Заблудшие

Заснув, он мог пропустить жертву, а это было не возможно. Хуже цунами или землетрясения. Даже сквозь дрему он продолжал ждать, шевелясь на каждый шорох, открывая глаза и видя только два, рассеченных рамой на несколько кусков, ярко-желтых прямоугольника окон Алины.

Но и они погасли — спустя какое-то время, вдруг, неожиданно. Один щелчок и жест — и свет потух, убежал, оставив за собой только черные дырки в пепельных от ночи стенах. Не спросил, хочет ли этого Игорь, что почувствует этот несчастный на улице, когда исчезнет последний для него источник тепла и надежды.

Игорю было все равно до того, как это случилось. Ну, горят и ладно, значит, еще не спят хозяева, а погаснут — так тоже ясно — людям свойственно уставать и заваливаться в постель. Но стоило только сникнуть свету, Игорь почувствовал, как кошка растерянности цапнула его костяным серпиком когтя. Захотелось крикнуть: "Куда!" и схватить, задержать. Но свет — не любовница, ускользающая после несдержанных обещаний, у него нет ни рукава, ни подола, за которые можно остановить, если не считать клавиши или шнурка выключателя. Игорь оказался на грани, его тупыми резцами рвало отчаяние. Он вдруг ощутил ядреную необходимость в этом свете. Пока он горел — об Игоре помнили, думали, вспоминали, вот-вот, да и посмотрят на улицу, справляясь, как он там. А что теперь? Наплевали. Отвернулись. Бросили. Впрочем, чего он еще ждал. Что Москва, что затерянная деревня. Все одинаково, однолико. Люди везде те же, есть дело только для себя любимого. А до конца верить в это, почему-то не хотелось. Что-то ныло между дырявыми ребрами, жгло и не унималось, твердя: "Не правда, держись". Игорь слушал и стоял, неотрывно глядя в тусклый взгляд погашенных окон. И свет возродился. Только не в доме — он заиграл за спиной.

Игорь развернулся на носках. Поток, не тратя и доли секунды, бритвой резанул глаза, заставляя Игоря отшатнуться и жалко отстраниться поднятой и вытянутой вперед рукой, так, чтобы тень целительной повязкой легла на обожженные роговицы. Все, что он успел разглядеть — искрящийся, невыносимо яркий шарик цвета луны размером чуть больше горошины и крестом разбегающиеся от него веера острых и тонких, как зубочистки, лучей.

— Да выключи ты его! — крикнул Игорь, не в состоянии разглядеть хозяина внезапной вспышки — веки упрямо сжимались, спеша сокрыть нежные яблоки от яростного губительного натиска, — не видно же ничего!

— А ты кто? — заговорил фонарь, побледнев, стыдясь своей неоправданной атаки. — Ты чего тут высиживаешь, ночью-то?

— А вам какое дело? — огрызнулся Игорь, жжение спало, но зернистые зигзаги, то чернильно-черные, то белее солнечного зайчика, угодившего в зрачок, полосы и размытые контуры, все еще плавали и летали перед глазами. — Я вам мешаю?

— Нет, не мешаешь, — шарик вобрал в себя лучи и больше не дразнил, а мягко затеплился желтоватым огоньком, — ты извини, что так ярко, не рассчитала малек. Не часто этой штукой пользуюсь.

Фонарик обернул лампочку к небу, и Игорь, пересиливая злобу, смог, наконец-то, разглядеть говорящего — тучную женщину с тугим узлом бесцветных волос на макушке — все краски скрыла ночь. Но, как бы она ни старалась, как бы не тужилась, не надрывалась, негодница, не смогла она проглотить треугольника света, вырвавшего у нее пухлую, высокую грудь, прикрытую серой шерстяной шалью, двойной подбородок, поросячью шею, обвисшие щеки, узенькие глазки и добрую, безобидную, какую-то наивную детскую улыбку, на которую не возможно злиться.

— Меня Валентина зовут, — заиграл радостный голос, — но, лучше, просто, баба Валя. Меня так все кличут. А ты кто? Не местный ведь, я тебя не знаю. Городской, видать.

— Именно, — Игорь, не смотря на отпустившие челюсти злобы, говорил сдержанно твердо, — как догадались?

— Ну, так мне не пятнадцать лет. По тебе и так все видно. К Алине приехал?

— К ней, только, как изволите видеть, безрезультатно.

