ДРУГИЕ КОЛЛЕКЦИИ, КОТОРЫЕ МОЖЕТ ПОНРАВИТЬСЯ
Великая книга чудес лорда Дансени (она должна была называться "Мегапак лорда Дансени")
Книга фэнтези Wildside
Книга научной фантастики Wildside
Вон там: Первая книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
К звездам — и дальше! Вторая книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
Однажды в будущем: третья книга научно-фантастических рассказов Borgo Press
Whodunit? — Первая книга криминальных и мистических историй Borgo Press.
Больше детективов — вторая книга криминальных и загадочных историй Borgo Press
X означает Рождество: Рождественские тайны
СТИВЕН КРЕЙН: ВВЕДЕНИЕ, Винсент Старретт
Вряд ли нам стоит гадать, что Стивен Крейн мог бы написать о мировой войне, если бы он жил. Конечно, он был бы там, в том или ином качестве. Ни один человек не обладал большим талантом к войне и личным приключениям, а также более тонким искусством их описания. Немногие писатели последнего времени могли так хорошо описать поэзию движения, проявляющуюся в приливе и течении битвы, или так хорошо изобразить единичный подвиг героизма в его суровой простоте и ужасе.
К такому начинанию, как "Под огнем" Анри Барбюса, этой мощной, жестокой книге, Крейн привнес бы аналитического гения, почти ясновидящего. Он обладал сверхъестественным видением; описательная способность, фотографическая в своей ясности и заботе о мелочах, но нефотографическая в том смысле, что часто опускается главное, чтобы его можно было почувствовать, а не увидеть в оккультном намеке на детали. Крейн увидел бы и изобразил ужасный ужас всего этого, как и Барбюс, но он также увидел бы и славу, и экстаз, и чудо всего этого, и над этим распространилась бы его поэзия.
Хотя Стивен Крейн был превосходным психологом, он также был настоящим поэтом. Часто его проза была более тонкой поэзией, чем его обдуманные поэтические эссе. Его самая известная книга "Красный знак мужества" — это, по сути, психологическое исследование, тонкое клиническое вскрытие души новобранца, но это также и проявление силы воображения. Когда он писал книгу, он никогда не видел сражения: ему пришлось поставить себя на место другого. Спустя годы, когда он вышел из греко-турецкой ссоры , он заметил другу: " Красный значок в порядке".
Написанную юношей, едва достигшим совершеннолетия, эту книгу сравнивают с "Севастополем" Толстого и "Разгромом" Золя, а также с некоторыми рассказами Амброза Бирса. Сравнение с работой Бирса правомерно; с другими книгами, я думаю, меньше. Толстой и Золя не видят традиционной красоты сражения; они посвящают себя преданному — почти непристойному — изучению трупов и бойни в целом; и им не хватает инстинкта американца к шумной банальности, естественности, непочтительности, который так существенно помогает его реализму. В "Красном знаке мужества" тон неизменно сдержан там, где ожидаешь высоты: самые героические поступки совершаются с нарочитой неловкостью.
Когда Крейн писал эту книгу, он был малоизвестным фрилансером. Усилие, как он где-то говорит, "было рождено болью — почти отчаянием". Однако это была лучшая работа именно по этой причине, как знал Крэйн. Он далеко не безупречен. Было замечено, что в нем столько же грамматических ошибок, сколько и штыков; но это большой холст, и я уверен, что многие из отклонений Крейна от правил вежливой риторики были преднамеренными экспериментами, направленными на эффект — эффект, который он часто добивался.
Стивен Крейн "прибыл" с этой книгой. Конечно, многие никогда не слышали о нем и по сей день, но было время, когда о нем очень много говорили. Это было в середине девяностых, после публикации "Красного знака мужества", хотя и раньше он вызвал краткий ажиотаж своим странным сборником стихов под названием "Черные всадники и другие строки". Его очень хвалили, его очень ругали и смеялись; но он казался "сделанным". С тех пор мы почти забыли. Это способ, который у нас есть.
