И свеча не погаснет...

Кашинцы, кое-как развязываясь, потирая синяки, подтягивались к своему вождю, осрамленные, избитые, разволоченные мало не донага, и все глядели на своего князя с ожиданием, что он что-нибудь решит, что-нибудь придумает, как им быть теперь. А князь Василий — ярость остыла уже, истаяла — безнадежно махнул рукой, мол, ничего не остается, как возвращаться домой несолоно хлебавши. Живы остались, и то ладно. И произнес историческую фразу:

— С пустыми руками в Орде никто прав не бывает!

На обратном пути Илюхе доверили править тем самым возом, на котором ехали псы. Две пары кровных хортов сидели, вывалив розовые языки, и Илюхе все чудилось, собаки улыбаются ему в спину. Умные животины не испугались давешней суматохи, не стали ни скулить и прятаться, ни кидаться с лаем в драку. Только время от времени гавкали, вроде как подзадоривали, и рожи у них были такие насмешливые... морды, то есть. Можно подумать, понимали, что кто бы ни одержал верх, а доставят хвостатый бакшиш до того же места и так же будут кормить и холить, дабы не утратили подарочного вида.

Всеволод верхом подъехал к Илюхе, глянул рассеяно. Князь был сумеречен. Под глазом у него наливался чернотой самый что ни на есть пошлый синяк, так неужто с того? Все же к Илюхе он обратился очень доброжелательно:

— Ну как, Илья, не сробел по первому разу?

— Ни чуточки, княже! — бодро откликнулся тот. Он за возом прятался не от страха, а только из послушания.

Посмотрел Илюха снизу вверх на государя, и захотелось ему сказать что-нибудь ободряющее, утешить, значит. Поискал-поискал слова и пробасил, словно поседевший в боях рубака:

— А не худую добычу мы нынче взяли, верно?

Но князь помрачнел еще больше. Илюха уж струхнул, пошлет сейчас дурня куды подальше, и хорошо, коли только образно.

Всеволод теперь, утолив праведный гнев, мог признаться себе, что по справедливости-то, по лествичному счету, завещанному от Мудрого Ярослава, Тверской стол должен принадлежать именно Василию. Но после всего, что сотворил дядя! И что содеял он, Всеволод... Ныне уже неможно было уступить. Семен, Джанибек, многие иные, да вот этот же простодушный Илюха — не поймут и не простят, если он отступиться. Всеволода не оставляло неприятное ощущение, что от него самого уже мало что зависит. Что он попал в стремнину, где не хочешь утонуть — плыви, куда несет.

Всего этого князь, конечно, не стал объяснять Илюхе. Вслух он молвил иное:

— Взять-то взяли, да все впустую пропадет.

— Почему? — не понял Илья.

— Все уйдет на бакшиш. Появился новый искатель ярлыка, и даже если он сам не дойдет до Сарая, дойдут вести. Уж мурзы своего не упустят, начнут тянуть время, перерешивать решенное, пока всех не одаришь вдругорядь. А если что и удастся уберечь, не повезем мы добро обратно: и хлопотно, и опасно. Сам зрел, как легко ограбить в степи любой обоз.

— Но, это... даже?..

— Да! — жестко отрезал князь. — Много найдется... Поэтому все оставшееся серебро придется менять здесь на заемные грамоты. И убыток с этого выйдет немалый. Так что, знать, явится в Тверь великий князь да и положит зубы на полку.

— А как же...

— А вот так. Вот они, все нынешние дани, прямым ходом в Сарай катят! Иных до Петрова дня негде взять будет. Али мне заявиться к вам в Ивановку: кладите, люди добрые, кормы полной мерой, а что там у вас кто захапал, не моя забота?

— Н-нет! — Илюха в ужасе замотал головой.

— То-то и оно. А я не князь Игорь Имеется в виду Игорь Рюрикович, погибший при попытке повторно взять дань с древлян.... — устало прибавил Всеволод.

Илюха хотел было спросить, в каком уделе княжит этот Игорь, но постеснялся.

Медленно рысили притомившиеся кони. Пригорбились в седлах кмети. Псы свернулись калачиком на возу. А с неба падали, величаво кружась, крупные белые снежинки.