— Да, Алина такая. Хорошая она девка, добрая, только замкнутая какая-то. А от чего, сама не знаю. Ты — брат что ли? Аль жених?

— Не тот и не другой. По делу. — Игорь уселся, как птица в гнезде, распушив вместо перьев подол куртки, сжавшись, засунул ладони под мышки. Из ноздрей потянулись две струйки белесого пара, завивающие и таящие под конец.

— Оно и видно, — баба Валя смерила Игоря взглядом и обреченно вздохнула, — не знаешь ты ее. Алинка никого к себе не подпустит, не надейся. По крайней мере, просто так. Ее обхитрить надо. А так не подкараулишь.

— Еще увидим, — из-за завязшего в высоком вороте подбородка, Игорь говорил невнятно, глухо, но баба Валя разобрала, и удивлению ее не было предела.

— Ты, что же, всю ночь здесь просидеть думаешь?

— Сколько вынесу, перед тем как сдохнуть.

— Что? — глаза бабы Вали яйцами вылезли из глазниц. — Ты что же это...

Она захлебывалась воздухом от негодования, от испуга затряслась, схватила Игоря за рукав и, не рассчитав, дернула так сильно, что только благодаря своему качеству, та не затрещала и не порвалась. Игорь завалился на бок, толчка он никак не ожидал.

— Ну-ка, пойдем, — заверещала баба Валя.

— Куда? — Игорь недовольно оправил сбежавший с плеча рукав и выдернул потерявшуюся в его глуши ладонь, только-только облачившуюся в тонкую плену тепла и теперь обреченную на дальнейшее замерзание. — Я никуда не пойду. Мне Алину дождаться надо, и я дождусь. И не надо меня тут дергать. Я вас не трогаю, и вы меня оставьте в покое.

— Да как можно то? В покое? В вечном, что ли? Замерзнешь ведь.

— А вам какое дело? Кому вообще есть до меня дело!? — вспылил Игорь, задетый нежелательным вниманием женщины.

— Мне есть, — мягко, успокоившись, ответила баба Валя, удовлетворенная тем, что в молодом человеке заиграли хоть какие эмоции, — ты не заводись, милок. Ты пойми, как можно не обращать внимания, когда у тебя на глазах человек загибается. Это ж кошмар какой, — ее передернуло, — тебе надо дождаться Алину. Отлично. Но это-то лучше делать в тепле, наверно, да? Алинка спит уже, ночью не выйдет. Переночуешь у меня, а утром — карауль дальше. Может, и надумаем вместе чего. У меня ведь, знаешь, тоже душа болит, за Алиночку-то. Чахнет она, одна ведь совсем. Со мной только и общается. А от остальных — как от чумы.

— Вы чего хотите-то? — грубо перебил Игорь.

— Тебе помочь. И Алиночке тоже. Я очень хочу, чтобы она выбралась из этой... как ее. Ну, ямы, в общем. Только саму-то ее не заставишь. Пойдем ко мне, я ж вот, — она ткнула в дверь напротив, — тут живу. Отогреешься, поешь, голодный ведь, из города-то ехать. Путь не близкий. Я тебе подскажу, как до Алинки-то добраться. А?

— Вы шутите, видно?

Игорю очень хотелось поверить, но застарелая рана, нанесенная коварной Москвой, ныла, бередила и щипала. Никто не будет помогать другому просто так, всякий ищет для себя выгоду, а, если нет ее, не станет морочить голову. К чему это? Зачем? Только вот что нужно от него этой женщине? Чем он, жалкий, мелкий человек, скользкий червяк, может ей помочь? На что годен?

— Зачем я вам нужен, — слабо спросил он, — говорите прямо.

— Да не зачем, — баба Валя задумалась на миг и, почесав пальцем под узлом волос, продолжала, — вроде бы. Жалко мне тебя, околеешь ведь.

— А вам других забот, что ли не хватает? Что вы о мне-то беспокоитесь?

— Ну, забот всегда хватает, а другому загнуться не дам. Ты вот, что хошь мне говори, но тебя тут не оставлю. Давай, пошли в дом. А то совсем с ума посходили, в этой столице, чтоб ей пусто было. Нужно мне от него что-то. Это мне-то? Да я вообще всю жизнь сама все тягала, подачек не просила, а он мне такое. Чтоб не помер — вот что надо. Вставай, говорю. Завтра будешь Алинку свою ловить.

