"Завтра, в субботу, 9 числа, я снова еду в Дувр, чтобы встретиться с его телом. Он отдохнет немного в Англии, стране, которая всегда была к нему добра, потом в Америку, и его путешествие будет окончено.
"У меня здесь, рядом со мной, незаконченная рукопись его последнего романа, бесшабашная ирландская сказка, отличная от всего, что он когда-либо писал раньше. Стивен думал, что я единственный, кто может его закончить, и он был слишком болен, чтобы я мог отказаться. Я не знаю, что с этим делать, потому что я никогда не мог обдумывать чужие идеи. Даже ваше живое воображение вряд ли могло бы вообразить что-либо более ужасное, чем умирающий, лежащий у открытого окна, выходящего на Ла-Манш, и рассказывающий замогильным шепотом комические ситуации своего юмористического героя, чтобы я мог продолжить нить его рассказа.
"Из окна, возле которого я пишу это, я вижу внизу в долине дом Рэйвенсбрук, где когда-то жил Крейн и где мы с Гарольдом Фредериком провели вместе много веселых ночей. Когда римляне оккупировали Британию, некоторые из их легионов, измученные жаждой, бродили по этим сухим холмам, надеясь найти воду или погибнуть. Они наблюдали за воронами и подошли к ручью, который берет начало под моим домом и течет мимо бывшего дома Стефана; отсюда и название Равенсбрук.
"Кажется странным совпадением, что величайший современный писатель о войне сел там, где, вероятно, останавливался, чтобы утолить жажду, величайший воин древности Цезарь.
"Стивен умер в три часа ночи, в тот самый зловещий час, который унес нашего друга Фредерика девятнадцать месяцев назад. В полночь в доме Крейна, построенном в четырнадцатом веке в Сассексе, мы вдвоем попытались заманить призрака Фредерика обратно в этот дом призраков и в нашу компанию, думая, что, если такое возможное появление, такой энергичный человек, как Гарольд, каким-то образом взвалил бы на себя его прошел мимо охранников, но не подал вида. Интересно, не предложит ли менее настойчивый Стивен какой-нибудь оригинальный способ, с помощью которого они вдвоем смогут преодолеть барьер. Я могу представить, как Гарольд ругается на другой стороне и приветствует более тонкую помощь своего тонкого друга.
"Я чувствую себя последним из трех мушкетеров, двое других погибли в поединке со Смертью. Мне интересно, получу ли я вызов в течение следующих двух лет. Если да, то я тем веселее выйду на поле состязаний, что два таких молодца ждут исхода на другой стороне.
"Навсегда твой друг,
"РОБЕРТ БАРР".
Последний из трех мушкетеров ушел, хотя и пережил своих друзей на несколько лет. Роберт Барр умер в 1912 году. Возможно, они до сих пор обсуждают совместное возвращение.
Возможно, для статьи о Стивене Крейне не могло быть лучшего завершения, чем приложенный абзац из письма, написанного им редактору из Рочестера:
"Единственное, что меня глубоко радует, это то, что здравомыслящие люди неизменно верят, что я искренен. Я знаю, что моя работа не сводится к верёвке сушеных бобов, — я всегда спокойно это признаю, — но я также знаю, что делаю лучшее, что есть во мне, не обращая внимания ни на похвалу, ни на порицание. Когда я был знаком для всех юмористов в стране, я пошел вперед; и теперь, когда я являюсь мишенью только для пятидесяти процентов юмористов страны, я иду вперед; ибо я понимаю, что человек рождается на свет со своей собственной парой глаз, и он вовсе не отвечает за свое зрение — он отвечает только за качество своей личной честности. Стремиться к этой личной честности — моя высшая цель".
КРАСНЫЙ ЗНАК МУЖЕСТВА
Эпизод Гражданской войны в США
ГЛАВА I.
