нашем мире нет преград, — сказала она. — Когда ты будешь посвящен в сан, для тебя не останется здесь никаких запретов. Священники могут ходить здесь везде, куда им вздумается. Ты сможешь запросто бывать в Святилище. Нет, что я говорю, — ты же будешь жить там! Ты сможешь бывать даже в Твинке.

— Возможно, — сухо ответил Юли. — Если останусь жив.

Она умоляюще дотронулась до его руки.

— Ты сможешь бывать там, — уверенно сказала Туска. — Тогда ты сможешь встретиться с моим несчастным сыном, с Усилком, если мой бедный мальчик ещё будет тогда жив... Скажи ему, что я всё время думаю о нем. А когда скажешь, приходи ко мне. Я буду молиться за тебя до конца моей жизни, клянусь!

Юли смущенно улыбнулся.

— Ты очень добра ко мне, Туска. Но неужели бунтари, которые желают свергнуть правителей Панновала, не приносят вестей о твоём сыне?

Туску вдруг охватил страх.

— Ты станешь совсем другим человеком, Юли, когда станешь священником, — сказала она. — Жестоким, подозрительным. Я видела, как это бывает. Поэтому я больше ничего не скажу. Я боюсь повредить остальным членам семьи.

Юли потупил взор.

— Да покарай меня Акха, если я когда-нибудь причиню вам зло.

* * *

На следующее утро, едва Юли проснулся, Сатаал сам явился в его комнату. Рядом с ним стоял офицер милиции, держа на привязи фагора.

— Милостью Акха твоё прошение о вступлении в гильдию священников рассмотрено и принято, — торжественно провозгласил святой отец. — Готов ли ты пожертвовать всем, что у тебя есть, ради служения Великому Акха отныне и навеки?

— Да, — немедленно ответил удивленный и обрадованный Юли, — я готов.

— Да исполнится сиё, — священник хлопнул в ладоши и офицер немедленно извлек восковые дощечки и стило, чтобы начать опись имущества. На его лице была написана алчность. Юли понял, что всё, нажитое им в Панновале, будет конфисковано в пользу властей. Без всякого предупреждения. Всё, чем он обладал, — комната, жалкая утварь, небольшой запас шкур, добытый ужасной ценой чужих жизней, — всё это даром достанется милицейской гильдии. Он же лишился всего, чем обладал, кроме одежды, которая была на нем, да спрятанного под ней кошелька и костяного ножа, с которым Юли не расставался, вопреки запретам. Такое циничное начало не сулило хорошего конца. По слухам, пережить испытание веры удавалось далеко не всем.

Юли вспомнил, как над костяной рукояткой его ножа склонялась Онесса, вырезая на ней узоры, и что-то — воспоминание об оружии или воспоминание о матери — придало ему мужества. Да, его ждет жестокое испытание, но ещё не всё потеряно — и в любом случае он будет биться до конца, благо, есть чем. Вряд ли кто-то здесь подозревает, что у него есть оружие. Для жителей Панновала оно было запрещено и милиция строго следила за исполнением запрета — ведь от этого, в конечном счете, зависела её собственная безопасность...

Не говоря ни слова, Сатаал, поманив Юли пальцем, направился в сторону Святилища. С сильно бьющимся сердцем юноша последовал за ним. Он не мог поверить, что его мечта исполнилась так быстро и вовсе не был к этому готов.

Когда они подошли к деревянному мосту, переброшенному через ущелье, в котором бушевал Вакк, Юли оглянулся назад. За его спиной волновалась, шумела, торговалась и менялась толпа, но его взгляд скользнул дальше, к тому месту, где за распахнутыми воротами Рынка блистал ослепительный снег.

Не зная почему, он вспомнил об Искадор, девушке в прекрасном алом платье. Затем он поспешил за священником.

Они взобрались вверх, к террасе для просителей, где люди, толкаясь, ждали очереди положить свои приношения и припасть к ногам Акха. Сатаал быстро обогнул постамент идола. За ним была литая бронзовая дверь с замысловатым рисунком, сейчас открытая. Они направились к ней по небольшим ступенькам. По обе стороны от двери стояли двое могучих милицейских с тяжелыми алебардами. Рядом с ними стояли их фагоры.

Переговорив со стражей, Сатаал быстро прошел за дверь и поманил за собой Юли. Когда они вошли внутрь и пошли по узкому проходу, свет быстро померк. Когда они ступили на потайную плиту, звякнул сигнальный колокольчик и Юли оступился от неожиданности. Его вновь охватило беспокойство. Он не ожидал так быстро попасть в святая святых и вовсе не был уверен, что готов к такой чести.

Вокруг сейчас не было ни души, если не считать идущего перед ним наставника. Их шаги отдавались в темноте непривычно гулким эхом. Юли не мог ничего разглядеть. Священник впереди него казался бестелесным призраком, ничем, темнотой в темноте. Юли не осмеливался ни остановиться, ни заговорить — это могло стать здесь непозволительной дерзостью. От него сейчас требовалось лишь одно: слепо идти за своим наставником, и всё, что бы ни произошло, он должен воспринимать как испытание своей веры. Если Акха любит подземную тьму, то так же должен любить её и он. Тем не менее, пустота тяготила его. Он кожей ощущал незаполненность окружающего пространства и эта пустота звенела у него в ушах. Казалось, они уже целую вечность продолжали идти в самое чрево горы. Голова Юли кружилась от ощущения вечности.

Мягко, внезапно, возник свет. Колонна света пронзила озеро стоячего мрака, создав на его дне яркий круг, к которому направлялись двое погруженных во тьму людей. Грузная фигура священника была четко видна на фоне света. Казалось, вечность отступила и Юли пришел в себя. К нему вернулось осознание значительности происходящего, он вспомнил, куда попал, и осмотрелся.

Стен не было. И это обстоятельство вызывало ещё больший ужас, чем полная тьма. Юли уже привык к замкнутому пространству. Уже много недель его окружали каменные коридоры, стены, всевозможные перегородки, в сумерках он всё время натыкался на кого-нибудь — спину незнакомого мужчины, плечо женщины или торговца, лотки и тележки с товаром...

Прежде ему был незнаком непереносимый страх перед открытым пространством, но он привык к заснеженным просторам равнины и Перевала, а не к окружившей его бездне тьмы. И теперь его охватил острый приступ агорафобии. Он в ужасе бросился на каменный пол, издав придушенный стон и прижавшись к спасительной тверди.

Священник не обернулся. Он достиг того места, где колонна света упиралась в пол и продолжал идти дальше, постукивая каблуками по очерченному светом кругу. Скоро он вышел из бьющего сверху светового столба и снова погрузился во тьму, так что его фигура почти мгновенно скрылась за туманным облаком света.

Это ужаснуло Юли ещё больше, чем зияющая со всех сторон тьма. Он оставался здесь в одиночестве, не зная, куда идти! Придя в панику от этой мысли, юноша стремительно вскочил и побежал вперед.

Когда и его накрыл столб света, он замер и взглянул вверх. Там, очень высоко над собой, он увидел неровное отверстие в своде, пробитую в камне круглую шахту и венчавшую её огромную откидную крышку, окаймленную зубчатой скалой. В шахте вился пар, смягчая падавший оттуда ослепительный дневной свет. Там, далеко-далеко наверху, был знакомый ему с детства мир, от которого он сейчас отрекался ради бога тьмы.

В бледных отблесках светового луча едва виднелись ребра колоссального свода. Юли показалось, что пещера вокруг него столь огромна, что в неё можно поместить весь Панновал. По какому-то сигналу, очевидно, звону колокольчика, раздавшемуся у входа, кто-то открыл высокую дверь во внешний мир. Как предупреждение? Как соблазн? Или просто для драматического эффекта?

Возможно, всё вместе, подумал он. Ведь жрецы были намного умнее его, и, скорее всего, преследовали сразу несколько целей. Но думать было некогда и он поспешил за исчезавшей фигурой священника. Через секунду свет позади него померк. Дверь в высоте закрылась. Он снова очутился в полной темноте. С чувством облегчения Юли догнал Сатаала, торопясь на звук его шагов.

Наконец они достигли дальнего конца гигантской пещеры. Юли услышал, как замедлились шаги священника. Не колеблясь ни секунды, Сатаал подошел к невидимой двери и постучал по ней костяшками пальцев. Через несколько мгновений стукнул засов и дверь медленно отворилась. Им открыл мрачный милицейский с тяжелым мечом на поясе. Под потолком, прямо над его головой, висела масляная лампа. Милицейский, непрерывно шмыгая носом, пропустил их в каменный коридор, а затем запер за ними дверь.

Юли пошел вслед за Сатаалом. Он понял, что попал в самое сердце Святилища, в резиденцию высших духовных лиц. Пол в коридоре был сплошь устлан циновками. Вдоль стен на уровне пояса тянулась узкая каменная лента, изукрашенная искусной резьбой. Юли хотелось рассмотреть её поближе, но он не осмелился. Остальное пространство стен было гладким голым камнем. В них был вделан ряд дорогих деревянных дверей. За ними размещались кабинеты владык Панновала.

Шмыгающий носом милицейский остановился перед последней дверью и постучал в неё. Когда из-за неё послышалось разрешение войти, Сатаал распахнул дверь и кивком головы подал знак Юли. Нагнувшись под протянутой рукой своего наставника, юноша прошел в комнату. Дверь сразу же закрылась за ним. Он не знал, что видел Сатаала в последний раз.

* * *

Выпрямившись, Юли удивленно осмотрелся. Всё говорило о том, что он попал в обиталище людей, облеченных богатством и властью. Комната была обставлена драгоценной мебелью из позеленевшей бронзы и черного дерева, на вид невероятно древней, покрытой сверху цветными накидками из шерстяной ткани. Холодный камень пола покрывали роскошные цветные ковры, которых Юли никогда раньше не видел. Комната освещалась непривычно яркой лампой с двумя фитилями на вычурной подставке из кованого железа. За исполинским столом сидело двое мужчин. Когда Юли замер перед ними, они оторвались от чтения казенных бумаг и подняли холодные глаза на посетителя. Один из них был уже знакомый Юли капитан милиции, застывший за столом, как каменная глыба. Его каска с изображением двойного колеса лежала рядом с ним на столе, обнажая порядочную плешь на голове хозяина. Рядом с ним сидел худой и седой священник с вполне приветливым лицом. Он смотрел на Юли и всё время моргал, как будто один вид Юли ослепил его.

— Юли из Внешнего Мира? — спросил он неожиданно резким и пронзительным голосом.

— Да, — выдавил неожиданно растерявшийся юноша.

— Пожелав явиться сюда, ты сделал свой первый шаг на пути служения великому богу Акха, — продолжил святой отец уже несколько мягче. — Я — отец Сифанс, главный наставник послушников, и, прежде всего, я должен спросить тебя, сын мой, есть ли у тебя грехи, которые нарушают покой твоей души и в которых ты хотел бы исповедаться перед мной и Акха?

Юли ещё не пришел в себя после того, как Сатаал так внезапно бросил его на произвол судьбы, даже не шепнув ни слова на прощание. Такое предательство ошеломило Юли, но он подумал, что от таких мирских вещей, как любовь или дружба он должен отказаться уже сейчас.

— Мне не в чем исповедоваться, — угрюмо сказал он, не глядя в глаза священнику.

Отец Сифанс откашлялся, как бы давая понять, что его дело закончено. Заговорил капитан.

— Повернись ко мне, сопляк, и взгляни на меня! Я — капитан Святой Гвардии Эброн, глава милицейской гильдии Панновала. Мои люди доложили, что ты прибыл в город на санях, запряженных упряжкой Грипси, — он вдруг ткнул пальцем в бумаги. — Вот тут черным по белому записано, что данная упряжка из семи асокинов принадлежала прославленным торговцам Панновала Прастам, — братьям Атримбу и Арту, жителям Вакка, и, несомненно, была у них украдена, поскольку их тела были найдены в нескольких милях от ворот нашего святого города. Неизвестный злоумышленник пронзил тела этих достойных людей их же собственными копьями, и все улики неопровержимо доказывают, что он трусливо и подло заколол их во сне, а после гнусно ограбил их трупы. Поскольку это ты приехал на их упряжке, я полагаю, что ты немало можешь рассказать насчет этого гнусного преступления!

Юли угрюмо смотрел в пол. Он наивно ожидал, что его преступление забыто.

— Что я могу знать об этом? — пробормотал он. — Ничего. Я просто наткнулся на их упряжку, когда они уже были мертвы. Да, я виноват в том, что присвоил её, это я признаю. Но к их смерти я не имею отношения.

— А вот мне кажется, что ты мне лжешь. За подобное преступление, двойное убийство полноправных мастеров торговой гильдии, совершенное на территории Панновала, полагается смертная казнь через расчленение, а все улики говорят против тебя. Что ты на это скажешь, умник? Знаешь ли ты, как медленно лопаются жилы на дыбе у таких крепких парней, как ты? Как долго они кричат, прежде чем палач разорвет их наконец на части?

Юли почувствовал, что его бьет озноб. Он совсем не ожидал такого поворота событий и даже представить не мог, что его приобщение к вере повернется таким жестоким образом. И он проклинал себя за то, что не догадался засыпать трупы снегом или спрятать в какой-то расщелине. Этим он просто погубил себя.

— Я не знаю, кто убил их, — повторил он, превозмогая нервную дрожь. — Я невиновен.

— Ну что же, — пожал плечами капитан. — Очень хорошо. Пусть это дело останется между тобой и Акха. Но ты не станешь священником, пока не исповедуешься во всех своих грехах, таков уж наш закон. Тебе придется сознаться в своём преступлении, уж поверь мне. Так как ты не пожелал сделать это добровольно, мы отправим тебя в одиночную камеру. Посиди-ка там и подумай хорошенько. Там ты можешь упорствовать сколько угодно. Но ты не выйдешь оттуда, пока не исповедуешься. Или не умрешь от голода и жажды.

Капитан Эброн самодовольно усмехнулся и лениво хлопнул в ладоши. Тотчас в комнату ворвались два огромных фагора и накинулись на Юли, грубо схватив его. Несколько мгновений он ещё сопротивлялся, но когда ему резко заломили руки назад, он, оценив их исполинскую силу, позволил увести себя из комнаты.

Когда его тащили в темноту, он подумал о том, что погубил себя как последний дурак. Как он мог забыть, что в Святилище милицейских и фагоров всегда было гораздо больше, чем священников? Да, его ловко провели всей этой чушью насчет Акха: он сам полез в лапы властей, а ведь Сатаал и Киале недаром предупреждали его об их коварстве...

Сам он не забыл о тех двух господах. Двойное убийство тяжелым камнем лежало у него на душе и на сердце, и он тщетно пытался оправдаться перед собой тем, что эти господа сами пытались убить его. Но ночами сон не шел к нему, и он, лежа в своей постели в Вакке и устремив взор в далекий потолок, видел глаза человека, который пытался подняться и вырвать копьё из своих внутренностей. Этим человеком был он сам.

* * *

Камера была сырой и темной, как и положено тюремной одиночке. К тому же прежде, чем запихнуть внутрь, фагоры жестоко избили его. Когда он немного пришел в себя, то стал осторожно обшаривать всё вокруг — комната была так мала, что до любого её угла можно было дотянуться не вставая. Ничего, кроме низкой каменной полки, на которой можно было только сидеть, в ней не было; тут же стоял и зловонный горшок, полный разложившихся нечистот. Стены и пол были из неровного, грубого камня. Юли скорчился на выступе скалы и уткнулся лицом в ладони, чтобы хоть так ослабить удушающую вонь. Так ему первый раз в жизни довелось попасть в тюрьму.

* * *

Как и обещал капитан, ему дали достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никто не заходил к нему — даже чтобы дать ему пищи и воды. Его мысли в этой непроницаемой тьме зажили собственной жизнью, как будто их думал не он. Казалось, что камера наполнилась бредовыми видениями, порожденными мраком. Люди, которых он знал и которых не знал, никогда прежде ему не встречавшиеся, сновали вокруг, занимаясь своими делами и незаметно вовлекая затворника в свой таинственный круговорот.

— Мама! — закричал он, наконец незаметно заснув.

Онесса стояла перед ним такой, какой она была в его детстве — стройная и сильная, со своим строгим длинным лицом, которое всегда с готовностью расплывалось в улыбке при виде единственного сына, хотя это всегда была осторожная улыбка с едва приоткрывающимися губами. На плече она с легкостью несла огромную вязанку хвороста. Перед нею трусил выводок черных рогатых поросят. Летнее небо было ослепительно голубое, на нем ярко светили Баталикс и Фреир. В тот день Онесса и Юли шли по тропинке домой. Они вышли из темного леса и были ослеплены ярким светом. Ещё никогда маленький Юли не видал такой пронзительной, чистой и яркой голубизны. Казалось, она заполнила собой весь мир.

Перед ними, возле тропы, стояло полуразрушенное, но всё ещё высокое здание из камня, к дверям которого вела примыкавшая к стене каменная же лестница, также наполовину обвалившаяся от времени. Онесса бросила на землю вязанку хвороста и почти бегом поднялась по ней. Здесь она торжественно подняла вверх руку в перчатке и вдруг... запела. Непонятные слова её песни красиво звенели в чистом свежем воздухе.

Никогда прежде Юли не видел свою мать такой — властной, веселой и гордой одновременно; впрочем, он вообще редко видел её даже просто в хорошем настроении. Почему же он прежде не видел её поющей? Не потому ли, что его вечно угрюмый отец ненавидел чужое веселье и всегда грубо обрывал его при помощи брани или даже кулака?..

Не смея задать вопрос прямо, но страстно желая услышать её ответ, или хотя бы слово её дивного голоса, он тогда спросил:

— Чей это дом, мама? Кто построил его?

Онесса ласково улыбнулась ему.

— Он всегда стоял здесь. Он стар, как эти холмы вокруг.

— Но кто, кто построил его, мама? — повторил мальчик.

Онесса вздохнула, погрустнев.

— Я не знаю. Говорят, это сделали предки моего отца, очень давно, в те славные времена, когда наш мир был лучше и теплее. О, это были великие люди! У них были большие запасы. Закрома в этом доме всегда были полны зерна.

Эта легенда о величии его предков по материнской линии была уже хорошо известна Юли, и эта подробность о больших запасах зерна в особенности. Не раз и не два у голодного зимнего костра звучали слова его матери об огромных запасах всякой снеди, которыми обладали древние представители её великого рода, ныне почти вымершего и обедневшего до того, что даже она, дочь вождя, была вынуждена пойти замуж за простого охотника, который ставит её ничуть не выше обыкновенной рабочей скотины. Каждый раз на этом месте Алехо прерывал её рассказ непристойной бранью, и, случалось, выгонял жену вон, на мороз, чтобы одумалась и вспомнила, кто из милости кормит её. После последней из выходок мужа, когда он выгнал её из пещеры под падающий пепел, её и свалила болезнь. А сыну Алехо запретил не только слушать её россказни, но даже бывать в тех местах, где жили её предки. За первую же попытку нарушить запрет Юли поплатился сломанным зубом — в тот раз отец страшно избил его...

Но всё это будет потом. А тогда маленький ещё Юли поднялся вверх по разрушенным ступеням и с трудом открыл прогнившую, осевшую на петлях дверь. Ему пришлось изо всех сил нажать плечом, чтобы сдвинуть её. Тогда, в реальности, когда он вошел внутрь, сквозь разрушенную крышу налетел внезапный порыв ветра, поднял с пола целое облако колючей пыли и бросил в лицо, напугав его и убив очарование дня. Теперь же, в его то ли бреду, то ли сне, там было зерно — целые кучи золотистого зерна, рассыпанные по комнате. Да, этих запасов должно было хватить надолго...

Зерно вдруг поползло к нему, огромные кучи стали пересыпаться вверх по ступеням золотистой волной, словно живые. Из-под зерна показались два трупа, два мертвеца, которые, широко раскрыв слепые глаза, жадно потянулись к нему, к их убийце...

Юли с криком вскочил на ноги и бросился к дверям камеры. Он не мог понять, кто наслал на него эти страшные видения. Ведь быть не может, чтобы они оказались порождением его собственной души!..

"Тебе ли, бесчувственной твари, говорить о снах! — подумал он, немного успокоившись. — Ты только сейчас вспомнил о своей матери. Ты ведь ни разу не сказал ей ласкового слова, но зато не раз, вслед за отцом, называл её никчемной сукой. Кстати, ты действительно ненавидел своего жестокого отца и был даже рад, когда фагоры увели его в рабство, дав тебе свободу..."

О мой Акха! — подумалось ему — каким циничным негодяем он стал за свою короткую жизнь! Он бросил свою мать. Он убил и ограбил двух торговцев. Немудрено, что ему являются такие страшные сны. В самом деле, Бог карает его, если даже в одиночке ему являются такие мысли и видения! Что стало с тем наивным мальчиком?.. Неужели он такой законченный мерзавец?

"Я не слишком-то виноват во всём этом, — наконец решил он. — Просто меня ожесточила жизнь среди подлецов. Я сам стал жестоким и подлым — чтобы выжить. Я убил двух господ, которые сами покушались на мою жизнь — и убил бы ещё раз. Но что же тогда может получиться из такого страшного человека?.."

Юли понял, что ему нужно сознаться в убийстве и положиться на милость божью. Лучше честно умереть, чем жить мерзавцем.

"Ты ещё так мало знаешь о жизни, — печально сказал он сам себе, — но ты хочешь постичь весь мир. А Акха должен знать всё. Его глаза видят всё. Ему всё известно. Всё открыто его божественному взору. А ты настолько ничтожен, что вся твоя жизнь в его глазах — не более, чем то мимолетное видение, которое возникает у тебя, когда над головой пролетает челдрим".

Юли удивился собственным мыслям. Мне ли сравнивать себя с Акха, с горечью подумал он. Моя жизнь для него — не более, чем пыль.

Когда Юли подумал о величии бога, он особенно остро ощутил ничтожество собственной запятнанной злом души. Он снова испытал чувство смятения, страха и беспомощности, словно призрачное крыло челдрима вновь мерно проплыло над его головой...

Очнувшись, Юли недовольно помотал ей. Он сам удивился своим собственным мыслям. Что из него получится? Ничего, если он умрет от голода в этом смрадном подземелье. Ему лучше и впрямь сознаться в убийстве и положиться на волю Божию.

Юли вздохнул, собираясь с силами. Он понимал, что скорее всего его ждет казнь — но здесь он всё равно умрет. Наконец он решился и стал бить кулаком в дверь.

Когда его вывели из камеры, он узнал, что пробыл в заточении целых три дня. Потом он сознался в убийстве. К его удивлению, наказания не последовало.

* * *

После исповеди Юли приняли в послушники. Согласно обычаю, он должен был служить в этом звании в течение одного года и одного дня, проходя надлежащее обучение. Ему выделили жесткую койку в холодной монастырской спальне и под страхом смерти запретили покидать пределы Святилища, хотя он и сам никуда не стремился. Он не знал и его не интересовало, вместе или порознь плыли по небу Фреир и Баталикс. Желание вновь увидеть белое безмолвие Равнины постепенно покидало его, вытесняемое величественным полумраком Святилища.

Худой седой священник с постоянно мигающими глазами, отец Сифанс, был главным наставником Юли и других послушников, часто накоротке общаясь с ними.

— Так как ты решил посвятить себя служению Акха, твоя вина в убийстве прощена и забыта, — сразу сказал он Юли, важно сложив руки на груди. — Всё это кануло в прошлое. Однако ты сам не должен забывать о нем. Никогда. Ибо забыв, ты решишь, что ничего не совершал, и начнешь думать, что греха никогда не было, что ты ни в чем не виновен. А в этой жизни всё взаимосвязано, как связаны между собой различные пещеры Панновала. Твой грех и твоё желание служить Акха составляют одно целое, и, забыв первое, ты навсегда утратишь и второе.

— Но как такое может быть? — удивился Юли.

Отец Сифанс снисходительно хмыкнул.

— Ты, наверное, думаешь, что только святость побуждает людей служить Акха? Нет и нет! Грех, чувство вины и осознание греха — вот что толкает людей к служению богу! Только это, а вовсе не какая-то там святость! А как же иначе преступник может примириться с собственным душевным ничтожеством? Осознавая свой грех, через него ты примиришься с собственной ничтожностью в глазах великого Акха. Взлелей свой грех, возлюби тьму и через неё познай свет!

Грех. Это слово не сходило с уст отца Сифанса. Юли как завороженный ловил это слово, слетающее с уст учителя, стараясь при этом даже шевелить губами так же, как это делал он. И даже оставшись один, он, повторяя заданное на день, воспроизводил губами те же движения, которые наблюдал на губах своего наставника...

У отца Сифанса, одного из наивысших духовных лиц, были собственные покои на верхних, самых теплых ярусах Святилища, куда он удалялся после занятий. Юли же спал в общежитии, вместе с другими подобными ему послушниками, в сырых и затхлых нижних коридорах. Послушникам было запрещено всё, чем наслаждались на досуге полноправные жрецы — запрещено вино, пирушки и пение песен. Одежду их составляли деревянные сандалии и тяжелые балахоны из мешковины, надетые прямо на голое тело, колючие и неудобные. Не только любые развлечения, но даже вольные разговоры — всё было под строгим запретом. В монастырской кухне для послушников готовилась поистине спартанская еда из той части приношений богу Акха, которая была признана утратившей свежесть. Порой Юли просто не мог заставить себя есть постную бурду, явственно отдававшую тухлятиной.

— Я не могу сосредоточиться, я голоден, — пожаловался он наконец своему наставнику.

Отец Сифанс усмехнулся. Против ожиданий Юли, он снизошел до разговора с юношей.

— Голод — это исконное, всеобщее чувство, присущее людям, — важно объяснил он строптивому послушнику. — Акха не может, да и не должен кормить нас всех, как на убой. Достаточно и того, что он поколение за поколением защищает нас — свою паству — от враждебных человеку внешних сил и уничтожения в глубине своей горы, позволяя нашему народу выжить. Жизнь отдельных людей не имеет для него значения.

Юли был удивлен противоречием.

— Что же важнее, весь народ или личность? — поинтересовался он, забыв вдруг, с кем говорит.

Отец Сифанс нахмурился.

— Личность обладает значимостью в своих собственных глазах. А народ важен в глазах Акха.

Немного раньше это выражение поставило бы Юли в тупик. Но он постепенно постигал софистическую манеру святых отцов рассуждать, объясняя саму сущность мира точными и лаконичными формулировками.

— Но народ состоит из личностей, — решился возразить он наставнику.

В глазах отца Сифанса вдруг вспыхнул острый огонек интереса.

— Народ — это больше, чем грубая сумма личностей. Он включает в себя надежды, планы, историю, законы — и, прежде всего, несет преемственность. Он вбирает в себя прошлое и творит будущее. Его традиции несут не личностное, но общее. Поэтому Акха не хочет иметь дела с капризами отдельных личностей. От индивидуума ему требуется только покорность в приношениях. Поэтому каждый индивидуум должен быть приведен к полной покорности богу, а если это невозможно — погашен.

Юли спешно отошел в сторону, вовремя вспомнив, что "погашен" на жаргоне священников означало "ликвидирован" — другое заумное слово, которое для послушника чаще всего было удавкой, умело наброшенной ему на горло в темном закуте.

Такого рода порядки не нравились Юли, но святой отец не забыл его, и на следующих занятиях довольно искусно заставил его согласиться с подобными постулатами служения Акха. Ибо священник в Панновале был воплощением как духовной, так и светской власти. Служа богу, он должен обладать слепой верой, а в миру ему необходим трезвый разум. Общество Панновала уже бесчисленные столетия боролось за своё существование. В своём нелегком выживании под землей ему были нужны все виды защиты, и оно равно нуждалось как в фанатичной вере для народа, так и в логическом, рационалистическом мышлении для его владык. Ведь священные тексты гласили, что даже Акха Непобедимый может потерпеть в будущем поражение в своем единоборстве с Вутрой и тогда весь мир будет объят неугасимым небесным пламенем. Поэтому, чтобы избежать пожара самовольства, индивидуальность человека должна быть погашена.

Юли бродил по подземным залам, галереям, а новые мысли роем теснились в его голове. Они полностью опрокидывали его прежнее понимание мира — и в этом как раз и заключалась их прелесть, ведь каждое новое проникновение в суть вещей подчеркивало, как далеко ушел он от прежнего невежества. Поэтому скудная жизнь в монастыре Святилища дарила ему наслаждение, какого он никогда не испытывал в жизни. И среди всех своих лишений он вдруг обрёл ещё одно существенное наслаждение, которое успокаивало его взбудораженную душу. Опытные священники находили себе дорогу в этом темном лабиринте ощупью, как бы читая стены. Им была открыта тайнопись, нанесенная на эти стены, которую они читали и во мраке. Как это делалось, являлось одной из величайших тайн Панновала, открытой лишь возведенным в сан священникам. Сам Юли был только в самом начале пути, что вел к посвящению в эти пленительные тайны.

Но в подземных лабиринтах можно было ориентироваться и по услаждающей слух музыке. Сначала Юли по наивности думал, что слышит голос духов над головой. Ему и в голову не приходило, что это была лишь мелодия, издаваемая однострунной врахой. И не удивительно — ведь он никогда не видел враху. А если это не духи, то вероятно, мелодичное завывание ветра в расщелинах скалы над головой?..

Однако, памятуя о жестоком запрете на развлечения, своё наслаждение музыкой он хранил в такой тайне, что ни у кого не спрашивал о слышимых им звуках, даже у своих товарищей-послушников, опасаясь (не совсем безосновательно) доноса. Но однажды, когда пришел срок, послушникам, пусть и под бдительным присмотром отца Сифанса, позволили присутствовать на церковной службе. Хор занимал важное место в сложной церемонии богослужения, и особенно Юли поразила монодия, когда одинокий голос взвивался в пустоту тьмы, витал в ней и вел за собою в кромешном мраке. Она напоминала ему звуки, которые он слышал во время своих сокровенных прогулок, но что больше всего полюбилось Юли, так это звуки музыкальных инструментов Панновала.

Ничего подобного этим божественным звукам он не слышал на Перевале. Единственная музыка, которую знали его дикие племена — это рокот барабанов, постукивание друг о друга полых костей и ритмичное хлопанье в ладоши, сопровождавшие монотонное и чаще всего пьяное пение. Иная музыка звучала в горных пещерах. Именно под влиянием этой волшебной музыки Юли убедился в реальности своей пробуждающейся духовной жизни. Она затронула какие-то глубинные струны в душе юного послушника и звала его к высотам знания, которые так неожиданно стали реальностью. Одна мелодия в особенности захватила его, производя на него неотразимое впечатление. Она называлась "Олдорандо", в память о мифической древней стране могущественных как боги людей. Это была партия одного инструмента, который звучал дольше всех других, затем резко обрывался на одной высокой ноте и затихал, демонстрируя порыв смертной души к богу. Хотя Юли и не знал, какой это был инструмент, он всякий раз с замиранием ждал этой минуты.

Музыка почти заменила Юли свет. Но когда он, наконец, решился рассказать об этом своим товарищам-послушникам, то обнаружил, что они совсем не разделяли его восторженность. Для них музыка была всего лишь звуками, которые издают инструменты. Однако он совершенно неожиданно понял, что в жизни других послушников Акха занимал куда больше места, чем даже в его собственной горячей душе неофита. Последнее, впрочем, было легко объяснимо. С самого рождения Акха был для них опорной частью мироздания, совершенно независимо от того, любили ли они его... или ненавидели. К его удивлению, нашлись и такие. Они не особенно скрывали свою ненависть к богу, и, что самое странное, отцы-настоятели не обращали на это совершенно никакого внимания, вызывая этим глухое возмущение Юли.