По первому зимнему пути Всеволод вернулся на Русь с ярлыком на Великое Тверское княжение. И только подъезжая к городу, вспомнил, что так и не купил ослика.

Семен.

По зеленым по лугам,

По лазоревым цветам

Едет новобрачный князь

С новобрачною княгиней

Ко венчанию.

Свадебная песня.

Красива ли, нет ли, была свадьба, Василиса оценить не сумела. Сердце ее леденила тоска, черней ноябрьской ночи, горчей оцета Уксуса. и желчи. И говорено, и понято умом, ан сердцу-то не прикажешь. Одна-одинешенька стояла девочка среди разнаряженной толпы. Очень спокойная, очень прямая, с гордо вскинутой головой, и очень красивая.

В рудо-желтом атласном саяне, в высоком жемчужном венце, что очень шел к ее темным волосам, окутанная невесомым, почти прозрачным шелковым платом — и иные, посмотрев на маленькую московскую княжну, впервые думали: "Невеста!". Рядом с племянницей стояли Фетинья — в вожделенном парчовом сарафане, Маня с Фосей — в одинаковых нарядах, только у одной алый, у другой голубой. И все трое жадно следили глазами все происходившее вокруг, чтоб не упустить ни малейшей детали, околдованные волшебным для каждой маленькой девочки явлением: свадьба. Малявки, что с них взять! И Миша ныне ей был не утешитель. Микулинский был в приподнятом настроении от того, что брат его всех победил, а более от того, что московская княжна, узнав новости, от души посмеялась над городом Кашиным со всеми его князьями и княжичами. Сегодня и свадьба, и Василисино к свадьбе отношение летели мимо его сознания. Он мечтал о Твери! А второй Михаил дулся. Супился, глаза отводил. Эх, не стоило над ним смеяться, да поздно жалеть о сделанном. Никому, никому не было да Василисы дела! Одинокая в толпе, смотрела она, как ее отец идет вкруг аналоя об руку с чужой женщиной.

Василиса была слишком большая, чтобы восхищаться невестой как таковой, слишком маленькая, чтобы пленяться Евпраксииной красотой. И в самый раз, чтобы разглядеть печать отчуждения на ее челе. Зачем, зачем?! Зачем ты лезешь в нашу семью, тебе ведь самой не нужно этого! Василиса с подступающей ненавистью твердила про себя: чужая! Чужая!

Тверские удельные были представлены на этой свадьбе одними подростками. Невдали от двух Михаилов стоял их двоюродный брат, Семен, тот самый, которого Всеволод (и не только он) пренебрежительно звал мелким.

Это был вялый, рыхлый, болезненного вида мальчик с вечно испуганными глазами. Сын князя Константина и Софьи Юрьевны не унаследовал ни тверской красоты, ни московской напористости. Единственное, что было в нем родового — рыжие волосы, да и те висели, как перезревшие морковки.

Сема-мелкий мало резвился и много думал. Он все видел, все понимал. Что отец ненавидел жену, живое свидетельство своего унижения, и боялся ее, но и любил — потому что в унижении том так нужно ему было хоть какое-то утешение. Что мать и любила мужа, на свой лад, и злилась на него, и вечно хотела взять верх. Всему был Сема свидетелем: и как нежничали родители, и как мать лаяла отца последними словами, и как тот срывался порой. Эх и проворно юркнул мальчик под стол, когда князь, взвизгнув на высокой ноте: "Убью, дрянь!" — вознес над головой тяжеленную скамью. Так и просидел Сема до вечера, никем не замеченный, заодно узнал, откуда берутся дети. Не удивительно, что в этом бурлении страстей родителями было не до сына. Настолько не до него, что и шлепнуть за шалость забывали порой.

А ни братика, ни сестренки Семе так и не сладилось, ни в этот раз, ни в другие. В роду Невского "многоплодны не старшие" — а себя дочь Юрия, ясное дело, относила к старшим. А может, супружеский долг потому и называется долгом, что сполнять его нужно не абы как, а как следует. Потом матери не стало, отец привел в дом мачеху, появился наконец долгожданный братишка... и Сема сделался не нужен вообще никому. И, вспомнив, как сам одиноко стоял на свадьбе своего отца, Сема протиснулся к Василисе и молча взял ее за руку.

