Синдром отчуждения

Денис в соседней комнате собирает свои вещи. Слышно, как громко хлопают дверцы шкафов. Зло хлопают.

Он выносит очередной чемодан и ставит в прихожей. Волосы надо лбом спутались и слиплись от пота.

— Так и уйдешь молча? — прилагая усилия, чтобы голос звучал ровно, спрашивает Кира.

Денис смотрит на нее. Снимает очки, вытирает вспотевший лоб и возвращает очки на место:

— Я тебя предупреждал. Начни жить. Но ты не изменилась.

Внутри растет бессильная злоба. Хочется ударить его за тупость.

— Ну да, я во всем виновата, — отворачивается Кира. К горлу подступают слезы. — Я только одного не пойму. Когда ты со мной познакомился, я была такая же. Почему же тебя это не волновало?

— Тогда ты к чему-то стремилась, чего-то хотела. А сейчас ты... Ты как амеба. Или желе.

— Ты меня так ненавидишь?

— Нет. Хотя лучше бы ненавидел.

— Да, — Кира обессилено замолкает. Она точно стучится в бетонную стену.

— На будущее. Бери пример с Лили.

Кира оборачивается к Денису. В ее взгляде словно пляшут молнии.

— Лили? Да это она никогда не знала, что хочет в жизни! А я всегда мечтала танцевать и работала над этим. У меня не все получалось. Но мне кто-нибудь помог? Ты? Ты мне помог? Поддержал? Ты только и знал, что ныть, как я ни к чему не стремлюсь.

Это Лили уехала искать себе парня, потому что не понимала, какого мужика хочет. Ей повезло, что он оказался так похож на ее фантазии. А в остальном? Она же ненормальная! Сошла с ума...

Кира обреченно вздохнула. Все равно Денис не поймет.

— Я советую тебе вспомнить, что она твоя подруга. Да и вообще задуматься над жизнью.

— Ты?! Да иди ты к черту! — Кира хватает вазу и швыряет в него. Ваза пролетает мимо Дениса, отскакивает от висящей на вешалках одежды и с глухим стуком падает на пол.

Денис молча смотрит на девушку какое-то время. Затем берет чемодан и выходит.

Кира подбирает вазу и возвращает на место. На фарфоре ни трещинки. Девушка ежится и обхватывает себя за плечи — в комнате становится холодно от ветерка с улицы.

Кира ждет. Ждет, когда появится внизу черная фигура с чемоданом, подойдет к "Фриландеру".

Как пропадет внутри машины, и донесется несколько минут спустя звук заведенного мотора...

Вспышка! На фото застывает девушка в окне пятого этаже. У нее короткие волосы и бирюзовые глаза.

Если бы фото могли говорить, то это звенело бы тишиной. Гулкой, отупляющей тишиной.

И снова нескончаемые коридоры — обступили угрожающе, почернели провалами дверей по бокам, зашелушились и потрескались краской на стенах.

А на Лили будто навалилась непосильная ноша — давила, сжимала тело, тянула вниз внутренности и погружала ноги в паркет. Девушке казалось, что движется она не по твердой поверхности, а в настоящих зыбучих песках.

Комнаты, комнаты... Светлые, сумрачные, темные. Одни — с щепетильно-ровными рядами парт и стульев, другие — с кроватями, одинаково аккуратно заправленными и торчащие айсбергами подушек.

Нет, не все! Войдя в очередное помещение, Лили приметила смятую постель, сохранившую на покрывале размытые очертания чьего-то тела. В ногах лежала тетрадка.

Девушка подошла ближе и взяла ее — тоненькую розовую тетрадь с песочно-желтыми от времени листами. Сзади — гимн СССР, а внутри...

С первой же забитой клеточками страницы шли записи — мелким красивым почерком, раздражали в котором лишь чересчур резкий наклон влево и несчетное количество завитушек у букв, как на праздничной открытке.

И не было ни клякс, ни жирных пятен — каллиграфически-аккуратные слова. Если бы не содержание, Лили подумала бы, что это писала девочка.