Так Юли понял, что отличается от других послушников, и переживал из-за этого. В часы, отведенные для сна, он старался разобраться во всех этих загадках, в своих чувствах. Он ощущал вину даже за то, что не был таким наивным, как другие послушники. Да, он полюбил божественную музыку Акха. Она была для него новым языком для общения с миром. Но ведь музыка — это всего лишь творение искусных рук и ума человека, а не... самого бога!

Едва он с большим трудом отмел это сомнение, немедля явилось другое. Ладно, допустим, музыка внушена божественным провидением. Но как насчет самой религии, её языка, обрядов и догматов? Разве всё это — не всего лишь творение людей, пусть даже очень умных людей, подобных отцу Сифансу?..

К счастью, в эту роковую минуту ему неожиданно пришло на память изречение, которое очень любил повторять сей святой отец при малейших признаках сомнения: "Вера не есть спокойствие души, это вечная битва с искушением Вутры. Чем крепче вера, тем сильней искушение. Только смерть является успокоением". Юли повторял эти спасительные слова снова и снова. Что же, по крайней мере, эта часть вероучения была правдой — на своём опыте он убедился, что так оно и есть.

Сомнения возвращались и уходили вновь, но Юли уже ни с кем не делился ими, памятуя о своей неудаче с музыкой. Тогда его просто не поняли, но обнаружить сомнения в вере было гораздо опаснее. Поэтому Юли теперь большей частью помалкивал в кругу послушников и поддерживал лишь поверхностное знакомство со своими товарищами — просто для приличия.

Обучение послушники проходили в низком сыром туманном зале под названием Расщелина, у самого дна Святилища. Иногда они пробирались туда в кромешной тьме, иногда при свете чадящих, почти не дающих света сланцевых ламп, которые несли святые отцы, которые торопились (впрочем, не всегда) к своим воспитанникам. Каждый урок начинался возложением руки священника на лоб каждого ученика. Духовный отец с силой разминал пальцами кожу и заканчивал обряд приобщения охранительным жестом, который выражался в подкручивании указательным пальцем у виска. Этот бессмысленный жест послушники усердно повторяли по вечерам в монастырской спальне и потом дружно смеялись над ним. Юли этот обряд не нравился — пальцы у священников были мозолистые, грубые и шершавые от того, что они постоянно скользили ими по стенам, читая их при стремительном передвижении по лабиринтам Святилища в кромешной тьме.

Каждый послушник сидел лицом к учителю на похожей на седло скамье, сделанной из обожженной глины. В каждой скамье был вырезан свой собственный оригинальный рисунок, который позволял легко отыскать своё место в темноте. Учитель тоже сидел верхом на глиняном седле, но установленном на каменной кафедре, изрядно возвышаясь над учениками. Эти оригинальные устройства были неожиданно удобными, хотя Юли и не нравился холод сырого сидения. Но послушники должны были безропотно выносить такие трудности, демонстрируя свою преданность вере.

По прошествии нескольких недель обучения отец Сифанс впервые заговорил о ереси. Он говорил визгливым голосом, постоянно покашливая. Верить неправильно — это хуже, чем не верить вовсе! Поэтому каждый еретик должен быть принесен в жертву Акха.

Потрясенный этой фразой Юли внимательно наклонился вперед. Они сидели без света, но в специальном отделении за спиной святого отца мерцала лампа, которая освещала его сзади, очерчивая вокруг его головы туманный золотистый нимб. Лицо его оставалось в тени. Черно-белое одеяние скрадывало очертания фигуры, так что священник, казалось, слился с темнотой помещения. Вокруг них клубился туман, который струился за каждым послушником, медленно проходящим мимо — они изучали искусство чтения стен. Низкую пещеру наполняли кашель и шепотки невнимательных учеников. Безостановочно, звеня, подобно маленьким колокольчикам, со свода в лужи падали капли воды.

— Человеческая жертва, отец? — удивленно повторил Юли. — Вы сказали, человеческая жертва?..

Отец Сифанс откашлялся.

— Драгоценна душа человека и преходяще его тело, — отозвался его хриплый голос. — Тот, кто говорит, что нужно быть более умеренным в приношениях Акха, тот оскорбляет самого Бога! Вы уже достаточно искушены в учении и многое познали в божественной науке. Поэтому вам будет дозволено присутствовать при казни еретика. Ужасный обычай, оставшийся нам в наследство от варварских времен...

Беспокойные глаза священника парой крошечных оранжевых точек мерцали в темноте, отражая свет факела в глубине коридора и напоминая неразгаданные сигналы из глубины Вселенной.

* * *

Когда настал день казни, Юли вместе с другими послушниками поднялся по мрачным лабиринтам в Латхорн, самую большую пещеру Святилища, где обычно совершались богослужения. Света в ней, как и всегда, не было. По мере того, как собиралось духовенство, темнота наполнялась шепотом и бормотанием. Юли тайком ухватился за подол рясы отца Сифанса, чтобы не потерять его в темноте. Затем во мраке раздался голос дежурного священника, который привычно поведал собравшимся о нескончаемой битве между Акха и Вутрой. В этом сражении Акха принадлежала ночь и священники были готовы защищать свою паству в течение этой долгой битвы. Но тот, кто выступал против своих хранителей, должен был умереть.

— Пусть приведут осужденного! — пронзительно воскликнул священник в конце своей речи и смолк.

В Святилище много говорили о заключенных, множество их было заточено в его темницах, но этот был особого рода. В темноте раздался топот тяжелых сапог милицейских, послышалось шарканье босых ног, потом негромкие вскрики и возня.

Вдруг тьму пронзил столб света. Послушники раскрыли рты от изумления, а Юли понял, что они находятся в той самой огромной пещере, через которую его когда-то провел Сатаал. Источник слепящего света, как и раньше, зиял высоко над головами собравшихся.

Основание светового столба ударило в распятую на сложной деревянной раме человеческую фигуру. Осужденный был обнажен — знак высшего позора в пуританском Панновале — и, когда свет коснулся его глаз, он издал пронзительный крик боли.

Юли вздрогнул. Он сразу узнал это квадратное, обрамленное короткими волосами лицо, глаза, как и раньше, пылающие страстью. Это был Нааб, тот самый молодой еретик, выступление которого он слушал в Прейне, сразу перед тем, как беднягу схватили фагоры.

— Священники, я не враг вам, хотя вы и относитесь ко мне, как к врагу, — раздался воспаленный голос. Юли сразу узнал этот голос, эту пламенную речь. — Поколение за поколением вы погрязаете в бездействии, безделье и бессмысленных обрядах — и ваши души скудеют. А тем временем на наших глазах погибает великий Панновал. Панновал гибнет в праздности! Гибнет потому, что вы сделали нас безропотными исполнителями своей воли, а сами стали жирными червями у ног Великого Акха. Это недопустимо! Мы должны сражаться вместе с ним и страдать так же, как и он, — или не страдать вообще! Мы должны внести свой вклад в великую битву между Землей и Небом! Акха нельзя её выиграть без нашего участия. Для этого мы должны переделать себя, стать другими и очиститься от скверны бездействия и слепого повиновения тупым...

В нескольких шагах позади рамы с распятым еретиком равнодушно стояли милицейские в сверкающих, только что начищенных бронзовых шлемах. По неприметному мановению верховного инквизитора, руководившего казнью, один из них лениво вышел вперед. Он стремительно взмахнул дубинкой и изо всей силы ударил Нааба поперек голого живота. Впечатавшись в тугую плоть, она извлекла из неё утробный, глухой звук. Нааб дернулся и обвис в своих путах, задохнувшись от ужасной боли. Отец инквизитор невозмутимо кивнул, и милицейский важно отступил назад.

В тот же миг показались офицеры милицейской гильдии, неся в руках дымящиеся головни факелов. Вместе с ними равнодушно шагали фагоры на кожаных поводках. Они безмолвно окружили раму и тоже замерли, повернувшись к осужденному. Головни высоко взметнулись над их головами и едкий дым ленивыми струями поплыл вверх, причудливо свиваясь в столбе света.

Внимание всех собравшихся обратилось на кардинала, главу духовной гильдии. Он с трудом поднялся с кресла. Не сгибающееся, сухое тело старика наклонилось вперед под тяжестью торжественного одеяния и золотой митры. Скрипнули старые суставы — кардинал трижды ударил резным посохом о камень и вдруг пронзительно закричал на церковно-олонецком языке:

— О, великий Акха, наш воинственный бог! Предстань перед нами!

Зазвенел колокол, невыносимо отдаваясь в гулком подземелье. Тьму пронзил ещё один столб света, отчего темнота не рассеялась, а стала ещё гуще и плотнее. Позади осужденного, позади милицейских и фагоров вверх взметнулся огромный лик Акха, казалось, воспаривший в световом луче. Толпа удивленно зашелестела, зашепталась в изумленном почтении, потом замерла в ожидании. Огромная, нечеловеческая голова бога угрожающе нависла над собравшимися, подобно грозовой туче. Невидящие миндалевидные глаза ощупывали каждого и всех, собравшихся в пещере. Под ними зиял зловеще распахнутый рот, казалось, готовый поглотить нечестивца.

— Возьми эту презренную душу, о, Великий Акха, и сокруши её так, как мы сокрушаем нечестивое тело! — визгливо провозгласил кардинал.

Получив приказ свыше, палачи в черных капюшонах, ранее стоявшие во мраке, быстро двинулись вперед. Они начали вращать ручки, вделанные в бока пыточной рамы. Заскрипели деревянные шестерни и рама начала сгибаться.

Заключенный вновь негромко вскрикнул, когда его тело изогнулось и начало отклоняться назад вместе с ней. Кожаные петли, которыми он был привязан к раме, натянулись, выламывая назад ноги и плечи. Распятый человек забился, но по мере того как на раме обнажались медные шарниры, его тело неестественно выгибалось назад. Юли явственно услышал, как захрустели позвонки. Адская машина медленно переламывала осужденному хребет, делая его совершенно беспомощным.

Загрохотал барабан. Ударил гонг. Под своды пещеры вознеслась резкая мелодия врахи, заглушая страшный крик Нааба. Вверх взвилась пронзительная трель флуччеля, затем непереносимый крик оборвался — казнимый потерял сознание от чудовищной боли. Его тут же облили ледяной водой, чтобы привести в себя, и Нааб жалко застонал. Он уже не мог двигаться и беспомощно повис в проеме рамы. Юли с ужасом и состраданием смотрел на согнутое почти пополам тело еретика с запрокинутой головой и загнутыми к затылку ногами. В столбе света беспомощно белела судорожно вздымавшаяся нагая грудь.

Два палача шагнули вперед, ведя за собой фагора за двойной поводок, прикрепленный к ошейнику. Затупленные рога чудовища украшали наконечники из серебра. Фагор стоял в своей обычной неловкой позе, нагнув вперед тупую бычью морду, алчно глядя на беспомощную жертву.

— Пожри его, о, Великий Акха! — завопил кардинал. — Пожри то, что не пожрала мерзкая тварь Вутры! Искорени этот подлый дух, как мы искореняем плоть!

Вопль кардинала послужил сигналом. Фагор шагнул вперед и резко склонился над растянутым в раме телом. Его пасть раскрылась и два ряда острых зубов впились в беззащитное горло. Челюсти рвали плоть осужденного, фагор помогал им резкими движениями всего своего могучего тела, но Нааб уже не кричал, только его тело судорожно подергивалось. Когда фагор рывком поднял голову, из пасти у него торчал кусок вырванной трахеи. Он шагнул назад, на своё прежнее место, встал между двумя невозмутимыми палачами и с безразличным видом зажевал. По его белой волосатой груди потекла струйка крови. Из дыры в горле Нааба торчали обрывки артерий. Дымящаяся кровь ручейками стекала с них и разливалась лужей на полу. Столб света, в котором парил Акха, погас, и лицо бога исчезло во тьме. Затем погасла и вторая колонна света, погрузив труп в милосердную тьму. Многие послушники упали в обморок, не выдержав чудовищного действа.

* * *

Когда они, проталкиваясь через потрясенную толпу, выходили из зала, возмущенный зрелищем Юли спросил:

— Нааб, несомненно, заслужил казнь. Он безумец. Но зачем здесь нужны эти проклятые фагоры, святой отец? Признаюсь, меня страшит, что они попадаются тут на каждом шагу. Вдруг они поднимут мятеж... Они же смертельные враги всего рода человеческого. Их всех нужно истребить — до последнего и без раздумий.

— Да, — согласился отец Сифанс. — Они — создания Вутры. Это видно даже по цвету их волос. Но, если бы мы не держали их рядом с собой, кто напоминал бы нам о нашем главном враге, их создателе? И потом то, что ты предлагаешь — нелепо, сын мой. Врага надо не уничтожать, а обращать в рабство победителю, иначе война не приносит выгоды. Война должна приносить прибыль — а какая прибыль может быть от трупов?

— А какая тогда прибыль от тела Нааба? — мрачно спросил Юли.

— Не беспокойся, его труп принесет нам пользу. Возможно, его отдадут гончарам, им ведь всегда не хватает жира в их печах. Может, отдадут фермерам Прейна, как корм для свиней — им тоже всегда не хватает еды. Честно говоря, я не знаю. Мне это не интересно. Я предпочитаю не заниматься хозяйственными делами. Для этого у нас есть администрация, и нам лучше держаться подальше от её исполнителей.

Юли не посмел больше задавать вопросы, услышав недовольство в голосе отца Сифанса. Но про себя он всё время повторял: "Грязные животные! Грязные животные! Акха не должен иметь с ними ничего общего".

С тех пор постоянно присутствующие в местной жизни фагоры не давали ему покоя. Он каждый раз убеждался, что они не более чем грязные и кровожадные звери. Да как же это Акха вообще терпит такое рядом со Своим престолом? Да что там Бог! Разве любой уважающий свой род человек может иметь что-либо общее с такими мерзкими тварями?..

Естественно, никому не было дела до безмолвных протестов Юли. Святилище было переполнено фагорами. Они вышагивали на поводках рядом с милицейскими, терпеливо дожидаясь своего часа, и их глаза, зрячие в темноте, пристально и недобро смотрели по сторонам из-под косматых бровей.

* * *

Взбешенный всем этим, Юли решился, наконец, поведать наставнику, что фагоры взяли в плен его отца, и, скорее всего, уже убили его.

— Откуда это известно тебе? — возразил святой отец. — Ты ведь не знаешь, убили ли они его в действительности. Может быть, они его даже пальцем не тронули. Фагоры не всегда бывают такими злыми, как тебе кажется. Даже они усмиряют свой злой дух перед величием Акха... иногда. Например, здесь, в Панновале.

Юли вздохнул. Он до сих пор чувствовал вину за свой поступок, за то, что не посмел спасти отца.

— Я уверен, что отца уже нет в живых, — печально сказал он. — Не знаю, почему. Хотя... почем знать? Ты прав: как я могу узнать это наверняка?

Святой отец почмокал губами в явной нерешительности, а потом вдруг наклонился в темноте к Юли.

— Узнать это можно, сын мой, — шепнул он. — Есть способы понять, среди живых кто-то или мертвых.

Юли удивленно взглянул на него.

— Но ведь для этого пришлось бы послать на север целую армию. Как же иначе добраться до логова фагоров и пробиться в него?

Святой отец покачал головой.

— Есть и другие способы узнать истину, — уклончиво ответил он. — Не такие грубые, ты предлагаешь. Менее разрушительные. Но воспользоваться ими нелегко. Придет время — и ты поймешь, насколько велика цена истинному знанию, может, даже заплатишь её сам. А может, и нет...

Он помолчал, рассматривая сквозь темноту, как Юли реагирует на его слова.

— Со временем ты лучше поймешь могущество ограничений. Существуют особые группы духовных лиц, аскетичные мистики, о которых ты ничего не знаешь. Но наверное, лучше об этом ни слова...

Заинтересованный Юли начал упрашивать священника. Тот сдался неожиданно быстро. Его голос совсем понизился и стал едва слышным сквозь плеск падающей рядом воды.

— Среди нас есть духовные лица, которые удостоились высшей милости от Акха. Это аскетичные мистики, которые отказываются от всех наслаждений плоти, но взамен приобретают таинственный дар общения с усопшими в Его подземном мире...

— Но ведь именно это проповедовал и Нааб! — немедленно напомнил Юли. — Он проповедовал отказ от наслаждений, аскетизм и призывал к самосовершенствованию. А за это вы его и убили.

Отец Сифанс отмахнулся от его слов.

— Как ты сам сказал, Нааб был безумцем. Его казнили после справедливого суда. Высшее духовенство не хочет изменений. Лица, принадлежащие к высшему духовному сану, предпочитают, чтобы мы, исполнительные духовные лица, оставались такими, какие мы сейчас. Но эти аскетичные мистики могут вступать в контакт с мертвыми. Если бы ты стал одним из них, ты смог бы поговорить с отцом после его смерти, если он сейчас уже мертв.

Юли издал изумленный возглас и затих. В такое он не мог поверить.

— Да, сын мой, многие человеческие способности можно развивать до такой степени, что они станут почти божественными! — горячо зашептал отец Сифанс. — Я сам, когда умер мой отец, с горя начал поститься, — и, после многих дней поста, отчетливо увидел его висящим в земле, как будто в прозрачном обсидиане. Уши у него были закрыты руками, как будто он слышал звуки, которые ему не нравились. Смерть — это не конец, а наше продолжение в подземном мире Акха — ты вспомни, что мы с тобой учили, сын мой! Об этом гласят священные тексты, составленные самим Богом.

Юли отвернулся. Он-то вовсе не хотел попасть в подземный мир — ни при жизни, ни даже после смерти. Он хотел попасть на небо, как все верующие в Вутру.

— Я всё ещё обижен и сердит на своего отца, — наконец задумчиво сказал он. — Возможно из-за этого у меня такие сомнения. Мне было трудно без него, я выжил только чудом. Он оставил меня без поддержки, он оказался слабым, а я хочу стать сильным. Где они, эти аскетичные мистики, о которых ты мне говоришь? Почему они не встретились мне?

— Если ты не веришь моим словам, а я это чувствую, то углубляться в эту тему бесполезно, — в голосе отца Сифанса внезапно прорезалась брюзгливая старческая раздражительность.

— Прости, святой отец, — торопливо извинился Юли. — Я ещё дикарь, как ты неоднократно говорил мне. Но, значит, ты тоже считаешь, что священники должны переродиться, как об этом говорил Нааб, не так ли? Значит, он вещал истину? Но почему тогда...

— Ты вступаешь на опасный путь, — отец Сифанс сидел, наклонившись вперед, и в напряженной тишине подземелья Юли явственно слышал шорох его сухих век. — Лишние знания могут убить веру, и ты сам поймешь это, когда познаешь мудрость. Когда я был молодым, моя вера была крепче стали. Теперь же мне кажется...

— Что тебе кажется? — нетерпеливо спросил Юли. Он уже чувствовал, что старый священник хочет поделиться с ним некой важной тайной.

— В этом вопросе я придерживаюсь середины, — вдруг сказал священник, явно не то, что собирался сказать только что. — Я соблюдаю, насколько возможно, нейтралитет, хотя тебе, дикарю, вряд ли знакомо это слово. Всякая ересь вносит раскол в Святилище, а это вредит всем нам. Ты сам обо всём этом узнаешь, когда примешь духовный сан. Когда я был молод, всё было гораздо легче. Теперь же я думаю, что все эти разговоры о Весне...

Сквозь плеск воды донесся чей-то приглушенный кашель. Отец Сифанс настороженно замер. Кашель смолк.

— На сегодня хватит разговоров о ереси, — уже громко сказал святой отец, вдруг резко переменив тон. — И без того ты верный слуга Акха и тебе не свойственны еретические мысли, так что тебе хватит и этих моих наставлений. Хотя, конечно, здесь лучше перебдеть, чем дать шанс искушению Вутры. Надеюсь, ты извинишь старика за его усердие. На сегодня всё.

* * *

С этого дня Юли понял, что мирские заботы играли в Святилище куда большую роль, чем вера. И, будучи от рождения человеком весьма прагматичным, решил обратить особое внимание на эту сторону своего нового бытия. В осторожных разговорах со своими наставниками он постепенно узнавал очертания той пирамиды власти, которая цементировала весь Панновал в одно целое. Многое он почерпнул из разговоров с друзьями-послушниками, для которых жизнь Панновала не была откровением, как для него. Они познавали с младенчества сложную иерархию подземного мира.

На вершине власти здесь стояла гильдия священников — они вершили здесь суд и управляли всеми делами. Их власть опиралась на силу милицейской гильдии и в свою очередь освящала её своим авторитетом. Но сама святая гильдия была очень аморфна. В ней не было верховного вождя, подобного вождям племен, живущих в безмолвных заснеженных пустынях под открытым небом. Даже сам великий кардинал был всего лишь формальным главой духовенства. Не было здесь и верховного судьи. Его роль по безмолвному согласию высших чинов церкви возлагалась на самого Акха. Сама гильдия священников делилась на множество орденов, каждый со своими обязанностями, взглядами и поправками к единой вере. Приказ одного ордена священников мог отменить другой орден, его приказ третий — и так без конца. Чины, звания и должности священников составляли беспорядочную иерархическую пирамиду, уходящую в метафизический мрак, не давая возможности появиться той решающей инстанции, которая повелевала бы всеми остальными. Таким образом, из цепочки этой иерархии выпадало важнейшее звено, которое могло бы реально управлять всеми ветвями древа власти. Но именно поэтому эта полупризрачная пирамида была несокрушима — она просто не имела сердца, в которое кто-либо мог нанести смертельный удар. Правда, среди послушников ходили упорные слухи о том, что отдельные наиболее могущественные ордена или кланы священнослужителей жили в отдаленных от Панновала пещерах горной цепи. Но в самом Святилище не было устоявшихся норм. Священники могли служить милиции — и наоборот. Духовные лица могли даже вступать в милицейскую гильдию, а милицейские выполняли порой обязанности священников. Четкого разделения между мирским и духовным тоже не было. Под надежным покровом веры, учения и молитвы царила постоянная неразбериха. Акха был поистине далек от всего этого. Он был где-то там — там, где сердца переполнялись несокрушимой верой.

Юли тщетно пытался разобраться во всех этих сведениях, почерпнутых им из самых разных источников. Где-то в конце этой запутанной цепочки находились аскетичные мистики, которые могли общаться с мертвыми, и, возможно, творить другие чудеса. Ещё один слух заинтересовал его. Речь шла о том, что на вершине пирамиды, надо всей иерархией Святилища, всё же существовал тайный орден высшего духовенства, незримо управлявший всем. Ходили и иные слухи, к которым следовало прислушиваться в такой же мере, в какой прислушиваются к звуку падающих в лужи капель, что глубоко под пещерами Святилища обитал иной орден священников, которые назывались, — если их вообще осмеливались называть, — Хранителями.

Хранители, по слухам, составляли особо тайный орден, доступ в который открывался только путем выборов, причем, тоже тайных. Разумеется, никто на самом деле не знал, как это всё происходит. Этот орден сочетал в себе двойную роль — сказителей и священников. Обязанности его членов заключались в том, что им открывалось истинное знание, и они должны были хранить его. Поговаривали, что Хранителям ведомо нечто такое, о чем в Святилище даже не догадывались. Это знание давало им силу. Храня прошлое, они провидели и будущее. Но никто ничего не знал точно.

— Кто такие Хранители? Видели вы их? — шепотом допытывался Юли у своих юных товарищей-послушников. Но увы, всякий раз ответом ему было невразумительное бормотание или то, что он уже знал.

Тайна возбуждала его, и им овладело страстное желание стать членом таинственного ордена. Он постоянно думал об этих могущественных людях, достигших высот власти и мудрости, и наконец поклялся себе, что станет однажды одним из них.

* * *

В увлеченных мечтах время летело быстро. Обучение Юли в монастырской школе уже успешно шло к концу. Близилось время его посвящения в сан. Во время суровой жизни послушника Юли возмужал телесно и духовно. Он уже не оплакивал ночами судьбу своих родителей. Собственно, он уже почти вообще не вспоминал о них. К чему? Всё равно, они были потеряны для него навсегда, да и дел в Святилище у него теперь было более чем достаточно. Он был приближен к отцу Сифансу и даже стал его помощником. Это была непростая служба, так как отец Сифанс был строг, а число порученных Юли заданий казалось бесконечным. Но теперь он частенько общался со словоохотливым отцом-наставником накоротке и быстро обнаружил одну его слабость — ненасытную жажду сплетен.

Юли умело пользовался этим его недостатком, убедившись, что старый священник ценит в нем внимательного слушателя, с которым можно как следует поговорить. Обычно отец Сифанс был весьма сдержан. Но стоило ему услышать очередную порцию слухов — и глаза его начинали мигать чаще, губы дрожали и причмокивали, и порой с них срывались обрывки странных сведений. Наконец, наступил день, когда они уединенно работали, наводя порядок в молитвенном зале духовной семинарии. Выслушав очередные слухи, отец Сифанс позволил себе совершенно неожиданное признание:

— Все эти россказни о далеких потайных пещерах придуманы глупцами, которые не могут разглядеть очевидное. Это просто какая-то нелепая чепуха. Хранители могут жить прямо среди нас, просто нам не дано узнать их. Мы ведь не знаем, кто они. По виду они ничем не отличаются от нас. Может быть, и я — Хранитель. Почем тебе знать?..

Юли мгновенно встрепенулся, но старый священник замолчал намертво, напуганный своей откровенностью, и лишь потом неохотно добавил, что посвящение начинается всегда с небольшой доли знания.

* * *

На следующий день, после молитвы, отец Сифанс поманил Юли рукой в теплой перчатке и сказал:

— Пошли, я покажу тебе кое-что. Всё равно, завтра срок твоего послушничества кончается. Ты не забыл нашего вчерашнего разговора?

Юли понизил голос.

— Нет, кончено.

Отец Сифанс поджал губы, прищурил глаза, поднял свой острый нос к потолку, втянул воздух и раз десять резко кивнул головой. Затем он быстро засеменил прочь, шаркая во мраке. Юли последовал за ним. В этой части Святилища огни были редкостью, а в некоторых местах были запрещены вовсе — экономии ради. Но они уверенно двигались в кромешной тьме. Из бесчисленных боковых переходов выскальзывали неразличимые в непроглядной тьме другие люди, двигаясь мимо них. Но Юли легко избегал столкновений, уже свободно ориентируясь на слух. Пальцами правой руки он скользил по высеченному вдоль стены галереи рисунку, указывающему путь. Наставник уже научил его без ошибок читать стенные знаки, хотя послушникам это и не полагалось.

Орнамент из переплетенных ветвей, среди которых прощупывались рельефы животных и птиц, никогда не повторял одни и те же фигуры. В постоянно изменявшемся рисунке пальцы Юли то здесь, то там, нащупывали фигурки странных зверей. Юли не мог представить их наяву, а потому полагал, что звери, вырезанные в камне, были лишь плодом странной фантазии древних, давно умерших скульпторов, которые затратили огромный труд на создание безмолвного путеводителя по лабиринтам Панновала. Эти звери прыгали и плавали, карабкались, бежали и летели. Они ползли по стене и неожиданно останавливались под рукой.

По самому ему неведомой причине Юли представлял их себе в ярких красках. Размах этого труда вызывал у него изумление — во всех направлениях, по всем коридорам, во всех помещениях вдоль стен тянулась лента высеченного орнамента, везде и всюду шириной в одну человеческую ладонь. Эта лента составляла одну из главных тайн Святилища. Различные сочетания узоров отмечали тот или иной его сектор. Особым образом составленные зашифрованные знаки указывали на повороты, переходы, ступени, коридоры, комнаты, и каждый, кто постиг язык этой каменной книги, мог с уверенностью ориентироваться в темных пещерных лабиринтах, изрядно запутанных за тысячелетия бессистемного строительства.

Рисунок на стене указывал, что впереди должен быть подъем. Для тех, кто не умел читать его, два прита со светящимися слепыми глазами трепыхались в клетке, указывая место, где от главной поперечной галереи Святилища отходила лестница, ведущая в верхний коридор.

Юли и его духовный наставник медленно поднимались вверх. Лестница была очень длинной. Наконец они оказались в Тангвилде, самой верхней и потому мало посещаемой части Святилища. Об этом также сообщил рисунок на стене, который прочли пальцы Юли.

Поднявшись, они повернули в невысокую галерею, рисунок на стене которой был незнаком Юли. На ленте тянулся целый ряд обнаженных мужчин странно худого сложения. Они сидели перед хижинами на корточках, с вытянутыми по ходу движения руками. Стены галереи запотели и влага сочилась по камню.

Здесь отец Сифанс неожиданно остановился и Юли наткнулся на него. Он смущенно пробормотал извинения, но не услышал ответа. Старый отец-наставник отдыхал, упершись плечом в холодную стену. Юли извинился ещё раз.

— Помолчи и дай мне перевести дух, — сказал отец Сифанс.

Через минуту, явно пожалев о том, что голос его прозвучал сварливо, он добавил:

— Моя работа заключается в том, чтобы обуздывать излишне горячих юношей. Но я уже старею. Вчера мне исполнилось двадцать пять лет. Силы покидают меня. Скоро я умру. Но смерть одного человека мало что значит для Акха...

Юли стало страшно за него. Он почувствовал озноб, поняв, что и ему не миновать этой участи...

Между тем, отец-наставник пошарил рукой по стене, что-то нащупывая.

— Да, это здесь, — пробормотал он.

Он откинул небольшой ставень на стене и во тьму ворвался луч яркого света. Юли на мгновение прикрыл глаза рукой — свет ослепил его. Затем он встал рядом с отцом Сифансом и заглянул в сияющее окно.

В тот же миг он вскрикнул от изумления. Внизу, далеко под ним, лежал небольшой город, выстроенный в горе, на вогнутом дне колоссальной пещеры, среди дикого нагромождения скал. Его во всех направлениях пересекали извилистые улицы, вдоль которых возвышались красивые, иногда просто великолепные здания, вытесанные из монолитного камня. Вокруг них теснились лачуги и каморки. В центре тянулась расселина, в которой пенилась проточная вода, а некоторые дома, казалось, чудом держались на берегах этой бурной реки. Люди, маленькие как муравьи, сновали по улицам, толкались внутри комнат без крыш. Сверху был виден в уменьшенном виде их нехитрый быт, скудная мебель и утварь. Шум неумолчного потока глушил все звуки и сам едва доносился до высоты, до проема в галерее, где стояли Юли и отец Сифанс.

— Где мы находимся? — растерянно спросил Юли. — Что это за место, святой отец?

Отец Сифанс лукаво улыбнулся.

— Это Вакк. Ты что, уже забыл его?..

И отец-наставник скривился в улыбке, смешно сморщив нос. Видимо, наивное удивление Юли забавляло его.

Я никогда не потеряю свою наивность, гневно подумал Юли. Я мог бы и сам догадаться об этом, а не спрашивать, как дикарь, унизив себя в глазах святого отца.