Лично я предпочитаю его рассказы его романам и его стихам; те, что содержатся, например, в "Открытой лодке", в "Ранах под дождем" и в "Чудовище". Заглавный рассказ в этом первом сборнике, возможно, является его лучшим произведением. И все же, что это? Правдивый отчет о его собственном приключении в дни пиратства, предшествовавшие нашей войне с Испанией; достоверное повествование о путешествии открытой лодки с горсткой потерпевших кораблекрушение. Но рассказ капитана Блая о путешествии на маленькой лодке после того, как мятежники с " Баунти " отправили его по течению , кажется посредственным по сравнению с этим, хотя из двух путешествий английский моряк был более опасным.
В "Открытой лодке" Крэйн снова добивается своего эффекта, снижая тон там, где другой писатель мог бы попытаться "хорошо написать" и потерпел бы неудачу. В ней, пожалуй, ярче всего проявляются поэтические ритмы его прозы: ее ритмичное, монотонное течение есть течение серой воды, плещущейся о борта лодки, поднимающейся и отступающей жестокими волнами, "подобно остроконечным камням". Это безрадостная картина, и эта повесть — один из наших величайших рассказов. В других рассказах, составляющих том, есть дикие, экзотические проблески Латинской Америки. Я сомневаюсь, что цвет и дух этого региона переданы лучше, чем в любопытных, искаженных, стаккато предложениях Стивена Крейна.
"Военные истории" — лаконичный подзаголовок "Ранок под дождем". Крэйн видел в испано-американских осложнениях, в которых он участвовал в качестве военного корреспондента, не войну большого масштаба; нет такой войны как недавний ужас. Но поводов для личного героизма было не меньше, чем всегда, а возможностей для проявления таких способностей тренированного и оценивающего понимания и сочувствия, которыми обладал Крейн, было предостаточно. По большей части эти рассказы носят эпизодический характер, рассказывают об отдельных случаях — о непристойно-юмористическом опыте корреспондентов, о великолепном мужестве сигнальщиков под огнем, о забытом приключении переделанной яхты, — но все они пропитаны красной лихорадкой войны и окружены удушливым дымом битвы. Никогда больше Крейн не пытался написать большой холст "Красный знак мужества". Не увидев войны, он вообразил себе ее необъятность и нарисовал ее с яростью и верностью Верещагина; когда он был знаком с ней, он выделял ее второстепенные, малиновые пассажи для более краткого, но не менее тщательного описания.
В этой книге снова ярко проявляется его чувство поэзии движения. Мы видим людей, идущих в бой, махающих волнами или разбрасывающих заряды; мы слышим звон их снаряжения и их дыхание, свистящее сквозь зубы. Это вовсе не люди, идущие в бой, а люди, занимающиеся своим делом, которым в данный момент является захват траншеи. Они не герои и не трусы. Их лица не выражают никаких особых эмоций, кроме, пожалуй, желания куда-то попасть. Это шеренга мужчин, бегущих к поезду, или преследующих пожарную машину, или атакующих траншею. Это неумолимая картина, вечно меняющаяся, всегда одна и та же. Но в ней есть и поэзия, насыщенная запоминающимися пассажами.
В "Чудовище и других историях" есть сказка "Голубой отель". Шведу, его центральной фигуре, ближе к концу удается убить себя. Описание Крейна столь же небрежно, как и это. История занимает дюжину страниц книги; но в этом пространстве намекается социальная несправедливость всего мира; перевёрнутость творения, правое повержено, неправильное торжествует, — безумный, сумасшедший мир. Инцидент с убитым шведом — это всего лишь часть отголоска всего этого, но это и освещающий фрагмент. Швед был убит не игроком, чей нож пронзил его толстую шкуру: он стал жертвой состояния, в котором он был виноват не больше, чем человек, который ударил его ножом. Таким образом, Стивен Крейн говорит устами одного из персонажей:
"Мы все в нем! Этот бедный игрок даже не существительное. Он является своего рода наречием. Каждый грех является результатом сотрудничества. Мы впятером участвовали в убийстве этого шведа. Обычно в каждом убийстве действительно замешано от дюжины до сорока женщин, но в данном случае, кажется, только пятеро мужчин — ты, я, Джонни, Старая Скалли, и этот дурак-неудачливый игрок пришел просто как кульминация, вершина человеческого движения и получает все наказания".