Холод неохотно прошел с земли, и в удаляющихся туманах открылось растянувшееся на холмах войско, отдыхавшее. Когда пейзаж сменился с коричневого на зеленый, армия проснулась и начала дрожать от нетерпения при шуме слухов. Он бросил взгляд на дороги, которые из длинных лотков с жидкой грязью превратились в настоящие магистрали. Река, окрашенная янтарем в тени своих берегов, журчала у ног армии; а ночью, когда ручей сделался печально-черным, поперек него виднелся красный, похожий на глаза отблеск враждебных костров, зажженных в низких гребнях далеких холмов.
Однажды некий рослый солдат развил в себе добродетель и пошел решительно рубаху стирать. Он прилетел обратно от ручья, размахивая своим плащевым знаменем. Он увлекся рассказом, слышанным им от надежного друга, а тот слышал его от правдивого кавалериста, а тот слышал его от своего верного брата, одного из ординарцев штаба дивизии. Он принял важный вид глашатая в красном и золотом.
"Мы не собираемся переезжать до утра — конечно", — напыщенно сказал он группе людей на улице компании. — Мы идем вверх по реке, пересекаем ее и обходим позади них.
Своей внимательной аудитории он представил громкий и тщательно продуманный план очень блестящей кампании. Когда он закончил, мужчины в синей одежде рассеялись небольшими группами между рядами приземистых коричневых хижин. Негр-погонщик, танцевавший на коробке из-под крекера при веселой поддержке двух десятков солдат, был покинут. Он грустно сел. Дым лениво тянулся из множества причудливых труб.
"Это ложь! вот и все — громоподобная ложь! — громко сказал другой рядовой. Его гладкое лицо раскраснелось, а руки угрюмо засунули в карманы брюк. Он воспринял это как оскорбление для себя. — Я не верю, что эта проклятая старая армия когда-нибудь двинется с места. Были установлены. За последние две недели я готовился к переезду восемь раз, а мы еще не переехали.
Высокий солдат чувствовал себя призванным защищать правду слуха, который он сам же и пустил. Он и громкий едва не подрались из-за этого.
Капрал начал ругаться перед собравшимися. По его словам, он только что положил в своем доме дорогой дощатый пол. Ранней весной он воздерживался от значительного улучшения своего окружения, потому что чувствовал, что армия может начать марш в любой момент. Однако в последнее время он был поражен тем, что они находились в своего рода вечном лагере.
Многие мужчины участвовали в оживленных дебатах. Один особенно ясно изложил все планы командующего генерала. Ему противостояли люди, которые выступали за то, чтобы были другие планы кампании. Они кричали друг на друга, и ряды тщетно претендовали на внимание публики. Тем временем солдат, принесший слух, суетился с большим значением. Его постоянно забрасывали вопросами.
— Что случилось, Джим?
— Армия не двинется.
— Ах, о чем ты говоришь? Откуда ты знаешь, что это?
— Ну, ты можешь мне поверить, что нет, как хочешь, так и шути. Мне плевать.
В том, как он ответил, было много пищи для размышлений. Он приблизился к тому, чтобы убедить их, пренебрегая доказательствами. Они обрадовались этому.
Был молодой рядовой, который жадно слушал слова высокого солдата и разнообразные комментарии его товарищей. Наслушавшись рассуждений о походах и атаках, он пошел в свою хижину и пролез через замысловатую дыру, служившую ей дверью. Ему хотелось побыть наедине с новыми мыслями, недавно пришедшими ему в голову.
Он лег на широкий берег, который тянулся через конец комнаты. С другой стороны, ящики из-под крекеров служили мебелью. Они сгрудились вокруг камина. На бревенчатых стенах висела картинка из иллюстрированного еженедельника, а на колышках стояли параллельно три ружья. Оборудование ходит по удобным выступам, а жестяная посуда лежит на небольшой куче дров. Крышей служила свернутая палатка. Солнечный свет извне, падая на нее, придавал ей светло-желтый оттенок. Маленькое окно бросало косой квадрат более белого света на захламленный пол. Дым от костра временами выходил за пределы глиняной трубы и вился в комнату, и эта хлипкая труба из глины и палочек создавала бесконечные угрозы поджечь все заведение.