Теперь-то он вспомнил сводчатый туннель, ведущий к Рекку. Вглядываясь, он сумел различить и знакомые "жилые" кельи и даже тот проулок, где была его комната рядом с домом его доброжелательных друзей — Киале и Туски. Он вспомнил их — и у него защемило в груди. Затем он с замиранием сердца вспомнил прекрасную черноволосую лучницу Искадор, — но чувства его были притуплены, ибо суровая послушническая жизнь научила его не тосковать по тому, что прошло навсегда. В этом не было никакого смысла. Впрочем, Киале и Туска наверняка давно забыли о нем, как и он забыл о них. Но вот что действительно его поразило, так то, каким ярким и светлым показался ему Вакк. В своё время он запомнился Юли прибежищем теней, бесцветным из-за сумрака и полным дыма. Разница в восприятии указывала на то, насколько улучшилось его зрение за время пребывания в темном Святилище.

— Недавно, — произнес святой отец, — ты спросил меня, кто такие Хранители. Ещё ты спросил меня, видел ли я их своими глазами. Помнишь ли ты это?

Юли согласно кивнул.

— Вот мой ответ! — священник протянул руку в сторону города, где глубоко под ними копошился в суете уменьшенный расстоянием мир людей. — Люди там, внизу, не видят нас, даже не подозревают о нас. Даже если им вдруг придет в голову посмотреть вверх, они всё равно не смогут нас заметить. По отношению к ним мы являемся высшими существами. Точно так же и Хранители являются высшими существами по отношению к рядовым членам духовной гильдии. Они незримо смотрят на нас сверху, но мы не замечаем их, даже если сами смотрим вверх. Внутри нашей крепости есть тайная крепость.

Юли был потрясен внезапным откровением. Душа его пришла в смятение.

— Отец Сифанс, помоги мне разобраться в этом! — взмолился измученный нетерпением юноша. — Эта таинственная крепость, она настроена дружественно к нам? Ведь тайное обычно враждебно своему окружению.

Отец-наставник удивленно заморгал.

— У тебя острый ум, но я исправлю твой вопрос. Скорее, он должен звучать так: необходима ли эта тайная крепость для выживания Панновала и его народа? Вот на этот вопрос я отвечу утвердительно. Да, тысячу раз да! Более того, она необходима, чего бы нам это ни стоило! Не думай, что этот ответ чем-то странен и непоследователен для меня. Во всём я придерживаюсь середины — но только не в этом. Против крайностей нашей жизни — испепеляющего огня Лета и обжигающего холода Зимы, от которых нас стремится защитить Акха, нужны крайние меры, чтобы оградить людей от них. Это полностью совпадает с Его заветами.

Вот основное предназначение Хранителей: они несут правду прошлого новым временам. Наш мир, как гласят священные тексты, был некогда спасен Акха из огня Вутры. Это ты уже знаешь. Но только Хранителям известно, что много-много поколений назад, во время Весны, народ Панновала осмелился бросить вызов Великому Акха! Люди осмелились покинуть пределы нашей священной горы и ушли жить на равнину! Города, подобные Вакку, были построены прямо под открытым небом. Но за это ужасное отступничество мы были наказаны испепеляющим огнем, который Вутра со своими приспешниками ниспослал на землю. Немногие смогли уцелеть... Покаявшись, они вернулись сюда и заново начали строительство нашего древнего дома.

И это не просто легенда, Юли, — отец Сифанс вдруг возвысил голос. — Не страшные предания, выдуманные лживыми глупцами, как ты, я вижу, считаешь. Нет. Такова истинная история нашего народа и его жизни в поколениях. Эту историю Хранители и берегут в своей тайной крепости. Многое помнят они про жизнь под открытым небом, много хранят уцелевших вещей, оставшихся от этой жизни, а также многое из того, что осталось от времен основания нашего святого города, ещё более древних вещей наших изначальных предков. И потому, я уверяю тебя в этом, они ясно различают и всё грядущее, скрытое от нас до поры туманом нашего непонимания. Видят время ужасного огня Вутры, которое неотвратимо приближается...

Но Юли уже опомнился.

— Но почему они тогда не открывают нам глаза на истинное положение вещей? — возмутился он. — Почему нам в Святилище не положено знать об этом? Ведь тогда мы смогли бы приготовиться к этой грядущей битве.

Старый священник нахмурился.

— Достаточно того, что мы знаем их в виде притч из Священного Писания. А истина так или иначе, но неизбежно доходит до нас. Неприкрашенная правда хранится в тайне от нас во-первых потому, что люди, облеченные властью, предпочитают накапливать знания, а не делиться ими, поскольку знания — это сила, могущественнее которой ничего нет и быть не может, а во-вторых потому, что если мы вооружимся знаниями, то снова попытаемся вернуться во внешний мир под открытое небо, когда настанет Весна и Акха отринет снега с поверхности земли. И тогда всех нас вновь ждет злая участь. Не так ли, Юли?

У Юли гулко забилось сердце. Откровенность отца Сифанса в беседе с ним, юным дикарем из внешнего мира, напугала его. Истина взвопила в его сознании. Если сила — это знание, то где же место для веры?.. В жизни простого человека, чтобы он покорно нес своё ярмо, так, что ли?..

Он почувствовал, с каким нетерпением священник ожидает его ответа, и ему вдруг пришло в голову, что отец Сифанс попросту испытывает его веру, проверяя качество года своей личной работы над ним, а милицейский поблизости ждет только слов произнесенной вслух ереси со здоровенным фагором наготове. Он чувствовал, что вся его судьба зависит от этого ответа. Должен ли он просто согласиться с мнением старого наставника, как тот, очевидно, и ждал?..

Минуту назад он бы так и сделал, без малейших сомнений. Но что, если отец Сифанс не лжет и верит не в Акха, а в знания? А он хотел сейчас именно знаний. Даже вера не могла заменить их. К тому же, один вид Вакка пробудил в нем неумолимую тоску о мире, который он так давно покинул.

Юли решил, что в столь важный миг нужно быть откровенным. Тем не менее, стараясь не рисковать, он всё же обратился к имени Акха.

— Но если сам Акха изгонит снега с поверхности земли, тем самым он подаст знак, чтобы мы вернулись в мир под открытым небом из пещер Панновала, — неуверенно произнес он. — Противоестественно, когда мужчины и женщины рождаются и умирают в темноте.

Отец Сифанс издал тяжелый вздох разочарования.

— Право, Юли, я ожидал от тебя иного ответа. Поистине ужасно, когда человек, стремящийся к знанию, пугается его, едва увидев, и отступает в тень. Но ещё ужаснее, когда он подозревает дарителя знания в жестком обмане... не так ли, Юли? Я вижу, как ты сжимаешься в страхе при каждом упоминании моей должности, и до сих пор не можешь разглядеть за ней человека. Ладно, оставим это... Ты так и не понял, что я хотел сказать тебе. Хранить слабых от ошибок и вести их за собой, пользуясь знанием — вот долг и право знающего и сильного, но ты не хочешь этого, Юли. Дикая свобода для тебя важнее. Впрочем, я сам виноват. Я совсем забыл, что ты не панновалец и не можешь быть тверд в этом вопросе. Ты ведь сам родился под открытым небом.

— Там же, под открытым небом, я надеюсь и умереть, — с неожиданным даже для себя жаром ответил Юли. Он сам испугался своей горячности. Он боялся, что его нечестивый ответ может вызвать гнев отца-наставника и тот подаст знак милицейскому, возможно, всё же ожидающему поблизости.

Но его наставник и не думал гневаться. Вместо этого старый священник в дружеском жесте положил ему на плечо затянутую в перчатку руку. Его сухие пальцы слабо сжали крепкие мышцы юноши. Сам отец Сифанс был весьма легкого сложения.

— У нас с тобой противоречивые желания, — грустно сказал он. — Прежде всего, я стар и слаб, а ты силен и молод. В твоих жилах кипит горячая кровь. Ты вырос там, где не выжил бы даже сильнейший из жителей Панновала. И ты видел много такого, о чем мы только догадываемся по смутным легендам, перевранным старыми глупцами... Ты знаешь просторы внешнего мира, по сравнению с которым весь Панновал не более чем трещина в камне. У тебя горячая душа, ты мечешься, не зная, что выбрать, но ты ищешь достойное человека... Кто я по сравнению с тобой? Старик, который лишь раз видел чистое небо, и память о нем изглодала меня до костей. Я хотел бы, чтобы ты стал моим наследником... моим духовным наследником, — поправился отец Сифанс. — Но для этого ты, увы, ещё слишком горяч и несдержан... о, я не говорю, что ты глуп! Приняв сан священника, ты взглянешь на мир другими глазами и будешь готов принять реальность. Конечно, вне знания ты можешь легко сделать неправильный выбор, и я хотел бы просветить тебя... — он вдруг надолго замолчал. Было видно, что он боролся с собой, решая, продолжать этот разговор или прервать его, затем просто спокойно сказал: — Ну ладно, пора возвращаться. Ты пойдешь впереди. Я в последний раз проверю, хорошо ли ты читаешь настенные знаки. Завтра начнется церемония твоего посвящения и мне уже нельзя будет видеться с тобой. Нескоро мы вернемся к нашему разговору, и я не знаю, захочешь ли ты тогда продолжить его. Время быстро гасит жар молодости...

Он протянул руку к ставне и захлопнул окно. В нахлынувшей на них тьме они тщетно старались разглядеть друг друга. Юли нащупал ладонью резную ленту на стене и они отправились назад по бесконечным темным коридорам подземелья. Юли понял, что сам захлопнул дверь в тайну, которая приоткрылась перед ним. Это было очень горькое открытие.

* * *

Посвящение Юли в сан было знаменательным событием. Перед ним он постился в течение целых четырех дней, и потому у него немного кружилась голова, когда он предстал перед кардиналом гильдии священников в Латхорне, великой пещере Святилища. Вместе с ним приняли посвящение ещё трое послушников, которые также закончили обучение и получили право принять духовный сан. Обряд заключался в том, что они в течение двух часов распевали наизусть религиозные гимны, положенные для этого случая. Все четверо были босы и в грубых хламидах, надетых прямо на голое тело. Все волосы на их коже были тщательно выбриты, произведено очистительное омовение. Юли было отчаянно жаль навеки проститься с роскошной гривой своих черных волос, но выбора у него не было. Голый череп был отличительной чертой всех младших членов духовной гильдии. Их молодые голоса пронзительно звенели в пустоте темного храма:

Одеждой нашей будет тьма,

Всегда...

В храме горела единственная свеча, разделявшая трепещущим светом старых священников и четырех вновь посвященных. В отдалении от юношей замерли святые отцы-наставники, которые подготовили послушников к принятию сана. Их было трое. Смутно мерцало лицо отца Сифанса. Он кивал в такт песнопениям головой и морщил нос от удовольствия, не находя ошибок. Милицейских не было. Не было и нечестивых фагоров. Это очень радовало Юли.

В течение всей церемонии кардинал, который сидел в кресле перед ними, ни разу не шевельнулся. Очевидно, он спал. Но в конце обряда посвящения сухая спартанская фигура кардинала, как всегда одетого в черно-белое, с золотой цепью на шее, поднялась со своего места. Кардинал с трудом воздел руки над головой и затянул молитву для вновь посвященных своим гнусаво-картавым речитативом:

— ...И наконец сделай так, о великий, древний и всегда живой Акха, чтобы мы смогли ещё глубже проникать в пещеры мысли Твоей, пока не обнаружим и не познаем все тайны того безграничного океана без начала и без конца, который в миру называют жизнью, но который мы, посвященные, считаем всем тем, что находится за пределами Жизни, ибо этот океан больше, чем можно увидеть простым смертным. Аминь.

Вслед за молитвой заиграли флуччели и музыка заполнила сердце Юли. Он всё же добился своей цели.

* * *

Но уже на следующий день Юли, вместе с одеждой священника, получил и работу. Он должен был посещать заключенных Панновала и дежурить возле них, выслушивая их жалобы.

Юли был буквально раздавлен таким назначением. Он-то полагал, что став священником, он окажется вне чьей-либо власти. Увы... Как оказалось, в Святилище для вновь посвященных в духовный сан был установлен строгий порядок прохождения службы, который, по сути, был второй, более важной ступенью их обучения. Сначала новых духовников направляли на годичную службу в Зону Наказания, тот самый Твинк, проще говоря, в тюрьму. После тюрьмы их на три года переводили в инквизицию, службу дознания при милицейской гильдии. В этих низовых подразделениях власти они проходили необходимую закалку, черствели и ожесточались, безнадежно отдалялись от народа, из рядов которого когда-то вышли. Только после этого новым святым отцам разрешалось исполнять обязанности священников среди простых людей, как Сатаалу. После семи лет такого служения им дозволялось просить о переводе обратно в Святилище — конечно, если они этого ещё хотели. Таким образом, лишь после двенадцати лет безупречной службы святой отец мог попасть в число тех, кто принимает решения. Неудивительно, что всё высшее духовенство Панновала состояло из стариков различной степени дряхлости.

Юли приуныл. Он мечтал о свободе — а вместо этого попал на пожизненную каторгу. Зачем ему знания и власть, если он будет стариком? Впрочем, пока он был молод и хорошо усвоил, что в Панновале не было неизменных правил. А он и так совершил уже почти невозможное, за год с небольшим пробившись из дикарей в правящий клан. В сущности, до вершины оставалось совсем немного. И Юли, с присущим юности оптимизмом, положился на будущее.

* * *

В Зоне Наказания всегда стоял шум. Ни тишины, ни тьмы тут никогда не было. На всех углах здесь чадили факелы и головешки. Здесь же жили городские рабы-фагоры и надзиратели, набираемые из не угодивших начальству отбросов милиции. Зона была любовно расположена в самой сырой пещере под руслом Вакка, где всегда моросил мелкий дождь. За тысячи лет своды пещеры обросли сталактитами, на которых собирались крупные капли воды, беспрестанно срывавшиеся вниз, на головы обитателей Зоны.

Надзиратели носили непромокаемые плащи и сапоги с толстыми подошвами. Сопровождающие их фагоры, как и в других местах, не имели одежды, но их белая шерсть хорошо защищала от холода и сырости.

Брат Юли, как его теперь называли, благодаря протекции отца Сифанса сразу попал на высокий пост. Его определили в подручные одному из трех лейтенантов Твинка, которые, сменяясь, несли в нем круглосуточное дежурство, олицетворяя здесь верховную власть. Этот лейтенант был упитанным мужчиной с грубыми манерами по имени Дравог. Он шагал так, как будто давил жуков, и говорил так, как будто жевал их. Он постоянно постукивал дубинкой о свои чудовищных размеров сапоги, и этот барабанящий звук действовал на Юли раздражающе. Но с его помощью юноша быстро усвоил здешние порядки.

В отношении заключенных действовала суровая палочная дисциплина. Все движения были подчинены приказам надзирателей, и на любого замешкавшегося тотчас обрушивался град ударов. Каждый, кто осмеливался роптать, также получал свою порцию ударов крепкой дубинкой. От всего этого стоял несмолкаемый шум. Заключенные были угрюмы. Ни о каком "выслушивании жалоб" от них не могло быть и речи. Дравог смотрел на молодого священника, как на пустое место, и откровенно издевался над ним, заставляя давать санкции свыше на все свои расправы. Юли приходилось выискивать законные основания для любого акта насилия по отношению к заключенным, и он остро сочувствовал своим жертвам, порой вообще ни в чем не провинившимся, но нарушавшим, как любил говорить лейтенант, "распорядок дня".

Ему вскоре опротивела бессмысленная жестокость Дравога, но в то же время неукротимая враждебность заключенных истощала его терпение. Тихие дни, проведенные в Святилище, казались ему теперь самыми счастливыми в жизни, хотя недавно он считал совсем иначе. В беспощадной обстановке тюрьмы он тосковал по глубокой, наполненной молчанием и благочестием темноте учебного зала, даже по отцу Сифансу с его осторожным дружелюбием, лишь сейчас оценив его по достоинству. Увы, дружба была не той чертой характера, которую уважал и признавал лейтенант караульной службы Дравог.

Сердцем Зоны была большая пещера, которая и называлась Твинк, потому что именно в ней работали заключенные. Они были заняты тем, что долбили и разрушали её заднюю стену, чтобы увеличить пространство Панновала. Этот тяжелый труд был почти бесплодным. Кремнистый сланец был неуступчив и тверд, и сопротивлялся всем усилиям. Заключенные выбивались из сил. Их труд был бесконечен. Но каждый, кто смел хотя бы опустить руки, тут же получал удар крепкой дубинкой.

— Это рабы, — самодовольно заявил Дравог Юли в первый же день, указывая на изможденных заключенных, долбивших скальный монолит с помощью жалких долот и камней. — И чтобы они шевелились, их нужно беспощадно бить, да почаще!

Замечание лейтенанта приоткрыло для Юли мрачную завесу над непроглядным прошлым Панновала. Весь колоссальный подземный город был создан именно таким образом, за сотни веков изнурительного рабского труда. Юли вполне мог сопоставить ничтожные итоги дневной работы заключенных с исполинскими размерами пещер, и у него перехватывало дух от ужаса, когда он думал о немыслимой бездне труда, пота и слез, потраченной всего лишь на жилище для нескольких тысяч людей. И в его душе родился глухой гнев, когда он представил себе тысячелетия этого беспрерывного ада. Он даже начал думать, что Панновал вообще не имеет права на существование — нездоровая безопасность большинства не стоила таких мучений поколений заключенных. Всякий раз, засыпая в своей комнате, он с ужасом думал, что даже это тесное помещение поглотило годы труда несчастных узников, и что лучше бы все люди были дикарями. Насколько же проще была жизнь в его родных снегах! Цивилизация теперь представлялась ему болезненным наростом, порожденным злобными трусами, боявшимися внешнего мира.

Впрочем, и в этой мрачной жизни его неунывающий ум нашел новые пленительные загадки. Куски отбитой горной породы увозили на грубо сколоченных тележках, толкать которые было по силам только двум крепким мужчинам. С утра до вечера наполненные кусками камня тележки откатывали в глубину Твинка, в ту её часть, где Вакк, миновав Рынок, обрушивался в бездонную пропасть. Туда и сбрасывали содержимое тележек. Насколько мог судить Юли, так делалось с незапамятных пор. Никого не интересовало, куда девалась такая масса породы, по объему превосходящая весь Панновал, как, впрочем, и куда уходит вода. Возможно, под этой, самой нижней частью города, было некое пустое пространство, гигантская пещера, настолько глубокая, что сам Панновал не шел с ней ни в какое сравнение. При каждом взгляде в пропасть Юли пробирал озноб. Он чувствовал, что под Панновалом скрываются жуткие бездны, о которых его самодовольные обитатели не имели никакого представления.

Необъятная черная пустота преследовала Юли во сне. Он представлял себе город висящим над этой бездной, готовой в любой миг поглотить его, и часто просыпался от кошмаров. Но, в то же время, его необъяснимо манила её бездонная чернота, ему не терпелось спуститься в неё и узнать, чем же она была. Кто прорыл её? Неутомимая вода? Акха? Или там был величественный город, в котором среди всех удивительных вещей и легенд жили могущественные Хранители?..

Никто не мог и не хотел отвечать на эти вопросы, и Юли начал находить странное успокоение в своих отвратительных обязанностях.

Расчищенную часть Твинка занимала ферма, где тоже работали заключенные. Но если на обычных фермах за воротами города выращивался ячмень, из которого выпекали хлеб, то здесь заключенные выращивали осклизлые мерзкие грибы, которые составляли их пищу, а в пруду, питавшемся отведенной от Вакка водой, подземные рабы разводили рыбу, кормя её объедками. Каждый день здесь вылавливали определенное количество рыбы, которая считалась деликатесом и шла только на стол высших духовных лиц. Поэтому, когда попадалась больная или вовсе дохлая рыбина, её не давали заключенным, а торжественно закапывали возле берега.

Климат в Твинке был очень нездоровый и заключенные в нем тоже часто умирали. Покойников закапывали здесь же, вдоль берегов, где прямо на неглубоких могилах и росли огромные съедобные грибы, питаясь обильным перегноем. Едкая вонь гниющей рыбы и запах разложения ударяли в нос любому, вступающему в Твинк.

Юли узнал, что совсем неподалеку расположены почти такие же фермы свободного Прейна, а также его мастерские и шахты, где добывали уголь для печей, медь для инструментов и железо, необходимое для подземного строительства — ведь камень нельзя тесать камнем. Но Юли туда не допускали. Свобода передвижения надсмотрщиков и тюремных священников была почти так же ограничена, как и у самих заключенных. Ни те, не другие, ни третьи не могли покинуть Твинк под страхом смерти. Поэтому он удивился, когда услышал краем уха, как Дравог, разговаривая с новым надзирателем, между прочим заметил, что одна из боковых лестниц Зоны ведет прямо на Рынок — её пробили, чтобы быстрее доставлять сюда арестованных, не нарушая покоя Святилища.

Юли замер, переваривая услышанное. Смутная, неосознанная мысль родилась в его мозгу.

Рынок! Одно это слово вызвало в его памяти картину целого мира. Этот мир шумел, толпился, торговался... Но Юли оставил его в той, другой жизни.

Он с тоской подумал о Киале и о его жене. Они приютили его в первые дни пребывания в Панновале.

Из тебя никогда не получится настоящего священника, — печально подумал он про себя. Ты всё время думаешь о бренном мире. И Юли гневно одернул себя — он должен быть выше всей этой мирской суеты.

Вдруг раздались удары тревожного гонга и крики надзирателей. Заключенные испуганно замерли. Всюду забегали фагоры, иногда перекидываясь друг с другом грубым словом. Они повсюду совали свои спиленные рога. Юли ощутил, как его сердце вновь наполнилось ненавистью к этим тупым и злобным существам. Тем не менее, он был вынужден признать их полезность. Он не раз наблюдал, как легко они усмиряли даже самых буйных заключенных.

Он внимательно пригляделся к происходящему, стараясь вспомнить, что послужило причиной переполоха. Инцидент оказался пустяковым. Четверо заключенных, как всегда, отлавливали очередную порцию рыбы в пруду под недремлющим оком одного из младших надзирателей. Они заводили сеть, стоя по пояс в ледяной воде. Только когда их сеть наполнялась трепещущим уловом, им позволяли выйти на берег и вытянуть свою добычу. Это была обычная сцена для Твинка.

К несчастью, как раз в этот миг мимо катилась тачка, тяжело груженная обломками скалы. Её, как всегда, с натугой толкали двое заключенных. Неожиданно единственное колесо тачки наехало на камень, она вильнула в сторону и с грохотом опрокинулась, вывалив груз. Заключенный, который налегал на левую ручку тачки, покачнулся от неожиданного толчка и тоже упал, потеряв равновесие. Падая, он налетел на ноги одного из рыбаков, молодого парня, который вытаскивал конец сети. Растерявшись от неожиданности, рыбак тоже потерял равновесие и упал в воду головой вниз.

Надзиратель заорал и начал размахивать палкой. Его фагор, который неотступно следовал за хозяином, рванулся вперед. Он схватил вынырнувшего заключенного, подняв его в воздух, словно крысу, и грубо вытащил на берег. Надзиратель между тем подскочил к другому упавшему, вскинув дубинку. Юли одобрительно кивнул. Если кто из участников этой сцены и был в чем-то виноват, то именно этот неловкий болван, не способный справиться с тачкой.

Но тут на шум прибежал Дравог и ещё один надзиратель. Не разобравшись, в чем дело, они принялись избивать несчастного молодого рыбака, не давая ему даже подняться. Младший надзиратель работал своей палкой без энтузиазма, но разошедшийся Дравог рьяно размахивал дубинкой, каждый раз стараясь попасть парню по голове. Поняв, что дело пахнет убийством, подбежавший Юли схватил его за руку.

— Оставь его в покое, — твердо сказал он. — Я видел, как всё произошло. Виновата упавшая тачка — она случайно столкнула его в воду и вышло недоразумение. Он не виноват.

— Заключенным запрещается входить в пруд без разрешения, — злобно бросил Дравог, оттолкнул Юли и продолжил избиение.

Юли пришлось грубо оттащить его за шиворот — он оказался намного сильнее толстяка-капитана. Дравог в бешенстве повернулся к нему, но поднять руку на святого отца всё же не решился, лишь его налитые кровью глаза злобно буравили юношу. Юли не отвел взгляда.

— Этот заключенный уже настолько избит, что не сможет работать в этот день, — твердо сказал он. — Я требую, чтобы его отвели в камеру и дали отдохнуть. Ты знаешь, что у меня есть право давать отдых ослабшим заключенным. В противном случае, я пожалуюсь верховному инквизитору, отцу Мллю. И, если он решит, что ты не уважаешь святых отцов... — Юли многозначительно оборвал фразу.

На самом деле, он отнюдь не был уверен, что ему, одному из самых молодых священников, вообще дадут возможность подать жалобу столь важному лицу. Но Дравог перетрусил. Как и у всех жителей Панновала, страх перед обвинением в ереси сидел у него в крови.

— Я немного погорячился, только и всего, — нехотя буркнул он, не глядя на Юли, и крикнул остальным: — Эй, живо гоните эту падаль в её нору!

Заключенный, всё тело которого было покрыто водой, смешанной с кровью из разбитой палкой лейтенанта головы, с трудом поднялся на ноги. Дравог вызвал надзирателя, заведовавшего камерами, и тот немедля примчался с шипящим на дожде факелом. За ним, поблескивая в темноте розоватыми глазами, бежал его фагор, завывая от радости в предчувствии очередного развлечения. Потом вся кампания погнала полумертвого от побоев заключенного в его камеру в соседней пещере, подгоняя его ударами тяжелых сапог. Юли с бессильной злобой следил за ними. Теперь он уже ничего не мог сделать — ведь надзиратели лишь выполняли его собственный приказ! Наконец, когда избитый рыбак оказался в камере, тюремщики удовлетворенно разошлись по своим постам. Суматоха улеглась.

— А мне понравилось давать отдых заключенным, — нагло заявил Дравог, уставившись в глаза Юли. — Это и впрямь веселей, чем наказывать. Почаще пользуйся своим правом! — и лейтенант глумливо усмехнулся в усы.

Юли не ответил ему, чудом сдержав охвативший его гнев. Опять он оказался так наивен!..

Терзаемый чувством вины, он осторожно пробрался к камере избитого заключенного. В конце концов, он был всё же священник и должен был следить за ними. В этот момент из-за дверцы соседней камеры донесся шепот:

— Усилк, как ты себя чувствуешь?

Усилк!.. Юли мгновенно вспомнил это имя и просьбу матери этого парня. Теперь у него был личный мотив поговорить с беднягой. Без дальнейших размышлений он пошел в контору Дравога и забрал ключи. Вернувшись в коридор тюрьмы, он отпер дверь в камеру, взял лампу из ниши в стене и вошел.

Заключенный лежал, растянувшись на покрытом нечистотами полу в луже воды, стекавшей с его одежды. Его разбитая голова и лицо всё ещё кровоточили, и вода в луже стала розовой от крови. Усилк с усилием приподнял голову, угрюмо, но без всякого выражения взглянул на вошедшего священника. После этого его голова бессильно опустилась на камень.

Юли ощутил вдруг неожиданно острое сострадание к этому парню, его ровеснику, ни в чем, как он знал, не виновному. Присев на корточки рядом с ним, он осторожно поставил лампу на покрытый нечистотами пол. Эта камера давно не убиралась, хотя человеческий кал был ценным удобрением. Дравог явно имел особый зуб на её обитателя.

Юли осмотрел разбитую голову Усилка, покрытую кровью. К счастью, на ней не было более серьёзных повреждений, чем обычные ссадины и синяки. Юли облегченно вздохнул.

— Пошел вон, монах, — прохрипел юноша. — Я не звал тебя.

— Я хочу помочь тебе, — сказал Юли.

— Конечно, ты мне поможешь, — зло прорычал парень. — Если уберешься!

— Я помогу тебе, если смогу, — повторил Юли.

Ответа на сей раз не последовало. Какое-то время они оставались в том же положении, не двигаясь и не говоря ни слова. Кровь медленно капала в лужу с разбитой головы заключенного.

— Тебя зовут Усилк, не так ли? — наконец нарушил молчание Юли.

Ответа не было. Исхудавшее, изможденное лицо было по-прежнему обращено к полу.

— Твоего отца зовут Киале, — продолжил Юли. — Он живет в Вакке.

— Оставь моих родителей в покое! — прорычал Усилк.

— Я хорошо его знал. И твою мать тоже. Она присматривала за мной. Они помогли мне в трудную минуту.

— Не трогай моих родителей, гадина!.. — крикнул Усилк.

Он напрягся и вдруг с неожиданной прытью и яростью набросился на Юли, сбив его с ног и прижав к полу. Тот не ожидал нападения и дело могло бы закончиться плохо. К счастью, Усилк ослабел от побоев и голода и его удары почти не ощущались, в то время как Юли был ловок и силен. Он покатился по полу, сбрасывая с себя парня, и вскочил, как поднявшийся со снега асокин. Усилк отлетел в угол камеры.

Обнаружив, что его новая одежда священника вся перемазана его нечистотами, Юли начал резко отряхиваться и спохватился, лишь перепачкав и руки. Ему захотелось самому накинуться на парня и он большим усилием воли сдержал себя. Не говоря ни слова, он забрал лампу и вышел, закрыв на ключ дверь камеры.

Дравог ухмыльнулся при виде перепачканного нечистотами Юли.

— Это опасный тип, бунтовщик, — важно заявил он. — Теперь ты убедился, что эти скоты не ценят милосердия? Их надо бить, бить и бить! — Дравог глумливо повел носом. — Но от вас сегодня исходит поистине божественный запах, святой отец!

Юли ничего не ответил. Он удалился в тюремную часовню и принялся молиться Акха, равнодушно взиравшего невидящими глазами на припавшего к его ногам ничтожного служителя.

* * *

Ещё на Рынке Юли услышал легенду, впрочем известную всем обитателям Панновала, об ужасном Черве. Червь был послан на землю Вутрой, злым богом небес. Вутра поместил его в лабиринт в священной горе Акха. Червь был очень большим. В обхвате он равнялся галерее. Он был покрыт слизью и потому беззвучно скользил по темным проходам. Слышно было лишь его дыхание, выходящее из зубастого рта. Он пожирал людей, встретившихся на его пути.

Что-то вроде червя Вутры появилось сейчас в голове Юли. Он воочию узрел ту незаполнимую пропасть, которая разделяла то, что проповедовали священники, и то, что они делали от имени Акха. И дело было не в том, что проповеди в Твинке были слишком благочестивы, наоборот, их отличала голая практичность. Они подчеркивали долг и служение своему ордену, утверждая их незыблемость. Но только почему-то получалось так, что вера служила не богу, а земным хозяевам жизни, а от циничной жестокости коллег Юли корежило. Впрочем, он понимал, что и сам уже стал частью их системы. У него тоже была власть, пусть и небольшая. Да и жизнь его была не так уж и плоха. Комнаты священников даже в Твинке были сухими и теплыми, они могли пить вино и получали хорошую еду, несравнимую с тем, что ели послушники в Святилище. Юли беспокоило лишь то, что сами священники в Зоне жили в противоречии с проповедуемыми ими же взглядами. Все здесь вели себя так, словно никакого Акха не существовало. Вера не имела отношения к жизни. Она была грандиозным спектаклем, в который играли все, потому что это приносило выгоду.

