дллорр

— То есть он хочет, как и раньше, жить сам по себе? Я правильно тебя понял? — снова спросил он.

— Хочет, но не получится. У нас же власть есть. Возьмет за шкирку и начнет трясти: кто ты, да что ты, а потом определит твое место в жизни. И хорошо еще, если к стенке не поставит.

— Ты Лукич, не наговаривай. Власть у нас правильная. Она видит: кто нам друг, а кто враг.

— Во-во! И так же делит людей, — негромко буркнул худой мужичок, который до этого отмалчивался. — Ты или за советскую власть или враг. А если человек сам по себе жить хочет? То как?

— Хм. Если не враг, то пусть живет, как хочет, — уже неуверенно сказал поборник советской власти.

Когда люди поняли, что у меня нет желания говорить, то стали обсуждать другие новости. За эти пару дней мне много чего довелось услышать. И о большевиках, и о бандах, и о плохой жизни. До хрипоты спорили о том, кто такой большевик и кто такой коммунист и почему при царе-батюшке лучше жить было. Ругали власти за то, что снова разрешают лавочникам магазины открывать, как при буржуях. Узнал про Дубининский скит, основанный более полувека тому назад и находящийся в шестидесяти верстах от села. Слушал рассказы о войне с Колчаком, о партизанской войне в Сибири, о так называемой сибирской Вандее, охватившей половину Сибири в 1919-1921 гг.

Теперь я знал, что нахожусь в селе Никольском, расположенном в ста двадцати верстах от Красноярска, и что сейчас май 1924 года. Вот только определить это мое прошлое или альтернативная Земля у меня просто не хватало знаний по истории. Ленин здесь был, как и революция.

Участия в спорах я не принимал, но иногда задавал каверзные вопросы, подогревая спорщиков и тем самым собирая нужную мне информацию. Мне стало известно, что село большое и что в лучшие времена здесь жило около четырех с половиной тысяч человек, а сейчас и трех тысяч не наберется. Имеется сельсовет, ОГПУ, милиция, железнодорожная станция. Отделение Красноярского банка, "Золотоскупка" и заготовительный пункт. Аптека, две частные лавки и государственный магазин с пустыми полками. Есть церковь, кирпичный завод с полусотней рабочих, лесопилка с мебельной мастерской, свечной и смоляной заводики. Немалая часть местных жителей жила тайгой. Шкуры и мясо зверей, травы, грибы, ягоды. Сдавали и золото.

Село раньше держалось на крепких хозяевах, которых было не меньше сотни, как утверждал дед Матвей Лукич, коренной житель. Когда царя свергли и к власти пришли большевики, тогда и началось разорение хозяйств, в результате чего часть жителей, взявшись за оружие, ушла в лес и советская власть разом кончилась. За последние несколько лет ее еще два раза пришлось восстанавливать. Сельсовет, который сейчас представлял власть в селе, был четвертым по счету, причем четверо из них были приезжими, назначенные сюда уездным комитетом. Как я понял, их власть дальше околицы села не распространялась и держалась на шести сотрудниках ОГПУ, десятке милиционеров, а главное, на полуэскадроне ЧОН, который квартировал в селе и был придан местным властям в качестве силовой поддержки.

Когда мои соседи по палате считали, что я сплю, то полголоса говорили и обо мне.

— Старовер наш, будто только на свет народился. Спрашивает, словно совсем ничего не знает.

— Ничего удивительного. Акромя леса он не видал ничего. Молитвы, охота, рыбалка, работа по дому. И все. А Стоило ему в люди выйти, сразу растерялся, потому и замкнулся. Есть правда одна странность.

— Какая, Лукич?

— Я был во дворе, когда его привезли, а потом помогал переодевать и мыть парня. Так одежка на нем совсем сопревшая было, прямо расползалась от ветхости, когда мы его переодевали. Где же столько времени был, ежели он из Дубининского скита? Для старовера шестьдесят-семьдесят верст не расстояние.