Едва вышли из церкви — побелело в глазах. Снег буранил. Снег одновременно летел и справа налево, и слева направо, и сверху вниз и даже снизу вверх, а иные нахальные снежинки подлетали прямо к лицу. Кони, разубранные бубенцами и лентами, покрытые коврами, отфыркивались, стряхивали снег. Под ноги навалило белого — ни колесу, ни полозу. Эх, бедолажные, кто и женится в такую пору!

А княжеский терем жарко натоплен, ярко освещен, столы ломятся, вкусные запахи так и щекочут ноздри. Семен, воистину как пушинку, подхватывает молодую. Та вдруг обмирает в его руках, и Семен пугается до дрожи — ей дурно! Но нет, все в порядке, Евпраксия силится улыбнуться, и муж несет ее через порог, и ждет не дождется заветного "горько!".

Молодожену, по счастью, не подобает пить допьяна, лишь чуть-чуть пригубить сладкого фряжского Итальянского.. Но хмель разлит казался в самом воздухе, и все вокруг виделось Семену слегка размытым и невесомым.

Вяземские... Шурья, Борис с Остафием, по-первости дичились московлян, потом освоились и теперь веселились от души; великому князю подумалось не без удовлетворения: будут они у меня, будут рано или поздно.

Бояре с семьями, все великие московские роды.

Вельяминовы: тысяцкий Василий Протасьич, сыны его Василий Васильевич (уже только так зовут, несмотря на молодость), Федор — крепкий и надежный, поистине как воронец Потолочная балка., Тимоха, друг развеселый, да Юрко Грунка, самый младший, безбородый еще парень. Вельяминовы понятны и близки сердцу.

Наглый красавец Хвост в аксамитовом Драгоценная ткань, петельчатый бархат с включением площеной золотой или серебряной нити. кафтане, ну его, право слово.

Воевода Родион Нестерович, весьма немолодой, совершенно белый, прямой и строгий, немного схожий с самим князем. Такой старец — как сухая лесина, которая сломится, когда придет срок, но до того не согнется и на волос. Родиона, выходца с Волыни, на Москве уважали, но мало кто любил. За полвека он так и не стал до конца своим, сохранил и характерный говорок, и навычаи. Родион убил Акинфа Великого, убил в честном бою, но... Неизвестно, где пересеклись их дорожки (в ту пору сыновья Гаврилы Олексича еще сидели в Твери), как и из-за чего возгорелась эта вражда. Болтали, что из-за женщины, так ведь досужие языки к любому делу юбку пристегнут. Соперники встретились в бою у Переяславля, и Родион срубил врагу голову, да еще поднял на копье и поднес князю Ивану. Этой-то бессмысленной жестокости не могли понять московляне, старые бояре ворчали в бороду: "Научился там, на своей Волыни!"

Акинфычи с Родионом, встречаясь, здоровались. А куда б они делись, ныне служат одному государю, делают одно дело. Да и сами они, честно сказать, не мед с изюмом. Иван, признанный глава рода — матерый мужик, седатый, в свои годы еще воин, грузен, дороден — а все равно словно весь из углов. И сыны под стать батьке, как на подбор. Шумное, нравное семейство, но и с ними просто, если знать подход. Обиды никакой не стерпят, а за честь и ласку отплатят самой верной и ревностной службой.

Морхинины чуть попроще были норовом, чуть побольше разнились между собой. Они происходили от старшего из братьев, Ивана Гаврилыча Морхини, однако считались ниже Акинфовых. Они и выехали позже, а главное, самую малость, но уступали двоюродникам в напористости.

Андрей Иваныч Кобыла, в противоположность своему приятелю, Ивану Акинфычу, весь был округлый: внушительное круглое чрево выпирает вперед, круглая лысина розовеет на макушке, и даже голос, густой, низкий, казалось, катится, словно круглый камень. Ни с кем Андрей Кобыла не враждовал, ни с кем не ссорился, ни с кем даже не спорил взаболь, и мнение на все имел простое и здравое. Счастлив князь, у которого имеется такой вот боярин! Если б не Кобыла, куда больше было б на Москве нестроений. И у него пятеро сыновей.