Только сейчас он понял истинный смысл слов, сказанных ему однажды отцом Сифансом: "Не думаешь же ты, что только добродетель и святость побуждают людей служить богу? Нет и нет! Чаще всего это заставляет делать грех, чувство вины и осознание греха, который камнем лежит на душе, как у тебя. Грех и порок толкают людей к искуплению в службе".

Так оно и было. Юли уже убедился в этом. Здесь он узнал, что многие из священников, служивших в Твинке, действительно были преступниками и даже убийцами, как и он сам, часто гораздо более гнусными, чем заключенные. Всё их отличие состояло в том, что они вовремя покаялись и вступили в духовную гильдию. В душе они не изменились. Они остались жестокими подонками, садистами, насильниками. И всё же они были поставлены над заключенными. Они имели власть. И он ничего не мог с этим поделать.

Юли продолжал с мрачным видом исполнять свои обязанности — просто потому, что у него не было выбора. Он перестал улыбаться. Он больше не чувствовал себя счастливым в роли священника. Жизнь его превратилась в бесконечный кошмар. Ночи он проводил в молитве, а днем угрюмо погружался в мрачные мысли. Всё это время он пытался установить контакт с Усилком. Но тот упрямо избегал его.

* * *

Однако, угрюмое усердие Юли вскоре было замечено начальством. Хотя срок его службы в Зоне Наказания ещё не был закончен, ему предписали перейти на работу в службу дознания. Перед этем он должен был провести положенное время в размышлениях.

Ещё когда Юли начал работать в тюремной зоне, в его душе возникли опасные мысли о тщетности веры. Сейчас они дали обильные ростки. Но Юли ничем не выдал себя, всё ещё силясь прогнать искушение.

Инквизиторы, которые присматривали даже за милицией, привлекли его внимание, когда он ещё работал в Твинке. Эта служба дознания состояла из жрецов, которые входили, как подсобное подразделение, в единую милицейскую гильдию Панновала. В отличие от тюремных священников, полноправные отцы-инквизиторы могли ходить куда угодно, даже за пределы города. В его душе зародилась опасная мысль...

Но пробыв лишь несколько дней в службе дознания, Юли почувствовал, как червь Вутры зашевелился в лабиринте его неспокойного мозга с небывалой силой. Ему было поручено присутствовать при допросах и пытках, благословлять умирающих. Он подробно ознакомился с действием дыбы, колеса и всех прочих изуверских орудий, что не доставило ему никакой радости. Юли становился мрачнее день ото дня. Но задуманный им план требовал как можно быстрее покинуть место бесправного стажера. Он выполнял свою работу с жестоким упрямством, которое тоже понравилось его начальству. Его острый ум и любопытство также были отмечены и вскоре Юли получил значительное повышение. Его произвели в следователи и наконец предоставили ему возможность самостоятельно вести дела.

Так Юли стал инквизитором.

* * *

Он не ожидал, что его повысят так быстро, но, как оказалось, эта работа не требовала никаких особых талантов. Допросы были до смешного просты, поскольку закон Панновала признавал лишь несколько видов преступлений. Большинство преступников занималось мошенничеством или воровством, или было уличено в ереси. Или же их просто ловили в тех местах, куда запрещалось ходить. Некоторые даже пытались убежать в проклятое царство Вутры, во внешний мир, хотя последнее преступление считалось здесь редкостью и признавалось за выходки умалишенных. Но самым страшным злодеянием считалось не убийство и даже не богохульство, а любая попытка совершить государственный переворот и изменить систему власти. В Панновале это называли "революцией". Именно в последнем преступлении обвинялся и Усилк, хотя не было никаких доказательств. В городе действовала тайная организация революционеров, с которой милиция вела упорную, но безуспешную борьбу. Хотя даже слова о революции теперь считались преступлением, искоренить крамолу не удавалось. Впрочем, совершенно независимо от тяжести преступления, наказание всегда было одно — пожизненное заключение в Твинке.

Именно сейчас, на этой службе, Юли понял, что темный мир Панновала был подвержен неизлечимой болезни: всем, находящимся у власти, мерещилась революция. Эта болезнь была порождена страхом и нечистой совестью владык, и именно по этой причине вся жизнь в Панновале была подчинена бесчисленным мелким законам, порожденным его властителями за многие столетия своего царствования в страхе.

Как оказалось, в Панновале проживало не так уж и много народу — всего семь тысяч человек — но все они, от первого до последнего, включая и женщин, были вынуждены вступать в какую-либо гильдию либо орден священнослужителей, которые отвечали за них. Каждая гильдия, каждый орден, каждая улочка "жилых", как и любое общежитие Святилища, была набита доносчиками, которым власти также не доверяли и держали среди них своих шпиков, в то время как за ними самими присматривали ещё более тщательно законспирированные шпионы. Страх порождал недоверие всех ко всем, и некоторые жертвы этого недоверия с виноватым видом представали перед Юли.

Юли отлично справлялся со своей новой работой, хотя и ненавидел себя за это. Вопреки своей мягкой натуре он быстро стал профессионалом. Ему даже начала нравиться жестокая работа следователя, он почувствовал вкус к ней. У него было достаточно личного обаяния, чтобы усыпить бдительность жертвы, и достаточно дикарской ярости, чтобы вырвать у неё нужное признание, не прибегая к утомительной помощи палачей, как часто поступали другие следователи. Ему нравилось, что коллеги с уважением, а заключенные со страхом шепчутся о нем. Ему хотелось быть окруженным ореолом мрачной славы, подобно самому отцу Мллю. Но он помнил своё обещание, данное матери Усилка и несколько раз вызывал его к себе в те минуты, когда был уверен, что их никто не подслушивает — только затем, чтобы выразить ему своё сочувствие. Тем не менее, Усилк всё равно не желал говорить с ним.

* * *

Следователи были гораздо свободнее священников Твинка. Им разрешалось свободно бывать в Святилище, хотя покидать его пределы им запрещалось. Каждый их рабочий день завершался богослужением под сводами Латхорна — великой пещеры, на которой остановил своё внимание сам Акха. Для всех священников, независимо от ранга, присутствие было обязательным. Милицейские могли присутствовать по желанию и чаще всего они пропускали эту утомительную церемонию, предпочитая ей пиво и игру в кости. Юли это не волновало. Акустика в Латхорне была превосходной, хор и музыка заполняли собой всё пространство под его сводами. Ничего больше для счастья ему не требовалось.

В последнее время Юли сам увлекся игрой на флуччеле и вскоре стал довольно искусно играть на этом сложном инструменте. Флуччель была размером с его ладонь, но она превращала его дыхание в высокую музыкальную ноту, которая взмывала вверх, под своды Латхорна, и парила там, подобно челдриму над заснеженными равнинами поднебесья. Вместе с нею, под звуки таких боговнушенных песен, как "Покрытые попоной", "В Его тени" и любимой "Олдорандо", взмывала вверх и парила там и душа Юли. Ему казалось, что он вернулся в счастливые дни своего послушничества.

Однажды после богослужения он познакомился с Бервином — ещё не старым, но уже сморщенным от молитв жрецом. Они вместе стояли в Латхорне во время службы и когда Юли возвращался с неё по склепоподобным темным переходам Святилища, небрежно считывая кончиками пальцев путеводные рисунки на стене, жрец последовал за ним. Незаметно они разговорились и Бервин вдруг принялся расхваливать Юли, пророча ему большую будущность. Тот рассеянно следовал за ним, почти не слушая, и вдруг заметил отца Сифанса, распевающего гнусавым голосом псалмы. Юли это показалось странным — прежде его наставник всегда молился в одиночестве, молча, повернувшись лицом к стене. Бервин и Сифанс сердечно приветствовали друг друга с теплотой старых друзей. Потом Бервин вдруг вежливо откланялся и скрылся в темноте. Юли остался с отцом Сифансом наедине, как когда-то, в дни ученичества. Он сразу же понял, что встреча их вовсе не случайна. Его сердце вдруг часто забилось. Что он услышит в этот раз?..

Юноша вдруг растерялся, не зная, о чем говорить со своим наставником. Знания больше не прельщали его и прежняя мечта вступить в ряды Хранителей поблекла. И без того он узнал о жизни куда больше, чем хотел бы.

— У тебя усталая походка, — заметил отец Сифанс, обладавший очень чутким слухом.

Юли вздохнул. По своей новой привычке он ответил уклончиво.

— У меня тяжело на душе после рабочего дня, святой отец, — пожаловался он, просто чтобы что-то сказать. — Я отдыхаю только на богослужении.

Вопреки своему характеру, отец Сифанс не стал уклоняться от прямого ответа.

— Так и должно быть, брат Юли, — примаргивая сообщил он своему бывшему ученику. — Служба приносит отдохновение от наших тяжких трудов. Но, как я вижу, ты научился обуздывать свои чувства. Отзывы о твоей работе исключительно благоприятны, сын мой. Скоро ты взойдешь высоко по служебной лестнице. Я помогу тебе в этом, насколько смогу. Тебе не придется больше тратить свою жизнь на ничтожных преступников.

Юли нахмурился. Административная карьера точно не была тем, о чем он мечтал. Но и сам он уже не был наивным юным послушником, упустившим свой шанс. Теперь он был намерен действовать настолько решительно, насколько это вообще возможно.

— Я благодарен тебе за доброту, святой отец, — серьёзно ответил Юли. Он уже понял, куда клонит его старый наставник. — Я помню, что ты сказал мне, — он многозначительно понизил голос, — о Хранителях. Можно ли мне по моему желанию войти в число этих людей?

— Нет, — недовольно ответил отец Сифанс. — Это не та организация, куда можно вступить добровольно. Я же говорил, что туда тебя могут лишь выбрать, когда в том возникнет необходимость.

— А как я могу выдвинуть туда свою кандидатуру?

— Акха поможет тебе, когда в этом возникнет необходимость, — пробормотал отец Сифанс, явно удрученный таким напором бывшего ученика. — Я уже старею...

— И когда она возникнет? — Юли не был настроен отступать. Прежние амбиции воскресли в нем.

— Когда придет время, Акха обратит на тебя внимание и поможет решить этот вопрос.

— А когда оно придет?

Отец Сифанс тяжело вздохнул.

— После моей смерти, сын мой. Не бойся, твоё ожидание не будет долгим. Два, самое большее три года... Согласно обычаю, число Хранителей неизменно, а мой голос там — только один из многих.

— Но разве нет иного пути? — Юли был потрясен откровенностью старого наставника. Но он также и не собирался ждать эти два или три года, уже чувствуя, как угасает в нем жар молодости и тяга к знанию.

Отец Сифанс пошамкал губами в напряженном раздумье.

— Вообще-то есть. Хотя сейчас ты ещё не стал одним из нас, я думаю, что тебе можно доверить одну тайну Святилища. Слышал ли ты об ордене, который стоит выше даже Хранителей по влиянию и могуществу?

— Нет, святой отец. Никто не посвящал меня в эту тайну. А слухам, которые ходят по Святилищу, я не придаю значения. Я не обращаю внимания на слухи.

— Но тебе стоило бы обращать на них внимание, прислушиваться к ним, — вдруг улыбнулся святой отец. — Значение следует придавать всему, что вокруг тебя. Слухи — это зрение слепого, а ты, увы, слеп, сын мой. Но раз ты настолько недоверчивый и добродетельный, тогда я ничего не скажу тебе о Берущих.

— Берущие? А кто они такие? — удивился Юли. На самом деле, он уже не впервые слышал о них.

Отец Сифанс тихо засмеялся.

— Ну уж нет, я не скажу тебе ни слова, брат Юли. Зачем тебе забивать себе голову всякими тайными организациями или россказнями о подземных озерах, свободных ото льда? Ведь ты уже знаешь, что самые, казалось бы, бесспорные вещи и факты могут оказаться ни на чем ни основанной ложью или мифом, как сказание о черве Вутры. Его облик описан в мельчайших подробностях, но разве кто-то видел его своими глазами? Нет. Это всё мифы, мифы...

Святой отец словно читал его мысли. Юли тоже рассмеялся. Теперь он видел эти игры старого священника насквозь.

— Ну хорошо, святой отец. Ты уже достаточно заинтриговал меня, так что мне не терпится услышать ещё один миф. Прошу тебя, расскажи мне всё о Берущих. Кто они такие, эти Берущие?

Отец Сифанс поморгал, прищелкнул языком, замедлил шаг, и, скользнув в ближайшую пустую келью, поманил за собой Юли.

— Ну, если ты так настаиваешь... Наверное, ты не забыл, как теснится чернь в Вакке. Дома там громоздятся друг на друга, поднимаются по террасам. Городок являет из себя хаос, застройка безо всякого плана и системы. Теперь предположим на минуту, что горный хребет, в котором расположен Панновал, похож на Вакк, в котором всё хаотично и одновременно взаимосвязано. Чем-то это напоминает живой организм. В одном месте тела находится сердце, в другом печенка, в третьем легкие, селезенка и так далее. Никакой логики в организации нашего тела, как ты сам знаешь, нет, но, тем не менее, оно живет и выполняет свои функции. Точно так же устроен и наш горный хребет — или, другими словами, он представляет собой нечто вроде источенного мышами сыра.

— И что с того? — удивился Юли. Он не понимал, куда клонит его бывший наставник.

Отец Сифанс откашлялся, очевидно, стараясь скрыть недовольство.

— А что, если предположить, что за Панновалом и под ним расположены такие же огромные пещеры, как наш Латхорн? Или ещё более огромные? — вдруг спросил он. — Ты думаешь, что это невозможно?

— Нет, — осторожно сказал Юли, вспомнив черную бездну отвала. — Я так не думаю.

— Отлично. Я тоже так не думаю. Предположим, что их высекла древняя раса людей, называемых Архитекторами, ныне давно вымершая. Конечно, всё это только гипотеза, предположение, миф, ни на чем не основанный. Но давай вспомним, что наш Вакк начинается водопадом, а он падает из неизвестной пещеры, расположенной где-то над нами. И что за Твинком он уходит ниже уровня нашей самой нижней пещеры. Он устремляется вниз, в пещеру, расположенную под нами. Вода течет туда, куда ей заблагорассудится, так что предположим, что на нижнем уровне поток попадает в одну из подземных расщелин, и, наконец впадает в некое неизвестное нам озеро, воды которого согреты теплом земли настолько, что на них даже зимой не может образоваться лед. А вот теперь представим, что на берегах этого благословенного озера, в этом благословеннейшем месте, живут Берущие, самые могущественные существа в мире. Им принадлежит всё самое лучшее, что есть в этом мире, но они берут главное — знания и силу. Берущие хранят их до тех пор, пока Акха не победит окончательно. Такова их историческая миссия.

— Но раз они хранят их, — задумчиво сказал Юли, — значит, они прячут их и от нас тоже!

Отец Сифанс вдруг мелко захихикал.

— Что ты сказал? Я не расслышал, — он привычно ушел от ответа и довольно поморгал. — Забавную историю я рассказал тебе, да?

Но Юли отнесся более чем серьёзно к "забавной" истории наставника, от которой его бросило в дрожь. Он уже чувствовал, что сейчас решится его судьба, ни более, не менее.

— А как становятся Берущими? Тоже выбирают? — Юли больше не был настроен играть в намеки.

Отец Сифанс опять горько поцокал языком и почмокал губами.

— Да разве можно выбрать в столь избранное общество? Увы, мой мальчик, там нужно родиться. Оно состоит из нескольких могущественных кланов. Там правят прекрасные женщины, которые хранят тепло домашнего очага. Берущие знают все пути этих гор. Говорят, они по своему желанию могут покидать царство Акха и так же легко возвращаться в него. Им всё дается легко, но их законы тяжелы. Если кто-то захочет войти в их избранный круг, ему придется доказать своё право мечом, но человек может это сделать, если он отважен, силен и вдобавок неглуп — как вот ты, например. Да, для того, чтобы попасть в это избранное общество, мне потребовалась бы революция! — отец Сифанс вновь хихикнул, словно наслаждаясь своим богохульством, а Юли растерялся, услышав такую крамолу.

— Святой отец, да ты смеешься надо мной! — возмутился он.

Старый священник с задумчивым видом склонил голову на бок и посмотрел на юношу.

— Ты дикарь, мой юный друг, и наверняка дикарем и умрешь. Но ты не подлец, как думают остальные, и из тебя никогда не выйдет настоящего священника. Именно за это я так тебя и люблю. Пока ты ещё не выбрал свой путь, но я вижу, что это произойдет уже скоро. Тогда мы поговорим с тобой в последний, третий раз. Я не знаю, что тогда будет, но чувствую, что скоро мы простимся навсегда. Твой путь уходит далеко...

На этом они и расстались. Но слова святого отца повергли душу Юли в смятение. Да, отец Сифанс сказал правду: из него никогда не выйдет настоящего священника. Из него получился любитель церковной музыки, и больше ничего. Но его ли в том вина?.. Или тех, кто говорил о святости, думая только о себе?..

Вернувшись в свою келью, Юли плеснул пригоршню ледяной воды на разгоряченный мыслями лоб. Последние его иллюзии были разбиты. Вся иерархическая лестница Панновала не вела к Богу. Она вела только к власти. Вера не давала четкого объяснения того, как религиозное рвение могло бы оживить каменного идола. Оно не могло изменить жизнь людей к лучшему. Слова веры звали лишь к туманной неясности под названием "святость". Но никто из священников не хотел святости. Всё, о чем они мечтали, было местечком потеплее. Даже отец Сифанс. Он смотрел на Юли, как на орудие, пусть и способное перевернуть весь мир в его личных интересах. Осознание этого было таким же грубым, как и прикосновение дерюжного полотенца к лицу.

Юли лежал в спальне и сон не шел к нему. Теперь он уже не сомневался, что сам станет Хранителем. Отец Сифанс скоро умрет, он займет его место. Но вот хочет ли он этого?..

Не так давно он был готов продать душу, чтобы стать Хранителем, узнать древние тайны. Но что это даст ему?..

Перед его глазами стоял отец Сифанс, у которого по сути была отнята жизнь, которого, как и всех святых отцов, лишили женской любви и который жил сейчас среди призраков неосуществленных желаний. Но ему, похоже, уже давно было безразлично, верят ли хоть во что-либо люди, окружающие его на общественной лестнице, неважно, стояли они выше или ниже его. Его постоянные полунамеки и уклончивые ответы свидетельствовали о его глубоком недовольстве собственной жизнью.

Перед Юли развернулись подобные перспективы своей собственной судьбы, и он вдруг понял, что его жизнь здесь будет загублена так же, как жизнь отца Сифанса. Ведь тот уже исполнил его мечты — достиг вершин власти, стал Хранителем... и что ему это дало? Ничего. А Берущие?..

Юли вспомнил рассказы о далеком Панновале, манившие его в дикой пустыне, и сравнил их с рассказами отца Сифанса. Нет, он не позволит поймать себя дважды в одну ловушку! Но что же тогда делать? Чего хотеть?

Охваченный неожиданной яростью, Юли вдруг подумал, что лучше умереть, как подобает мужчине, в дикой пустыне, чем прозябать здесь, в безопасной, но и бесплодной тьме Панновала, подобно жалкой мыши. Да, лучше, даже если для этого придется расстаться с флуччелем и божественными звуками "Олдорандо"!

Гнев заставил его сесть в постели. В его голове шумело от потока противоречивых мыслей. Юли била дрожь от мысли о том, что он сейчас сделает.

В порыве ликования, подобного тому, который охватил его, когда он входил в Рекк, он громко прошептал:

— Я не верю. Я ни во что не верю.

Однако, он верил — верил во власть над себе подобными. Он видел это каждый день. Каждый день приносил ему всё новые свидетельства этой власти. Человек повсеместно угнетал человека, и это было непререкаемой реальностью. Но всё это находилось в области чисто человеческого. И он перестал верить во всё, кроме угнетения человека человеком. Но до той поры, пока эти отношения не выходили из области чисто человеческих, Юли ещё на что-то надеялся. Теперь же он понял, что окончательный перелом в нем произошел, когда он увидел ужасный обряд казни молодого еретика Нааба. Как могли люди позволить, чтобы ненавистный фагор лишил жизни человека, одного из них? Как вообще можно было вырвать горло молодого Нааба, лишив его навсегда речи? Но, может быть, слова Нааба ещё сбудутся? Тогда священники переродятся в процессе самосовершенствования, жизнь людей наполнится смыслом... Каким? Вся эта вера была чушью, как он и думал с самого начала. Умные речи, вкрадчивые священники — вот это было реальностью жизни. А кем был Акха? Никем. И ничем. Пустотой в пустоте. Да, пустой надеждой в тысячах пустых голов. Ведь власть священников — это действительность, а Акха — ничто, только миф, выдумка...

В шелестящей подземным сквозняком тьме он медленно прошептал роковые слова:

— Акха, ты ничто. Я не верю в тебя.

И ощутил, как встали дыбом его почти отсутствующие волосы от охватившего его страха. Что, если?..

Но он не умер на месте. Его не поразил божественный гнев, с ним ничего не случилось, он остался жив. Лишь ветер шумел и завывал в воздушных продухах. Акха был бессилен причинить ему вред, и значит, он не существовал. Но это значило... значило...

Юли вскочил и побежал во мрак подземных галерей — босой, в одной нижней рубашке. Его пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли стертые кончики пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Кое в чем он всё-таки разобрался за время этого сумасшедшего бега. Знания уже ничего не значили для него. Они были просто набором бессмысленных слов, которые там, снаружи, не давали никакой силы. Он не желал больше подчиняться другим людям, чтобы что-то получить от них. Он сам хотел власти над себе подобными. Отец Сифанс был прав лишь в одном. Власть была единственным способом что-то изменить в этом мире. О да! Вести за собой других людей, изменять их жизнь, делать её лучше — в этом был смысл его жизни.

Когда Юли это понял, буря, бушевавшая в его мозгу, немедленно утихла. Теперь в его голове царила кристальная ясность и мир.

Он вернулся к своей постели. Завтра же он начнет другую жизнь, он начнет действовать. По крайней мере, повиноваться и дальше этим ничтожным священникам он не будет. В конце концов, он наследник правителей Старого Олонеца, а они — просто лгуны. Хватит с него глупой покорности!..

Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова остался один на покрытом снегом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и он с презрением зашвырнул копьё Алехо в кусты. Он вспомнил резкое движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в снег среди голых ветвей зимних зарослей, ощутил острый, как нож, морозный воздух в своих легких.

Резкое движение во сне отогнало дрему. Юли задумался. Почему он вдруг вспомнил всё это?.. К чему бы это ему пришли на ум эти ничтожные подробности забытой жизни?..

Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа. Юли повернулся на другой бок и заснул.

На этот раз он спал без сновидений.

* * *

Утром все ночные переживания показались Юли чушью. Сегодня ему предстоял последний и потому особенно важный допрос Усилка. Один инквизитор мог допрашивать свою жертву не более шести раз, и, если он не добивался результата, жертву передавали палачам. Правила в этом отношении были строгие и старшие отцы-инквизиторы бдительно следили за их соблюдением, как раз затем, чтобы избежать сговора инквизиторов и заключенных. Юли как-то не подумал, что раз за разом вызывая к себе Усилка, он сам переводит его в разряд упорного еретика. Теперь же он не мог даже отказаться от этого допроса, так как закон требовал дать заключенному последний шанс сознаться в преступлениях добровольно. Юли понял, что сам загнал себя в ловушку — чтобы спасти Усилка от ужасной смерти, он должен был любой ценой вырвать у него признание. Усилк, увы, ни в чем не желал признаваться. Он не реагировал ни на уговоры, ни даже на побои, к которым прибег к отчаяния Юли.

Сейчас он стоял перед Юли, который восседал в роскошном инквизиторском кресле, искусно вырезанном из цельной глыбы камня, что придавало ему особую значительность и подчеркивало разницу в положении двух мужчин — допросчика и узника. Юли внешне был спокоен. Усилк, сутулый и оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом.

— Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, посягавшими на безопасность Панновала, — уже в тысячный, наверное, раз повторил Юли. — Ты обязан сообщить нам их имена. Это всё, что нам надо от тебя. После этого ты будешь волен отправляться куда тебе угодно, даже вернуться домой, в Вакк.

— Я не знал таких людей. Меня оклеветали.

И вопрос и ответ стали уже традиционными и повторялись изо дня в день. Юли понимал, что слышал их в последний раз. Сегодня он сбежит из Панновала. Его служба закончится. Но он уже понимал, что стал изнеженным в вечном тепле города. Его охотничьи навыки притупились, он не сможет выжить во внешнем мире в одиночку. И ему не хотелось бросать Усилка здесь, на расправу Дравога, который люто ненавидел его за непокорность и упрямство.

Он поднялся с кресла и стал расхаживать вокруг заключенного, не в силах унять своего внезапного волнения. Время допроса уже истекало. Он должен был добиться признания сейчас — или никогда.

— Послушай, Усилк, ты знаешь, что это последняя наша беседа, — Юли заговорил нарочито безучастным тоном, чтобы не выдать охвативших его чувств. — Я ничего против тебя не имею. Поверь, в отличии от Дравога, у меня нет оснований плохо относиться к тебе лично. Как я уже сказал тебе, я знаком с твоими родителями и уважаю их. Но сегодня я встречаюсь с тобой в последний раз. Если ты не признаешься, моё имя будет покрыто позором. Я не хочу этого. Боюсь, мне придется прибегнуть к помощи палачей. Сейчас тебя уведут в пыточную, и ты наверняка помрешь в этой дыре, причем, неизвестно за что.

Неожиданно Усилк заговорил, гордо подняв голову.

— Нет, я знаю, за что я умру, монах! — произнес он неожиданно твердым голосом. — За лучшую жизнь для моего народа, за свободную жизнь!

Юли был удивлен. Он не ожидал такого прямого ответа, так совпадающего с его ночными мыслями. Но это подстегнуло его. Он понизил голос.

— Ну что же, очень хорошо, если ты готов умереть за свободу. Я тоже готов за неё умереть. Поэтому я готов довериться тебе. Слушай меня внимательно. Я вверяю свою жизнь в твои руки. Я не намерен быть священником в этой крысиной норе, я не рожден для того, чтобы раболепствовать перед Акха. Я родился не здесь, а в белой пустыне под открытым небом, далеко на севере, и в этот мир я хочу вернуться. Я помогу тебе сбежать из тюрьмы и возьму тебя с собой. Поверь, я говорю правду! Я не обманываю тебя.

— Пошел прочь, монах. Я не так глуп, как ты думаешь. Этот фокус со мной не пройдет. Не ты первый искушаешь меня... — Усилк с презрением взглянул в глаза Юли. Тот выдержал его взгляд, но вздохнул и нахмурился. Всё оказалось сложнее, чем он думал.

— Поверь мне, я тебя не обманываю, — упрямо повторил он. — Но я не знаю, как мне убедить тебя, что я говорю правду. Как мне доказать это?

Усилк грубо рассмеялся.

— Ты можешь поносить богов и святыни, которым дал обет служить. Это будет забавно.

— Ты думаешь, мне легко говорить такие вещи? — возмутился Юли. — Ты ошибаешься. Да, я жестокий человек, и таким меня сделал Панновал. Но всё же, душа внутри меня протестует против этого. И это тоже заставляет меня восставать против Панновала и его законов. Конечно, они обеспечивают защиту от внешнего мира, сытость и сносные условия жизни простому люду, — но не мне, даже в моей привилегированной роли инквизитора. Почему это так, я не могу сказать, я не знаю. Но я могу сказать, что таков уж мой характер. Я сын дочери вождя, а не жалкий раб чужих законов!

Юли спохватился и прервал поток своих слов. Он сам не понимал, что это такое на него вдруг нашло. Что это с ним? Куда его несет? Почему он исповедуется ничтожному узнику?.. Но если он действительно мужчина, он не должен отказываться от своих мыслей, облеченных в речи.

— Ладно, хватит болтовни. Не в этом дело. Главное в том, что я достану для тебя монашескую сутану. Это легко для меня. Когда ты переоденешься, мы покинем эту камеру. Я проведу тебя в Святилище, а оттуда мы вместе убежим из Панновала. Мы сможем улизнуть через северные ворота, если оба будем одеты охотниками. Их одежду можно забрать в гильдии портных. Ты согласен?

— Давай, давай, заливай дальше, монах. Мы в Твинке называем это "вешать лапшу на уши", — и Усилк оскорбительно засмеялся.

Юли пришел в бешенство. Ещё немного — и он бы набросился на этого недоверчивого ублюдка с кулаками. Вместо этого он сорвал со стены плеть и принялся с яростью хлестать по своему каменному креслу. Потом, выпустив пар, он швырнул её в угол, схватил со стола лампу и сунул её под нос Усилка. Тот отшатнулся. Юли схватил его свободной рукой за грудки.

— С какой стати я буду врать тебе, идиот! — закричал он, тряся узника, словно крысу. — Ну зачем мне лгать тебе? Зачем мне ставить себя под удар? Что ты знаешь, в конце-то концов? Ничего, ничего стоящего! Твоя жизнь уже сейчас не стоит ни гроша. Здесь тебя не ждет ничего хорошего. Ты еретик, теперь я точно это знаю. Сейчас тебя будут пытать, а если ты не сдохнешь после пыток, тебе сломают позвоночник и бросят подыхать. Ты сгниешь заживо в вонючей темнице. Такова твоя участь. Наверное, это твоя судьба. Ну что ж, иди, подыхай в мучениях! Это цена, которую ты заплатишь за свою гордость и за то, что ты кретин. Делай, что хочешь, подыхай хоть тысячу раз, мне плевать! Мне всё равно. С меня довольно. Хватит уговоров! Подумай о моих словах, когда будешь висеть на дыбе с жаровней под пятками. Когда ты будешь издыхать в своей камере, в своём собственном дерьме, вспомни обо мне — я буду уже там, на свободе, среди чистых заснеженных просторов, под открытым небом, неподвластный Акха! Там, где нет его власти...

Он громко выкрикнул эти кощунственные слова, уже не задумываясь о том, услышат его в коридоре или нет. Лицо Усилка покрылось мертвенной бледностью. Очевидно, он решил, что святой отец попросту спятил и он оказался наедине с сумасшедшим. Юли вновь затряс его, требуя ответа. И получил его.

— Пошел прочь, монах, — всё та же угрюмая фраза, которую он произносил всё время.

Юли задохнулся от невыразимой ярости, рука его потянулась к ножу. Он отступил на пару шагов, тщетно пытаясь вдохнуть. Когда это ему удалось, он с ледяным спокойствием поднял плеть, и, шагнув вперед, ударил Усилка кнутовищем по щеке. В этот удар он вложил всю свою силу и ярость. Он отчетливо увидел как лопнула кожа в том месте, куда пришелся удар. Страшная рана открылась на лице парня. Палка разодрала кожу и мясо, и Юли отчетливо увидел кость на скуле заключенного. Когда надо, он был очень быстр — он уже замер в растерянности, приподняв над головой плеть в напряженной руке, а руки Усилка всё ещё медленно поднимались вверх, тщетно стараясь отвратить то, что уже произошло. В голове Юли не осталось вдруг ни одной мысли — одна огромная звенящая пустота.

Потом в его голове словно щелкнуло и время обрело нормальное течение. Усилк отшатнулся назад от удара и снова взмахнул руками, на сей раз пытаясь удержать равновесие. Но он был слаб, а ужасная боль от раны окончательно добила его. Колени упрямца подогнулись, он пошатнулся и осел на корточки, потом вдруг страшно всхлипнул и как подкошенный рухнул на пол следственной камеры. Юли с отвращением смотрел на него. И этому упрямому кретину он чуть не доверил свою жизнь!..

