Всё не так

  — Разница в том, — вздохнул я, — что изюму и черносливу от наших фобий ни жарко ни холодно, а вот еврею антисемитизм весьма неприятен. А уж как неприятно будет твоему деду узнать, что бойфренд ее внучки — еврей...

  — А зачем? — быстро спросила Катя.

  — Что — зачем?

  — Зачем ему об этом узнавать?

  — Затем, что так оно и есть. Затем, что это правда. Или ты предлагаешь мне и дальше делать вид, что все зер гут?

  — Саша, прошу тебя, — покачала головой Катя, — не надо ничего ему говорить. Если он узнает, то страшно разозлится.

  — Ну, разозлится, — пожал я плечами. — Ничего не поделаешь, се ля ви.

  — Но ведь он тогда запретит мне с тобой видеться! — с ужасом сказала Катя.

  — И ты его послушаешься? — возмущенно ответил я.

  — Саша, милый, любимый, — быстро заговорила Катя, — ну пойми же меня. Ведь я тебе рассказывала, что мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне еще и года не было. Мой дедушка был для меня всем — и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Он души во мне не чаял, он дал мне прекрасное воспитание, он нанимал для меня лучших гувернанток, и при этом всегда был моим добрым другом, с которым я обо всем могла посоветоваться. Он сделал меня такой, какая я есть, он сформировал мою личность — а ведь ты, Сашенька, всегда говорил, что любишь меня именно за ум и личные качества, а не только за красоту. Я очень люблю дедушку, очень!

  — Да уж, конечно, — не удержался я от сарказма, — куда мне тягаться с таким соперником...

  — Саша, — сказала Катя умоляющим тоном, — ну зачем же ты говоришь глупости? Я люблю дедушку, но я и тебя люблю, и какое же тут соперничество? Это же совсем разные вещи. Саша! Не заставляй меня выбирать между вами! Прошу, умоляю, заклинаю тебя — не заставляй меня выбирать!

  Последние слова она произнесла уже сквозь слезы, после чего заревела во весь голос и судорожно затряслась.

  Разумеется, я поступил как настоящий мужчина при виде слез любимой женщины. Я обнял Катю, покрыл ее лицо поцелуями, вытер ей слезы и постепенно успокоил.

  Больше в этот вечер об антисемитизме Бориса Глебовича не было сказано ни слова. В таких случаях у нас в Союзе обычно говорят "замнем для ясности".

 

* * *

 

— Ну что, старик? — спросил меня на следующее утро папа. — Познакомился ты вчера с ее дедом?

  — Познакомился, — ответил я односложно, не желая вдаваться в подробности.

  — Что за тип? Действительно граф?

  — Граф, граф, — кивнул я. — И вид у него действительно такой... графский.

  — Может, пригласим его к нам? Или побрезгует?

  Конечно же, папа шутил — но мне было совсем не до смеха.

  — Подумаю, — придал я своему голосу беспечный тон, с некоторым ужасом представляя себе реакцию Бориса Глебовича на семитскую внешность моих родителей.

  — Ну вот подумай-подумай, — ответил папа, открывая входную дверь. — Ладно, я пошел на работу. Пока!

  — Пока, — сказал и я, после чего нацепил на вилку новый кусок трески.

  Но донести до рта мне его не удалось, ибо зазвонил телефон.

  — Саша, привет! — раздался в трубке голос Кати. — Что ты делаешь в субботу вечером?

  — Послезавтра? Да вроде ничего... Собственно, я думал тебя куда-нибудь пригласить.

  — А я сама тебя хочу пригласить. Вернее, даже не я сама, а дедушка. Он снова хочет с тобой отужинать. В субботу вечером.

  — Ага... — протянул я без малейшего энтузиазма. Возникло напряженное молчание.

  — Саша, ну я прошу тебя, — нарушила молчание Катя. — Ради меня...

  Опять!

  — Ну ладно, так и быть, — вздохнул я. — Только давай тогда сегодня пойдем в кино.

  — Лучше в театр, — предложила Катя. — В шесть в Экспериментальном будет оперетта по "Москве — Петушкам".

  На это предложение я согласился немедленно.