"12 октября 1967 года

Наша воспитательница, Раиса Петровна, сказала мне, чтобы я вел дневник. Так я смогу лучше видеть изменения в своем состоянии. Так и сказала "изменения в твоем состоянии".

Они называют это синдромом деперсонализации — когда человек теряет сам себя. Но Раиса Петровна сказала, что ничего страшного нет. И еще сказала очень красивую фразу, и запомнить ее тоже сказала: "твоя болезнь — это неудачная попытка твоего разума сбежать от невыносимой реальности". Так сказал доктор по имени Гауг.

Когда я рассказал про себя и семью Раисе Петровне, она сказала, что сама бы сбежала от такой реальности и потрепала меня по голове.

Я сказал, что отец у меня повесился, когда мне было пять. Бабушка, мать, которая отцу, сошла на старости лет с ума и била целыми днями посуду, а я и мама собирали осколки. Дедушка у меня был злой. Жестокий был. Каждый раз, когда я плохо учился, он бил меня.

В девятом классе, когда были экзамены, мне стало плохо.

Тело стало чужим, незнакомым. Я стал забывать, как им управлять. Иду, иду и вдруг не знаю, как дальше идти, что для этого делать. Или иду и понимаю, что оказался в месте незнакомом, как попал, не помню.

Мне стало страшно смотреть в зеркало, а когда смотрел, то не узнавал себя.

День ото дня росла тревога.

Мысли часто текли сплошными потоком сами по себе, и ими невозможно было управлять — они изводили, утомляли, и я кричал.

Голова стала казаться раздвоенной на части, кости торчали и мешались. Неудобные стали кости головы, неправильной формы, чесались, кололись, как шерстяной носок.

Я взял напильник и хотел подравнять кости, чтобы они не торчали. Но пришла мама и закричала. Плакала, говорила что-то, а я ее не понимал. Меня отвели к доктору, а тот сказал больше заниматься физкультурой.

Только это не помогло, и я сюда попал.

Здесь за мной день и ночь смотрят воспитатели, кормят лекарствами, колют. Раньше это не особо помогало. Теперь же Раиса Петровна сказала, что им привезут новое лекарство. Оно используется для лечения психологических расстройств у солдат. Мне нравится думать, что я пришел с войны, и у меня психологическая травма. Это похоже на книги. Я люблю книги.

20 октября 1967 года

Сегодня я первый раз выпил это лекарство. Оно было белое и безвкусное. Я запил его стаканом холодной воды. Медсестра потрепала меня по голове и сказала, что я хороший мальчик.

27 октября 1967 года

Я стал узнавать себя в зеркале. Но мне не нравится, как я выгляжу. У меня пропала тревога. Раиса Петровна сказала, что это хороший знак.

Вот только голова не проходит. Она все еще раздвоенная и мешается, это очень мучает меня. Когда никто не видит, я заматываю ее веревкой, чтобы края срослись.

5 ноября 1967 года

Есть одна девочка. Рина Сергеева. Ей тоже пятнадцать, как и мне. Я думаю, она мне нравится. По крайне мере, это похоже на то, что пишут в книжках. Я часто думаю о ней, мне хочется к ней прикоснуться, мне хочется с ней говорить. Я не знаю, о чем только, и боюсь, ей не понравится, что у меня раздвоенная голова.

Недавно я встретился с Риной в коридоре. Она спросила меня, где Раиса Петровна. Я почувствовал, что краснею и не могу вымолвить ни слова. Я убежал.

Мне стало легче ходить. Мне надо меньше думать, куда идти и как идти. Мне очень нравится так ходить и не думать.

17 ноября 1967 года

Со мной что-то не то. Я перестал грустить и мучаться из-за своего состояния. Я стал часто смеяться, играть на улице.

Я заболел?"

Здесь почерк разительно менялся — становился крупным, размашистым. Куда-то исчезали все эти завитушки и хвостики.

"3 декабря 1967 года

Почти месяц я не вспоминаю о том кошмаре, что преследовал меня. Я словно проснулся. Голова теперь у меня нормальная, как у всех. Я хочу прыгать и кричать от радости.

