Кто ты? (главы из романа)

Что-то заставило Кирилла поднять глаза — ему показалось, что от оконца верхней светелки тут же отпрянуло лицо Светавы.

Отец Варнава, отозвав в сторонку князя Стерха, стал о чем-то говорить с ним вполголоса.

Княгиня Радимила вздохнула. Тут же подыскав себе новую хлопоту, всплеснула руками:

— Иов! А укладочку мою со снедью — в дороге вам перекусить — не забыл ли?

— Нет, княгиня.

— А гостинцы?

— И гостинцы, княгиня.

— И прощаться — самое время, — добавил отец Варнава, подходя и вознося руку для благословения.

Кирилл с завистью посмотрел, как легко — не касаясь стремени — настоятель вспрыгнул в седло.

— Благословение Господне да пребудет на доме сем!

— Мира и блага на всем пути вашем! — голос князя Стерха покрыл собою все прочие прощальные возгласы.

Кирилл поклонился с седла, тряхнул поводьями и со внезапной радостью подумал:

'Видана...'

* * *

Когда они приблизились к пологому перевалу, на вершине ближайшего пригорка вскочили на ноги двое мальчишек. Приложили ко лбам ладошки, вглядываясь, переглянулись и, размахивая руками, завопили куда-то вниз:

— Едут! Едут!

Потом, сорвавшись с места, понеслись в долину.

Кирилл поневоле обернулся — дорога позади была пуста.

— Никак, нас встречают, — сказал отец Варнава. — Боле некого.

Кирилл открыл было рот для удивленного вопроса. Раздумав, хмыкнул неопределенно.

Дорога перегнулась и пошла вниз, где в широкой пойме давно обмелевшей речушки лежало Ракитное. Под придорожными ивами на околице села пребывала в очевидном ожидании кого-то немногочисленная группка крестьян; от ближайших изб к ней спешили люди.

Отец Варнава остановил коня. Стоявший несколько наособицу степенный средовек немедленно выступил вперед и проговорил неожиданно звучным и густым басом:

— Благословите, владыко!

— В имя Отца и Сына и Святаго Духа! — произнес громко и раздельно настоятель, осеняя всех знаком креста. — Да только не епископ я, людие. Игумен Варнава. А тебя, брате, за един глас твой впору во протодиакона рукополагать.

— Простите, отче, — в одеже дорожней вы и прошлый раз были, когда сельцом нашим в ту сторону проезжали, а статью вы — как есть владыка. Заробели тогда со словом к вам обратиться, порешили дожидаться, как ворочаться станете.

— И доныне, гляжу я, в робости пребываете, — кивнул он ободряюще: — Говори смело, брате. Да назовись, пожалуй.

— Опять простите, отче, — тот вздохнул, оглянувшись зачем-то на сельчан. — Иустин я, титарь храма в честь Сретения Господня... С просьбою мы к вам альбо с жалобою — уж не знаю, как и сказать... Настоятель наш, отец Алексий, обиды многие людям чинит. И не токмо прихожанам. Да вот намедни даже: сосед мой Гладила говорит мне...

— Погоди, Иустин-титарь,— отец Варнава быстро покинул седло, сделав своим спутникам короткий знак. Кирилл с удовольствием спешился вслед за Илиею с Иовом.

— Продолжай.

— Да, отче. Стало быть, Гладила и говорит: ' Иустине, а почто это отец Алексий пеняет мне, что я-де не богам-Оберегам поклоняюся, а листьям, камням и деревяшкам резным да крашеным? Нешто иконы ваши не то ж дерево да вапы?' А я ему говорю: 'Отец Алексий, конечно, обидное для древлеверия говорит, однако и ты неправо судишь о святых образах, Гладила! Поклоняяся образу, мы не древо повапленое почитаем, а...'

Отец Варнава мягко перебил его:

— Думается мне, то не самая горшая из обид ваших. О прочих поведайте.

Титарь замялся. За его спиной тут же проговорили угрюмо:

— И скажем, отче. Для того и ждали вас. А у тебя, Иустине, хозяйство приходское держать лучше выходит, нежели речи толковые. Ну-ко...

Жилистая смуглая рука бесцеремонно отодвинула титаря в сторону. Вперед выступил невысокий здоровяк в короткой рубахе без рукавов, в темных пятнах да пропалинах.