А вот Мина Семену был непонятен решительно. Маленький, гладенький, румяненький, словно гриб масленок, подумаешь, создал Господь этого веселого толстячка единственно для того, чтоб на пирах балагурить. Этот Мина по слову князя Ивана собирал с Ростова дань "с бесчинством и насильем великим"... попросту грабил, честно-то сказать. Московиты прошлись тогда по Ростовской волости хуже татар, у баб серьги из ушей выдирали, Мина собственноручно повесил вниз головой седого ростовского боярина Аверкия. Верно, не снимая с лица добродушной своей улыбочки. Семен отца не осуждал, не осуждал и Мину. Однако в душе жирным плевком засело недоумение: что же за человеком надо быть...

Дмитрий Зерно, Иван Мороз, Василий Окатьевич — просто толковые бояре. А вот Нетша... седоусый рыцарь горячо втолковывал что-то Родиону, рискуя расплескать чашу, которую не выпускал из рук; странноватый говор резко выделялся из мерного шелеста общего разговора. Что рассорило его с Ливонским орденом и привело ко двору Ивана Калиты? Немец не любил распространяться об этом. Может быть, истинный рыцарь, искренне жаждавший сражаться во имя веры, не смог смотреть, как воины, отмеченные знаком креста, рубят беззащитных детей и ловят за косы плачущих женщин? Может, причиной всему были синие очи русской боярышни. А может, проще и грубее. Поссорился с кем-то, с кем не переведаешься в честном поединке, и вынужден был спасать свою голову. Кто ведает! Нетша служил московским князьям верой и правдой, хотя и пытался порой по привычке перекреститься всей пятерней. Но сыновья его, ражые русобородые молодцы, ничем не отличались от природных русичей.

Бяконтовы — это разговор особый. Старший, в миру Елевферий Точнее, Елевферий-Симеон. Первое имя приводится в его житии, второе — в Рогожском летописце и Симеоновской летописи, в некоторых списках Никоновской летописи — оба. Возможно, имя Симеон является следствием описки, так как рядом говорится о князе Симеоне. Однако известно, что в XIV веке двойные имена не были редкостью, причем не только древнерусское+христианское, как в Киевской Руси, но и два христианских. Часто имена давались по двум святым, память которых приходилось на день рождения (прямое имя) и на день крещения (крестильное). Двойное имя носил, например, тысяцкий Протасий-Вениамин, и второй из братьев Алексия, Данила-Феофан (в конце жизни, постригшись в монахи, он получил и третье — Давид), следовательно, в семье Бяконтовых это было принято. Федорович, ныне Алексий, митрополичий наместник во Владимире, сидел на почетном месте, тонкими перстами отламывал понемногу румяную корочку от пирога. Пирог, насколько Семен мог видеть, был с капустой, не большой охотник Алексий губить животину, хоть в шерсти, хоть в чешуе. Странно, как непохожи были остальные братья на старшего, причем тем боле, чем дале отстояли по возрасту. У Феофана еще можно было найти общие с Алексием черты, а уж меньшой, Александр, и отдаленно не смахивал. Был он здоровяк, воистину косая сажень в плечах (недаром прозывался Плещей Широкоплечий.), в бородище заблудиться можно, а синих глазах светилась щенячья доверчивая доброта.

Фоминские, они же братцы-Федоры, ныне были в чести. Великий князь всем троим посылал кушанья. Как-никак ближайшая родня невесте. И с чего князю Константину Юрьевичу взбрело на ум наречь трем сыновьям одинаковые имена? Большой был чудак. Федор Большой Красный действительно был и велик, и красен, рослый румяный красавец, какие особенно нравятся женщинам. Федор Средний Слепой ненамного уступал брату и ростом, и статью, но уже начал слегка расплываться, что нередко бывает с человеком, в силу немощи вынужденным вести менее деятельный образ жизни, чем хотелось бы. Видел средний Федор очень худо и редко выходил из дому без востроглазого отрока-холопа. Федор Меньшой обходился пока одним прозвищем, но великому князю уже ясно виделось, что он не из тех, кто согласен оставаться просто меньшим.