Олдорандо

Перед ними, возле тропы, стояло полуразрушенное, но всё ещё высокое здание из камня, к дверям которого вела примыкавшая к стене каменная же лестница, также наполовину обвалившаяся от времени. Онесса бросила на землю вязанку хвороста и почти бегом поднялась по ней. Здесь она торжественно подняла вверх руку в перчатке и вдруг... запела. Непонятные слова её песни красиво звенели в чистом свежем воздухе.

Никогда прежде Юли не видел свою мать такой — властной, веселой и гордой одновременно; впрочем, он вообще редко видел её даже просто в хорошем настроении. Почему же он прежде не видел её поющей? Не потому ли, что его вечно угрюмый отец ненавидел чужое веселье и всегда грубо обрывал его при помощи брани или даже кулака?..

Не смея задать вопрос прямо, но страстно желая услышать её ответ, или хотя бы слово её дивного голоса, он тогда спросил:

— Чей это дом, мама? Кто построил его?

Онесса ласково улыбнулась ему.

— Он всегда стоял здесь. Он стар, как эти холмы вокруг.

— Но кто, кто построил его, мама? — повторил мальчик.

Онесса вздохнула, погрустнев.

— Я не знаю. Говорят, это сделали предки моего отца, очень давно, в те славные времена, когда наш мир был лучше и теплее. О, это были великие люди! У них были большие запасы. Закрома в этом доме всегда были полны зерна.

Эта легенда о величии его предков по материнской линии была уже хорошо известна Юли, и эта подробность о больших запасах зерна в особенности. Не раз и не два у голодного зимнего костра звучали слова его матери об огромных запасах всякой снеди, которыми обладали древние представители её великого рода, ныне почти вымершего и обедневшего до того, что даже она, дочь вождя, была вынуждена пойти замуж за простого охотника, который ставит её ничуть не выше обыкновенной рабочей скотины. Каждый раз на этом месте Алехо прерывал её рассказ непристойной бранью, и, случалось, выгонял жену вон, на мороз, чтобы одумалась и вспомнила, кто из милости кормит её. После последней из выходок мужа, когда он выгнал её из пещеры под падающий пепел, её и свалила болезнь. А сыну Алехо запретил не только слушать её россказни, но даже бывать в тех местах, где жили её предки. За первую же попытку нарушить запрет Юли поплатился сломанным зубом — в тот раз отец страшно избил его...

Но всё это будет потом. А тогда маленький ещё Юли поднялся вверх по разрушенным ступеням и с трудом открыл прогнившую, осевшую на петлях дверь. Ему пришлось изо всех сил нажать плечом, чтобы сдвинуть её. Тогда, в реальности, когда он вошел внутрь, сквозь разрушенную крышу налетел внезапный порыв ветра, поднял с пола целое облако колючей пыли и бросил в лицо, напугав его и убив очарование дня. Теперь же, в его то ли бреду, то ли сне, там было зерно — целые кучи золотистого зерна, рассыпанные по комнате. Да, этих запасов должно было хватить надолго...

Зерно вдруг поползло к нему, огромные кучи стали пересыпаться вверх по ступеням золотистой волной, словно живые. Из-под зерна показались два трупа, два мертвеца, которые, широко раскрыв слепые глаза, жадно потянулись к нему, к их убийце...

Юли с криком вскочил на ноги и бросился к дверям камеры. Он не мог понять, кто наслал на него эти страшные видения. Ведь быть не может, чтобы они оказались порождением его собственной души!..

"Тебе ли, бесчувственной твари, говорить о снах! — подумал он, немного успокоившись. — Ты только сейчас вспомнил о своей матери. Ты ведь ни разу не сказал ей ласкового слова, но зато не раз, вслед за отцом, называл её никчемной сукой. Кстати, ты действительно ненавидел своего жестокого отца и был даже рад, когда фагоры увели его в рабство, дав тебе свободу..."