В этот миг снаружи донесся сокрушительный грохот. Пол содрогнулся, с потолка посыпался песок. Обвал!..

Сильное сотрясение камня под ногами мгновенно вернуло Юли к реальности. Из-за двери вдруг донеслись истошные вопли и топот, словно в город ворвалась целая орда фагоров. Крепко стиснув рукоять плети, Юли перешагнул через неподвижное тело Усилка и вышел в коридор. В воздухе клубилась пыль. В сумятице своих чувств он не удивился суматохе, царившей вокруг. Надзиратели и милицейские лихорадочно носились взад и вперед, что совсем не было им свойственно, так как обыкновенно они передвигались по темным коридорам Твинка похоронным шагом, олицетворявшим неотвратимость судьбы.

Юли вмиг растерялся в суетной атмосфере переполоха и постыдно замер с открытым ртом, не зная, что делать. К счастью, к нему быстрым шагом подошел сам капитан Эброн. Он держал в руке коптящий факел, раздавая резким голосом приказы во все стороны.

— Ты инквизитор, допрашивающий заключенных? — грубо спросил он, даже не узнав Юли.

— Я, — не менее грубо ответил Юли. Ему не понравился тон капитана. — И что? В чем дело?

— Немедленно освободите все кабинеты и пыточные, — капитан опомнился и изменил тон. — Я хочу, чтобы все эти камеры были очищены от заключенных. Отправьте их назад, в тюрьму. Живее! Здесь мы разместим пострадавших. Ну, что вы так на меня смотрите, святой отец? Действуйте, да побыстрее, во имя Акха!

— Пострадавших? — тупо переспросил Юли. Он не понял капитана. — Каких пострадавших? Откуда взялись пострадавшие? — Юли всё ещё думал о своём и не смог сразу включиться в ситуацию.

— Ты что, глухой? Или слепой? — со злобой прорычал капитан, вновь впадая в бешенство. — Тебе что, уши дерьмом заложило, брат? Ты не видишь, что творится вокруг? Своды в Твинке обрушились и заживо похоронили много наших людей. Там произошло нечто ужасное и до сих пор там Вутра знает, что творится. Так что давай, пошевеливайся! Живо отправь своего подопечного в его камеру. Чтобы через две минуты весь этот коридор был свободен!

И капитан зашагал дальше, изрыгая приказы. По-видимому, катастрофа доставляла ему удовольствие и он наслаждался собственной активной деятельностью.

Юли повернул назад. Усилк всё ещё лежал на полу камеры. Склонившись над распростертым телом, Юли с облегчением понял, что узник ещё жив. Он нагнулся, схватил парня за плечи, и, одним рывком подняв с пола, поставил на ноги. Усилк только тихо застонал. Оглушенный ударом, он до сих пор был в полубессознательном состоянии. Перекинув его руку себе за шею, через плечо, Юли напрягся и поволок узника к двери. Тот очухался, когда кровь отлила от его головы, и принялся с трудом переступать ногами.

В дальнем конце коридора всё ещё бушевал капитан, охваченный приступом административного рвения. Повсюду вокруг Юли другие инквизиторы тоже выводили свои жертвы из камер и гнали их перед собой. Никто из них не выражал недовольства этим внезапным перерывом в их утомительной работе. Как говориться, никогда не вредно отдохнуть.

В наполненной пылью темноте галереи люди выглядели смутными тенями. Различить их лица было нельзя. Юли вдруг понял, что этот обвал, несомненно, знак, данный ему самим Вутрой — именно сейчас, в этой суматохе, когда даже стража покинула свои посты, появилась возможность легко скрыться, не оставив следов. Но вот что делать с Усилком, который ещё находился в полуобморочном состоянии? Бросить его здесь?..

Ярость Юли затихла и вместе с этим появилось сильное чувство вины. Сейчас им владело только одно желание — доказать Усилку, что он был искренен, предлагая ему помощь. В конце концов, он поклялся матери Усилка, что поможет ему. А она была добра к нему, как его родная мать.

Но вот как это сделать? Слова тут были бесполезны. В этом Юли уже убедился. Тут требовалось дело. Но какое? Побег?..

Юли растерялся. Он понял, что на самом деле вовсе не хочет бежать из Панновала, где он стал уважаемым человеком, неизвестно куда. Щекочущее томление духа — это одно, а суровая борьба за выживание под беспощадными небесами — совсем другое. Это он тоже знал. Но он также знал, что боги никому не посылают дважды своих знаков. Если он в достаточной степени кретин, чтобы пренебречь указанием свыше, значит, быть по сему. Он бесплодно закончит свои дни в этой норе, подобно отцу Сифансу — не принеся никому никакой пользы, окруженный лишь страхом... Ну нет!

Решение было принято. В голове Юли созревал отличный план действий. Сначала ему нужно привести Усилка в чувство. Не надо вести его в тюрьму. Он приведет его в Святилище, а там... там видно будет. Если молодой дурак опять примется упорствовать, никогда не поздно будет вернуть его назад.

Вместо тюремных камер Юли направился к своему жилищу. По пути ему вдруг пришло в голову, что все остальные следователи идут туда же. Нечего было и думать отвести Усилка в общежитие младших священников, где размещалась келья Юли. Там всегда полно людей, заключенного сразу же заметят. Но есть куда более надежное место...

Туда Юли и потащил свою живую ношу, одновременно считывая узор стены. Немного не доходя до спален младших священников, он повернул, толкая Усилка впереди себя вверх по винтовой лестнице, которая вела в Святилище, прямо к комнатам старших священников. Обычно её охранял постоянный пост стражи, но сейчас её тут не было...

Высеченный рисунок, по которому скользили его пальцы, сообщал ему, что он находится уже возле комнат отцов-наставников. Право, это было гораздо лучше, чем сжимать в руке тусклый и вонючий факел!

Он остановился перед дверью комнаты отца Сифанса и постучал. Он много раз стоял перед ней, дожидаясь, когда святой отец выйдет к нему, но ещё никогда не входил внутрь. Суровая субординация духовной гильдии строго запрещала подобные визиты.

Как он и ожидал, ответа не было. В это время дня святой отец был обязан присутствовать на службе, занимаясь с послушниками. Тогда Юли просто открыл незапертую как всегда дверь и втащил в неё Усилка.

Как он и предполагал, в комнате никого не было. Усадив Усилка на пол, спиной к стене, он стал шарить по комнате, ища лампу. Постоянно натыкаясь на углы незнакомой мебели, он наконец нашел её, и, крутанув кремневое колесико чудесного изобретения Панновала — зажигалки, высек искру. На конце фитиля масляной лампы вырос коптящий язычок пламени.

Подняв лампу, Юли огляделся в её мерцающем свете. Просторная комната поразила его смесью роскоши и аскетизма. В одном углу стояла угрюмая статуя Акха в человеческий рост. В другом была выдолблена каменная ванна для омовений. На подвешенной к стене полке лежало несколько незнакомых Юли мелких вещей и музыкальных инструментов, среди них и флуччель. Пол был застелен циновками, поверх них у статуи Акха расстелен коврик для молитв. И больше — ничего, кроме стола и стульев, лишь в тени виднелся вход в маленький альков. Даже не заглянув туда, Юли сообразил, что там стояла кровать, на которой спит старый священник. Он был удивлен такой спартанской простотой. Рассказы о роскошной жизни высших духовных лиц преувеличили всё очень сильно. Если не считать ванны и статуи, его комната выглядела так же. В ней тоже почти не было вещей. Впрочем, единственной дорогой для Юли вещью был серебряный флуччель, его любимый музыкальный инструмент, а он и так всегда лежал у него в кармане.

Потом внимание Юли привлекли незнакомые вещи на полке, притянувшие его взгляд своим причудливым блеском, но тут же он спохватился. Незачем было шариться, подобно вору, в комнате своего учителя, когда его ждало более важное дело...

Отбросив неуместные мысли, Юли принялся за него. Для начала он нашел бронзовый таз, наполнил его водой из глиняного кувшина и обмыл лицо Усилка. Прикосновение холодной воды привело узника в себя. Он слабо попросил пить. Юли протянул ему полный ковш. Усилк жадно выпил всю воду, но его тут же вырвало. Юли покачал головой, потом протянул руку и взял с полки замеченную им твердую лепешку из ячменной муки. Юли отломил треть для Усилка, а сам не откладывая съел остальное — пускай он стал преступником, это не повлияло на его аппетит. Затем он осторожно тряхнул парня за плечо.

— Не сердись на меня, — тихо сказал он. — Прости меня за то, что я не сдержался. Но ты и сам виноват в моей несдержанности! Ведь я действительно дикарь, а какой из дикаря священник? Никудышный. Сейчас ты видишь, что я говорил правду. Теперь ты убедился, что я не обманывал тебя? Сейчас самое время сматываться отсюда. В Твинке обвал и нас вряд ли хватятся. Милиции не до нас.

Усилк ответил лишь неразборчивым стоном.

— Что ты сказал? — Юли склонился к парню. — Как ты себя чувствуешь? Тебе ведь придется двигаться самому. Ты сможешь передвигаться без моей помощи?

— Ты всё равно не обманешь меня, монах, — Усилк твердо взглянул на Юли через щелки опухших от удара глаз. — Прибереги свои лживые комедии для своего лживого бога.

Юли присел перед ним на корточки и Усилк резко отдернулся вбок от его горящего взгляда.

— Слушай, у нас уже нет пути назад, — сказал Юли. — Ты должен понять, что все пути к отступлению отрезаны. Нас наверняка уже хватились. Попытайся также понять, что мне ничего не надо от тебя. Просто я хочу, чтобы мы выбрались отсюда побыстрее. Я достану для тебя монашескую сутану. Когда мы покинем эту камеру, я проведу тебя на Рынок и мы убежим вместе. Я заберу у торговцев собачью упряжку и всё необходимое, скажу, что преследую беглого еретика. Священник может забрать в Панновале всё, что угодно, заявив, что такова воля Акха, тем более, что сейчас чрезвычайное положение. Мы сможем спокойно проехать через главные ворота, если оба будем одеты, как охотники. Никто не посмеет задержать меня. А на равнине нас приютит жена одного знакомого мне торговца и охотника, Лорел. Мы поживем у неё, пока будем привыкать к холоду. А потом мы вернемся к моему клану. Мои дяди примут нас...

Усилк отвернулся.

— Я никуда не собираюсь идти из своего города, тем более с тобой, монах!

— Но ты должен идти! — возмутился Юли. — Ты уже беглец. Если тебя поймают здесь, за пределами Твинка, то тут же казнят за побег. К тому же, я привел тебя в комнату моего отца-наставника. Мы не можем долго оставаться здесь. Он не такой уж плохой старикан, но если он застанет нас тут, то обязательно донесет на нас милиции...

— Ты серьёзно ошибаешься, Юли, — внезапно послышался голос за спиной. — Твой "не такой уж плохой старикан" умеет хранить чужие тайны.

Рывком вскочив на ноги, Юли оглянулся — и оказался лицом к лицу с отцом Сифансом. Тот бесшумно появился из глубины темного алькова и встал за спиной Юли, когда тот разговаривал с Усилком.

— Святой отец... — потрясенно выдохнул он.

Отец Сифанс только отмахнулся от него.

— Я прилег отдохнуть, — сказал он, не обращая внимания на растерянность ученика. — Я был в Твинке, когда обрушилась его кровля. Что там творилось!.. Это было нечто невообразимое. Глыбы размером с эту комнату скакали, словно блохи. К счастью, я почти не пострадал. Обломок камня лишь отшиб мне ногу. Я слышал всё, что ты тут говорил, так что позволь мне дать тебе совет: не пытайтесь уйти через северные ворота. Стража закрыла их и объявила чрезвычайное положение, — просто так, на всякий случай, если достопочтенные граждане вздумают совершить какую-нибудь глупость, вроде побега из нашего святого города.

— Ты не собираешься выдать нас милицейским, отец? — тревожно спросил Юли.

От прежних времен, от дней его отрочества, у Юли сохранился острый костяной нож. Когда он задал этот вопрос отцу Сифансу, его ладонь скользнула под сутану и стиснула рукоять этого ножа. Этот нож был всем, что осталось у него от прошлой жизни. Когда Онесса ещё была в добром здравии, она украсила рукоятку своего ножа искусной резьбой и подарила сыну. Раньше он принадлежал её отцу-вождю, деду Юли, и он был преисполнен мрачной решимости пустить его в дело, если потребуется. Ему уже доводилось убивать людей, и он не сомневался, что сумеет сделать это вновь.

Святой отец хмыкнул, заметив его зловещее движение.

— Я собираюсь сделать худшую глупость, большую, чем ты можешь представить. Я посоветую тебе, какой лучше всего избрать путь, чтобы покинуть нашу темную страну... — он замолчал, подмаргивая подслеповатыми глазами. Юли внимательно смотрел на него.

— Я вижу, что ты уже выбрал свой путь, — печально и тихо продолжил святой отец. — Увы, твоя душа не создана для веры, и потому ни Хранителем, ни даже просто священником Панновала тебе уже не бывать. Ты вернешься, откуда пришел, и твой путь замкнется в кольцо, Юли. Но ты вернешься не таким, каким пришел сюда. Возможно, в этом есть какой-то смысл. Неисповедимы пути Акха, и нам не дано увидеть всех его ликов... Быть может, тебе предначертано принести наш свет диким племенам и изменить историю. Кто знает... Впрочем, кто я, чтобы решать за тебя? Делай то, к чему зовет тебя твоя душа, и будь счастлив. А брать с собой этого человека я тебе не советую. Он всё равно не выдержит дороги. Оставь его здесь, я позабочусь о нем. Он умрет легко и быстро.

— Нет, отец, этот человек крепкого закала и хорошей породы, — возмутился Юли. — Он скоро поправится и непременно отправится со мной, если мысль о свободе дойдет до его упрямого сознания. Он много пережил и передумал. Как только он поймет, что на самом деле будет свободен, он выдержит любую дорогу. Он готов бежать. Не так ли, Усилк?

Заключенный пристально смотрел на них. Его раздувшаяся почерневшая щека закрыла один глаз и Юли никак не мог понять выражения его лица.

— Ты изуродовал его лицо, сын мой, — тихо ответил отец Сифанс. — Заставил навеки стыдиться собственного обличья, а что ещё может быть ужаснее? Такого люди не прощают никогда и никому. Отныне он твой враг, Юли, и он всегда останется врагом, что бы ты ни сделал для него. Бойся его. Он принесет тебе зло. Он убьет тебя при первой же возможности. Брось его. Лучше оставь его здесь, мне. Он не успеет выдать тебя.

— Я сам виноват, что он стал моим врагом, — горячо возразил Юли. — Я хочу искупить свою вину перед ним. Я постараюсь загладить её. Когда мы окажемся на свободе и будем в безопасности, он простит меня.

Отец Сифанс мрачно поджал губы и ответил холодно и сухо.

— Некоторые — не прощают.

Пока они стояли неподвижно, глядя друг на друга, Усилк, мучительно отталкиваясь руками от пола, неуклюже пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Он привалился плечом к стене и замер, тяжело дыша. Юли же смотрел на старого наставника. Его сердце стеснилось от внезапно нахлынувших чувств. До этого самого мига — до мига, в который им предстояло расстаться навеки, — он не представлял, насколько полюбил этого сурового на вид старика.

— Святой отец, вряд ли я могу тебя об этом просить, я даже не знаю, есть ли у меня право говорить с тобой об этом... В общем... Однажды ты признался мне, что ты и есть один из Хранителей. Хочешь ли ты вместе с нами уйти в открытый внешний мир? Чтобы у нас были и знания, и свобода?

Глаза старого священника вдруг быстро замигали. Юли показалось, что святой отец старается скрыть слезы...

— В своё время, ещё до моего посвящения в духовный сан, в юности, я тоже почувствовал, что не рожден для жизни в затхлых подземельях, не призван служить Акха, — вдруг тихо признался отец Сифанс. — И тогда я попытался покинуть Панновал. Мне даже удалось выбраться из нашего святого города. Но меня быстро поймали, потому что я был рохлей, наивным городским растяпой, а не жестоким дикарем, как ты!

Юли нахмурился.

— Вы никогда не забываете моего происхождения, святой отец, — холодно заметил он.

Отец Сифанс снова отмахнулся от него.

— Потому, что я всегда завидовал дикарям, — отрывисто признался он. Это признание неожиданно удивило Юли. — Даже сейчас, когда это уже не имеет для меня никакого значения, я им завидую. Если бы я был дикарем, всё было бы в порядке! Мой побег не удался. Я потерпел поражение. Меня подвела моя природа. Моя слабость. Меня поймали и стали обрабатывать. Ну, насчет того, как меня обрабатывали, ты и сам можешь догадаться, ты сам делаешь подобное каждый день. Когда меня поймали, надо мной поработали как следует. Я был очень упрямым молодым дураком. Я не хочу вспоминать, что делали со мной. Но ты и сам должен уже знать, что есть вещи более ужасные, чем пытки, безмерно более унизительные... Я же только скажу, что я тоже человек, но человек из тех, кто не прощает, который не может простить, хотя всё это было уже очень давно... Наконец, я сделал выбор, который должен был. С тех пор я верен Панновалу — а Панновал верен мне. Я сделал отличную карьеру — для растяпы. Мне тоже понравилась работа следователя, Юли. С тех пор я пошел на повышение... и чего я достиг? Посмотри вокруг — чего? Сны о свободе до сих пор не оставили меня...

— Но вы пойдете с нами, святой отец? — Юли не хотел тратить время на сетования старика.

— Я уже слишком стар для свободы, сын мой. Моя единственная мечта — завершить свои дни достойно, в покое и мире. Думаю, я заслужил хотя бы это... Впрочем, мои чувства тут ничего не значат, — отец Сифанс задрал полу сутаны, продемонстрировав здоровенный синяк на тощей голени. — Как видишь, я не могу никуда идти. Мне надо заняться моей раненой ногой, ведь с ней я не дойду сейчас даже до Рынка. Знаешь ли, Юли, на всё есть воля божья. Сам Акха избавил тебя от беспомощного старика. Но мне не хочется отпускать тебя, хоть ты и решил порвать с Панновалом. Ты принес мне надежду, и я хочу отблагодарить тебя. Хочешь, я покажу тебе лестницу, лестницу вниз, лестницу в шесть тысяч ступеней — туда, на дно пропасти под нами? Там жили Архитекторы — те, кого мы считали богами, жили ещё тогда, когда на месте нашего города смыкались первозданные скалы. Их потомки и поныне живут там, их род гораздо древнее и могущественнее нашего. Время ничего не значит для них. Они обитают в надежно укрытом городе в пещере, в самом сердце горы. От них ты узнаешь изначальную тайну земного существования. Это гибельное знание, но если ты выйдешь живым и в своём уме из-под их сводов, никто больше не будет иметь над тобой власти. Ты станешь... о, кем ты станешь! Если ты выйдешь из их подземелья той дорогой, по которой вошел в него, все вожди земли станут твоими слугами. Но ты не осмелишься. Не осмелишься!

— Не сошел ли ты с ума, отец Сифанс? — угрюмо осведомился Юли.

Старый священник издал кудахтающий смешок.

— Пока ещё нет, брат Юли. Значит, тебя не привлекает мир Берущих?

— Нисколько. Я наслушался сказок.

— Сказок?.. Это самая настоящая реальность, сын мой! — старый священник выглядел разозленным не на шутку. Но тут же огонь в его глазах погас, плечи жалко обвисли. — Значит, быть по сему, — тихо сказал он. — Но ты ещё не знаешь, от чего отказываешься. Разве ты не хочешь жить дольше, чем дозволено Акха простым смертным?

Юли тотчас вспомнил рассказ отца Сифанса о Берущих — о том, что там царит право меча.

— Я никого не хочу убивать, святой отец. И мне кажется преступлением прожить свою жизнь только для себя. Мне кажется, Нааб был неправ. Мы должны стараться улучшить нашу жизнь, а не только себя.

— Возможно, ты и прав. Молодые глаза всегда зорче старых... Но из Панновала ведет множество путей, и Хранители многое знают об окружающих землях... не везде под открытым небом живут дикари, Юли. Если я укажу вам один путь, и если вы сумеете пройти его, то в конце концов вы окажетесь не на гибельном севере, а на благодатном юге. Там стоит Эмбруддок — город, не менее древний, чем Панновал, только построенный под открытым небом. Ты хочешь увидеть его, Юли?..

Юноша замер в напряженном раздумье. Блеск цивилизации, соединенный с блеском небес — о чем ещё можно мечтать? Он уже знал, как легко лгут легенды... но он хотел быть обманутым. Его горячее сердце требовало идти в неизвестность, а не возвращаться к уже известному. И в любом случае он окажется в месте, где будет пусть не лучше, но иначе, чем здесь...

— Да, святой отец. Как мне попасть туда?

Отец Сифанс печально усмехнулся.

— Ты отправляешься в долгий и трудный путь. Но я покажу тебе дорогу. Вот, смотри...

Взяв с полки мелок, отец Сифанс набросал прямо на стене схему побега. Юли поразился её размерам. Панновал со всеми его коридорами оказался лишь пятнышком в колоссальной системе пещер, пронизывающих весь хребет Кузинт сверху донизу.

— Постарайся хорошо запомнить эту схему, Юли. Вы должны пройти под горами на ту сторону. Так вы покинете север и попадете на южные склоны. Это долгий и опасный путь. Но если вы доберетесь до Эмбруддока, то заживете там на славу. Ты всё запомнил, Юли? Неверный поворот там может стоит жизни!

— Да. Вы знаете, что у меня цепкая память, святой отец.

— Отлично.

Подобрав тряпку, отец Сифанс стер со стены нарисованную им карту и бросил мелок в угол. Не находя слов для благодарности, Юли обнял старого священника и прижал его к себе.

— Спасибо. Мы отправляемся немедленно, — выдохнул он, отпуская наставника. — Прощайте, святой отец. Хотя я не верю больше в Акха, я буду молиться за вас до конца моих дней.

Но тут вдруг с трудом заговорил Усилк, впервые обратившись к Юли. Он, наконец, поверил в происходящее и преисполнился мрачной решимости.

— Ты должен убить этого монаха. Убей его прямо сейчас! Стоит нам только перешагнуть порог его комнаты, как он тут же вызовет милицию.

Юли понял, что бывший узник совершенно ошалел от услышанного. По крайней мере, он поверил в его искренность и это было хорошо. Но больше ничего хорошего в его внезапной живости не было. Усилк рвался мстить своим палачам... всем тем, кого он считал палачами, что было несравненно хуже.

— Я давно знаю отца Сифанса и доверяю ему, — возразил Юли.

— Это лишь хитрость старого труса.

— Я не заметил в его словах никакой хитрости, — спокойно ответил Юли и насторожился. — Не смей трогать отца Сифанса! — Эти слова были произнесены с некоторым напряжением, потому что Усилк, хоть и с трудом, шагнул вперед, а Юли, встав перед ним, перегородил ему дорогу. Он протянул руку и остановил Усилка. Но тот вдруг ловко ударил его по руке и отбросил её. Они схватились друг с другом и боролись несколько секунд. К счастью, заключенный сейчас был слаб, словно ребенок, и крепкие мышцы юного дикаря принесли ему победу. Юли прижал Усилка к стене и только тогда его упрямый спутник сдался. Отдышавшись, Юли осторожно оттолкнул его ладонью.

— А ну, пошли! Хватит упираться. Если ты уже можешь бороться, значит, сможешь и идти.

— Подожди немного, — попросил Усилк, тоже переводя дыхание. — А теперь послушай меня! Я вижу, что мне придется довериться тебе, монах, хотя ты и предатель своей веры. Но ты можешь доказать мне, что ты говоришь правду. Для этого ты должен освободить моего товарища. Мы вместе с ним работали в тюремном пруду. Его зовут Скара, и он сидит в шестьдесят пятой камере. После этого ты должен найти в Вакке моего второго друга и привести его сюда. Тогда я поверю тебе — но не раньше. Тебе понятно, монах?

Юли погладил себя по подбородку, обдумывая условия Усилка. Тот явно умышленно ставил перед ним нелегкую задачу. Скорее всего, самоубийственную. Если следователя дознавательной службы увидят за пределами Святилища, его самого бросят в Твинк, и бывший узник, несомненно, прекрасно знал об этом.

— Не надо ничего мне диктовать, — предупредил он с угрозой Усилка. — Не надо ставить мне условий. Мы должны уходить как можно быстрее, пока милиция не опомнилась. Но пока мы в пределах Святилища, я всё ещё священник. Если я решу, что ты посылаешь меня в ловушку, я вызову стражников и они утащат тебя в пыточную, как беглеца и богохульника.

Усилк только усмехнулся в ответ и Юли понял, как он недооценил этого человека. В самом деле, теперь они оказались в одной лодке — Усилк точно так же мог теперь выдать его. Если он решит остаться, ему придется убить парня — а на такое он не был готов. Поэтому Юли задумался. Всякое промедление было равносильно смерти. Но Юли чувствовал, что Усилк всё ещё не доверяет ему. Он понимал, что должен исполнить его просьбу, чтобы успокоить Усилка, если он вообще хочет хоть как-то примириться с ним. Он понял, что надо завоевать его доверие, если он предполагает видеть в Усилке надежного спутника. А надежный спутник ему был совершенно необходим. Из слов отца Сифанса стало ясно, что их ожидает трудный и опасный путь к ещё более опасной поверхности. Начертанная им карта обещала впереди много опасностей, которые будет трудно преодолеть в одиночку. Юли понимал, что нуждается в любых спутниках, которых сможет найти.

— Ну что ж, ладно, — после короткого раздумья Юли махнул рукой. — Хорошо, что ты не забываешь своих товарищей. Мы возьмем с собой этого Скару. Скара, так Скара. Я помню этого парня. Он был твоим связным?

— Ты всё ещё пытаешься допрашивать меня, монах? — мгновенно ощерился Усилк.

Юли вздохнул. Пора забыть об инквизиторских замашках, с тоской подумал он.

— Ладно. Забудь мои слова, — попросил Юли и повернулся к отцу Сифансу. — Святой отец, позволь Усилку остаться здесь, пока я не найду этого Скару. Хорошо? Потом я найду второго человека в Вакке. Кстати, кто он?

По лицу Усилка скользнула внезапная улыбка.

— Это не парень, а женщина. Моя женщина, монах! Моя подруга. Её имя Искадор и она — королева спортивных состязаний. Ей нет равных в стрельбе из лука. Она живет в квартале Боу, в Нижнем Эли...

Юли сразу вспомнилось прекрасная осанка лучницы и он потрясенно повторил её звучное имя. Воистину, Вутра был безмерно милостив к нему!..

— Искадор... — пробормотал он. — Да, я знаю её. Видел её один раз.

— Вот и приведи её ко мне. Она и Скара умеют быть верными товарищами. Они — отважные и мужественные люди. Ну, а на что способен ты, мы узнаем попозже. Интересно будет увидеть, каким героем окажешься ты сам.

Юли повернулся к двери, но тут отец Сифанс потянул его за рукав и уткнулся носом в ухо своего питомца.

— Прости меня, Юли, — зашептал он, — но я передумал. Я боюсь оставаться один с этим ограниченным, угрюмым и тупым типом. Это, знаешь ли, опасно. Возьми его с собой, а я обещаю тебе, что пробуду в комнате как можно дольше. Вы можете не бояться меня.

Юли тут же изменил свой план. Вдвоем его можно было провернуть куда проще и быстрее.

— Хорошо, — согласился он и хлопнул в ладоши, привлекая внимание спутника. — Ну что ж, Усилк, мы уходим вместе. Я покажу тебе, где прачечная Святилища. Там ты сможешь украсть монашескую рясу. Надень её и иди за своим Скарой сам. Я дам тебе свои ключи. Я же пойду в Вакк и найду там твою девушку, Искадор. Мы встретимся через два часа, на восточном углу Твинка, там, где пересекаются две галереи. На этом перекрестке трудно разминуться и оттуда легко скрыться, если за нами погонятся. Кроме того, рядом в толщу горы ведет проход, через который мы и сможем убежать. Если ты и Скара не придете, я уйду без вас. Если на месте не будет меня, значит, меня схватили. Тогда поступайте, как хотите. Ясно? Договорились?..

Усилк не ответил. Юли подтолкнул его. Они навсегда покинули тесную комнату отца Сифанса и погрузились в темноту коридора. Юли шел впереди, читая узоры на стене небрежно скользящей ладонью. Усилк следовал за ним.

Внезапно Юли словно обдали ледяной водой. Охваченный волнением, он забыл попрощался с наставником, с которым только что расстался навсегда...

* * *

Люди Панновала в то время ещё были практичными людьми. Их нельзя было назвать философами. Их не одолевали великие мысли и они не тратили время на их поиски. Главной их заботой было набить желудок. Пища же их по большей части была растительной.

В самих подземельях зелени не было. Она росла лишь на полях за замком, под светом проклятого Вутры. А перед входом на Рынок, у котлована, возле начала извилистого пандуса, росла целая роща деревьев, которые в положенные сроки сбрасывали листья и покрывались ими вновь, расцветали чахлыми цветами, а иногда даже приносили плоды. Пускай их было немного и они были невысокие, но тем не менее, это были настоящие зеленые деревья. В Панновале их любили ради их редкости. Ни одно из деревьев не плодоносило каждый год, но ежегодно то одно, то другое дерево приносило урожай орехов, которые очень ценились местными жителями.

Орехи неизменно, согласно древнему обычаю, происхождение которого уже никто не мог и вспомнить, доставались только женщинам и детям. Под сморщенной кожурой орехов обычно поселялись личинки. Матроны и дети Вакка, Гройна и Прейна съедали мякоть ореха вместе с личинками.

Личинки всегда издыхали, когда раскалывали орех. Согласно поверью, личинки умирали от зависти. Ведь они думали, что внутренность ореха была целым миром, который принадлежал им безраздельно, а сморщенная скорлупа, в которой находился орех, была их небосводом. И вот однажды их мир с треском раскалывался и они с ужасом понимали, что за пределами их мира находился другой, гигантский мир, яркий, интересный и невообразимо огромный. Этого личинки не могли вынести и испускали дух.

Легенда о личинках пришла в голову Юли, когда он вышел из Святилища — обители мрака и теней. К счастью, его входы сейчас никем не охранялись, и Юли беспрепятственно попал на Рынок. Он уже больше двух лет не видел этого ослепительного мира, полного людей. Почему раньше Рынок казался ему мрачным и туманным преддверием преисподней?..

Сначала шум, свет и беготня людей вызвали у него подобие шока. Он был потрясен суетой и гомоном прохожих на улицах. Этот мир был великолепен и полон соблазнов, и главным соблазном этого великолепного мира была прекрасная лучница Искадор, облик которой Юли хранил в сердце с того дня, когда единственный раз увидел её. Он воскрес в его памяти, как будто он видел её только вчера.

Когда он впервые встретился с ней лицом к лицу, он понял, что она прекрасна. Прекраснее того образа, хранимого в сердце, прекраснее, чем он думал. Едва она взглянула на него, он растерялся и даже потерял на миг дар речи, а потом даже стал заикаться под её взглядом!

Он отыскал её в жилище её отца. Очень роскошное по меркам тесного Панновала, оно состояло из нескольких помещений. Но и оно было лишь частью настоящей небольшой фабрики, изготавливающей луки. Её отец был главным мастером по изготовлению луков в гильдии оружейников. Он умел делать такие луки, что о них сочинялись легенды.