— А если она проскочит? — Игорь, под неожиданном натиском бабы Вали обмяк и смутился. — Мне нельзя ее пропустить, понимаете?

— Да не пропустишь, она до утра никуда не денется. Уж, поверь, я ее полгода как знаю.

Игорь вконец растерялся, в который раз смерил взглядом безжизненные окна Алины, бабу Валю, настолько раскрасневшуюся от негодования, что даже свет фонарика не мог перекрасить ее лица, скамью и наглухо закрытую дверь. Уйти с соседкой — значит поверить, а это неприемлемо. Но она, похоже, тверда в своих уговорах и, черт побери, не врет. Ни голос не соскочит, не замешкается язык. Ей действительно не безразлична его судьба.

От раздражения и безъисходности Игорю захотелось сплюнуть и вылить все бранные слова, которые он знал. Какая-то задвижка на совести не сорвалась из петли и не выпустила словесных помоев. Он сдержался.

— У меня нет денег, чтобы заплатить вам за ночлег и за ужин, — использовал он последний довод отказаться от заманчивого предложения, но почти сразу ощутил всю его слабость.

Баба Валя уперла пухлые руки в округлые бока, глаза ее плеснули обидой, а губы скривило огорчение.

— Оставь эту разноцветную макулатуру. Может это там, у вас — все продается, все покупается. А у меня не так, ясно! Делай людям добро, и оно к тебе вернется! Уяснил! Пошли уже, а то пока с тобой болтала, сама продрогла.

Игорю ничего не оставалось, чтобы подчиниться, он опять встал и, послушным осликом последовал за переливающейся громадой бабы Вали.

Но едва он переступил порог, все сокрушения и недовольства, даже пискнуть не успев, бросились врассыпную. В лицо ухнуло волной тепла, протопленный до штукатурки дом приветствовал гостя. Терраса дразнила ноздри тем неповторимым запахом, что свойственен только деревенским избам, и даже определения ему не найти. Мягкий, четкий, аромат сушеных грибов с привкусом крепкого выкуренного табака, обостренный духотой — так для себя определил его Игорь.

Несколько секунд он стоял в растерянности, пытаясь выяснить куда, в какие недры запрятались тугие размышления и выжигающие обиды. Их не было, а в образовавшиеся впадины чинно набилось умиротворение и пресное на вкус наслаждение, нежданные, но приятно ослепляющие. Им можно было воспротивиться, но Игорь не стал. Вместо этого он, следуя примеру бабы Вали, сбросил обувь, стащил с плеч обе куртки и приладил их на старой, позолоченной, но просвечивающей серыми плешинами, вешалке, сунул ноги в поношенные тапки и прошел в большую комнату, служащую одновременно и кухней, и скромной гостиной.

Здесь оказалось еще уютнее, чем на террасе. Свет был приглушен матовым блином плафона, окна затянуты однотонными занавесками цвета кофе с молоком. В белоснежной печке, за черным затвором дрова ругались с огнем, пускали рои бешеных искр на кочергу, вторгающуюся в их пылающее царство, выложенное красным янтарем. Пламя, протискиваясь сквозь отверстия, облизывало донышко закоптившегося чайника, и тот, от наслаждения, попыхивал горячим парком. Рядом, по — щегольски сдвинув на бок крышку с пробковым помпоном, дулась старая алюминиевая кастрюля, а подвешенный в углу марлевый куль с творогом ронял мутные капли в эмалированный таз.

— Ну, что же ты встал?! — приветливо воскликнула баба Валя и подтолкнула Игоря к кухонному столу, покрытому потертой, некогда разноцветной, а теперь седой клеенкой, на пошатывающийся из-за разницы в ножках табурет.

За столом, задумчиво перебирая пятерней пару дней не мытые кудри, сидел парень. Увидев Игоря, он оторвался от предмета своего созерцания — заляпанной бутылки, наполовину заполненной каким-то серо-белым веществом, бездумно оглядел гостя, ни слова, ни молвив полез в тумбу рядом со столом, порыскал, поворошил, вынул граненый стакан, не скупясь, плеснул в него из бутылки и со стуком поставил перед Игорем.

— Да, что ж ты ему пихаешь — то, а? — заверещала баба Валя, — Не жрамши-то, усталому?

— Все нормально мать, — равнодушно махнул рукой парень, — я-то живой.

— Да, ты ж злыдень, ею насквозь уж пропитался! Че тебе-то?