— Мастер Никола, кузнец.

Он с большим достоинством оправил волосы под кожаным ремешком, одернул рубаху и поясно поклонился:

— Уж ты не обессудь, отче, о настоятеле нашем речь поведу. Не по правде Христовой живет он. Проповедует одно, исповедует другое — нешто люди слепы да глупы? Не изба и не дом у него — палаты теремные, да таковы, что и князю не во стыд. А за хоромы те и мастера, и работники дай Бог, чтобы четверть платы оговоренной получили. Еще и ногами на людей топать принялся да пальцем в небеса тыкать: вы, бает, о горнем помышлять должны, а у вас одни медяки на уме. Тут, что греха таить, его правда — одни медяки. Чеканы-то серебряны со егориями золотыми до простых людей не доходят, в его мошне оседают. Видел бы ты, отче, что с ним твориться начинает, как заглянет во храм наш купец богатый: настоятель наш тут же и масло с медом источать станет, и Вратами Царским взойти ко Причастию Святому позволит, и на пупе-то весь, прости Господи, извертится. А пожертвуй-ка ему, как с водосвятием в дом к тебе придет, лиску-другую да на лицо его глянь — ровно то не деньги пред ним, а катыш навозный. Бедняка не крестит, не обвенчает и не отпоет безмездно — община складчину собирает. Прежде трапезная у нас была для агап приходских. Нищие да странники кормились при ней. Нынче уж не кормятся — отец Алексий говорит: самому на хлеб не хватает, с голоду пухну. То правда, отче, пухнет — поперек себя шире стал, в редкую дверь войдет.

— Людей ремесленных под себя подгрести норовит! — не сдержался кто-то. — Вам, бает, под крылом церковным лучше будет. К мастеру Николе тоже на кривой козе подъезжал — соврать не даст.

Кузнец, не оглядываясь, отмахнулся:

— Чать, и сам правду Божию от незатейливой хитрецы поповской отличу, и работники мои не дураки. Я на свое сводить не стану, мне тех жаль, кто за себя постоять не может.

— А матушка отца Алексия — что твоя боярыня! — сказал кто-то из женщин. Ее сотоварки тут же подхватили:

— Во храме на всех покрикивает да пальцем потыкивает: кому где встать да что делать. Того и гляди — на амвон взберется.

— С детьми ее нянчись, да по дому для нее, да на огороде!

— И чтоб ручку ей целовать, будто она мать-игуменья какая!

Отец Варнава приподнял ладонь — люди тут же примолкли — и спросил:

— Епархия ваша какая — Хлыновская?

— Да, отче.

— Так... Архиепископ Феодор... Извещали его обо всем непотребстве этом?

Кто потупился, кто вздохнул, кто пожал плечами.

— Извещали, — сказал мастер Никола с той же угрюмостью, что и вначале. — На порог не пустил. После выслал келейника своего сказать, что помолится за нас.

Он замолчал и выжидательно посмотрел на отца Варнаву. Прочие тоже умолкли.

— Я — простой игумен, людие. Однако ждали вы меня не един день — даже дозор ребячий выставили. Отчего ж думаете, что я смогу управу найти на пастырей неправедных?

— А мы не думаем, отче, мы знаем, — кузнец усмехнулся, со спокойной уверенностью качнул головой. — Вас, ставропигиальных, за версту видать.

— Да ну? — удивился отец Варнава. — Так-таки — за версту? Нешто мы иные какие?

— Нет, отче. Вы таковы, какими бы всем быть. Тем-то средь иных и приметны.

— Ну, довольно об этом. Навестить пора отца Алексия — показывайте дорогу-то.

Гурьба обрадованно зашумела, окружила отца Варнаву и медленно потекла обратно в село. Кирилл и братия пошли следом, ведя коней в поводу.

Старые ракиты отступили в сторону, открывая взору пряничный терем, прихотливо-бестолково изукрашенный разноцветными башенками-смотрильнями и многоярусными гульбищами. Посреди широкого двора, окруженного недостроенным кирпичным забором, влажно поблескивал черным лаком и знаменитыми алыми цветами на крутых боках яровский возок. Трое работников, мешая друг другу, осторожно омывали его из кадушек мягкими греческими губками.