Надменно посмотрев на незнакомого священника, Искадор разрешила Юли войти в свою "жилую", каждым движением давая понять, что обращает на него внимание лишь из вынужденного уважения к законам Панновала. Он сел на покрытый циновкой пол, выпил предложенную по обычаю чашку воды и поведал ей о том, что привело его сюда, путаясь и запинаясь во время своего рассказа.

Искадор была атлетически сложенной девушкой и весь её вид говорил о том, что шутки с ней плохи. Она знала себе цену. Молочная белизна её кожи резко подчеркивалась цветом черных волос и карих глаз. Широкое лицо с высокими скулами и большим чувственным ртом говорило о хорошей породе. Все её движения были полны энергией. Двигалась Искадор энергично, но не резко, с завораживающей плавностью. Её тело словно скользило в туманной дымке жилища. Она выслушала Юли с серьёзным и деловым выражением лица. Когда он замолчал, она сложила руки на груди и задумалась.

— А почему Усилк сам не пришел и не рассказал мне весь этот вздор? — наконец спросила она.

Юли удивленно замер. Он даже перестал заикаться от удивления.

— Да как же он может появиться в Вакке, миледи? Он же преступник. К тому же, его лицо изувечено. На него сразу же обратят внимание. Вдобавок, он зверски избит. Единственное, что он способен сейчас сделать — это вывести из Твинка своего друга, и то, только потому, что там сейчас темно.

Темные волосы девушки волнами спадали на скулы. Отбросив их назад, Искадор проговорила:

— Всего через шесть дней наступит весеннее равноденствие. В Рекке состоятся состязания по стрельбе из лука. Естественно, я хочу выиграть их. Я не хочу убегать из Панновала. Я счастлива и здесь. Это Усилк всегда на всё жаловался и был вечно чем-то недоволен. Кроме того, я не видела его уже три года. У меня сейчас другой парень. Чего ради я должна бежать на помощь к своему бывшему дружку-неудачнику?

Юли встал, слегка покраснев от неожиданности.

— Ну что же, раз вы его не любите, о чем нам говорить?.. Но я искренне советую вам помалкивать о том, что я вам сейчас рассказал, и о моём визите тоже. Я ухожу и передам все ваши слова Усилку, — Юли говорил более грубо, чем ему хотелось бы, и причиной этому была неожиданно охватившая его ревность к незнакомому парню Искадор.

— Послушай, — вдруг сказала она, делая шаг вперед и протянув к нему руку великолепной формы. — Я ещё не сказала, что ты можешь идти, монах. То, что ты мне рассказал, полная чепуха, но ты же ведь ещё должен от имени Усилка уговорить меня пойти с тобой!

Юли почувствовал, как уверенность возвращается к нему.

— Минуту, миледи, — любезно обратился он к красавице. — Во-первых, меня зовут Юли, а не "монах". Во-вторых, с какой стати я должен уговаривать вас от имени Усилка? Он не друг мне, а кроме того я и сам...

Он оборвал признание и его щеки покрылись застенчивым румянцем. Он сердито взглянул на Искадор и девушка расхохоталась.

— Что кроме того?.. — в её вопросе ему тоже почудился смех. — Ты сам?..

— О, Искадор! Ты так прекрасна! Я сам восхищаюсь тобой.

В настроении Искадор сразу же произошла перемена. Девушка немедленно смягчилась. Её настороженность сняло, как рукой.

— Ну что ж... Юли, это совсем другое дело. Да и ты, как я вижу, далеко не урод. Хочу заметить, что и ты мне понравился. Я ещё не видела таких парней. Как же тебя угораздило стать священником?

Чувствуя, что судьба его висит на волоске, Юли, немного поколебавшись, сказал решительно, прямо взглянув на неё:

— Я убил двух мужчин.

Она долго всматривалась в него из-под густых ресниц.

— Подожди здесь. Я только уложу самое необходимое и захвачу лук.

* * *

Когда кровля Твинка рухнула, страх овладел всем Панновалом. Произошло самое ужасное, что только могло произойти в подземных пещерах. Но чувства людей были довольно противоречивы — желание вырваться под открытое небо боролось с привычной привязанностью к цивилизованной подземной жизни. Но сейчас это возбуждение уже улеглось. Ужас перед катастрофой сменился единым вздохом облегчения от мысли, что обвал остановился и заживо похороненными оказались по большей части заключенные, надзиратели, которых никто не любил, и несколько фагоров, тоже не самых приятных тварей. Их всех, несомненно, постигла заслуженная кара бога Акха.

Задняя часть Рынка была оцеплена, но толпы движимых любопытством обывателей напирали на ряды милиции. Они вели себя, как на празднике, хотя размеры бедствия были внушительны. Для социальной структуры Панновала это было настоящее бедствие, равное революции. Когда обрушилась главная пещера Твинка, то пол части Рынка также провалился. Несколько богатых лавок были почти полностью разрушены. В неё провалилась и часть русла Вакка, отделявшая Святилище от Рынка. Грандиозная статуя Акха, к ногам которой горожане складывали свои приношения, вместе с балконом и лестницей, оказалась для них недоступна, так как ведущий к ней мост тоже рухнул.

Причиной обвала были тупые и не в меру усердные надзиратели Твинка, веками заставлявшие своих рабов бездумно расширять его. В конце концов, пролет стал шире, чем мог выдержать хрупкий камень, и весь нависавший массив скалы обвалился. Если верить слухам, то Дравог, дежурный лейтенант Твинка, оказался в самом сердце обвала. Эта новость не вызвала у Юли огорчения.

Перед священниками Панновала встали нелегкие задачи. Прежде всего, куда горожанам нести теперь свои приношения? Пройдет немало времени, прежде чем столь драматично выросший провал будет перекрыт вновь. Во-вторых, кроме заключенных разбирать завал в главной пещере Твинка было, в сущности, некому, а рвение надзирателей вряд ли вызовет восторг у жителей, вынужденных круглосуточно наблюдать его. А завал был огромен, среди щебня в нем виднелись огромные глыбы, которые никакими силами нельзя было сдвинуть с места. Их придется постепенно разбивать на части, а такая работа займет много лет. В-третьих, когда завал будет наконец разобран, что делать с огромной провалиной в полу Рынка? Ведь Твинк теперь был открыт, а надзирателям не хотелось совершать свои зверства на виду у горожан. В-четвертых, русло Вакка тоже провалилось, и никто не знал, как усмирить затопившую Зону Наказания воду. Ну и так далее. Юли был рад, что это уже не его проблемы.

Он деловито проталкивался через толпу, ведя за собою девушку. Люди по давнему обычаю уступали священнику дорогу. Трепет перед носителями черно-белых одежд был вколочен в них с детства.

Наконец, Юли пробился к самому краю провала. На его дне суетились спасательные отряды, составленные из уцелевших узников и надзирателей Твинка, а также люди, относящиеся к гильдии врачей. Здесь Юли свернул в сторону, и, деловито раздвинув милицейских, вместе с Искадор нырнул в боковой проход, ведущий к Твинку. Никто не задал им вопросов. Общая суматоха позволила двум беглецам пройти беспрепятственно. Юли даже не оглянулся и не подумал, что покидает Рынок со всеми его соблазнами навсегда. Никогда в жизни ему уже не будет суждено увидеть такое количество народа.

* * *

К счастью, ведущая вниз лестница уцелела и они быстро миновали её. Твинк было трудно узнать после катастрофы. В потолке зияла огромная дыра, сквозь которую с ревом хлестала вода. Вырвавшись из каменного русла, Вакк ещё больше усугубил масштаб бедствия, затопив весь пол Твинка и фермы по выращиванию грибов. Рыбный пруд был погребен под горой обломков.

К счастью, милиция уже успела навести порядок. Всех заключенных собрали, обратив их в спасателей. Вокруг места обвала были установлены яркие факелы, при дымном свете которых они и работали. Их суета была довольно мрачной. В то время как одни заключенные голыми руками разрывали обломки, другие стояли сзади, передавая камни из рук в руки. Уцелевших фагоров тоже заставили участвовать в работе. Они откатывали к пропасти тележки с породой.

Иногда из-под груды камней раздавался крик или стон, и тогда люди начинали лихорадочно копать, не жалея себя, пока из-под земли не появлялось тело заживо погребенного, которое тут же передавали врачам или священникам. Большинство этих несчастных были добрыми панновальцами, которым вздумалось нести свои приношения Акха в недобрый час.

Когда главная пещера Твинка рухнула, многие из прилегающих к ней штолен тоже обвалились от сотрясения. В результате проходы в заднюю часть Зоны были частично завалены, и Юли с трудом пробирался в некогда знакомых туннелях. К его счастью, сейчас они опустели. Здесь не было любопытных обывателей, пострадавших уже вывели, а уцелевшие надзиратели и узники сейчас трудились у провала. В камерах остались лишь раненые заключенные, которые не могли работать. Но добраться к перекрестку, который Юли назначил для свидания, было нелегко. Обвал не только похоронил под собой пруд, но и завалил основные проходы, вынуждая его идти в обход. Так как русло Вакка провалилось, вода, вырвавшись из каменного плена, ещё более усугубила трудность путешествия. Подземные галереи Твинка оказались частично затоплены. Юли и Искадор пришлось карабкаться по грудам обломков или брести по колено в ледяной воде. По счастью, именно из-за этих завалов их передвижение было незаметно для посторонних глаз. Они не останавливались ни на минуту. На условленном месте их уже ожидали Усилк и его товарищ Скара, таясь в темноте.

— Черно-белое вам к лицу, — ядовито заметил Юли, увидев церковные сутаны, в которые облачилась оба заключенных. Усилк ринулся навстречу Искадор, намереваясь заключить её в свои объятия, но та вдруг отстранилась, возможно, испугавшись его разбитого лица с ужасной почерневшей и распухшей раной.

Юли с интересом рассматривал товарища Усилка, благодаря которому они и познакомились. Высокий и тощий, Скара сильно сутулился, — привычка, приобретенная за целые годы, проведенные в тюремных камерах с садистски низким потолком, не дающим распрямиться во весь рост. Даже сейчас Скара имел вид заключенного. Монашеская ряса не могла скрыть неизгладимого отпечатка, оставленного всем опытом жизни этого человека. Он сцепил перед собой большие, все в ссадинах, руки, разбитые грубой работой.

Скара всё время смотрел куда-то в сторону, избегая встретиться взглядом с Юли. Но стоило Юли отвести свой взор, как Скара сразу начал исподтишка рассматривать его, изучая странного священника. Под этим мрачным оценивающим взглядом Юли стало не по себе. Он знал, что Скара попал в Твинк в возрасте всего семи лет — но к этому времени он уже был грабителем и убийцей. Как и он сам.

— Ты готов к трудной дороге? — спросил Юли, просто чтобы завязать с ним хотя бы внешнее знакомство.

Скара ответил лишь кивком головы и что-то пробормотал, а затем несколько раз дернул плечами, поправляя туго набитый мешок на спине. Похоже, они с Усилком явно не теряли даром времени, обчистив не только прачечную, но и столовую монахов.

Состав их компании не сулил ничего хорошего. Юли уже сожалел о своём минутном порыве помочь Усилку. Он рисковал слишком многим, связав свою судьбу с такими угрюмыми типами, как Усилк и Скара, но выбора у него, к сожалению, не было. Юли имел уже большой опыт общения с заключенными и знал, что на карту тут поставлена не только его собственная жизнь, но и свобода. Неизвестно, чего лишиться страшнее...

Он решил, что ему следует с самого начала утвердить свою власть над этими двумя каторжниками, а то ничего, кроме беды, из их затеи не выйдет. Иначе их побег провалиться и кончится мучительной смертью для всех четверых. Разумеется, Усилк думал о том же самом и явно не хотел уступать собственной власти над спутниками. Он поудобнее устроил на спине свой тяжелый мешок и шагнул вперед, в сторону Юли.

— Ты заставил нас ждать слишком долго, монах. Мы уже решили, что ты сдрейфил, а может быть, и того хуже — решил схитрить и заложить нас.

Это было сказано по-тюремному грубо, но Юли решил не обращать внимания на издевку. Он счел ниже своего достоинства придавать значение выпаду Усилка.

— У вас больной вид, ребята, — парировал он. — Может быть, вы не готовы к побегу? Путь трудный.

— Значит, пора идти, монах? — спросил Усилк и шагнул вперед, между Юли и Искадор. — Не надо тратить время на пустую болтовню. Никакого побега не будет. Мы не настолько дураки, чтобы доверить наши жизни паре чокнутых священников. Сейчас в Панновале самое время для революции. Мы вырежем жрецов и милицейских и заживем на славу. Мы все будем равны. У каждого будут свои фагоры и рабы. Сейчас нам надо связаться с нашими ребятами и подготовить план восстания. Командование нашей группой я беру на себя. А вы все должны будете подчиняться моим распоряжениям. Ясно?

— Мне наплевать на Панновал, — перехватил инициативу Юли. — Я не хочу окончить свою жизнь в этой крысиной норе, и мне наплевать, что вы двое думаете по этому поводу. А поскольку вывести отсюда вас могу только я, то вы должны подчиняться мне, а не наоборот. Я надеюсь, что это достаточно понятно?

— А с чего ты взял, что ты будешь нами командовать, монах? — спросил Усилк, насмешливо подмигнув другу. — Почему ты уверен, что мы, трое, будем подчиняться тебе, одному?

Его лицо с одним прищуренным и другим заплывшим глазом казалось одновременно хитрым и угрожающим. Сейчас, когда появилась надежда на спасение, он был полон боевого задора. Парень, похоже, закусил удила и не собирался уступать. Ну что ж...

— А вот с чего, — бросил Юли и коротко размахнувшись, врезал кулаком в тощий живот Усилка. Он был гораздо сильнее измученного заключенного. Усилк согнулся пополам от боли.

— Ах ты сволочь, — едва смог проговорить бывший узник. Однако, оспорить подобный способ доказательств было трудно. Юли, отлично сложенный, был сыт, силен, подвижен и гибок, чего нельзя было сказать про бывших заключенных. Да и молчаливое сочувствие вооруженной луком Искадор было явно на его стороне.

— А ну выпрямись, Усилк, и пошли. Хватит болтовни.

Охота командовать у юного революционера сразу прошла. Усилк больше не спорил, а молчание Скара красноречивее любых слов говорило, что он признает право сильного. Искадор же только усмехнулась во время объяснения. В маленькой группе установилось равновесие и все покорно двинулись за Юли, который скользил рукой по стене, ведя их в безмолвие горных недр.

Проход по заваленным и полузатопленным штольням Твинка не занял много времени, и, хотя Юли долго искал место, где обвалившиеся глыбы скрывали тяжелую бронзовую дверь, ведущую в запретные для всех подземелья Панновальских Копей, он наконец нашел её. Это был маленький проем с косяками и перемычкой из монолитного песчаника, со следами почти стершихся и неразличимых орнаментов. Его высота была где-то футов шесть, а ширина не более четырех. Выудив из кармана прихваченные в пустой конторе Дравога ключи, Юли быстро подобрал нужный и отпер эту дверь, открыв мрак узкого прохода.

При виде этого черного провала Усилк вдруг выразил такой испуг, что даже сбросил свой мешок. Он был готов подарить Юли весь свой запас продуктов и смоляных факелов, но сам отказывался участвовать в предстоящей опасной затее. Но скоро он понял, что спорить с Юли бесполезно — остальные двое и не думали поддерживать его, а остаться один он боялся.

У самого Юли не было никаких дурных предчувствий, но, когда он вошел в этот мрачный проход, его с самого начала окружила странная и нездоровая атмосфера. Проход, чуть более высокий и широкий, чем дверной проем, представлял собой пробитый в песчанике туннель с сильно стертым каменным полом и неровными стенами. Резные изображения на ленте были отвратительными и ужасными. Они не были похожи ни на что, виденное прежде Юли.

Заперев за собой дверь, он повел отряд вперед. Через несколько метров туннель начал круто уклоняться вниз, пробиваясь сквозь сплошную скалу. Крутой и скользкий коридор постоянно менял направление и очертания. Потом он начал ветвиться.

Все коридоры здесь казались одинаковыми, они пересекались, сливались, расходились в разные стороны. Юли старательно считывал узор стен, сопоставляя его с тем, что рассказал ему отец Сифанс. Его наставления он помнил великолепно.

Другие не обладали его умением читать стены и ориентировались только при свете. Во мраке они чувствовали себя неуверенно. Слабые отсветы факелов Твинка уже давно скрылись за дверью.

— Может быть, ты пойдешь помедленнее? — наконец попросил Усилк. — От нас и так остались только кожа да кости.

— Нам надо уйти отсюда как можно быстрее, — возразил Юли, — чтобы никто не заметил нашего бегства и не догнал нас.

— Нам надо зажечь лампу, — предложил Скара. — В темноте мы обязательно заблудимся.

Юли не желал делать ни того, ни другого, но пол здесь был неровный и Искадор неожиданно поддержала бывшего узника. Юли пришлось подчиниться. Увы, свет не принес облегчения. Их, стоявших в его крошечном кружке, со всех сторон окружал грубый камень стен и сводов. Воздух был мертвым. Впереди и позади — чернота бесконечного туннеля. Они вновь тронулись в путь.

Коридоры везде выглядели совершенно одинаково: серовато-желтый, неровно и грубо вырубленный камень, сводчатые потолки, неровный каменный пол, застойный, мертвый воздух. Вскоре масло в украденной лампе закончилось и они вновь оказались во мраке, который уже нечем было рассеять.

Улучив момент, Юли протянул руку Искадор и девушка с радостью ухватилась за неё. Ему было приятно прикосновение её пальцев и он зашагал, испытывая странное наслаждение от тепла её тела. Усилку и Скаре ничего не оставалось, как тащиться сзади, ухватившись за одежду девушки или товарища, чтобы не отстать в темноте.

Вскоре рисунки на стене исчезли — лента оборвалась без малейшего предупреждения. Это значило, что они достигли границ Панновала. Дальше начинались зловещие и бесконечные Панновальские Копи. Милиция не смела заходить в них и Юли, подумав, объявил небольшой привал. Его спутники моментально расслабились и пустились в разговоры настолько беззаботные, словно они сидели в уютной гостиной Искадор. Они тоже знали, что милицейские никогда не выходили из города и значит, погоня им больше не грозила. Они навечно вырвались из жестокой хватки Панновала.

Но, пока другие разговаривали, обмениваясь новостями, Юли мысленно прокручивал в голове подробности плана, который начертил ему отец Сифанс — теперь их жизни зависели только от него. Теперь он вспомнил, что не обнял старика на прощание, даже не попрощался со старым отцом-наставником. Это больно задело его. Но сожаление сожалением, а впереди беглецов ждала ещё долгая и трудная дорога.

— Подъем, — проворчал он, поднимаясь на ноги. Искадор он молча протянул руку, помогая подняться с каменного уступа, но ощущение теплой руки девушки уже не улучшило его настроения. Усилк и Скара тоже казались подавленными. — Надеюсь, вы успели достаточно отдохнуть за это время? — Нестройное "да" послужило ему ответом. — Тогда в путь.

Юли, как и прежде, шел впереди слегка замедленной походкой, которой привык ходить в темноте, легко и также лишь по привычке касаясь стены кончиками пальцев. Усилк и Скара тащились позади, постоянно натыкаясь друг на друга, но Юли было не до них — он держал в памяти и перед глазами спасительный путь.

"Повернуть налево, пропустить развилку, повернуть направо, пропустить ответвление вправо", — всё время думал он. К счастью, он не ошибся — вот он, длинный извилистый коридор и череда ступеней, ведущих вниз — узких и чересчур скользких для обутой человеческой ступни. Дальше этой лестницы даже горняки Панновала не заходили уже века.

Здесь отвратительно пахло могилой — множество рабов Панновала нашло здесь свой конец. Воздух был совершенно неподвижен. Юли ясно помнил всю схему пути, даже слышал интонации отца Сифанса, с которыми тот перечислял ему повороты и пропуски. Вниз по ступеням (у Юли за спиной Усилк споткнулся в непроницаемой тьме, и он услышал, как тот охнул, когда Скара резким рывком поставил его на ноги) и в конце лестницы свернуть налево...

В молчании они осторожно пробирались среди нагромождений острых камней, за многие века нападавших с обветшавших сводов. Запутанный лабиринт древних проходов в горе казался бесконечным и Юли всё время вспоминал план, составленный отцом Сифансом. Единственная ошибка означала смерть всем четверым. Они двигались вперед осторожно, боясь каждую минуту провалиться в какую-нибудь незримую расщелину. Не сумев вспомнить очередной развилки, Юли забеспокоился, что заблудился. Дорога уже в течение нескольких часов вела вниз. Наверное, он всё же свернул где-то не в тот коридор... или старая память отца Сифанса подвела его. Юли уже не помнил точно карту, которую начертил ему старый священник. Многие её штрихи стерлись из памяти Юли, как следы мелка с каменной стены. Не было здесь под рукой и каменного узора древних, а не имея под рукой наскального рисунка, он был так же беспомощен, как и его спутники. Они, пошатываясь, шли за ним. Юли шел впереди, по бесполезной привычке ощупывая стену, а другую поднял вверх над своим лицом, чтобы не удариться головой о кровлю, что уже неоднократно с ним случалось. Ему оставалось лишь молиться о том, что он всё же идёт верно.

За Юли следом шла Искадор, невинно держась за его талию. Но он уже так устал, что даже прикосновение прекрасных рук девушки его раздражало и утомляло ещё больше. Несмотря на это, сама Искадор нравилась ему всё сильней. Она была не только прекрасна, но и на удивление вынослива — она молча переносила тяготы пути, в то время как Усилк и Скара начали ныть. Будучи жителями пещерного города с рождения, они ещё имели наглость сетовать, что непривычны к темным коридорам!

Наконец Юли сообразил, что его спутники были бывшими заключенными, и так изнуренными непосильной работой, побоями и голодом. Было чудом, что раненый Усилк вообще ещё мог идти. Спохватившись, Юли замедлил шаг и обернулся назад.

— А не пора ли нам отдохнуть? — с наигранной бодростью спросил он.

Естественно, никто не спорил с ним. Все расселись на тропе, вытянув усталые ноги. Но тут же им стало страшно — здесь, в душном чреве горы, нельзя было быть долго. Юли инстинктивно чувствовал это. Едва передохнув, измученные путники вновь устремились вперед. Теперь дорога (если можно было назвать дорогой неровную тропу в темной каменной норе) неуклонно спускалась всё ниже и ниже.

Наконец, небольшой отряд достиг цели — завала, который, согласно указаниям отца Сифанса, им следовало разобрать и потом, миновав несколько последних туннелей, выбраться наружу. Но они уже окончательно выбились из сил. Все четверо улеглись спать, тесно прижавшись друг к другу, прямо на дне расщелины, по которой ползли, и заснули, сбившись в кучу и положив головы на склон завала, покрытый гравием, ощущая щеками слабое, едва уловимое движение прохладного воздуха, легкими толчками сочившегося между камней — дыхание уже близкой свободы. Искадор лежала между Усилком и Юли. Было холодно и он тесно прижался к телу спящей девушки, зарыв своё лицо в складках её накидки. Как ни странно, он чувствовал себя совершенно счастливым.

* * *

"Нужно зажечь свет", — проснувшись, решил Юли, но тут же вспомнил, что у них нет никакого света. Холод внешнего мира уже достигал этой расщелины и он замерз во сне. Юли подумал, что надо бы разжечь костер — но тут не из чего было разжечь костер...

Когда проснулись остальные, они приготовили скромную трапезу из скудных запасов, которые Усилк и Скара захватили с собой и поели. Юли по достоинству оценил их предусмотрительность — ему самому это даже не пришло в голову, ведь отец Сифанс сказал, что дорога займет всего день. Искадор тоже не подумала об этом — они оба привыкли брать еду, когда захотят и не ценить её. Бывшие пленники невольно напомнили им о жестоких нравах, царивших во внешнем мире. Юли ощутил вдруг растерянность. Не утратил ли он своих навыков выживания под небом Вутры? Впрочем, пока ему было не до этого. Прежде всего, следовало разобрать завал.

К счастью, Усилк вовремя вспомнил, что в его мешке есть изрядный запас смоляных факелов. При их свете работа пошла веселее. Беглецы принялись рьяно — откуда только взялись силы? — в восемь рук отодвигать обломки камней, пока не проделали в завале сквозное отверстие. Оттуда вырвался поток густого влажного воздуха, что особенно ярко ощущалось на фоне затхлой атмосферы подземелья. Перед ними стали проступать контуры удлиненного пролома, который расширялся с каждым извлеченным из него куском камня, пока они не расчистили в груде камней неровную щель, вполне, однако, широкую, чтобы в неё можно было протиснуться.

Юли поднял факел и осветил им вход в неведомое. Под ним виднелось нагромождение разбитой каменной кладки, уходившее вниз под углом примерно в сорок пять градусов и навеки застывшее в таком положении под мощным давлением обрушившейся скалы. Пространство между теми камнями, на которых он стоял и предполагаемым верхом подземелья было заполнено непроглядной теменью. В этом месте горняки Панновала вломились внутрь некой титанической структуры, намного превосходившей по возрасту их город, история которого насчитывала несколько тысячелетий. Впрочем, Юли было некогда и недосуг думать о том, кто и когда мог построить подобное. Он без малейших колебаний начал спуск, движимый соблазном неведомой тайны. За ним осторожно спускались остальные.

Карабкаться с факелом в руках было неудобно и Юли швырнул его вниз, медленно сползая по зловещему циклопическому склону, иногда лицом вперед — когда находились удобные упоры для рук и ног — а чаще повернувшись спиной к бездне и осторожно нащупывая шероховатости в поверхности базальтовых блоков.

Подняв факел, Юли увидел подступавшую к нему стену громадной пещеры, хотя отдаленная перспектива утопала в непроглядном мраке.

Юли словно окаменел под воздействием нахлынувших мыслей, поскольку во всём этом было нечто большее, нежели просто груда каменных развалин. Откуда отцу Сифансу было известно про этот туннель, скрытый глубоко под землей? С чего он взял, что ведущая наверх пещера располагается уже недалеко? Почему он был так уверен в своих словах, хотя тут явно ни одно живое существо не бывало уже бессчетные века?

Увы, у них не было выбора. Оставалось лишь следовать указаниям отца Сифанса. Возвращаться назад было уже поздно. Их побег, несомненно, уже давно был раскрыт, а они все заочно приговорены к смерти.

Они стали неторопливо продвигаться вдоль левой стены, поскольку покрывавшая её резьба показалась Юли наиболее отчетливой. Пол был настолько захламлен обрушившейся облицовкой, что ступать по нему оказалось не легче, чем спускаться в провал. Однако они настойчиво, хотя и очень медленно, пробирались вперед. Свет факела едва рассекал слои окружающего их мрака, выхватывая из них призрачные всплески стен пещеры, нещадно постаревшие за тысячелетия своего существования. В одном месте огромная масса сводчатого перекрытия рухнула на пол, так что беглецам пришлось карабкаться по ним к неровной, поросшей гротескными сталактитами крыше.

Вскоре склон завала круто пошел вниз. Юли полз по нему, прорываясь сквозь черную бездну, нередко спотыкаясь и даже падая, больно царапая руки и ноги, а однажды даже чуть не разбил себе голову. Остальным этот путь дался не легче — черно-белые сутаны беглецов изорвались в лохмотья, превратив их из священников в оборванцев. Одна Искадор была относительно цела.

По ту сторону завала туннель почему-то сохранился лучше. Юли часто останавливался, чтобы направить свет факела в сторону осыпавшихся, разрушенных, но всё ещё хорошо различимых арочных сводов, ведущих в боковые комнаты. Некоторые из них превратились в сплошные руины, другие были совершенно пустыми, либо засыпанными мусором. В некоторых он замечал скопления ржавого металла — когда целого, а когда смятого и исковерканного. Осмотреть их поближе беглецам просто не пришло в голову — они не знали о существовании машин и решили, что перед ними просто заброшенные склады плавилен при рудниках. К тому же, инстинктивное желание побыстрее выбраться к свету подгоняло их, не давая остановиться.

Однако, казалось, прошли уже века, а они всё прыгали, ползли, спотыкались и карабкались по этому замусоренному коридору. То здесь, то там им попадались следы резьбы по камню вековых стен.

Наконец, беглецы добрались до пологого спуска и направились по нему вниз. Вскоре дорогу им преградил зияющий пролом с неровными краями, в самом узком месте достигавший примерно пяти футов — здесь рухнувшая кладка пробила пол, обнажив глубину бездонной, черной, как ночь пропасти.

Юли перепрыгнул её почти не заметив, как и Искадор. Скара, немного поколебавшись, перемахнул пропасть одним гигантским шагом, а вот Усилку стоило громадных усилий заставить себя перепрыгнуть через эту зияющую бездну, тем более, что захламленный пол не позволял как следует разбежаться. Однако Искадор принялась высмеивать его, а потому Усилк приметил место у левой стены, где пролом казался поуже, а точка приземления была относительно свободна от коварных обломков, и, собрав всю свою волю в кулак, благополучно достиг противоположного края провала.

Спустившись на следующий уровень, они остановились у входа в громадный зал, заполненный кучами исковерканного металла, наполовину сокрытого под обломками рухнувшего свода. Зал находился именно там, где ему и надлежало быть согласно указаниям отца Сифанса, а потому Юли уверенно карабкался по нагромождению камней, закрывавших доступ к просторному поперечному коридору. Он знал, что таким путем сможет пробраться к главному выходу наверх. Зажав во рту последний факел, он полз по шершавым камням и чувствовал, как спину обдирают зазубренные края свисавших с потолка гигантских сталактитов.

Дорога становилась всё более трудной. Факелы кончились. Они были в пути уже несколько часов, а теперь им пришлось ползти на брюхе, как зверям, настолько узок был каменный лаз. К счастью, постепенно потолок прохода поднимался всё выше и выше, и вскоре они смогли встать в полный рост, едва разгибая спины, и потянуться, чтобы размять суставы. Совершенно неожиданно Скара принялся канючить, что лучше вернуться в Панновал, чем так мучиться по собственному желанию.

— Давайте повернем назад, — ныл он. — Лучше уж жить в неволе, чем всё это. Даже в тюряге не было так страшно, как здесь, — заявил наконец он, но его не поддержал даже его товарищ Усилк, и он не осмелился вновь заговорить об этом.

Больше он не затрагивал этого больного вопроса. Они молча двигались вперед, подавленные окружающим их мраком подгорного мира. Ожидавшегося Юли коридора тут не было. Он вдруг понял, что в самом деле заблудился. Наверное, он взял не то направление, когда им пришлось ползти на животе между пластами расслоившейся породы. Дороги назад для них уже не было. Они упорно и молча двигались вперед, подавленные окружающим их безмолвием. Безмолвие неведомой тьмы подавляло даже Юли, которому довелось познать как внешний, так и подземный мир.

Путники, пошатываясь, шли вперед. Одной рукой Юли держался за стену, а другую поднял над головой, чтобы не удариться о потолок, что уже многократно с ним случалось. Невысокий потолок подземной галереи, усеянный сталактитами, был опасен. Легко можно было напороться на острый, словно нож, камень. Несмотря на все предосторожности, это случалось со всеми ними уже не один раз, и лица беглецов покрылись царапинами и ссадинами.