 

* * *

 

Если в первый раз граф Ягужинский расспрашивал меня об учебе и будущей работе, то в субботу вечером разговор зашел совсем о другом. На сей раз Катин дед пожелал узнать о моих увлечениях — хобби, как говорят на Дальнем Востоке.

  Поначалу я отвечал односложно, но потом постепенно увлекся. Все же говорить о любимых книгах, фильмах и телесериалах — занятие интересное. Так что беседа мне даже начала нравиться — если не считать необходимости соблюдать конспирацию и одновременно подавлять в себе ненависть.

  Зашел разговор и о спорте.

  — Я очень люблю футбол, — сказал я.

  — И я тоже! — воскликнул Борис Глебович. — Вот настоящий вид спорта, не то что какие-нибудь жидовские шахматы.

  На этот раз оцепенение было незначительным — в конце концов, я уже знал, чего можно ожидать от Катиного деда.

  — Я очень люблю смотреть рейхслигу по спутниковому телевидению, — продолжал граф. — Да и местному чемпионату иногда внимание уделяю. А вы сами, молодой человек, в футбол не играете?

  — Играю, — кивнул я.

  — Саша играет в сборной университета, — гордо уточнила Катя. — Нападающим.

  — Вот как? — поднял седые брови Борис Глебович. — И каковы же ваши успехи на этом славном поприще?

  — Некоторые успехи есть, — скромно ответил я. — В прошедшем сезоне наша команда заняла третье место в студенческом чемпионате страны.

  — И Саша стал лучшим бомбардиром! — добавила Катя.

— C'est bien! — воскликнул граф по-французски. — А почему бы вам, Александр, не попробовать свои силы на более серьезном уровне? Ведь при многих профессиональных клубах есть молодежные команды...

  — Да я пробовал, — ответил я. — Год назад пришел в "Луч". Взяли на просмотр, тренер вроде был доволен, обещал взять...

  — И что же? — осведомился Борис Глебович.

  — К сожалению, изменились обстоятельства, — вздохнул я. — У меня была очень напряженная сессия, а потому пришлось с футболом временно подождать. А после сессии команда уехала на сборы — ну, а потом уже как-то неудобно было являться, пропустив столько времени.

Разумеется, я не стал объяснять, почему же та сессия получилась такой напряженной. Все дело было в том, что в весеннем семестре 1987 года я решил выбрать курс истории СССР. Какую-то историю выбрать все равно было нужно — вот я и сделал именно такой выбор, справедливо рассудив, что уж уроженцу-то СССР получить "5" по истории СССР будет раз плюнуть. Руководствуясь все той же логикой, на лекции я не ходил... пока не обнаружил в самом конце семестра, что материал курса включает в себя целую кучу антисоветской литературы — как научной, так и художественной — которую прочесть в свое время в СССР я не мог никак. Пришлось срочно забыть о футболе и засесть за книги (а ведь другие экзамены тоже никто не отменял!) — так что "пятерку"-то я в итоге получил, но с огромным трудом. Однако рассказать Борису Глебовичу эту увлекательную и вместе с тем поучительную историю я, конечно же, не мог.

  Впрочем, о подробностях он и не расспрашивал.

  — Жаль, жаль, — покачал Борис Глебович головой. — Будет весьма печально, если ваш спортивный талант так и останется зарытым в землю. Впрочем... — тут он немного задумался, — дело это поправимое.

  — Что вы имеете в виду, Борис Глебович?

  — Слыхали ли вы, Александр, о футбольном клубе "Гладиаторы"?

  — Конечно, — кивнул я. — У них молодежная команда лучшая в ДВР.

  — А не хотите ли вы играть в этой команде?

  — То есть? — удивленно уставился я на графа. — Конечно, хочу... но кто же меня туда возьмет?

  — Их молодежный тренер, — ответил Борис Глебович, — мой хороший знакомый. Вернее, сын моего хорошего знакомого. Мы с его отцом еще по эмиграции знакомы. Оба до войны во Франции жили.

  — И только поэтому меня туда возьмут? — я по-прежнему не очень-то верил в подобную возможность.