Я запутался. Это лекарство так на меня действует?

Зато я поговорил с Риной. Это был очень короткий разговор:

— Ты не знаешь, что сегодня на обед? — запинаясь, спросил я.

— Нет, — ответила она.

Я очень горжусь собой.

Сегодня я хожу и стараюсь придумать, что еще у нее спросить. Сколько времени? Холодно ли на улице? Я хочу опять с ней поговорить.

10 декабря 1967 года

Я не понимаю, как я мог раньше жить в том сумрачном мире. Как я мог забывать такие простые вещи, как шаги, или думать, что у меня двойная голова?

Раиса Петровна и другие воспитатели говорят, что гордятся мной. Они такие хорошие.

Сегодня я подарил Рине журавлика. Я сделал его из фиолетовой бумаги. Честно говоря, сам я его ей не подарил, а оставил под дверью комнаты. Но приложил записку, что это ей. Теперь надо собраться и спросить, понравился ли он. Мне немного страшно, но очень приятно от этого страха. Совсем не так, как раньше.

21 декабря 1967 года

Мы весь день гуляли. Лепили снеговика, болтали. Она призналась, что перестала меня бояться. Раньше она страшилась меня — слухи о моей болезни ходили по всему интернату. Но теперь она видит, что я стал другим.

Кажется, я счастлив? Я не знаю, может ли бы лучше, чем сейчас? Подставлять лицо мягкому падающему снегу и слышать ее смех. Касаться случайно плечом в коридоре. У нее такое теплое плечо.

Я почти не вспоминаю о прошлых кошмарах. Стал другой человек. И даже внешне что-то изменилось. Так все говорят.

26 декабря 1967 года

Раиса Петровна сказала, что из-за аварии на железной дороге у них перебои с поставками лекарств. Я должен контролировать себя.

Мне страшно. Очень страшно. Я боюсь, что тот, прошлый я, вернется.

5 января 1967 года

Я чувствую, что оно возвращается. Это тошнотворное чувство. Будто что-то темное и густое, как смола заливается мне в уши, рот, ноздри. Я захлебываюсь этим. Почти физически захлебываюсь.

8 января 1967 года

Вчера я забыл, как дышать. Это было очень страшно. Мне приходилось постоянно напоминать себе делать вдохи, иначе я бы задохнулся.

Я пришел к Раисе Петровне и умолял дать лекарство. Иначе оно вернется, уже возвращается. Я сказал, что внутри все заполнено черной жижей. Жжет она. Жжет!

Но Раиса Петровна сказала, что надо терпеть". —

В почерке снова начали появляться завитушки, буквы мельчали и делались как печатные. —

"

11 января 1967 года

Я раньше хотел поцеловать Рину. Я так давно мечтал об этом. Прикоснуться к ее губам. Таким большим и алым.

А теперь я ничего не чувствую. У меня как будто все эмоции отняли. Я же помнил, что испытывал к Рине что-то хорошее?

Я стал меньше есть. Вижу еду, но не понимаю, зачем она, что с ней делать.

Или ем, но не знаю, сколько надо съесть и страшно съесть лишнее или недоесть и от того помереть

И еще я теряю чувство времени — знаю, сколько часов в дне и сколько минут в часе, но не могу понять, когда они заканчиваются, и боюсь пропустить следующий.

Помогите мне! Я прошу вас, помогите. Я не хочу быть таким.

14 января 1967 года

Обычные люди и предметы кажутся мне теперь неправильным и ненастоящими — уродливыми, угрожающими. Похожи на манекенов. Помню их название, но образ представить не могу.

Мое собственное лицо в зеркале покрывается грязью и морщинами, кажется чужим. Я не узнаю себя. Кто я? Я читаю предыдущие записи, пытаюсь вспомнить, что тогда чувствовал, но не могу.

Сегодня Рина хотела поговорить со мной, и я с трудом ее признал. Такой она была чужой, не знакомой. А голос ее был как будто укол иглой по коже. Я теперь часто не понимаю голосов, только колют они кожу. А я так хочу понимать. Очень хочу.