— Оглаживай, а не дери — не то оцарапаешь! Шпицы не все враз, а по единой протирай! Споднизу, споднизу такоже! Да не руку суй туда, а выю не ленись наклонить! — сварливо подбадривал их рыжеволосый бородач отменной упитанности. Распахнутая на почти бабьей груди его шелковая домашняя киса открывала дорогой нательный крест-энколпий цареградской работы.

— Вот он, настоятель-то наш, — мрачнея, проговорил вполголоса мастер Никола. — Мы за воротами побудем, отче, — так привычнее.

Отец Алексий обернулся. Острые глаза его быстро метнулись с отца Варнавы на Кирилла с братиями и своих прихожан за распахнутыми воротами.

— Помоги, Господи, во трудах ваших! Игумен Варнава, настоятель Преображенской обители, — проговорил тот, подходя и обмениваясь священническим приветствием с отцом Алексием.

— Протоиререй Алексий... — он сузил маленькие глазки и мотнул головой в сторону ворот. — Наябедничали уже?

— Экий славный у тебя возок, отче! — восхищенно сказал отец Варнава. — Много ли дал за него?

— Ведь с прошлой седмицы тебя дожидались-то, во все глаза глядели. Заставу неусыпающую учинили... — он покривился и хрюкнул. — Думали, мне то неведомо.

— И палаты просто на диво хороши! Судя по красе такой несказанной, мыслю, то ты мастерам указывал, чему каким быть да где стоять. А ябеды людские — как ты говоришь — вовсе не пусты, гляжу я. Так ли, отче?

— А тебя, черноризец... — отец Алексий переменился в лице, остервенело пнул ближайшую кадушку, опрокинув ее, и заорал на притихших работников: — И эти туда же — и уши развесили, и рты пооткрывали! Прочь пошли, бездельники, прочь! А тебя, черноризец, зависть черная гложет от того, что своего ничего не имеешь, все заемное? Да кто ж вам, ставропигиальным, виноват — сами себе мирян на загривок усадили, везите теперь...

Он подергал руками воображаемые поводья и причмокнул.

— Вот как ты заговорил, отче! — с интересом заметил отец Варнава.

— Да ну? Неужто впервые слышишь такое? Где ж ты пребывал доселе?

— А в тех местах, где совесть раздавали.

— Стало быть, и совесть у тебя не своя, а заемная.

— Правда твоя. Нет у человека ничего своего — Все от Господа получено.

— Мне вот о чем давно уж спросить мечтается, отец игумен, — сказал отец Алексий почти задушевно, — и тебя, и таких как ты: неужто вам самим не хочется жить по-человечески, а?

Он приблизил свое лицо к лицу отца Варнавы:

— Я тебе в глаза только загляну, а ты и не отвечай, если пожелаешь, мне слов не надобно.

— Заглядывай смело. А коль грехов да страстей моих не разглядишь, сам о них скажу. Поболе их, чем у тебя. Токмо я свою грязь грязью и называю, а ты свою норовишь за чистоту выдать да еще и Писанием подпереть. И по-разному мы с тобою понимаем, что значит: жить по-человечески.

— Да, черноризец, да, — ох как по-разному! Ни жены у тебя, ни детей, заботиться ни о ком не надо.

— Ни о ком? — отец Варнава по-ребячьи фыркнул, а затем рассмеялся в полный голос. — Отче, да сам ты хоть веришь ли в то, что говоришь? А куда клонишь, я знаю, — не впервой слышать приходится песнопения на скорбный глас шестый о голодных детушках да сирых матушках. Да вот только доносятся они отчего-то не из бедняцких изб, а из теремов иерейских. Подле которых возки лаковые, ценою во сами терема, стоят.

Отец Алексий приподнял на шнурке нательный крест и, уставив на него короткий толстый палец, приоткрыл было рот.

— Довольно, отец протоиерей! — возвысил голос отец Варнава. — Ты — пастырь. Всё. Первое для тебя — овец накормить, а не самому жрать в обе руки. Коль не по тебе служение такое — уходи. И от иных трудов кормиться можно.

Он раскинул руки и поднял глаза:

— А за палаты сии сколь грехов-то с души твоей паства молитвами своими благодарными смоет — завидую я, отче!