— Все нормально, баб Валь, — повторил Игорь, взял стакан и, к восторгу соседа, к негодованию женщины, залпом осушил.

Голову сразу же потащило в сторону, замотало, закружило, съежилась гортань, дыхание с разгону ударилось и остановилось, Игорь зажмурился, прикрыл тыльной стороной ладони ноздри и, после нескольких секунд, наконец, задышал.

— Платон, — промолвил парень и протянул ему грубую, натруженную руку.

— Игорь.

— На-ка, закуси, — хлопотала возле баба Валя и поставила перед гостем блюдце с волнистыми солеными огурцами, ломоть бородинского хлеба и глубокую тарелку наваристого, ароматного, темного из-за перца, борща.

Пряный запах, извиваясь, пробрался в нос, забередил, раздразнил, живот заныл, заурчал, подсказывая о голоде, и, забыв о стеснениях и сдержанности, Игорь набросился на ужин.

Что это был за вкус! Нежность свеклы и вываренной капусты, острота перцовых крупинок, ядреная нотка чеснока и сладость густой сметаны. Игорь и не помнил, когда в последний раз ел нечто подобное. Может, и никогда.

— Как вкусно, — проурчал он довольным котом, — манна небесная просто.

— Ложку не проглоти, — пробурчал в противовес Платон, — подавишься. Ты, брат, какими судьбами-то к нам попал?

— К Алине он приехал, — ответила вместо Игоря баба Валя, тяжело присаживаясь рядом.

— Опа!? К ненормальной нашей? Ну, ты даешь! На кой она тебе сдалась-то?

— Раз приехал, значит надо, — равнодушно ответил Игорь.

— О как. Ну, ты вообще. Только дохлый номер — ей все по боку. Я вот ее ни разу не видел, сколько ни старался.

— Я это Игорю уже объяснила, — вставила баба Валя, — надо ему помочь как-то, Платош. А то, что же, зря такую дорогу проделал?

— Помооооочь, — Платон снова разлил муть, но уже на троих, — эт мать, не ко мне. Я уже давно говорил — дверь вышибить и безликую эту вытащить. Но тебе же это не по нраву — грубо видите ли.

— Да, не нравиться. Хочешь, чтобы тебя уважали — уважай других. Вот ты всех гнобишь — без друзей и сидишь. Задуматься надо бы.

— Мать, не грузи, а. Сам разберусь. А вот с Алиной своей сами думаете.

— Мне ее тут сжечь предлагали, — встрял в их спор Игорь из-за опьянения утративший способность эмоционально реагировать. Голос его был однотонным и вялым. Ничего не волновало.

— Сжечь?! Это как же так?! — ужаснулась баба Валя и даже подпрыгнула на месте. — За что же такая злоба — то? Кошмар какой-то. Игорь, ты не думай!

— А почему нет?! — злобно ухмыльнулся Платон. — От ведьмы — то не отличить.

— Замолчи! — взорвалась женщина. — Совсем все мозги пропил! Ничего не соображаешь! Алина — ведьма! Ты бы вспомнил прежде, сколько она для нас сделала!

— Не ори! Бабло тебе платит и только! Тоже мне — хорошее.

— Да она запуталась просто, ее вытащить надо, а не жечь. Инквизитор!

Игорь с удивлением переводил взгляд с одного крикуна на другого, пытаясь разобраться в скоропостижно родившихся чувствах. Его пьяная голова все переиначила — Платон, раскрасневшийся, грубый, в озлобленности выставивший кривые желтоватые зубы, превратился в то, от чего Игорь бежал, пряча лицо и затыкая уши. Платон вдруг взвился, сжался, скорчился, обернулся грязным, размазанным следом. Омерзительным воплощением натуры оставленного города.

А на другом конце, в противовес, цвело белое, ароматное пламя. Сильное, пышное, неотступное. Оно было необъяснимо и прекрасно, завораживало и притягивало. Но вот только не обманывало ли? Игорь сомневался, поднимал ладонь, тянулся, желая погладить тепло, но тут же отдергивал, боясь обжечься. Не доверял он до конца бабе Вале. В какой-то миг обе противоположности приблизились, обнялись, слились — усталость, накопленная за день, подкрепленная валящим наземь алкоголем, взметнулась дикой, перепуганной птицей, схватила сознание и поволокла прочь. Все понеслось, закрутилось, Игорь завалился на бок, и еще в полете, его мягко подхватил сон.