О мой Акха! — подумалось ему — каким циничным негодяем он стал за свою короткую жизнь! Он бросил свою мать. Он убил и ограбил двух торговцев. Немудрено, что ему являются такие страшные сны. В самом деле, Бог карает его, если даже в одиночке ему являются такие мысли и видения! Что стало с тем наивным мальчиком?.. Неужели он такой законченный мерзавец?

"Я не слишком-то виноват во всём этом, — наконец решил он. — Просто меня ожесточила жизнь среди подлецов. Я сам стал жестоким и подлым — чтобы выжить. Я убил двух господ, которые сами покушались на мою жизнь — и убил бы ещё раз. Но что же тогда может получиться из такого страшного человека?.."

Юли понял, что ему нужно сознаться в убийстве и положиться на милость божью. Лучше честно умереть, чем жить мерзавцем.

"Ты ещё так мало знаешь о жизни, — печально сказал он сам себе, — но ты хочешь постичь весь мир. А Акха должен знать всё. Его глаза видят всё. Ему всё известно. Всё открыто его божественному взору. А ты настолько ничтожен, что вся твоя жизнь в его глазах — не более, чем то мимолетное видение, которое возникает у тебя, когда над головой пролетает челдрим".

Юли удивился собственным мыслям. Мне ли сравнивать себя с Акха, с горечью подумал он. Моя жизнь для него — не более, чем пыль.

Когда Юли подумал о величии бога, он особенно остро ощутил ничтожество собственной запятнанной злом души. Он снова испытал чувство смятения, страха и беспомощности, словно призрачное крыло челдрима вновь мерно проплыло над его головой...

Очнувшись, Юли недовольно помотал ей. Он сам удивился своим собственным мыслям. Что из него получится? Ничего, если он умрет от голода в этом смрадном подземелье. Ему лучше и впрямь сознаться в убийстве и положиться на волю Божию.

Юли вздохнул, собираясь с силами. Он понимал, что скорее всего его ждет казнь — но здесь он всё равно умрет. Наконец он решился и стал бить кулаком в дверь.

Когда его вывели из камеры, он узнал, что пробыл в заточении целых три дня. Потом он сознался в убийстве. К его удивлению, наказания не последовало.

После исповеди Юли приняли в послушники. Согласно обычаю, он должен был служить в этом звании в течение одного года и одного дня, проходя надлежащее обучение. Ему выделили жесткую койку в холодной монастырской спальне и под страхом смерти запретили покидать пределы Святилища, хотя он и сам никуда не стремился. Он не знал и его не интересовало, вместе или порознь плыли по небу Фреир и Баталикс. Желание вновь увидеть белое безмолвие Равнины постепенно покидало его, вытесняемое величественным полумраком Святилища.

Худой седой священник с постоянно мигающими глазами, отец Сифанс, был главным наставником Юли и других послушников, часто накоротке общаясь с ними.

— Так как ты решил посвятить себя служению Акха, твоя вина в убийстве прощена и забыта, — сразу сказал он Юли, важно сложив руки на груди. — Всё это кануло в прошлое. Однако ты сам не должен забывать о нем. Никогда. Ибо забыв, ты решишь, что ничего не совершал, и начнешь думать, что греха никогда не было, что ты ни в чем не виновен. А в этой жизни всё взаимосвязано, как связаны между собой различные пещеры Панновала. Твой грех и твоё желание служить Акха составляют одно целое, и, забыв первое, ты навсегда утратишь и второе.

— Но как такое может быть? — удивился Юли.

Отец Сифанс снисходительно хмыкнул.

— Ты, наверное, думаешь, что только святость побуждает людей служить Акха? Нет и нет! Грех, чувство вины и осознание греха — вот что толкает людей к служению богу! Только это, а вовсе не какая-то там святость! А как же иначе преступник может примириться с собственным душевным ничтожеством? Осознавая свой грех, через него ты примиришься с собственной ничтожностью в глазах великого Акха. Взлелей свой грех, возлюби тьму и через неё познай свет!