16 января 1967 года

Мне часто теперь кажется, что предметы вокруг дышат, что вот-вот навалятся на меня. Деревья, стены, столы, стулья, люди — дышат и качаются, падают, давят!

Пол часто волнообразный, качается, то близко, то далеко.

И все вокруг умирает. Все облупливается, как старая краска, увядает, уходит в сумерки.

В городе паника. Сломалась электростанция. Нет напряжения в сети и нет отопления. Мы ходим в помещении в зимней одежде. Кажется, власти собирают группу, чтобы послать в соседний населенный пункт за помощью. Обычные телефоны и связь не работают из-за какой-то магнитной аномалии, связанной с приближающейся снежной бурей, или еще от чего-то.

Я не уверен, что правда, а что нет — мне приходиться собирать реальность по кусочкам в моменты просветления. Но я не уверен, что это на самом деле. И как узнать?

Рина меня сторонится.

17 января 1967 года

Снег идет который день подряд. Очень холодно и постоянно дует сильный ветер.

Я хотел поговорить с Риной, но она обозвала меня психом-одиночкой и ушла.

Люди вокруг мне часто теперь кажутся манекенами. Были нормальные — а вдруг начинают желтеть и худеть. А когда начинают двигаться, то я кричу от страха — они же не живые, не должны!

Но страшнее всего закрытые двери, потому что в них всегда может кто-то войти.

18 января 1967 года

Всех, кого нашли, согнали к нам в приют. Тут получилось запустить батареи, и временно есть тепло и свет. Надолго ли? Если, помощь не придет, скоро мы все умрем.

Иногда я думаю, что так мне будет лучше.

Все чаще мне приходится напоминать себе — это снег, это дом, это человек. Я забываю названия, смысл, забываю образы.

Ко мне часто приходит девушка, но я не могу понять, кто она. Я, кажется, знал ее.

Рина. Такое красивое имя.

24 января 1967 года

Все вокруг остекленело, а должно двигаться. Застывшее освещение, резкие тени. Манекены тоже больше не шевелятся. Раньше они часто кричали и дрожали, как будто мерзли. Но я им сказал, что они не настоящие, и холод тоже ненастоящий.

Я хожу здесь один и не могу понять, что это за место. Как я сюда попал, кто я?

Только в голове одно и то же имя вертится, все никак меня не оставит. Рина. Рина.

Кто это? От него теплее, но все равно холодно.

Мне все труднее двигаться, я тоже стекленею.

Рина".

Что-то задергалось, задрожало в сознании Лили.

"Все умерли? Весь город..."

Зал ожидания, подвал, мост, лаборатории — они задергались внутри нее, заходили тошнотворными волнами.

— Я же тебе говорила.

— Нет, замолчи, их спасли! Не могли не спасти!

Будто лопающееся зеркало, с медленно оползающими кусками стекла, стали проявляться истинные образы. Засохшие от времени и давно позабытые трупы в зале ожидания, тела в коридорах школы.

Раньше ее разум был закрыт от этого — точно сработала некая защитная реакция. Теперь же Лили вспоминала, как видела все. Видела и не замечала.

Внезапно стены начали таять — на смену ии приходил густой туман. Настоящий?

— Эй? — голос потерялся в вязкой молочной пелене.

— Я здесь.

Лили обернулась и увидела себя. Бледное лицо, выгравированное шрамами, синяки под глазами.

— Ты — это она.

— Нет.

— Тогда...

— Есть лишь одна. А мы — ее тени.

— И я?

— И ты.

— Что же нам делать? Так не должно быть.

— Мы лишь тени. Только она сама сможет что-то изменить.

Клубы тумана вдруг начали густеть и белесым киселем стягиваться вокруг Лили.

— Нет, мы должны все исправить! Арабелла?

— Слишком поздно.

Сквозь пелену проступила чья-то тень. Одна, другая... Девушка оглянулась — темные силуэты обступали со всех сторон, надвигались молчаливой стеной.