Искадор держалась за его одежду. В той ужасной усталости, в которой пребывал Юли, он уже едва замечал это. Воздух здесь был столь тяжелый, что от нехватки кислорода перед его расширенными от напряжения глазами мелькали полосы не поддающегося описанию цвета. Расщелина была так узка, что ему казалось, что он продирается через цельную горную породу. Прерывистое дыхание вырывалось из его рта. Дышал он тяжело и слышал за спиной такое же загнанное дыхание товарищей по несчастью. Все они были на пределе сил. Но остановка в этом жутком месте означала смерть.

Он словно падал сквозь бесконечную, липкую, почти ощутимую массу темноты. У него путались мысли и перед глазами возникали какие-то болезненные видения. Сновидения, безумие и воспоминания диким образом переплелись в клубок причудливых, фрагментарных галлюцинаций, которые не могли иметь никакой связи с реальностью. Дремлющие, рудиментарные ощущения, оставшиеся от его животных предков, словно обрели в его душе новое дыхание, повествуя о бездонных ямах и пустынях, населенных размытыми кошмарами, и подводя его к мрачным скалам, непроглядно черным океанам и мертвым городам, состоящим из глубоких базальтовых туннелей, в которых никогда не сиял источник света.

Хотя мысли у Юли стали путаться, он принялся ровнее дышать, чтобы успокоиться и привести себя в порядок. И вдруг понял, что ускорив дыхание до предела, он сможет избавиться от болезненных видений, стоящих у него перед глазами. И всё же какое-то подобие света продолжало мерцать перед его взором. Выход?..

Юли ринулся вперед, почти карабкаясь по крутому склону. На миг крепко зажмурив глаза, он открыл их. И на него обрушилась темнота. Ничего не было видно. Неужели им овладело безумие?..

Он повернул голову. Перед его взором колыхнулся и тут же исчез слабый матово-молочный свет, он уже не был галлюцинацией. Стали заметны стены очередного просторного прохода и Юли увидел, что подошел к огромному крутому спуску, который облегчали ступени, грубо вырубленные рукой человека. За ними был огромный подъем, о котором отец Сифанс говорил, что это последняя часть туннеля.

Повернувшись, он увидел лицо Искадор, как в каком-то сне или, вернее, в каком-то кошмаре. Молочный отсвет был разлит по её коже, её глаза, казалось, провалились в орбиты, её нижняя челюсть отвисла, словно увиденное не на шутку поразило её, а лицо её было бледно, как у жуткого привидения.

Под его взглядом Искадор встряхнулась, качнув головой, и остановилась, ухватившись за плечи Юли, чтобы не упасть. Усилк и Скара тоже не смогли соразмерить шаги и налетели на неё в свой черед.

— Там, впереди, свет... — только и смог вымолвить Юли.

— Свет! Я вижу свет! — завопил Усилк и тоже схватил Юли за плечи. — Ты не обманул меня! Вутра тебя возьми, ты всё-таки вывел нас! Мы спасены! Мы свободны!

Он захохотал и бросился вперед, вытянув руки, как бы собираясь обнять источник света. Это был радостный миг. Они победили! Другие бросились следом за ним, спотыкаясь об неровности скалы и камни, но не обращая на это внимания. Юли тоже ринулся вперед, всё время вниз. Он уже почти бежал по спускающейся вниз тропе.

Дорога вскоре выровнялась. Пол тоже становился ровнее, а галерея всё выше. Потолок поднялся кверху. Воздух чудесно посвежел. У их ног появились лужи. Шлепая по ним, они рванулись вперед. Они бежали, разбрызгивая воду и радуясь свету, хотя он выхватывал из темноты всё больше и больше чудовищных резных изображений на стенах.

Затем дорога вновь пошла круто вверх и им пришлось перейти на шаг. Свет уже не усиливался, но послышался какой-то ровный шум. Он становился всё громче по мере того, как беглецы взбирались всё выше и выше после последнего уходившего вниз лестничного марша. В конце концов подъем кончился и ровный проход искусственной каменной кладки из темных базальтовых глыб повел прямо вперед. Галерея постепенно наполнялась невнятным гулом и плеском.

Внезапно в глаза беглецов ударил яркий свет. Они очутились на краю пропасти. Здесь было совсем светло, а шум почти оглушил их, обступив со всех сторон.

— Глаза Акха! — выдохнул Скара и впился зубами в кулак.

Пропасть оказалась гигантской круглой шахтой, подобной горлу, ведущему вглубь земли. Впереди зияло черное жерло другого туннеля. Через край его горловины с шумом перекатывалась река, устремляясь вниз. Несколькими метрами ниже вода с грохотом обрушивалась на выступ скалы, и этот несмолкающий шум слышался им ещё издалека. Затем вода каскадом низвергалась вниз, исчезая в из поля зрения в неразличимом земном мраке. Водопад там отливал странным зелено-голубым оттенком, словно за ним горел какой-то мертвенный свет. От туманного верха шахты тоже исходили лучи мутно-белого, блеклого дневного света. Воздух был пронизан водяной пылью.

Беглецы замерли перед великолепием открывшейся им картины. Водяная пыль впитывалась в их одежду, но они ничего не замечали. Всё это было так неожиданно, что походило на видение из сна. Стоя на кромке тропы, они смотрели из горловины обрывавшейся так неожиданно галереи вдаль, и перед их взором на той стороне пропасти темнели скалы. Они уже промокли от мельчайших брызг, висящих в воздухе, с ужасом глядя на открывшуюся перед ними бездну. Самим себе они казались привидениями.

Первой опомнилась Искадор.

— Но здесь же нет выхода, — сказала она. — Ты завел нас в тупик. Куда же мы пойдем дальше, Юли?

Юли стоял на самом краю пропасти, осматриваясь вокруг. Он спокойно указал на дальний конец выступа, на котором они стояли. От его края вдаль, к другой темной горловине, тянулось странное сооружение — каменная арка, висящая в воздухе.

— Это мост, — сказал он. — Мы пройдем по нему.

И они осторожно направились туда. Скала, покрытая водорослями, была скользкой. Упиравшийся в неё мост был сооружен из глыб серого камня, высеченных из цельной скалы. Они заросли бледным мхом и тоже опасно скользили под ногой.

Мост круто шел вверх, а затем... обрывался. С другой стороны пропасти в туманном свете виднелся второй конец моста. Между ними зиял провал шириной метров в шесть. Дороги через пропасть не было. Она была разрушена явно рукой человека — на последних глыбах явственно виднелись следы долот. Их путешествие закончилось.

* * *

Какое-то время они стояли на самом краю обломанного пролета, боясь устремить взгляд в разверзшуюся перед ними бездну и не глядя друг на друга. Юли боялся поднять на остальных полные разочарования глаза. Отец Сифанс всё же предал его, изощренно покарав за измену Акха. Теперь самым разумным было просто броситься вниз.

К счастью, Искадор успела перехватить инициативу. Нагнувшись, она вынула из вещевого мешка моток веревки с привязанным к ней трехлапым крюком. Юли сразу понял её план. Связав конец веревки в петлю, он схватил тяжелый бронзовый крюк, и, раскрутив, изо всех сил метнул его. Крюк взлетел высоко вверх и исчез за краем горловины. Юли потянул связанную петлю на себя. Сначала веревка шла легко, затем застряла. Юли подергал за неё, затем потянул изо всех сил. Крюк держал крепко. Тем не менее, Юли не знал, что делать дальше. По вертикальной веревке он бы поднялся без труда, но тут предстояло перепрыгнуть через пропасть! Он мог просто разбиться о скалу.

— Я рада, что ты пойдешь первым, — сказала Искадор Юли, нерешительно сжимавшему в руках конец веревки.

Он взглянул в её далеко посаженные глаза, глубоко ушедшие в глазницы от изнеможения, удивляясь её хитрости. Она, несомненно, была не только сильна и красива, но и очень умна. Своей фразой она не только дала всем понять, что не Усилк был здесь вожаком, который идет впереди. Попутно этой же фразой она заставляла Юли действовать, отбросив сомнения. Она подталкивала его к тому, чтобы он не словами, а делом доказал двум другим мужчинам, что он, Юли, здесь настоящий вожак.

Юли немного подумал, затем вновь подергал веревку. На его взгляд особой опасности в переправе не было. Держась за конец веревки, он перемахнет через бездну, а водопад затормозит его полет. Затем, шагая по отвесной стене и перебирая веревку в руках, он вскарабкается на выступ, через который вниз падает вода. Насколько он мог видеть, там было место, где можно взобраться и не оказаться смытым водой. Этот выступ вел прямо к дальней стороне моста. Забравшись на него, он привяжет к концу веревки камень и перебросит её назад. Точно так же через пропасть переберутся и другие. А дальше они вновь уйдут под землю. Конечно, какой-то элемент риска оставался. Но, в любом случае, он не хотел показаться трусом в глазах этих двоих преступников, а тем более в глазах Искадор. Все эти соображения быстро пронеслись в сознании Юли и он решился. До предела натянув веревку, он прыгнул в бездну.

* * *

Увы, пытаясь предстать храбрецом в глазах девушки, Юли чересчур поспешно ринулся через пропасть и не очень хорошо рассчитал свой прыжок. Он полетел через пропасть неловко, правым плечом вперед. И разбился бы, но поток падавшей воды и в самом деле задержал его падение. Потом веревка перехлестнула через выступ. Наотмашь ударившись боком об отвесную стену, он вскрикнул от боли и полетел назад, тут же вновь угодил в водопад, ударился о стену другим боком и закачался, словно маятник. Его несколько раз то бросало в поток, то выталкивало из него. Наконец, Юли завис над бездной. Водопад бил прямо по нему, руки у него намокли и ослабели от боли, веревка выскользнула из них и он с замиранием сердца полетел вниз, в пропасть. Мучительные мгновения невесомости, и...

Среди грохота воды раздался испуганный крик, вырвавшийся одновременно из трех глоток, он заглушил даже шум и плеск водопада. К счастью, уже в следующую секунду Юли упал на второй, нижний выступ скалы, и вцепился в него всем своим телом, всем существом. Но ноги его не держали, тело обмякло от удара и страха. Он кое-как повернулся, неловко сел, прижался спиной к скользкой скале, поджал к плечам колени, обхватил их руками, сжался в комок, бессознательно приняв позу Акха. Он пролетел вниз всего шесть футов, но и это оказалось нелегким испытанием. Он промок до костей под водопадом и теперь всё его тело била дрожь. Но это была и нервная дрожь. Смерть взяла его в зубы, и они в любой миг могли сомкнуться. Скорчившись в неудобной позе, он тяжело дышал, боясь даже шевельнуться. Отшибленные бока болели. Привыкший к тесным подземельям, он не смог противиться тошнотворной боязни высоты. Он уже чувствовал, как острые зубы утесов внизу разрывают его тело. Неужели он умрет в этом ужасном месте?..

Юли сидел в полубессознательном состоянии, устремив взгляд вниз. Прямо перед его глазами рушилась вниз блестящая масса воды, подобная неподвижному мерцающему облаку. Свет падал на неё сзади и Юли понял, что должен увидеть его источник. Наконец, он заставил себя выпрямиться, осторожно отступить от бездны и обернуться.

За водопадом было нечто вроде окна величиной с небольшой дом, ведущего в короткий, широкий туннель. Юли пришлось собраться с духом, чтобы заглянуть в него. Очень далеко высились темные скалы. Они освещались каким-то странным рассеянным светом, словно над ними парило туманное облако. Юли увидел, что их окутывает мягкая дымка огромного расстояния и его голова закружилась.

Закрыв глаза, он приник к надежной стене и замер. Из оцепенения его вывели доносившиеся издалека крики Усилка — бывший узник интересовался, что видно. Юли, наконец, опомнился, встряхнул головой, и, с трудом протиснувшись за водопадом, встал на выступе с другой стороны.

Воздух над далекими скалами светился голубоватым сиянием, напоминавшим утреннюю зарю. Это был странный свет внутреннего мира и Юли пошел к нему. Неожиданно он испытал непонятно откуда появившуюся дрожь и странную слабость во всем теле, словно кто-то намеренно замедлял его продвижение вперед. Но через минуту Юли вышел из туннеля, увидев мрачный скалистый склон, который вздымался сзади в нависшее недоступное небо с голубоватым блеском, а у ног головокружительно обрывался вниз, к равнине, окутанной синеватой дымкой воздушного океана. Воздух был совершенно неподвижен, в нем чувствовался какой-то ещё странный запах — свежий, но жгучий.

У него закружилась голова. Житель подземелья, привыкший к тесноте, он вновь испытал боязнь высоты и не смог противиться этому тошнотворному чувству. Юли бросился на землю, ударившись грудью о ребро уступа и судорожно стиснул его край. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Увиденное потрясло его до такой степени, что он потерял способность даже думать.

Перед ним в воздухе парил плоский голубой камень. Юли впился в него взглядом. Ему казалось, что стоит ему протянуть руку и он достанет этот камень. Неужели он бредит? Нет, он ещё чувствовал, как острый угол каменного карниза впивается в его тело. Просто ещё не прошел шок после ударов о стену и падения. Юли зажмурился, открыл глаза и снова глянул вниз.

Вдруг его восприятие окружающего приняло правильные формы. Он смотрел не на камень, парящий в воздухе, а на залитую голубым поверхность далеко внизу. Закрыв глаза, он приник к скале. Крики Усилка, доносившиеся до него сквозь водопад, заставили его вновь открыть глаза.

То, что он сперва принял за камень, оказалось подземным озером. А может, это было даже море. На берегу озера лежало несколько камешков необычной формы. Но разве могут быть камешки с окнами?..

Он пригляделся. Тотчас камешки в его глазах приняли форму каких-то зданий, видимых со страшной высоты. Полубессознательное состояние Юли искажало истинные масштабы и размеры. Не имея сил шевелиться, он замер, устремив обессиленный взгляд вниз.

Чудесное синее озеро занимало большую часть дна пропасти. Только вдоль стены виднелась ярко-зеленая полоска берега и на его желтой кромке стояла длинная цепь зданий, возведенных явно рукой человека.

Юли понял, что отец Сифанс обманул его, всё же направив его в мир Берущих, но вместо страха и злобы его переполняло чувство восторга и гордости от увиденного. Он наконец встал и осмотрелся.

Отвесная стена горы, вздымавшаяся позади него и уходящая глубоко вниз была темно-серой, неровной, без растительности, и, вероятно, базальтового происхождения, с металлическим оттенком, что заставило его чувствовать себя, словно во сне. Но больше, чем стена, его поразило сияющее, голубоватое небо, наполнившее его душу ощущением высшего восторга и тайны. Как возникло оно в этом подземном мире, он не мог сказать, хотя заключил, что этот небосвод был чем-то отдаленно похож на северное сияние. Этот простор притягивал. На него можно было смотреть бесконечно. Он требовал и возвышал. Чистое небо, прозрачный океан воздуха вызывали желание летать.

Юли увидел, что уступ, на котором он стоял, был лишь началом каменной дороги, которая наклонно спускалась вниз вдоль стены. Дорога была завалена упавшими сверху обломками, а её край местами обвалился, но по ней ещё можно было пройти. Он прикинул, что спуск займет несколько часов, но потом они окажутся в этом неведомом мире. И что потом? Ему не нравился мертвенный оттенок окружающих скал. И ещё...

Юли вспомнил ужасную гибель Твинка. Поистине невероятно, чтобы хрупкий камень мог выдержать вес купола над ТАКИМ обширным пространством. Рассказы отца Сифанса о древней человеческой расе, стоящей выше законов природы, вдруг обрели пугающую реальность. И, если ОНИ всё ещё там...

Юли вдруг стало страшно — так страшно, как ни бывало ещё никогда. Пускай там, внизу, не было видно ничего живого (даже бийелк не был бы заметен с такой высоты), там в нескольких местах поднимались столбы пара или дыма, расплываясь грибами в неподвижном воздухе. Их медленное бесшумное движение выглядело зловеще. Теперь Юли владело только одно желание — бежать как можно быстрее и дальше от этого жуткого места, обитатели которого, он это чувствовал, не могли быть вполне людьми. Впрочем, если бы они и оказались просто наивысшим орденом панновальских жрецов, то встречаться с ними Юли хотелось ещё меньше. Нет, лучше что угодно, лишь бы вернуться в знакомый мир его детства... даже если за это желание ему придется заплатить жизнью.

Юли побрел назад. Медленно, осторожно, распластавшись по стене, он всё же сумел протиснуться между ней и несущейся массой воды, одно прикосновение которой смахнуло бы его в пропасть. Он промок насквозь, но не чувствовал холода — вода оказалась теплой, но её сильные струи били по его ногам, угрожая сбросить их со скользкого карниза.

Он не сразу понял, что оказался на том же самом уступе, который спас его недавно, и его охватил истерический смех. Но в следующий миг он уже не мог вспомнить, видел ли он фантастический мир Берущих на самом деле или это всего лишь бред от удара головой о твердый камень. Вдруг ему показалось, что вся его жизнь прошла на этом камне над пропастью, а Алехо, Онесса, Панновал — это только причудливые сны. Опираясь спиной о скалу, он уселся на каменном уступе. Шок от падения и вида подземного мира был так силен, что в голове у него всё смешалось.

К реальности его вернули крики товарищей. Юли сообразил, что пока веревка болтается над его головой, никто из них не придет ему на помощь. А сам он после всего пережитого не сможет до неё дотянуться. Это невозможно...

Вопреки своим мыслям, он всё же медленно выпрямился, и, преодолевая отчаянное головокружение, взглянул на влажную петлю. Что дальше?..

Наконец, он заставил себя поднять руки, и, высоко подпрыгнув, поймать свисающий конец веревки. Его пальцы крепко сжали спасительную петлю.

От покачиваний его тела у Юли вдруг страшно закружилась голова, но он сумел удержаться. Медленно, только благодаря силе рук, он начал подтягиваться наверх. Его мышцы дрожали от боли и напряжения, но всё же всего через минуту Юли выбрался на второй спасительный выступ. Он ухватился за острый каменный край, потом, извиваясь, выполз наверх и наконец перевалился через край выступа. Здесь он рухнул без сил, тяжело, со стонами, дыша. На другой стороне пропасти Юли увидел спутников, которые смотрели на него. Он перегнулся через край каменной полки и посмотрел вниз. Но тот удивительный и чудовищный мир, который он увидел в подземелье позади водопада, был уже надежно скрыт брызгами падающей воды.

Юли не знал, что делать дальше. К счастью, его снова выручила Искадор — о его плечо больно ударился камень с привязанным к нему шнуром. Юли стоило большого труда просунуть этот шнур в петлю непослушными пальцами. Теперь оставалось только ждать. Вот-вот отважная Искадор придет к нему на помощь. Ужасный подъем отнял все его силы. Он уже не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему что-то кричали, но он не соображал, кто и зачем. Кто-то говорил с ним, звал на помощь...

Заставив себя собрать остатки сил, он всё-таки поднялся, потом заглянул вниз, за край. Он различил перед собой покрытое ссадинами и кровоподтеками лицо с разбитым носом, порванной распухшей щекой и затекшим глазом. На этой рассеченной щеке выделялась почерневшая рана. Новая волна тошноты подкатила к горлу Юли и всё поплыло у него перед глазами.

— А теперь держись крепче, — с трудом распознал он свой хриплый голос. — Я вытащу тебя!..

Ухватившись за веревку, Юли пошатнулся, но сумел удержаться. Крепко сжав зубы, он, перехватывая мокрую веревку и отчаянно упираясь ногами в неровный камень выступа, медленно подтягивал Усилка вверх по обрыву, вместе с висящим на нем мешком, и, наконец, тот перевалился через край выступа. Затем Усилк рухнул без сил, припав к земле и тяжело дыша. Его учащенное дыхание перешло в стоны, которые рвались из груди. На другой стороне пропасти Юли увидел Искадор и Скара. Они с волнением наблюдали за происходящим и всё ещё безотчетно держали натянутую веревку, по которой Усилк переполз над бездной к Юли. Только сейчас тот наконец понял, как безумна была эта затея.

Ноги Юли ещё дрожали от перенесенного напряжения, но он нашел в себе достаточно сил, чтобы вытянуть наверх и перекинувшихся на эту сторону пропасти Скару и Искадор. Все молча обнялись, стоя на самом краю бездны. Это невероятное испытание сделало их всех братьями.

— Что там, за водопадом? — наконец поинтересовалась Искадор, выражая общее желание.

— Ущелье. Неприступный обрыв высотой в милю, — Юли было мучительно стыдно лгать ей, особенно зная, что этим он обрекает её — и себя — на почти неизбежную смерть. Но он знал, что скажи он правду, его спутники не захотят идти дальше, а он не сможет идти без них. А тогда они все погибнут. Совсем не обязательно физически, но в том, что невозможно сохранить человеческую душу, обитая в том ужасном месте, Юли не сомневался.

— Мы должны идти дальше, — добавил он через минуту общего молчания. — До выхода уже наверняка недалеко.

Отдышавшись, они начали осторожно пробираться дальше вдоль уступа, в молчании карабкаясь среди нагромождений острых камней, чтобы обойти углы больших глыб. Вскоре перед ними открылось мрачное жерло очередного туннеля.

Бросив последний взгляд на светящийся водопад, Юли понял, что никогда, до конца жизни, не сможет сказать своим спутникам ни слова о том голубом мире, который он нечаянно увидел. Он знал, что ТАКОЙ лжи ему не простят. Даже через двадцать лет. Даже Искадор.

Он снова подумал о старом отце Сифансе. Конечно, тот желал любимому ученику самой лучшей участи из всех, какие знал... пусть даже против его воли. И он добился своей цели — среди бесформия скал, в земной бездне, в минуту смертельной опасности Юли открылся таинственный мир Берущих. Но он не захотел принять этот дар.

Только сейчас Юли понял, насколько они были чужими друг другу. Настолько же чужд был ему весь Панновал, променявший свободу и взаимовыручку на добровольное рабство ради безопасности. Несомненно, в этом отношении мир Берущих был ещё хуже. Но, как бы там ни было, Юли должен был об нем молчать, молчать вечно, и это была самая страшная пытка.

* * *

Они снова углубились в запутанный лабиринт бесконечных коридоров, но уже с этой стороны пропасти. Последние отблески дневного света скоро угасли за их спинами. Запутанный лабиринт проходов в горе казался бесконечным. Они продвигались вперед в полном молчании, каждую минуту боясь оступиться и упасть в какую-нибудь из подстерегающих их на пути бесконечных бездонных ям, обрывов, расщелин. Было темно и они быстро устали от нервного напряжения. Руки и ноги у всех были избиты и покрыты ссадинами от постоянных ударов о камни и падений, но никто не предлагал остановиться.

Юли уже не вел свой маленький отряд, ведь он не знал дальше дороги. Все они брели наугад, неизвестно куда и зачем, не представляя, сколько и как они прошли и сколько прошло времени. Они просто пробирались наугад, спотыкаясь и карабкаясь через каменные нагромождения. При этом Юли начисто лишился возможности осознавать что-либо, кроме разве лишь дикого желания как можно скорее выбраться из этих кошмарных пещер и снова очутиться в мире земной пустыни, освещенной лучами небесных часовых.

Наконец, остановившись на минуту, чтобы перевести дух, Юли вдруг почувствовал слабое, едва заметное движение холодного воздуха, невесомо стекавшего откуда-то сверху. В сущности, это ничего не значило, но... там мог быть выход. Юли ничего не сказал своим спутникам. Он просто повернул в сторону сквозняка, и они безмолвно последовали за ним.

Он почти ничего не соображал, взбираясь на вершину горы каменных обломков, восходившей в бескрайнюю черную бездну пролома крыши, обо что-то царапался, ударялся, но продолжал карабкаться по неровному склону.

Вскоре они взобрались на гору щебня, поднимавшуюся к самому потолку, в котором был узкий, похожий на лаз пролом. Юли однако удалось достаточно благополучно протиснуться в него, в очередной раз ободрав спину об острые концы сталактитовых наростов.

Они оказались в начале круто поднимавшегося вверх склона, по которому равномерно стекал поток холодного воздуха, и предположение Юли превратилось в уверенность. Но в течение нескольких часов им пришлось вновь ползти вверх на животах в низкой расщелине. Отбросив всякое чувство стыда, они постоянно окликали друг друга, боясь потеряться в этом всепоглощающем мраке земли. Он поглощал голоса и тени. Сверху по щели, через которую они ползли, дул ледяной ветер, пронизывая беглецов до корней волос. Юли подумал, что если бы у него тоже были волосы, от этого ветра они бы примерзли к голове.

Искадор молча переносила все тяготы пути, в то время как Усилк и Скара вскоре опять начали ныть.

— Давайте вернемся, — повторил Скара, когда они наконец встали во весь рост. — Лучше уж до конца дней быть рабом в Твинке, чем переносить такое.

Никто ему не ответил. Однако, они все изрядно устали. По общему согласию, наступило время отдохнуть. Они ощупью нашли укромный сухой уголок и улеглись спать рядом друг с другом. Так было безопаснее и теплее. Юли тотчас заснул, привалившись к шершавой стене. Проснувшись, они наспех позавтракали разломленной на четыре части последней лепешкой и двинулись в дальнейший путь.

В течение следующих нескольких часов они карабкались наверх вдоль бесконечного естественного прохода, продираясь через нагромождения усеивающих его валунов. Судя по всему, их оставил давно исчезнувший поток и они пробирались по дну когда-то полноводной, а теперь куда-то ушедшей реки.

Наконец, выбившись из сил после того, как превратившийся было в пещеру проход вновь резко сузился, они наткнулись на нишу высотой метра в полтора, пробитую в камнях крутого берега явно рукой человека. Они все забились в эту щель, чтобы укрыться в ней от пронизывающего ветра, дувшего им в лицо целый день. Этот ледяной ветер дул вдоль щели, через которую они ползли, с раздражающим упорством. Он жутко стонал и завывал в подземных расщелинах, дыша в лица незнакомым звериным смрадом. Спящих начали мучить ночные кошмары: в темноте им чудилось зловонное дыхание червя Вутры, скользившего к ним с раскрытой пастью, из которой тянулась мерзкая слизь. Юли даже представить не мог, что уже совсем скоро его кошмар обернется ещё более страшной реальностью...

* * *

Проснулся он потому, что Искадор потрясла его за плечо. Он поднял на неё незрячие в темноте глаза. Усилк и Скара сидели у стены, тревожно перешептываясь.

— Что случилось? — спросил он.

— Ты слышишь? — спросила она.

— Ты ничего не слышишь? — удивились Усилк и Скара.

— Прислушайся, — попросила Искадор.

Юли прислушался. Высохшее русло реки, стиснутое высокими берегами, наполнял ветер. Он свистел и метался между камней. Где-то вдали раздавался шум водопада...

Неожиданно он понял, что это не водопад. Именно эти странные звуки так взволновали его спутников. Непрерывный скрежещущий звук там, пока ещё далеко наверху, как если бы крупное живое существо спускалось к ним, расталкивая валуны и терлось при этом о стены длинными боками. Длинными, лишенными ног боками...

— Неужели... Это червь Вутры! — с ужасом воскликнула Искадор.

Юли вздрогнул и крепко схватил её за руку, пытаясь успокоить девушку.

— Не беспокойся, — сказал он. — Это же всё сказки жрецов...

Но внутренне Юли похолодел и схватился за свой кинжал, стиснув узорную ручку. Совсем недавно он уже имел случай убедиться, что даже самые фантастические слухи могут оказаться правдой, а жрецы Панновала не рассказывали сказок...

— Пока мы здесь, в нише, мы в безопасности, — прошептал Скара. — Нам ничего не грозит. Только надо сидеть тихо.

Беглецы замерли. Им оставалось лишь надеяться, что Скара не ошибся. Без сомнения, к ним приближалось что-то огромное. Они прижались к каменистому полу, с ужасом вглядываясь во тьму туннеля между берегами бывшей реки. Усилк и Скара неожиданно вытащили из-под своих длинных ряс короткие толстые палки. Эти милицейские дубинки они украли из пустой комнаты надзирателей Твинка, воспользовавшись стоявшей там суматохой, и спрятали их в своих мешках. Искадор изготовила к бою свой лук, наложила стрелу.

Шум усиливался. Блуждающее среди каменных нагромождений эхо здесь искажало все звуки, не давая определить их направление, но скрежещущий звук приближался, усиливался, сопровождаемый грохотом отбрасываемых в стороны валунов. Неожиданно ледяной ветер затих. Вероятно, что-то плотно заткнуло проход. Потом на беглецов хлынула волна невыносимого тошнотворного смрада, ударила им в носы.

Смрад представлял собой кошмарное сочетание запахов гниющей рыбы, испражнений и гнилого сыра. Проход заволокло зеленоватым светящимся туманом. Согласно легенде, червь Вутры двигался бесшумно, но то, что приближалось к ним, двигалось со страшным грохотом, издавая хрипение и рев.

Движимый больше страхом, чем отвагой, Юли выглянул из своей берлоги. Ему хотелось побыстрее узнать, что ждет их через минуту.

Зловоние усиливалось, вышибая слезы из глаз. Наконец показалась подземная тварь. Её облик было трудно рассмотреть из-за зеленого свечения, которое туманным облаком двигалось впереди неё. Но вот в тумане промелькнули две пары страшных желтых глаз, щетинистые усы и гигантские зубы-клыки в разинутой пасти. Чудовище неумолимо и стремительно приближалось, и Юли в ужасе отпрянул.

В следующую минуту все четверо увидели его голову в профиль. Оно равнодушно пронеслось мимо с безумно горящими глазами, хлестнув кончиками жестких усов по меховым одеждам дрожащих от страха людей. Мимо взора повергнутой в ужас четверки вслед за скрывшейся в туннеле головой заскользило бесконечное тело чудовища, скрежеща по камням жесткой голубоватой чешуей. Из-под тяжелого брюха страшилища вздымались вверх клубы густой пыли, осыпая их. Нишу заполнило такое страшное зловоние, что укрывшиеся в ней беглецы чуть не задохнулись от него.

А огромное чешуйчатое тело продолжало скользить мимо перепуганных людей, почти закрывая боковой стороной вход в нишу. Юли показалось, что оно было не менее ста футов в длину. С замиранием сердца они дождались, когда последние его кольца промчались мимо. Судя по ним, червь больше напоминал огромную чешуйчатую гусеницу.

Они выглянули из своего убежища, всё ещё инстинктивно держась друг за друга, и посмотрели вслед чудовищному червю. Коридор, который тот миновал, стал шире — валуны были сдвинуты к стенам и покрыты вонючей светящейся слизью. Дальше, вниз по проходу, была пещера, через которую они недавно прошли. Там проход заметно прибавлял в размерах.

Там слышался грохот раздвигаемых камней, всё ещё видимое зеленое свечение продолжало струиться. Но скрежет почему-то не удалялся и снова начал светиться странный зеленый туман. Берега реки затряслись от усилий упершегося в них могучего тела.

Червь учуял людей, но не мог сразу достать их в узкое проходе. Теперь он разворачивался. Он возвращался назад! Назад, к ним! В этом не было уже никакого сомнения. Искадор едва подавила крик ужаса, когда осознала, что происходит. Было ясно, что её легкие стрелы бессильны против закованного в толстую чешую монстра. Мужчины тоже осознали, что их оружие никуда не годится. Палки и нож не могли повредить твари, играючи разбрасывавшей многопудовые валуны. Чтобы поразить такую тварь, требовалось тяжелое оружие.