А затем эта типичная и захватывающая ирония:
"Труп шведа, один в салуне, не сводил глаз с ужасной легенды, которая жила на вершине банкомата: "Это регистрирует сумму вашей покупки".
В "Чудовище" невежество, предубеждения и жестокость всего сообщества резко сфокусированы. Реализм болезненный; краснеешь за человечество. Но хотя эта история действительно принадлежит сборнику под названием "Истории Уиломвилля", она по праву исключена из этой серии. Истории Уиломвилля — чистая комедия, а "Чудовище" — отвратительная трагедия.
Уиломвиль — это любая малоизвестная маленькая деревушка, о которой только можно подумать. Чтобы написать об этом с таким сочувствием и пониманием, Крейн, должно быть, прослушал в Бойвилле кое-что замечательное. Правда в том, конечно, что он сам был мальчиком — "замечательным мальчиком", как его кто-то назвал, — и обладал мальчишеским умом. Эти сказки смешны главным образом потому, что они правдивы — мальчишеские сказки, написанные для взрослых; ребенку, я полагаю, они показались бы скучными. Ни в одном из его рассказов его любопытное понимание человеческих настроений и эмоций не показано лучше.
Один глупый критик однажды заметил, что Крейн в своих поисках поразительных эффектов "часто пренебрегал освященными веками правами на определенные слова" и что в погоне за цветом он "иногда попадает в почти смехотворные неудачи. " Самодовольный педантизм цитируемых строк является достаточным ответом на обвинения, но в подтверждение этих утверждений критик привел отдельные места и фразы. Он возражал против "обожженных" слезами щек, против "бесстрашных" статуй и "охваченных ужасом" фургонов. Сами штрихи поэтического импрессионизма, которые в значительной степени составляют величие Крейна, приводятся для доказательства его невежества. Тончайшие поэтические образы заключаются в предложениях, тонко переданных каверзными прилагательными Крейна, использование которых было для него столь же преднамеренным, как и выбор темы. Но Крейн был имажинистом до того, как стали известны наши современные имажинисты.
Это нетрадиционное использование прилагательных отмечено в сказках Уиломвилля. В одном из них Крейн говорит о "торжественном запахе горящей репы". Это наиболее совершенная характеристика горящей репы, которую только можно вообразить: может ли кто-нибудь улучшить этот "торжественный запах"?
Первым проектом Стивена Крейна была "Мэгги: уличная девушка". Думаю, это был первый намек на натурализм в американской литературе. Это не был бестселлер; он не предлагает решения жизни; это эпизодический отрывок из трущобной фантастики, заканчивающийся трагической развязкой греческой драмы. Это скорее скелет романа, чем роман, но это мощный очерк, написанный о жизни, которую Крейн узнал, работая репортером в Нью-Йорке. Это исключительно прекрасный образец анализа или немного чрезвычайно достоверного сообщения, кому как больше нравится; но немало французских и русских писателей не сумели написать в двух томах то, что Крейну удалось написать на двухстах страницах. В той же категории находится "Мать Джорджа", триумф несущественных деталей, нагромождающихся с кумулятивным эффектом, весьма ошеломляющим.