Грех. Это слово не сходило с уст отца Сифанса. Юли как завороженный ловил это слово, слетающее с уст учителя, стараясь при этом даже шевелить губами так же, как это делал он. И даже оставшись один, он, повторяя заданное на день, воспроизводил губами те же движения, которые наблюдал на губах своего наставника...

У отца Сифанса, одного из наивысших духовных лиц, были собственные покои на верхних, самых теплых ярусах Святилища, куда он удалялся после занятий. Юли же спал в общежитии, вместе с другими подобными ему послушниками, в сырых и затхлых нижних коридорах. Послушникам было запрещено всё, чем наслаждались на досуге полноправные жрецы — запрещено вино, пирушки и пение песен. Одежду их составляли деревянные сандалии и тяжелые балахоны из мешковины, надетые прямо на голое тело, колючие и неудобные. Не только любые развлечения, но даже вольные разговоры — всё было под строгим запретом. В монастырской кухне для послушников готовилась поистине спартанская еда из той части приношений богу Акха, которая была признана утратившей свежесть. Порой Юли просто не мог заставить себя есть постную бурду, явственно отдававшую тухлятиной.

— Я не могу сосредоточиться, я голоден, — пожаловался он наконец своему наставнику.

Отец Сифанс усмехнулся. Против ожиданий Юли, он снизошел до разговора с юношей.

— Голод — это исконное, всеобщее чувство, присущее людям, — важно объяснил он строптивому послушнику. — Акха не может, да и не должен кормить нас всех, как на убой. Достаточно и того, что он поколение за поколением защищает нас — свою паству — от враждебных человеку внешних сил и уничтожения в глубине своей горы, позволяя нашему народу выжить. Жизнь отдельных людей не имеет для него значения.

Юли был удивлен противоречием.

— Что же важнее, весь народ или личность? — поинтересовался он, забыв вдруг, с кем говорит.

Отец Сифанс нахмурился.

— Личность обладает значимостью в своих собственных глазах. А народ важен в глазах Акха.

Немного раньше это выражение поставило бы Юли в тупик. Но он постепенно постигал софистическую манеру святых отцов рассуждать, объясняя саму сущность мира точными и лаконичными формулировками.

— Но народ состоит из личностей, — решился возразить он наставнику.

В глазах отца Сифанса вдруг вспыхнул острый огонек интереса.

— Народ — это больше, чем грубая сумма личностей. Он включает в себя надежды, планы, историю, законы — и, прежде всего, несет преемственность. Он вбирает в себя прошлое и творит будущее. Его традиции несут не личностное, но общее. Поэтому Акха не хочет иметь дела с капризами отдельных личностей. От индивидуума ему требуется только покорность в приношениях. Поэтому каждый индивидуум должен быть приведен к полной покорности богу, а если это невозможно — погашен.

Юли спешно отошел в сторону, вовремя вспомнив, что "погашен" на жаргоне священников означало "ликвидирован" — другое заумное слово, которое для послушника чаще всего было удавкой, умело наброшенной ему на горло в темном закуте.

Такого рода порядки не нравились Юли, но святой отец не забыл его, и на следующих занятиях довольно искусно заставил его согласиться с подобными постулатами служения Акха. Ибо священник в Панновале был воплощением как духовной, так и светской власти. Служа богу, он должен обладать слепой верой, а в миру ему необходим трезвый разум. Общество Панновала уже бесчисленные столетия боролось за своё существование. В своём нелегком выживании под землей ему были нужны все виды защиты, и оно равно нуждалось как в фанатичной вере для народа, так и в логическом, рационалистическом мышлении для его владык. Ведь священные тексты гласили, что даже Акха Непобедимый может потерпеть в будущем поражение в своем единоборстве с Вутрой и тогда весь мир будет объят неугасимым небесным пламенем. Поэтому, чтобы избежать пожара самовольства, индивидуальность человека должна быть погашена.