Юноша был в легком трансе удивления. Так что они, наконец, собирались сражаться. Завтра, может быть, будет бой, и он будет в нем. Какое-то время ему приходилось трудиться, чтобы заставить себя поверить. Он не мог с уверенностью принять предзнаменование того, что он собирается вмешаться в одно из этих великих дел на земле.
Он, конечно, всю жизнь мечтал о битвах, о смутных и кровавых столкновениях, которые волновали его своим размахом и огнем. В видениях он видел себя во многих битвах. Он представлял народы в безопасности в тени его орлиного взгляда. Но наяву он считал сражения багровыми пятнами на страницах прошлого. Своими мыслеобразами тяжелых корон и высоких замков он отнес их к ушедшему. Была часть мировой истории, которую он считал временем войн, но она, как он думал, давно ушла за горизонт и исчезла навсегда.
Из дома его юные глаза смотрели на войну в своей стране с недоверием. Должно быть, это какая-то игра. Он давно уже отчаялся стать свидетелем борьбы, подобной греческой. Таких больше не будет, сказал он. Мужчины были лучше или более робкими. Светское и религиозное образование стерло инстинкт хватания за глотку, иначе твердые финансы сдерживали страсти.
Он несколько раз обжигался, чтобы поступить на военную службу. Рассказы о великих движениях потрясли землю. Возможно, они не были явно гомеровскими, но, казалось, в них было много славы. Он читал о походах, осадах, конфликтах и жаждал увидеть все это. Его занятый ум нарисовал для него большие картины, экстравагантные по цвету, аляповатые с захватывающими дух делами.
Но его мать обескуражила его. Она сделала вид, что смотрит с некоторым презрением на качество его военного пыла и патриотизма. Она могла спокойно сесть и без видимого труда привести ему сотни причин, по которым он имел гораздо большее значение на ферме, чем на поле боя. У нее были определенные способы выражения, которые говорили ему, что ее утверждения по этому поводу исходили из глубокого убеждения. Более того, на ее стороне была его уверенность в неприступности ее этического мотива в споре.
В конце концов, однако, он решительно восстал против этого желтого света, падающего на цвет его амбиций. Газеты, деревенские сплетни, собственные образы возбудили его до неудержимой степени. Там, внизу, они действительно здорово сражались. Почти каждый день газеты печатали отчеты о решающей победе.
Однажды ночью, когда он лежал в постели, ветер донес до него звон церковного колокола, когда какой-то энтузиаст лихорадочно дергал веревку, чтобы сообщить извращенные новости о великой битве. Этот голос людей, радующихся ночи, заставил его дрожать в длительном экстазе возбуждения. Позже он спустился в комнату своей матери и сказал так: "Мама, я иду в армию".
"Генри, не будь дураком, — ответила его мать. Затем она закрыла лицо одеялом. В ту ночь дело было кончено.
Тем не менее на следующее утро он отправился в город, находившийся недалеко от фермы его матери, и записался в формировавшуюся там роту. Когда он вернулся домой, его мать доила тигровую корову. Четверо других стояли в ожидании. — Ма, я записался, — сказал он ей застенчиво. Наступило короткое молчание. — Да будет воля Господня, Генри, — наконец ответила она и продолжила доить тигровую корову.
Когда он стоял в дверях с солдатской мундиром на спине, и свет волнения и ожидания в его глазах почти побеждал жар сожаления о домашних узах, он видел две слезы, оставляющие свои следы на покрытых шрамами щеках его матери. .