— Можа из узилища ихнего сбежал? Староверы, как я слышал, в своей вере, ох, как строги.

— Не могу не согласиться с тобой. Да бог с ним. Главное, выжил парень.

В неспешный разговор ворвался голос Артема, десятника с кирпичного завода, сочувствующего советской власти, явно желающего поспорить.

— Да все эти сектанты враги советской власти! — раздался его голос. — Их в сельхозартель приглашали, по-человечески, а они, дескать, не могут! Вера им не позволяет! Сам в газете читал....

— Ты веру, Артем, не тронь! Ты, первый, взовьешься, только скажи что-то супротив советской власти, так и тут. Ты и сам крещеный, и в церковь ходил. Не так что ли?

— Ходил. Так-то раньше, а теперь понял, что попам веры нет! Правильно большевики говорят: дурман это! Просто задуривание головы!

— Ишь ты, какой горячий! — тут же вступил в спор Лукич. — Веры нет! Бога нет! Да вы просто подменили нашу исконную веру болтовней о хорошей жизни! А когда она будет, так об этом молчите! Что, не так что ли?!

— Будет! Вот тебе крест.... А! Я тебе обещаю! Будет светлое будущее для всех людей! Все будет! Дай только время! — горячился десятник с кирпичного завода.

— И чего их трогать, скитников? — не обращая внимания на суть спора, спокойно сказал Силантий, местный охотник, спокойный, как нажравшийся удав. — Сидят в лесу и богу молятся. Пусть. Кому они мешают?

— Мешают! Советской власти мешают! — сразу переключился на него большевистский активист Артем. — Дурной пример подают! Раз свое хозяйство имеют, значит, кулаки — мироеды!

— Ты, Артем, говори-говори, да не заговаривайся! — возмутился Лукич. -Какие из них мироеды? Ты видел, как они живут? Нет. Ты всю жизнь на заводах работал и ничего про них не знаешь, поэтому нечего наводить на них напраслину.

— А чего про них знать, ежели я сейчас вижу. Ваш старовер даже говорить с нами не хочет. Почему? Мы к нему со всей душой, а он нам фигу показывает. Может, он контра и ненавидит советскую власть? Ты, Лукич, можешь сказать, с полной уверенностью, что он наш человек?

— Артем, ты дурной? Посмотри на парня. Он еще молодой, зеленый совсем. Какая он контра? Просто всю жизнь в лесу прожил, потому для него все странно и чудно.

Я не видел лица Артема, так как усиленно притворялся, что сплю, но судя по его изменившемуся голосу, тот смутился, понял, что перегнул палку.

— Насчет контры признаю, погорячился. А чего он тогда молчит, волком смотрит?

— Да он просто пытается понять, как людская жизнь устроена. Для него все внове.

Разговор спустя несколько минут снова поменял направление. Ругали власти, которые опять дали волю буржуям и те скоро совсем им на шею сядут. Говорили про товарищества и артели, в которые загоняют крестьян, про какие-то мятежи и расстрелы, про плохие продукты и как нынче с охотой будет. Кончилось тем, что десятник опять начал жаловаться, что рабочим кирпичного завода уже три месяца не платили зарплату.

— Как жить, скажите, рабочему человеку?! И в партийные органы обращались, и в ЧК письмо написали. Примем меры! Разберемся! Одни слова! Точно говорю: контра в дирекции засела!

Так как подобные жалобы возникали по три раза на день, мужики просто замолкали, ожидая, пока десятник не выпустит пары. Также часто говорили о двух известных местному народу личностях. Левше, главаре банды, когда-то бывшем красном партизане и Капитане, возглавлявших банду бывших белогвардейцев. Иногда его называли Вешателем, так как пойманных представителей советских властей он предпочитал не расстреливать, а вешать. Больные ругали их на все лады, а заодно проклинали уголовников всех мастей, от шаек беспризорников до грабителей и убийц. Не меньше народ занимали мировые проблемы. Как скоро грянет пролетарская революция в Германии? Ругательски разносили вражеские страны, Англию, Францию и Америку, которые стараются задушить страну советов. Ругались и спорили о мировой революции. Насколько можно было понять, у людей в головах было самое настоящее месиво из событий, фактов, слухов и откровенного вранья. Никто ничего не понимал, но зато каждый с жаром отстаивал свое мнение.