Юли бродил по подземным залам, галереям, а новые мысли роем теснились в его голове. Они полностью опрокидывали его прежнее понимание мира — и в этом как раз и заключалась их прелесть, ведь каждое новое проникновение в суть вещей подчеркивало, как далеко ушел он от прежнего невежества. Поэтому скудная жизнь в монастыре Святилища дарила ему наслаждение, какого он никогда не испытывал в жизни. И среди всех своих лишений он вдруг обрёл ещё одно существенное наслаждение, которое успокаивало его взбудораженную душу. Опытные священники находили себе дорогу в этом темном лабиринте ощупью, как бы читая стены. Им была открыта тайнопись, нанесенная на эти стены, которую они читали и во мраке. Как это делалось, являлось одной из величайших тайн Панновала, открытой лишь возведенным в сан священникам. Сам Юли был только в самом начале пути, что вел к посвящению в эти пленительные тайны.

Но в подземных лабиринтах можно было ориентироваться и по услаждающей слух музыке. Сначала Юли по наивности думал, что слышит голос духов над головой. Ему и в голову не приходило, что это была лишь мелодия, издаваемая однострунной врахой. И не удивительно — ведь он никогда не видел враху. А если это не духи, то вероятно, мелодичное завывание ветра в расщелинах скалы над головой?..

Однако, памятуя о жестоком запрете на развлечения, своё наслаждение музыкой он хранил в такой тайне, что ни у кого не спрашивал о слышимых им звуках, даже у своих товарищей-послушников, опасаясь (не совсем безосновательно) доноса. Но однажды, когда пришел срок, послушникам, пусть и под бдительным присмотром отца Сифанса, позволили присутствовать на церковной службе. Хор занимал важное место в сложной церемонии богослужения, и особенно Юли поразила монодия, когда одинокий голос взвивался в пустоту тьмы, витал в ней и вел за собою в кромешном мраке. Она напоминала ему звуки, которые он слышал во время своих сокровенных прогулок, но что больше всего полюбилось Юли, так это звуки музыкальных инструментов Панновала.

Ничего подобного этим божественным звукам он не слышал на Перевале. Единственная музыка, которую знали его дикие племена — это рокот барабанов, постукивание друг о друга полых костей и ритмичное хлопанье в ладоши, сопровождавшие монотонное и чаще всего пьяное пение. Иная музыка звучала в горных пещерах. Именно под влиянием этой волшебной музыки Юли убедился в реальности своей пробуждающейся духовной жизни. Она затронула какие-то глубинные струны в душе юного послушника и звала его к высотам знания, которые так неожиданно стали реальностью. Одна мелодия в особенности захватила его, производя на него неотразимое впечатление. Она называлась "Олдорандо", в память о мифической древней стране могущественных как боги людей. Это была партия одного инструмента, который звучал дольше всех других, затем резко обрывался на одной высокой ноте и затихал, демонстрируя порыв смертной души к богу. Хотя Юли и не знал, какой это был инструмент, он всякий раз с замиранием ждал этой минуты.

Музыка почти заменила Юли свет. Но когда он, наконец, решился рассказать об этом своим товарищам-послушникам, то обнаружил, что они совсем не разделяли его восторженность. Для них музыка была всего лишь звуками, которые издают инструменты. Однако он совершенно неожиданно понял, что в жизни других послушников Акха занимал куда больше места, чем даже в его собственной горячей душе неофита. Последнее, впрочем, было легко объяснимо. С самого рождения Акха был для них опорной частью мироздания, совершенно независимо от того, любили ли они его... или ненавидели. К его удивлению, нашлись и такие. Они не особенно скрывали свою ненависть к богу, и, что самое странное, отцы-настоятели не обращали на это совершенно никакого внимания, вызывая этим глухое возмущение Юли.