  — Завтра я ему позвоню, — сказал граф, доставая из кармана блокнотик и делая в нем какую-то пометку карандашом. — После чего он позвонит вам. А уж на следующей неделе придете туда на просмотр. Будем надеяться, что вы им подойдете.

  — Спасибо, Борис Глебович! — сказал я, совершенно не кривя душой. — Огромное вам спасибо!

  И в эту минуту дед моей девушки уже не казался мне чудовищем-погромщиком, достойным лишь отвращения и презрения. Я действительно испытывал к графу Ягужинскому симпатию. Нет, не только из-за предоставляемого мне шанса отличиться на футбольном поприще. Просто Борис Глебович действительно казался мне хорошим, отзывчивым, интересным и интеллигентным человеком.

  А рядом с дедом, как и три дня назад, сидела Катя. И я видел, что она буквально сияет, заметив на моем лице искреннюю благодарность и прочие добрые чувства.

 

* * *

 

Действительно, в воскресенье вечером мне позвонили. А в понедельник я уже сидел в автобусе и ехал на загородную базу "Гладиаторов".

  На базе, кроме тренера, не было никого.

  — Ну, здорово! — сказал он мне с таким видом, как будто всю жизнь мечтал со мной познакомиться. — Рад тебя видеть! Тебя Сашкой зовут, да? А меня Леонид Иванычем. Ты как, Бориса Глебыча давно знаешь? Недавно? Но крутишь любовь с его внучкой, верно?

  Задав этот вопрос, он хитро подмигнул, а я лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное. Впрочем, Леониду Ивановичу мой ответ был и не нужен — он явно умел поддерживать разговор и без реплик собеседника. Слова сыпались из него, как картошка из мешка с большой дыркой.

  — А я Борис Глебыча давно знаю, еще с пеленок. Моих, конечно, пеленок, не его. Он человек хороший, так?

  — Так, — не стал я возражать тренеру.

  — Он к нам часто заходил, когда еще батя мой был жив, царствие ему небесное. Бывало, сядет дядя Боря в кресло — и меня трехлетнего на коленке качает, как сейчас помню. А так мы с ним давно не виделись, но вчера-то уж по телефону наговорились сполна. А все благодаря тебе, Сашка. Так что спасибо тебе большое. Ну да ладно, до тренировки еще час остался, я ж тебя специально заранее позвал, чтобы поглядеть, какой из тебя футболист. Иди вон переоденься — а потом вот туда. Там и посмотрим.

  Оставшийся до тренировки час я занимался под присмотром Леонида Ивановича бегом, ударами по мячу и прочими упражнениями. Судя по всему, моя скорость и прочие футбольные параметры пришлись ему по душе.

  А там уж приехали и остальные "Гладиаторы" — десятка два с половиной человек, с которыми я тут же перезнакомился. Конечно, добрую половину имен я немедленно позабыл — но так ведь бывает всегда, когда вливаешься в новый коллектив.

  Сама же тренировка началась с двусторонней игры, которая длилась около часа. Играл и я — причем забил три гола, чем сразу заслужил уважение товарищей (по крайней мере тех, кто играл со мной в одной "команде").

  — Ну что ж, not bad, — сказал мне на прощание Леонид Иванович. — Следующая тренировка послезавтра в то же время. Приходи. Придешь?

  Я понял, что просмотр получился удачным.

 

* * *

 

Мы с Катей вышли из кино. Очередной Джеймс Бонд — два с лишним часа месиловки и шпионских трюков. Удовольствие одноразовое — один раз посмотреть и тут же забыть. Увы, Тимоти Дальтон — Бонд еще тот. Что же до противостоящих ему злобных гестаповцев во главе с генералом Гёте, то они, как всегда, были ужасно карикатурны и совершенно не похожи на тех немцев, которых я хорошо помнил по СССР. Чуть лучше выглядели два узника гамбургской тюрьмы, которых Бонд в конце фильма спас и увез с собой. Один из них был парижанином, другой — москвичом. Поскольку играли их квебекуанец и дальневосточник, получились эти герои куда правдоподобней своих немецких мучителей.

  — А ты ему понравился, — сказала Катя.