Слабость давала себя знать, и я иной раз засыпал посредине одного разговора и просыпался, когда спор уже шел о чем-то другом.

Я ел жидкую пшенную кашу с ломтиками плохо пропеченного хлеба, пил микстуры и порошки, слушал споры и рассказы, пока на четвертый день в больницу не пришла власть в лице старшего милиционера.

— Старший милиционер. Трофилов, Илья Степанович, — представился представитель власти, и замер, ожидая моего ответа.

Мазнул по нему взглядом. Мужчина лет тридцати. Гимнастерка защитного цвета. Галифе. Начищенные до блеска сапоги. На тулье фуражке был нашит щит, изготовленный из сукна крапового цвета, а на самом щите крепился какой-то значок. Одежда чистая, но явно не новая. Перевел взгляд, стал смотреть на потолок, бормоча очередную молитву. Милиционер хмыкнул, обернулся, нашел взглядом, стоящую у стены табуретку, после чего сходил, принес, поставил ее рядом с кроватью и уселся. Несколько раз провел пальцами по усам, потом достал из планшета лист бумаги, карандаш, после чего сказал: — Кто ты есть, гражданин? Говори все по порядку. Имя. Фамилия. Место проживания. И так далее.

Я молчал, глядя на потолок. Разговоры разом затихли, и все внимание палаты сейчас сосредоточилось на нас двоих.

— Да старовер он, товарищ милиционер, — влез в разговор Матвей Лукич. — По кресту его нательному видно, да и крестится двуперстием. Про таких, как он, говорят, на пень молился, а на сосну крестился.

— Как вас звать, товарищ?

— Матвей Лукич Прянишников.

— Где в наших краях такие есть?

— Раньше у нас, как мой отец говорил, знатный охотник был, три скита в нашем округе было. Меха, поделки деревянные, лекарства на травах, разные и весьма полезные, от них были. Вот возьмем, охотник в снег залег, зверя ждет. Тут и спину на холоде может прихватить. А какой он после того, как его скрючит, охотник? Вот! А ихней мазью два-три дня помажешь, да в тепле полежишь — как рукой снимет!

— Ты по делу говори, а то, как жидкую кашу по тарелке размазываешь.

— А ты, власть, меня не торопи. Хочешь слушать — слушай, а нет, я и помолчать могу.

— Да ладно, говори. Если что ни так сказал, извиняй.

— Отец помер, царство ему небесное, он у них бывал, а я ничего про них не могу сказать. Кроме Дубининского скита. Он самый близкий к нам. По молодости отец мне к нему дорогу показал. Люди, как люди, не хуже нас, только сами по себе живут. Это что плохо?

— Я тут только четыре месяца, не все знаю, мне просто понять надо, что они за люди. Поэтому объясни, товарищ, как можешь.

— Объяснять попробую, вот только поймешь ли ты! Кержаки или староверы, почитай, лет сто, а то и более, в наших лесах живут, так как бежали сюда от притеснений церкви. Не признавали они ее, и все тут! Фамилия старовера, который привел их сюда, был Дубинин. Вот и прозвали по ихней фамилии скит. Самый близкий он к нам.

— Хм. Что-то краем уха слышал, — милиционер задумался, потом спросил. — Что с ними не так?

— Все так. Живут в лесу и богу молятся. Последний раз о них слышал, когда в сельхозартели крестьян заго.... Э-э-э.... Когда народ в них собирали. Тогда и к ним комиссию направляли, а они ни в какую! Мой сын Васятка читал мне про них в газете. Написали про кержаков, что они... Они.... Рекци.... От же! Забыл это самое слово! Раньше помнил, а сейчас забыл! В общем, они старине подвержены, не хотят жить сацилистически.