Тем не менее, она разочаровала его, ничего не сказав о возвращении со щитом или на нем. Втайне он подготовил себя к красивой сцене. Он подготовил несколько предложений, которые, по его мнению, могли быть использованы с трогательным эффектом. Но ее слова разрушили его планы. Она упрямо очистила картошку и обратилась к нему со следующими словами: "Берегись, Генри, и береги себя в этом деле, связанном с драками, — берегись и береги себя. Не думайте, что вы можете слизать корпус армии повстанцев с самого начала, потому что вы не можете. Ты шутишь, один маленький парень среди множества других, и ты должен молчать и делать то, что они говорят тебе. Я знаю, как ты, Генри.
— Я связала тебе восемь пар носков, Генри, и надела все твои лучшие рубашки, потому что хочу, чтобы моему мальчику было так же тепло и удобно, как любому в армии. Всякий раз, когда в них появляются дыры, я хочу, чтобы вы немедленно отправляли их обратно ко мне, так что я их родня.
"Аллюс будь осторожен и выбирай свою компанию. В армии много плохих людей, Генри. Армия сводит их с ума, и нет ничего лучше, чем увести такого молодого парня, как ты, потому что он никогда не был далеко от дома, и у Аллуса была мать, и он научил их пить. и клянусь. Держитесь подальше от них, Генри. Я не хочу, чтобы ты сделал что-нибудь, Генри, о чем тебе было бы стыдно сообщить мне. Шутка, подумай, как будто я слежу за тобой. Если ты запомнишь это, allus, я думаю, у тебя все получится.
— Ты должен allus помнить и твоего отца, дитя, и помнить, что он ни разу в жизни не выпил ни капли лизуна и редко клялся ругательством.
— Я не знаю, что еще сказать тебе, Генри, кроме того, что ты никогда не должен отлынивать, дитя, из-за меня. Если настанет время, когда тебе придется быть убитым или сделать что-нибудь плохое, почему, Генри, не думай ни о чем, кроме того, что правильно, потому что многим женщинам приходится терпеть такие вещи в это время, и Господь позаботится обо всех нас.
"Не забудь о носках и рубашках, дитя; и я поставил чашку ежевичного варенья с твоим сверлом, потому что я знаю, что ты любишь его больше всего на свете. До свидания, Генри. Берегись и будь хорошим мальчиком".
Он, конечно, был нетерпелив под испытанием этой речи. Это было не совсем то, чего он ожидал, и он перенес это с раздражением. Он ушел, чувствуя смутное облегчение.
Тем не менее, когда он оглянулся от ворот, он увидел свою мать, стоящую на коленях среди картофельной стружки. Ее коричневое лицо, поднятое вверх, было залито слезами, и ее худое тело дрожало. Он склонил голову и пошел дальше, чувствуя вдруг стыд за свои намерения.
Из дома он отправился в семинарию, чтобы проститься со многими одноклассниками. Они толпились вокруг него с удивлением и восхищением. Теперь он почувствовал, что между ними пропасть, и наполнился спокойной гордостью. Он и некоторые из его товарищей, одетые в синее, были совершенно ошеломлены привилегиями за один день, и это было очень восхитительно. Они расхаживали.
Какая-то светловолосая девушка весело подшучивала над его воинственным духом, но была и другая, более смуглая, на которую он пристально смотрел, и ему показалось, что она стала скромной и грустной при виде его синего и медного. Когда он шел по тропинке между рядами дубов, он повернул голову и заметил ее у окна, наблюдающую за его уходом. Как только он ее заметил, она тотчас же начала смотреть сквозь высокие ветви деревьев на небо. Он видел много суеты и поспешности в ее движениях, когда она меняла свое отношение. Он часто думал об этом.
По пути в Вашингтон его дух воспарил. Полк кормили и ласкали на станции за станцией, пока юноша не поверил, что он должен быть героем. Были щедрые расходы на хлеб и мясное ассорти, кофе, соленья и сыр. Когда он наслаждался улыбками девушек, а старики хвалили его и хвалили, он чувствовал, как в нем растет сила, чтобы совершать великие ратные подвиги.