  — Кому? — не понял я. — Бонду?

  — Да нет, дедушке. Он о тебе уже несколько раз хорошо отозвался.

  — Представляю, — хмыкнул я, — как он обо мне отзовется, когда узнает...

  — Значит, нужно, чтобы он ничего не узнал, — сделала логический вывод Катя.

  — А тебе не кажется, — вздохнул я, — что мы ведем себя по отношению к Борису Глебовичу не очень-то порядочно? Он помог мне попасть в "Гладиаторы", а я его обманываю самым бессовестным образом.

  — Саша! — повысила голос Катя. — Ты же прекрасно понимаешь, почему мы вынуждены скрывать...

  — Послушай, Катя, — твердо сказал я. — Я прекрасно понимаю твои чувства, но давай рассуждать логически. Твой дед хорошо ко мне относится, но в то же время терпеть не может евреев. Так?

  — Так, — кивнула Катя, не понимая, к чему я клоню.

  — В то же время ты боишься, что если он узнает правду о моей национальности, то разозлится и запретит тебе со мной встречаться. Верно?

  — Верно.

  — Но ведь если лично ко мне он испытывает симпатию, то почему же он должен меня возненавидеть из-за моей "пятой графы"?

  — Из-за чего? — не поняла Катя.

  — Так у нас в Союзе называли национальность. Ведь даже будучи евреем, я останусь тем же человеком, которого он уже знает с хорошей стороны. Тем же Александром Морозовым. Ну, пусть себе ненавидит абстрактных "жидов" — это, конечно, прискорбно, но тут уж ничего не поделаешь. Но я-то ему уже понравился, как ты сама уже изволила сегодня заметить.

  — Нет, Саша, нет, — покачала головой Катя, — это слишком большой риск. Не надо. Прошу тебя.

  — Гут, Катя, — вздохнул я, — допустим, Борис Глебович все же осерчает и потребует, чтобы ты со мной больше не виделась. И я прекрасно понимаю, что ты его очень любишь, и что тебе хотелось бы получить его, так сказать, прародительское благословение. Но ведь даже если ты Бориса Глебовича ослушаешься, то все равно останешься его любимой и единственной внучкой, и вы по-прежнему будете нежно любить друг друга. А запретить тебе быть моей девушкой он не может — тебе уже восемнадцать, ты уже совершеннолетняя.

  Закончив приводить эти неотразимые аргументы, я замолчал, ожидая Катиного ответа. Однако Катя с ответом не спешила — она явно что-то обдумывала. Так что я был не настолько наивен, чтобы принять ее молчание за согласие.

  — Мне кажется, нам бояться нечего, — сказал я. — Или я чего-то нихт ферштейн? Может быть, есть еще какая-то причина? Тогда вас ист дас?

  — Хорошо, Саша, — ответила Катя со вздохом, — так и быть, я расскажу тебе, в чем тут дело. Когда моя бабушка умерла, дедушка женился вторично...

  И Катя рассказала мне о некоей госпоже Шереметевой, которая уехала из Петрограда в Америку совсем молодой девушкой — причем сделала это еще летом 17-го года, за несколько месяцев до Октября. Поэтому ей удалось без труда взять с собой фамильные драгоценности, которые на другом берегу океана она немедленно продала и пустила в оборот. Ей очень повезло с капиталовложениями, и к 40-м годам ее состояние уже насчитывало несколько миллионов долларов. А в 1951 году госпожа Шереметева решила наконец побывать в России. Конечно же, не в СССР — у Союза с Америкой тогда уже не было дипломатических отношений — а в сравнительно новом дальневосточном русском государстве. Там-то (вернее, тут-то) она и познакомилась с Борисом Глебовичем, который как раз скоропостижно овдовел. Они поженились — и прожили в любви и согласии тридцать лет, до самой смерти госпожи Шереметевой. Что же до ее огромного американского состояния, то оно за это время выросло миллионов так до сорока. Поскольку потомства госпожа Шереметева-Ягужинская не оставила, все эти миллионы унаследовал Борис Глебович. Теперь я наконец понял, откуда у него такой дворец с мраморными колоннами и почтительными слугами.