— Не юродствуй, черноризец! И не тебе добром моим распоряжаться! Не тебе!

— Верно говоришь, не мне, — легко согласился отец Варнава. — И даже не тем, кого после меня в гости ждать станешь.

Он вытянул руку в сторону ворот, за которыми стояли, сбившись в робкую стайку, прихожане Сретенского храма:

— Им. Ради них Господь на землю приходил. Они — Церковь. Не мы с тобою. Так было, есть и будет. А теперь оставайся с Богом, отец протоиерей.

Поклонившись, он зашагал прочь со двора.

Отец Алексий остался стоять, тяжело переводя дух да глядя перед собою в землю невидящими глазами. Затем внезапно вскинул кверху кулаки — мягкие широкие рукава кисы скользнули вниз, обнажив белые полные руки, — и потряс ими в спину отцу Варнаве:

— Ненавижу! В аду бы вам всем гореть! А тебе — первому!

Он бросился вперед.

Игумен остановился, развернувшись. Отец Алексий с размаху ударился лицом о его широкую грудь, всхлипнул и, откинувшись, упал навзничь.

Отец Варнава наклонился над ним, протянув руку. Спросил участливо:

— Не расшибся ли, отче?

* * *

— А, может, у нас заночуете, отец игумен? Дело к вечеру — чего в путь пускаться-то? — титарь помялся и искательно взглянул на отца Варнаву. — К тому ж, при храме нашем избенка имеется странноприимная...

— Ну что ты за человек такой, Иустине!— сказал с сердцем мастер Никола. — Даже и в гости не зазовешь по-людски: 'а может', 'избенка странноприимная'... Постой-ка ты лучше в сторонке, не позорь народ.

Он дружелюбно хлопнул титаря по плечу, от чего тот слегка присел и тихо ойкнул. Затем неторопливо положил просторный поясной поклон перед игуменом:

— Отче Варнаво! И ты, княже Кирилле, и вы, всечестные братия! Милости прошу под кров мой ко хлебу моему!

— Такоже и мы всем приходом нашим просим пожаловать к мастеру Николе! — радостно подхватил титарь.

Кузнец покрутил головою и крякнул.

— Да мы к ночи еще успели бы ... — начал Кирилл, тут же ощутив в боку короткий тычок со стороны брата Иова. Он умолк, покосившись на инока, — руки того были покойно сложены на груди.

— Что, княже?

— Ничего, — буркнул Кирилл, потирая бок.

Отец Варнава поклонился в ответ двукратно — кузнецу и прихожанам:

— Честь приемлем и благодарим.

Мастер Никола обернулся к сельчанам, поднял руку:

— И вас, люди добрые, прошу повечерять с нами — нечасты у нас гости таковые. А ты, Петре-друже, беги вперед нас Марию мою упредить.

* * *

— Вот тут ты неправо толкуешь, Архипе, неправо! — торжествующе пробасил титарь и потянулся рукою к широкой мисе с глянцевыми колечками свиных колбасок. — Кожаные ризы, кои Господь дал Адаму и Еве по изгнании их из сада Эдемского, то не одежа из шкур звериных. Сие следует разуметь, как наши покровы плотские, так-то. А коли сему толкованию не веришь, — а оно не мое, святые отцы учат тако, — то давай отца игумена попросим рассудить о том.

— Отца игумена мы попросим благодарственную молитву прочитать, — сказал кузнец со значением. — Гостям нашим отдохнуть пора уж — не забыл о том за богословствованиями своими, Иустине? А нам пора и честь знать.

Титарь с большим сожалением положил колбасное колечко обратно. Загремели по половицам отодвигаемые лавки — все поднялись.

Отец Варнава прочитал молитву, заключенную громогласным иустиновым 'Аминь!' Его тут же окружили жена и дочери мастера Николы, наперебой щебеча что-то о постельках, подушечках, свечечках и кувшинчиках с водою на ночь.

— Звездно-то как! — восхищенно затрубил неуемный титарь, выйдя на крылечко. — В Писании сказано: 'И создал Бог светило большое, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью, и звезды'. О звездах же, для чего они, не определяется. Вот ты, брат Илия, человек ученый — не истолкуешь ли, отчего Слово Божие столь мало говорит об устроении Небес?