— Берите большие и острые камни, — приказал Юли. — Да побыстрее!

Он надеялся, что бросая их они смогут отогнать чудовище. Но, как назло, камней под рукой не было. Вокруг лежали обломки горной породы, пол ниши был усеян осколками кремня и базальта, но все они были не больше обычного щебня.

Юли отступил в самую глубь ниши, но после первого же шага уперся в стену. Он присел, шаря вокруг себя и пытаясь найти глыбу побольше. Вдруг его рука наткнулась на что-то пушистое. Он нащупал кусок засохшей кожи, покрытый густыми волосами.

Юли инстинктивно отпрянул назад, потом чиркнул кремневым колесиком своей зажигалки. В свете вспыхнувшей на мгновение искры он увидел чьи-то останки, похожие на человеческие. От тела остались только кости и клочья покрывавшей их одежды из белого меха. Рядом с останками лежало длинное копьё с бронзовым наконечником. Юли чиркнул колесиком ещё раз, выбив вторую искру.

— Да это же мертвый косматый! — удивленно воскликнул Усилк, имея в виду фагора, ибо так их называли на своём жаргоне заключенные.

Усилк был прав. При свете третьей искры Юли замер. Длинный череп с клыками и зловещими лезвиями рогов, которые он хорошо разглядел, не оставлял никаких сомнений. Рядом с костями лежало длинное крепкое древко. Вместо обычного острого наконечника-пики его венчало длинное искривленное лезвие, похожее на меч. Перед Юли лежало самое грозное оружие, какое он только мог представить, и он подумал, что здесь не обошлось без вмешательства Акха. Бог пришел на помощь тем, кого преследовал его враг — червь Вутры. Иначе Юли не мог объяснить чудодейственное появление копья в тесной пещере, которую они обшарили вдоль и поперек, и остатки отвергнутой веры вновь всколыхнулись в нем. Он уже забыл о свойстве света делать видимым очевидное.

Юли нагнулся за копьём. Одновременно руку к нему протянул и Усилк. Они вместе схватились за длинное древко оружия.

— Отдай копьё мне! — потребовал Юли. — В отличие от тебя, я умею им пользоваться!

Не дождавшись ответа, Юли просто вырвал древко из цепких, но слабых рук бывшего узника. Его пальцы стиснули надежное дерево. Вдруг воспоминания из прежней жизни нахлынули на него. Он вспомнил, как совсем юный, с копьём в руке, шел на разъяренного йелка там, в пустынном безмолвии. Тогда он победил, поразил зверя — первого зверя в своей жизни, чтобы доказать своё право быть охотником, а потом, правда, при помощи двух копий, спас свою жизнь, заколов коварных купцов из Панновала. Теперь же ему предстояло вступить в самую страшную схватку в его жизни...

Между тем, червь Вутры возвращался. Опять послышался скрежещущий звук. Скрежетала страшная чешуя, усиливалось свечение зеленого тумана. Сначала Юли, а за ним и Усилк осторожно, всего на миг, выглянули из ниши — посмотреть, что делается в каменном коридоре. Но чудовище вдруг замерло. Они видели, как светится его страшная усатая морда. Она была повернута в их сторону, но оставалась неподвижной.

Чудовище ждало. Чего же оно ждет?..

Внезапно с той стороны, откуда пришел червь, сверху, вновь донесся скрежет и хлынула вторая волна зеленоватого тумана. К ним стремительно приближался второй червь Вутры. Два червя... что они тут ищут, на тесном дне высохшей реки? В воображении Юли все подземные проходы, коридоры и галереи вдруг стали кишеть червями Вутры, этими страшными порождениями божественных битв.

Беглецы в ужасе прижались друг к другу. Свет и шум усиливались. Акха покарал их за дерзость, лишив Своей защиты и бросив во власть порождений своего врага — другого объяснения не могло прийти на их ум. Они замерли, готовые к смерти. Но чудовища, казалось, были заняты только друг другом.

Пронеслась волна зловония и сменилась волной зеленоватого тумана. Вслед за ними мимо людей промелькнула четырехглазая голова чудовища, устремившая свои жуткие буркала только вперед, и потянулось огромное чешуйчатое тело. Свечение, запах и скрежет стали непереносимы, но страшные существа не обращали на людей никакого внимания. Они решали свои проблемы.

Юли захотелось отомстить твари за свой напрасный страх. Недолго думая, он обеими руками, что было сил, вонзил массивное острие в бок чудовищной туши, пробив покрывавшую её чешую. Острый наконечник почти целиком погрузился в отвратительную плоть. Затем стремительное движение червя рвануло копьё со страшной силой, едва не вывернув его из рук Юли. К счастью, тупой конец копья уперся в дно ниши, а основание наконечника — в её край, и Юли изо всех сил навалился на дрожащее древко, не давая ему повернуться.

Крепкое дерево выдержало и невероятная сила чудовища обратилась против него самого. Длинное бронзовое лезвие вспороло бесконечный бок червя, который бездумно и стремительно полз вперед с огромной скоростью. Юли продолжал сжимать копьё и оно развалило тело ползущего чудовища на две части по горизонтали. Из длинной разваливающейся раны тугим полотнищем брызнула горячая липкая кровь, которая через мгновение залила всё тело твари. Желтоватое желеобразное вещество стекало по чешуе чудовища, заливало камни, чавкало под его брюхом. Люди ощутили его едкий металлический запах.

Чудовище замедлило своё движение, оно продвинулось вперед ещё на несколько метров и остановилось, едва успев протащить мимо ниши с замершими от страха людьми свой бесконечно длинный хвост.

Собирались ли два червя драться или Юли остановил одного из них на пути к чудовищному совокуплению с ожидающим его сородичем — останется навеки тайной. Второй червь так и не достиг своей цели. Его движение прекратилось. Беглецы высунулись из своей ниши и увидели, как предсмертная судорога сотрясла его тело и оно замерло уже навсегда.

Медленно погасло зеленое свечение, улеглась пыль. Снова стало тихо, только в проходе между каменными берегами шелестел ветер.

Люди боялись пошевельнуться, не то, что сдвинуться с места. Первый червь всё ещё ждал внизу, в темноте. Он не был виден, но о его присутствии свидетельствовал слабый зеленый свет, едва различимый вдалеке над телом издохшей твари. Червь чего-то ждал, равномерно выдыхая клубящиеся зеленые облачка.

И вот голова чудовищной гусеницы шевельнулась, заскрежетала чешуя, обдирающая каменья. Они услышали тяжелый скрежещущий звук скользившего вдоль прохода тела. Тварь медленно возвращалась обратно, словно опасаясь ловушки. Её гигантская голова вдруг жутко поднялась над туловищем мертвого собрата.

Уже потом каждый из них признался остальным, что не испытывал большего страха в своей жизни, и четверка придет к единодушному мнению, что это был самый мучительный миг их подземных странствий, самый жуткий момент в их хождении по мукам. Каждый из них, прижимаясь к стенкам ниши, думал про себя, что первый червь знает о них, знает, где они скрываются, что убитое чудовище было его супругом или супругой, и сейчас он идет к ним, чтобы отомстить.

К счастью, они ошибались. Гигантская голова чудовища склонилась к туше погибшего собрата — и внезапно острые клыки принялись разрывать плоть ещё не успевшего остыть трупа. Червь стал его жадно пожирать.

Четверо людей уже не могли больше оставаться в убежище. Звуки отвратительной трапезы были слишком красноречивы и надломленные рядом ужасных испытаний нервы беглецов не выдержали. Они выскочили из ниши, и, оскальзываясь на липкой желеобразной крови чудовища, разлившейся повсюду, бросились бежать в темную глубину пересохшего русла, не думая о том, что их могут заметить, услышать или учуять. Вслед им, постепенно замирая, неслись звуки страшной трапезы. Теперь Юли знал, что миф о черве Вутры не был в Панновале мифом — пока чья-то милосердная рука не обрушила ведущий в него мост...

Их путешествие через мрак горных лабиринтов возобновилось. Юли старался вести свой отряд в ту сторону, откуда дул ветер, но туннели бесконечно ветвились и сквозняк порой совсем замирал. Недавняя жуткая встреча заставила их постоянно озираться. Сейчас они поминутно останавливались при каждом шорохе и потом подолгу прислушивались к звукам тьмы. А если им нужно было что-то сказать, то говорили они это дрожащим шепотом, чтобы не привлечь к себе внимание ещё чего-нибудь или кого-нибудь чудовищного.

* * *

Однако подземная тьма не желала выпускать их. Юли бросался то туда, то сюда, но выхода нигде не было. Наконец, им захотелось есть, но взятая из Панновала при побеге провизия уже давно закончилась. Потом их охватила жажда. Подарком были капли ледяной воды, иногда собиравшейся во впадинках камней, падавшей с холодных сводов или сочащейся из многочисленных расщелин, в изобилии попадавшихся на их пути. Вода помогала освежить голову и поддерживала иссякающие силы. Они медленно брели наугад по каменным лабиринтам, с каждым часом слабея. Время шло. Юли уже захотелось спать. Но, несмотря на трудности пути, никто из беглецов уже не вспоминал о сумрачной защищенности Панновала, который заслонял своих жителей от всяких невзгод в обмен на безропотное молчание. Штрихи карты, начертанной отцом Сифансом, уже давно выветрились из памяти Юли. Они при всём желании уже никогда не могли вернуться назад — ни в Панновал, ни даже в мир Берущих. Вокруг них не было никаких примет, которые могли бы указать им путь. Юли просто не решался признаться остальным, что они безнадежно заблудились и он ведет их, руководствуясь только бездумным инстинктом, то есть по сути в никуда. Всё, что у них осталось — это бесконечная тьма, через которую им нужно было пройти во имя жизни.

* * *

Тем не менее, Юли понял, что они постепенно приближаются к поверхности. На берегу высохшего подземного озера лежали развалившиеся остатки того, что когда-то, вероятно, было лодкой. За ним они стали натыкаться на кости каких-то мелких животных, хрустевшие под ногами и разбросанные то тут, то там. Наконец, Юли, догадавшись, высек искру, и при вспышке кремневой зажигалки они увидели над головой целую колонию спящих летучих мышей. Это был очень добрый знак — все они знали, что летучие мыши всегда селились недалеко от выходов пещер, но вот где был этот выход?..

При мгновенных вспышках искр, летевших из-под кремневого колесика, Искадор ухитрилась подстрелить несколько летучих мышей, но, несмотря на голод, они просто не смогли заставить себя есть этих мерзких вонючих тварей сырьём.

При одной из таких вспышек Юли увидел два человеческих скелета, распластанных на полу. Они сжимали друг друга в объятиях, хотя время лишило эту позу какой-либо нежности и сейчас лишь кости терлись о другие кости, а страшный оскал черепа ухмылялся в ответ на другой оскал. Но поза любви вызывала страшное предположение о неожиданной кончине двух людей и настораживал жуткий оскал двух целующих друг друга черепов. Юли невольно подумал о найденном ими мертвом фагоре с его длинным копьём, которым можно было пронзить сразу двоих. Впрочем, беглецы не стали останавливаться рядом с останками людей, которые некогда, как и они сами, надеялись на лучшее, и торопливо поспешили дальше.

Юли вдруг почувствовал, что стало холоднее. Свежий воздух потоком вытекал из жерла бокового туннеля и беглецы без лишних слов свернули туда.

Тотчас из-за угла галереи, где воздух был уже более холодным, выскочили два пушистых зверька неведомой им породы, которых Скара и Усилк, всегда готовые к защите, пришибли на месте дубинками. А за углом вдруг снова раздался писк — там, в маленьком логове неподалеку находился детеныш убитых зверьков, издававший жалобные звуки и тыкавшийся тупым носом в их руки. Но бывшие узники были так голодны, что разодрали его на части руками и стали пожирать его сырым, пока мясо было ещё теплым. Запах и вкус крови разбудил в них зверский аппетит и они сожрали также и тушки его родителей. Юли и Искадор только поморщились при виде кровавой и варварской трапезы — уж слишком её звуки напоминали страшное пиршество червя Вутры.

Немного утолив голод, они отправились дальше по длинному коридору, стены которого светились слабым светом. Присмотревшись, Юли понял, что на стенах здесь росла светящаяся плесень. Раньше он даже не слышал ни о чем подобном. Он не представлял, как что-то может расти в полной темноте. Впрочем, скоро колония странной плесени осталась позади. Перед ними снова расстилались однообразные каменные тропы.

К счастью, теперь направление, указываемое им сквозняком, было непрерывным и неизменным. Вскоре они выбрались в широкую и низкую пещеру, в которую проникал слабый багряный свет.

Вначале Юли подумал, что трепещущий свет, падающий через щели в камнях — это какой-то новый странный природный феномен. Но на этот раз им невероятно повезло. Они наткнулись на вход в пещеру, из которой на тропу падали дрожащие отсветы живого огня!

Правда, этот вход был завален, точнее, перегорожен подобием щелястой стены, неровно и грубо сложенной из больших необработанных камней. Но эта последняя преграда была уже несерьёзной. Хотя камни оказались слишком тяжелы для того, чтобы сдвинуть их руками, несколько верхних тотчас с грохотом обрушились, едва Юли загнал между ними древко своего нового копья и как следует нажал. Теперь в её верхней части зияло сквозное отверстие и беглецы, все вместе, стали разбирать её. Утратив монолитность, стена начала разваливаться и всего через минуту они превратили её в груду обломков. Перебраться через них и войти внутрь для закаленных небывалыми испытаниями путешественников было и вовсе пустяком. Тут же в глаза им ударил свет. Они с интересом осмотрелись.

В одном углу новой пещеры горел костер. Его пламя то угасало, то вспыхивало вновь. Его свет озарял несомненные признаки человеческого обитания. Остатки того, что когда-то было дверью, запиравшей проход в подземный лабиринт. Под полуразрушенным покосившимся навесом росла колония грибов. Рядом стояла нетопленая печь, труба которой уходила в кровлю пещеры. В загороженном прутьями жерле печи помещался выводок притов с ярко светящимися в темноте глазами. Тут же был грубо сколоченный из кусков дерева загон. В нем беспокойно перебирали копытцами три тощих козы. А недалеко от костра, на расстеленных шкурах, сидели три женщины — одна старуха и две совсем молодые. Неподалеку виднелись другие шкуры, сваленные в кучу. Когда в их пещеру пролезли по очереди Юли, Усилк, Искадор и Скара, женщины заверещали и девушки с криком улизнули через другой узкий вход.

Скара, не мешкая, по-хозяйски зашел в загон с козами, схватил какой-то предмет, напоминавший ведро, и начал грубо доить мекающих коз, не обращая внимания на нечленораздельные вопли старухи. Очевидно, она была парализована и не могла ни двигаться, ни толком говорить. Усилк тут же прервал её вопли крепким ударом дубинки по черепу. Скара, даже не оглянувшись, продолжал своё дело — в юности он был фермером. Струйки молока стекали в самодельный сосуд, оказавшийся выдолбленной и высушенной тыквой. Но молока у коз было очень мало. Каждому из четверых досталась всего пара глотков, лишь разбудившая голод.

Выпив последнюю каплю молока, Юли отбросил сосуд. Им следовало побыстрее убираться из пещеры и двигаться дальше, не дожидаясь, когда появятся мужчины этого горного племени. Убежавшие девушки наверняка отправились звать их на помощь. Но Юли не хотелось вновь от кого-то прятаться и убегать. К тому же, отдых и еда были им совершенно необходимы. Они настолько ослабели, что вряд ли смогли бы выжить в суровом внешнем мире, не восстановив своих сил.

Остальные с большим энтузиазмом встретили его предложение переночевать здесь. Быстро обшарив пещеру, они не нашли в ней никакой еды, но светящиеся глаза притов привлекли внимание изголодавшихся странников и Искадор, выхватив лук, тут же перестреляла бедных птиц. Они сварили их в горшке, найденном рядом с печью, добавив в варево несколько грибов. Всё это Юли сдобрил щепоткой соли, нашедшейся у запасливой Искадор.

Они отлично поели, умяв всё до крошки, но то ли от обжорства, то ли от пережитого всю эту ночь ужасные кошмары мучили устроившихся на отдых беглецов. К счастью, никто не потревожил их беспомощный сон.

Проснувшись, они почувствовали себя отдохнувшими и полными сил. Юли решил, что в ночных кошмарах виноваты неосмотрительно съеденные ими незнакомые грибы. Впрочем, как бы то ни было, им уже пора было собираться и снова отправляться в неведомую дорогу.

Когда они двинулись в путь, давно очнувшаяся старуха вновь истошно завопила вслед незваным гостям. Не дожидаясь, когда на помощь ей придет подмога, они, не мешкая, повернули в проход, через который убежали девушки. Вновь двигаясь навстречу сквозняку, они попали в туннель, который оказался забаррикадирован грудой камней, должно быть, двумя этими беглянками. К счастью, силы уже почти вернулись к ним и они сумели разобрать баррикаду. Быстро миновав её, они тотчас двинулись дальше, не дожидаясь, когда появятся мужчины племени.

Всего через несколько минут они увидели впереди вторую баррикаду. Здесь проход тоже оказался перекрыт, точнее, почти доверху завален огромными, беспорядочно наваленными глыбами. Один за другим, путники уже привычно пролезли в узкую щель между глыбами и сводом. И замерли. Им открылся вход в высокую пещеру, задняя стена которой была проломлена — и в этот пролом врывался нестерпимо яркий свет царства, где правил Вутра, Бог Небес.

* * *

Радость, неопределенная, но глубокая, согрела Юли. Бродя наугад в гибельном подземелье, он всё же вышел к голубому небу, теплу солнц, живому запаху снега. Он невольно улыбнулся остальным.

Когда их слезящиеся глаза привыкли к яркому свету, они увидели в раме пролома, как на картине, простор поднебесья. Склон сбегал от пещеры в долину, на другой стороне которой суровые серые массивы морщинистых гор, увенчанные ослепительным снегом, вонзались в бездонную голубизну.

Они спустились с завала и встали в проломе, тесно прижавшись друг к другу. Они чувствовали, что сейчас их связывают узы братства, зародившегося в трудном пути. Долгое время они не могли отвести глаз от просторов долины. Наконец, острота первых впечатлений ослабла. Оторвавшись от прекрасного вида, они посмотрели друг на друга. Они добились своего. Их лица были полны радости и надежды. Они смеялись, кричали, тискали друг друга. Когда их глаза окончательно привыкли к яркому свету, рассеянному над долиной, они, прикрыв глаза ладонями, осторожно взглянули вверх, на небо, где среди редких белых облаков плыл золотой Баталикс.

Поскольку Баталикс стоял прямо над головой, а сияющий Фреир едва поднялся на востоке, Юли заключил, что год близился к весеннему равноденствию, а время дня было около полудня. Два долгих года провел он во тьме. Сейчас ему было уже девять лет. Вся жизнь лежала открытой перед ним, как эта долина, залитая ярким светом двух вечных спутников. Синий Фреир был в несколько раз ярче, разливая свой свет по покрытым снегом склонам. Золотой Баталикс начинал склоняться с небосвода. Но когда он будет садиться, величественный Фреир только достигнет зенита...

Как прекрасен был этот вид часовых неба! Их непрестанное движение по небосводу, знакомое Юли с детства, всегда заставляло трепетать его сердце. Да и сейчас он не смог остаться равнодушным. Он вышел на склон, оперся на копьё, которым сразил подземное чудовище, и подставил своё лицо лучам небесных светил. Его кожа, поблекшая в сумраке Панновала, жадно впитывала целительный свет.

Но Усилк, положив руку на плечо Скары, видимо не собирался выходить из пещеры. Они с опаской выглядывали в этот бескрайний внешний мир, стоя с внутренней стороны пролома.

— А может, нам лучше остаться здесь, в пещере? — нерешительно спросил Усилк. — Как же мы будем жить там, под этим небом?

Не отрывая своих глаз от бесконечного пространства, распахнутого перед ним, Юли почувствовал, что Искадор стоит в нерешительности между ним и двумя парнями, страшащимися выйти из пещеры, не решаясь к нему присоединиться и покинуть друзей. Он решил начать с них.

— Ты помнишь сказание о личинках в орехе? — спросил он. — Они думали, что их гнилой тесный орех — это весь мир, так что когда орех раскалывался, они умирали от страха. Ты что же, собираешься быть такой же личинкой, Усилк?

На это Усилк, как и Скара, ничего не ответил. Ответила Искадор. Она подошла к Юли и взяла его за руку. Он улыбнулся девушке и его сердце запело, наполнившись торжествующей музыкой, но он всё равно продолжал с жадностью смотреть вперед, на открытые просторы внешнего мира. Он увидел, что горы, через которые они прошли, прикрывали от свирепых ветров северных равнин обширные южные долины с их более богатой природой. Здесь, вокруг и дальше к югу, повсюду росли низкорослые деревья, поднимая свои стволы прямо вверх. Это говорило о том, что тут уже не был властен и ледяной восточный ветер, беспрестанно срывавшийся с угрюмых высот Перевала. Горы, из которых они вышли, были надежным прикрытием и от него.

Несмотря на время, проведенное в Панновале, Юли не забыл ничего из тех навыков охотника, которым давным-давно научил его Алехо. Он знал, что на холмах должна водиться дичь и бить из-под земли родники с прозрачной водой. Поэтому они всегда будут сыты и спокойно смогут жить под небесами, как это было угодно богам. Его душу наполняла радость и от избытка её он широко раскинул руки, как бы собираясь обнять весь этот необъятный мир.

— Это место защищено от стихий, — сказал Юли. — И нам не нужно никакого Эмбруддока. Мы будем жить здесь. Главное, мы должны держаться вместе, что бы ни случилось. Вместе мы сильны.

Он протянул руку к крутым южным холмам, среди которых поднимался вверх дым.

— Смотрите, — продолжил он. — Там тоже живут люди. Но отныне мы будем жить по своим законам, а не по законам других людей. Более того. Мы заставим их подчиниться нашей власти над ними и признать её единственно законной.

Распрямив плечи, он направился вниз по склону между чахлыми деревцами. Остальные последовали за ним. Сперва Искадор своей гордой походкой, а за ней Усилк и Скара, которые всё-таки решились выйти на свет Вутры из последней пещеры подземелья.

Их поглотила неизвестность, в которой некоторым планам Юли было позволено осуществиться... а некоторым нет.

Эпилог

Они сумели захватить небольшой поселок, укрывшийся под выступом горы. К счастью, олонецкий язык, на котором они говорили, был здесь понятен, хотя и существенно отличался от местного простого наречия. Люди здесь вели самый примитивный образ жизни и решительным пришельцам удалось без особых усилий навязать им свою волю и свои законы, в результате чего образ жизни здешнего народца разительно изменился.

Никто здесь не слышал ни о каком Эмбруддоке. Более того, чужаки сразу узнали, что поселок, ввиду своего выгодного положения неуязвимый для стихий, недавно вновь подвергся набегу и грабежу со стороны более многочисленных соседей, которые жили южнее, на другом берегу замерзшего озера Дорзин. Эти набеги причиняли много страданий и отнимали много жизней. Мужчин в селении почти что не осталось — только трупы, раненые и причитающие женщины. Лишь поэтому незваные пришельцы смогли завладеть им.

Юли и Усилк прониклись военной хитростью, чтобы прервать эту непрестанную войну. Усилк неожиданно проявил незаурядные военные способности, а Юли придумал целый ряд хитроумных уловок. Вместе с Усилком он заставил жителей обнести свой поселок защитными укреплениями. Вокруг него был прорыт ров и возведен частокол с бойницами, за которым пряталась траншея для стрелков. Теперь открытый прежде любой вооруженной банде поселок превратился в настоящую крепость. А Искадор доказала всем, что недаром была дочерью великого мастера лучников. Она создала целую мастерскую по изготовлению луков и научила всех молодых женщин поселения метко стрелять из них. В следующий раз, когда с юга вторглись воинственные соседи, многие из них пали от стрел, пущенных умелыми руками девушек. После этого набеги из приозерного поселка навсегда прекратились. Потянулись обычные мирные дни.

Увы, первое впечатление Юли об этой земле, как об благодатном крае, оказалось неверным. Несмотря на защиту гор, свирепые ветры легко прорывались за них и климат в этих местах тоже был достаточно суров. Постоянные холодные ветры, снежные обвалы с гор зимой и холодные дожди летом были тяжким испытанием для людей. Хотя сами поселяне жили в хижинах под открытым небом и даже выращивали под ним съедобные злаки, собирать урожай удавалось далеко не каждый год, а зимой выращивать грибы и разводить скот они могли только в пещерах. Им вечно не хватало еды, они всегда были голодны, а жизнь впроголодь сопровождали многочисленные болезни. Все свои напасти они приписывали злобным богам, не умея понять, в чем причина их бедствий. Юли наложил строгий запрет на подобную веру, а своим спутникам запретил даже упоминать об Акха.

Тем не менее, он больше ничем не мог улучшить их жизнь. Он мог лишь рассказать правду об окружающем их мире, но и она была непонятна местному народу и Юли, наконец, предпочел заняться более важными вещами. Он полюбил Искадор с первого взгляда, и она тоже полюбила его во время совместного путешествия, оценив его ум, храбрость, светлую душу и доброту. Когда они зажили мирной жизнью, Юли назвал прекрасную Искадор своей женой, а она его своим мужем, и он любил её, и не мог налюбоваться её красотой. Они подолгу лежали нагими, наслаждаясь прекрасными телами друг друга, и в положенный срок у них родился мальчик. В честь старого священника из Панновала, отца Сифанса, они нарекли своего первенца именем Сиф.

Как и опасался Юли, Усилк был огорчен потерей любимой, и теперь постоянно, хотя и скрытно, соперничал с ним. Он и Скара также женились. Усилк взял себе в жены маленькую смуглую женщину по имени Исик, ведь оно чем-то напоминало его собственное имя. Исик, несмотря на небольшой рост, могла бегать как олень, была умна и добра, и он был счастлив с ней. Она родила ему девочку. Скара взял в жены девушку по имени Фитти, дочь убитого при последнем набеге вождя. Фитти превосходно пела, но была очень скверного нрава и превратила жизнь Скара в настоящий ад. Самый старший из всех четверых, он так и не смог привыкнуть к надземной жизни, и, прожив всего год на свободе, умер, немного не дотянув до четырнадцати лет.

Смерть друга озлобила Усилка. С тех пор между ним и Юли уже никогда больше не было согласия. Хотя прежде они всегда были едины перед лицом общей опасности, теперь, в мирное время, Усилк открыто выказал враждебность к Юли и недоверие к его планам. Удар Юли навеки изувечил его лицо, к тому же, Юли забрал его женщину. Поэтому он обманывал своего освободителя и вредил ему, как только мог. Увы, старый священник был прав — есть люди, которые никогда не прощают.

Соперничество между ними с каждым днем становилось всё острее. Усилк сколотил вокруг себя группу молодежи и занялся прежним ремеслом революционера, подстрекая жителей поселка свергнуть самозваного вождя. К счастью, его слушали немногие, но Юли начал опасаться, что это может закончится кровью, ибо Усилк начал уже открыто угрожать расправой не только ему, но и его жене.

Однако, слух о талантах Юли уже далеко разнесся по окрестностям пригорья и однажды из озерного поселка, жители которого когда-то нападали на них, явились посланцы. Прослышав об мудрости Юли, они пришли просить его править ими, занять место умершего вождя. Юли устал от происков и нападок Усилка и рад был с ним расстаться, приняв приглашение чужаков. Его пришли проводить все жители поселка у подножия горы, которых он многому научил. На проводы не явился только Усилк.

Так, вместе со своей женой и сыном, Юли поселился у замерзшего озера, в опустевшем доме умершего вождя. Однако, мстительный Усилк и тут не оставил его в покое. Став вождем в покинутом Юли селении, он начал строить там счастливую жизнь, в которой все были бы равны. В итоге, в селении начался голод, и, чтобы поправить дела, Усилк устроил набег на богатых соседей. Стрела Искадор сразила его, и молодые охотники его отряда бросились к ногам Юли, умоляя о прощении. Он отпустил их с миром и не горевал о смерти бывшего друга. В конечном счете, тот сам разрушил свою жизнь. О чем тут можно горевать?..

Юли твердой рукой правил своими новыми подданными, направляя жизнь поселения к процветанию и изобилию. В окрестных зарослях в изобилии водилась дичь, а из-подо льда замерзшего озера зимой можно было добывать рыбу. Еды тут теперь хватало всем, а что ещё надо неизбалованному жизнью охотнику?..

Но даже в этом крупном поселении — как-никак, здесь жила целая сотня людей — никто не слышал об Эмбруддоке. Вытекавшая из озера река убегала в безлюдную пустыню, по которой бродили фагоры, и Юли понял, что тут он и останется до конца своих дней. Увы, здесь люди не слышали об искусстве, которое могло бы внести разнообразие в их монотонную жизнь, украсить её. Хотя народ и танцевал в праздничные дни, музыкальных инструментов, кроме примитивных барабанов, бубнов и трещоток, у них не было. Религии как таковой, то есть, устремленной к светлому прочной веры, также не существовало. Был лишь страх перед злыми духами и стоическое смирение перед лицом холода, болезней и смерти, как итога всех жизненных страданий.

Именно здесь Юли в конце концов стал настоящим священником. Он остро ощущал собственное духовное начало и пытался внушить другим людям это божественное чувство. И всё же он не смог добиться своей цели. Многие отвергали его учение, потому что он всё-таки был чужаком. У Юли и его жены были другие черты лица, а язык, на котором они говорили, отличался от языка местных жителей. А другие были слишком неразвиты, чтобы понять его мысли. Местная же знать и вовсе не хотела его слушать. Ведь для них он был всего лишь безродным дикарем, пусть и призванным ими на правление. Но Юли не отступался от своей сущности. Он учил людей любить небо во всех его проявлениях, которые приносят им небесные часовые.

И всё же Юли и Искадор никогда не теряли надежды, что настанут лучшие времена. Видение, представшее перед взором Юли в пропасти, навсегда врезалось в его память и всё чаще всплывало перед его внутренним взором. Там, в самом сердце горы, он понял, что есть иная, лучшая жизнь, и верил, что однажды она настанет повсюду. В этой жизни будет меньше тревог и уныния, которых так много в их теперешней жизни, и гораздо больше радостей. Об этом он тоже говорил людям, и на сей раз они верили ему.

Тем не менее, время неумолимо шло. Юли и прекрасная Искадор постепенно старели и с течением лет всё острее чувствовали холод окружающего их неуютного мира.

И всё же они любили то суровое место, где жили. И в память о прошлом и в ожидании будущего они назвали его Олдорандо.

* * *

Вот и вся история о Юли, сыне Алехо и Онессы.

Рассказ о его потомках и о том, что случилось с ними, займет гораздо больше времени. Юли не было дано узнать, что отец Сифанс был прав, и ему действительно было суждено изменить историю — но не через свои идеи, а через своих детей. Однажды его потомок швырнет весь мир в пучину великих и страшных потрясений.

Он не подозревал, что в туманных писаниях, которые он отверг и в которых так толком и не разобрался, была захоронена истина, и в положенное время небо льда превратится в небо огня, ибо Фреир неотвратимо приближался к их холодному миру.

Пройдет ещё пятьдесят длинных геликонианских лет после рождения их сына — и настоящая Весна наступит в том суровом мире, который знали и в котором жили любящие друг друга Юли и Искадор.