Крейн опубликовал два сборника стихов — "Черные всадники" и " Война добра " . Их появление в печати было встречено насмешками; тем не менее Крейн был лишь пионером свободного стиха, который сегодня если и не принят определенно, то, по крайней мере, более чем терпим. Мне нравится следующая любовная поэма, а также любая известная мне рифмованная и условно метрическая баллада:
"Если широкий мир откатится,
Оставив черный ужас,
Безграничная ночь,
Ни Бог, ни человек, ни место, чтобы стоять
Был бы мне необходим,
Если бы ты и твои белые руки были там
И падение на гибель долгий путь".
"Если война будет доброй, — писал остроумный рецензент, когда вышел второй том, — тогда стихи Крейна могут быть поэзией, черно-белые творения Бердслея могут быть искусством, а это можно назвать книгой"; по сей день ценится каталогизаторами при описании тома для коллекционеров. Бердслей не нуждается в защитниках, и вполне очевидно, что умный рецензент не читал книгу, поскольку Крейн, конечно же, не питал иллюзий относительно доброты войны. Заглавная поэма тома — удивительно красивая сатира, отвечающая всякой критике.
"Не плачь, дева, ибо война добра.
Потому что твой любовник бросил дикие руки к небу
И испуганный конь бежал один,
Не плачь.
Война добра.
"Хриплые, гулкие барабаны полка,
Маленькие души, жаждущие борьбы,
Эти люди были рождены, чтобы сверлить и умирать.
Над ними летит необъяснимая слава,
Велик бог битвы, и царство его —
Поле, где лежат тысячи трупов.
* * *
*
"Мать, чье сердце смиренно висело, как пуговица,
На ярком пышном саване твоего сына,
Не плачь.
Война добра".
Бедный Стивен Крейн! Как и у большинства гениев, у него были свои слабости и недостатки; как и многие, если не большинство гениев, он был болен. Он умер от туберкулеза, трагически молодым. Но каким товарищем он, должно быть, был, с его необычайной проницательностью, его острыми, язвительными комментариями, его бесстрашием и его ошибками!
Проблеск последних дней Крейна дает письмо, написанное из Англии Робертом Барром, его другом — Робертом Барром, который сотрудничал с Крейном в "О'Радди", бесшабашном рассказе о старой Ирландии, или, скорее, который завершил это после смерти Крейна, чтобы удовлетворить искреннюю просьбу своего друга. Письмо датировано 8 июня 1900 года Хиллхедом, Волдингем, Суррей, и гласит:
"Мой дорогой-
"Я был рад получить известие от вас и очень заинтересовался статьей о Стивене Крейне, которую вы мне прислали. Мне кажется суровым суждением неблагодарного, заурядного человека о гениальном человеке. У Стивена было много качеств, за которые можно было не понять, но в глубине души он был лучшим из людей, щедрым до изнеможения, с чем-то от старинного безрассудства, которое имело обыкновение собираться в старинных литературных тавернах Лондона. Мне всегда казалось, что Эдгар Аллан По снова посещает землю в образе Стивена Крэйна, снова пытаясь, снова добиваясь успеха, снова терпя неудачу и умирая на десять лет раньше, чем в другой раз, когда он оставался на земле.
"Когда пришло твое письмо, я только что вернулся из Дувра, где провел четыре дня, чтобы проводить Крейна в Шварцвальд. Была тонкая ниточка надежды на то, что он выздоровеет, но для меня он выглядел как уже мертвый человек. Когда он говорил или, вернее, шептал, в его высказываниях был весь привычный юмор. Я сказал ему, что поеду в Шварцвальд через несколько недель, когда ему станет лучше, и что мы вместе прогуляемся по выздоровлению. Пока его жена слушала, он слабо сказал: "Я с нетерпением жду этого", но он улыбнулся мне и медленно подмигнул, как бы говоря: этот мир.' Затем, как будто ход мыслей подсказал то, что раньше рассматривалось как кризис его болезни, он пробормотал: "Роберт, когда вы подходите к живой изгороди — которую мы все должны перебраться — это неплохо. Вы чувствуете сонливость — и — вам все равно. Просто немного мечтательного любопытства — в каком мире ты на самом деле находишься — вот и все.