Судя по настороженному взгляду представителя власти, брошенному на меня, он слабо разбирался в этом вопросе, но уже определил меня к врагам. К каким конкретно врагам, он еще не знал, но на его лице читалось, что их всех надо выжигать каленым железом.

— Старовер, значит. Значит, так, старовер. У тебя в лесу были свои правила, а у нас тут — свои. Понятно объясняю? Имя. Фамилия.

Я повернул к нему лицо. Вступать в конфликт с властью в первые дни прибывания в этом мире не входило в мои интересы.

— Егорий Аграфов.

Я назвал имя и фамилию своего приятеля, который был старше меня на полтора года, и чей труп остался на пепелище нашего скита. Тогда полтора года тому назад по молодости и по незнанию Иван назвал следователю свою настоящую фамилию и под ней числился в тюремном бараке, поэтому с настоящей фамилией можно было проститься навсегда.

— Так и запишем, — и милиционер, высунув от усердия язык, стал чиркать на листке, карандашом.

Спустя минуту новый вопрос: — Сколько тебе лет?

— Девятнадцать годов стукнуло в пасху сего года.

— Значит, родился ты... — милиционер закатил глаза, высчитывая, потом понял, что запутался, посмотрел на меня и спросил. — И когда она была эта твоя пасха?

— Первого мая.

— Так бы сразу и сказал, а то голову дурит, — и снова стал черкать карандашом на листке бумаги.

Снова поднял глаза.

— Место проживания? Ну, чего смотришь? Где жил все это время?

— В скиту, а после того, как мать померла, ушел.

— Чего так?

Я просто смотрел на милиционера и ничего не говорил. Не твое дело, говорил мой взгляд, ушел и ушел. Молчание не успело затянуться, как пришла нянечка, старушка, с побитым оспой лицом. Она принесла на тарелочке два пакетика с порошками и стакан воды.

— Ты погоди немного, служивый. Ему порошки по времени выпить надо, как дохтур прописал.

Милиционер встал, отодвинул табурет и дал пройти к кровати нянечке. Та поставила на деревянную тумбочку блюдечко с бумажными пакетиками, а рядом стакан с водой. Развернула один из пакетиков и ловко сложила его вроде трубочки, затем поднесла к моему рту.

— Давай, милай.

Я послушно открыл рот. Порошок отдавал едкой горечью. Затем женщина взяла стакан воды и протянула мне.

— Пей, деточка.

Сначала перекрестил стакан и только после этого взял его в руку. Сделал я это автоматически, без внутреннего сопротивления, словно делал так всю свою сознательную жизнь. Сделал несколько глотков. Второй порошок я проглотил по точно такой же схеме, после чего старушка забрала блюдечко и стакан и вышла из палаты. Милиционер хмыкнул, затем снова подвинул табурет и сел. С минуту смотрел на меня, потом продолжил допрос: — Так что случилось у вас там? Почему ты ушел?

— Просто ушел. Решил мир повидать.

— А не врешь? — он испытующе посмотрел мне в глаза. — Ладно, поверю. Но если врешь — берегись! Лучше сейчас все скажи, потому как проверять будем тебя... по все статьям. И в твой скит съезжу и там все узнаю.

Я заметил, как дрогнули краешки губ у Лукича, при этом он негромко, но достаточно звучно, хмыкнул. Милиционер покосился на него, но ничего не сказал. Даже я, мало чего понимающий в здешнем раскладе, усмехнулся про себя.

"Поедет проверять. Смешно. Сказочник. Да тебя местные бандиты повесят на ближайшем суку через пару часов после того, как ты окажешься за околицей".

Тут дверь палаты снова открылась, и к нам направился, единственный доктор нашей больницы. Пенсне и бородка. Как мне уже было известно, фельдшер с женой, которая состояла при больнице сестрой-хозяйкой, уехали из села через пару месяцев после октябрьского переворота, а через год, когда в уезде появились банды, вслед за ними уехали две медсестры. Что держало здесь врача, я не знал.