На следующий день, лишь только первые лучи рассвета коснулись трав на восточном холме, я стоял у дома учителя, а справа, как ответ на все мои страхи блестела цепочка Рода, заявляя всему миру, что полукровка готов принять свою судьбу.

С тех пор я никогда не пропускал занятия у Отца. Я хотел быть готовым к тому, что весь мир начнет на меня охоту. Я собирался в ней победить и доказать своим родителям, что обойдусь и без их защиты. Я тренировался от заката до рассвета, изнуряя себя до обмороков, до того, что был просто не в состоянии встать.

Марья причитала и ругалась, ворчала и охаживала меня своим любимым веником — но все было без толку. Не знаю уж от кого мне перешло упрямство... скорее всего от обоих, ибо если я что-то решил, то пер вперед как боевой шакр — по рассказам Отца гигантский и неповоротливый зверь, покрытый твердой броней, который, будучи использован в сражении, разбивал строй противника и, не замечая ран, шел напролом. Так что вскоре (годика через два) она сдалась, просто помогая мне прийти в себя после очередной тренировки.

Отец был строгим учителем, не терпящим никаких ошибок. Он хотел, что бы все всегда должно быть идеально. И я старался оправдать его ожидания.

Каждое утро начиналось с бега. Поднявшись с постели и вылив на себя пару ведер колодезной воды, я, спешно вплетая в косу снятый на ночь полумесяц, бежал к восточному холму и, подняв у корней растущего на его вершине дуба пару камней внушительного веса, бежал вокруг посевов. Тогда я впервые испытал острую потребность что-нибудь поджечь, что бы хоть как-то уменьшить расстояние.

Я падал, отбивал пальцы, руки и ребра тяжеленными камнями, понимался и снова бежал, исключительно на собственном упрямстве и гордости. Но со временем я начал привыкать и бежал уже не спотыкаясь, ощущая привычную тяжесть на плечах. Но как только учитель это заметил, на пригорке поменялись камушки, так что история снова повторилась. Но я не жаловался, ощущая, как с каждым днем мое тонкое тело наливается силой и уверенностью, как скручиваются в крепкие веревки сухожилия и мышцы, а движения во время боя становятся все быстрее и смертоноснее.

После бега Отец снова обливал меня водой из колодца, после чего командовал растираться скрученным полотенцем из мягкой ткани. И только после того как мое тело практически чернело от жара, мы начинали занятия. Учитель всегда был спокоен и расслаблен, казалось, для него это была просто детская игра, в то время как я, истекая потом и кровью из неглубоких, но многочисленных царапин, носился вокруг него как волчок, пытаясь достать. Эти царапины вечером смазывала мама, сварливо ворча на учителя. Но избежать их не получалось — учитель считал, что тренироваться можно только настоящим оружием, пусть и не заточенным.

Несколько часов кружения и я, выдохнувшись, валюсь на землю. А учитель, как будто только заметив меня, начинает разбор полетов:

— Ты как всегда слишком торопишься. Да, твоя нечеловеческая скорость — твое преимущество, но сколько-нибудь опытный противник будет предсказывать твои удары и с легкостью отражать их. Нельзя полагаться только на одно, Кантаре, необходимо развиваться всесторонне. А ты почему-то упорно игнорируешь все то, что я тебе объясняю. Если я говорю, что твоей скорости МАЛО, я имею в виду, что к ней нужно что-то еще, а не то, что она МАЛЕНЬКАЯ. Не нужно тренировать скорость, тренируй технику, интуицию! Не расходуй энергию понапрасну! Что за дело — четыре часа схватки, и тебя можно брать голыми руками! Не забывай, зачем это! Ты сам принял решение!

— Но я стараюсь, учитель!— обиженно стону я, непонимающе смотря на Отца.

— Плохо стараешься!— выплевывает он.— Подъем, будешь отрабатывать удары!

Вздернув меня за воротник рубашки, Отец начинал учить меня технике. Вот это-то и было настоящим адом. Дотошный до одури, Отец заставлял меня по тысяче раз делать одно и то же движение, пока не видел, что я пятьдесят раз подряд делал его без единой, даже самой мелкой, на пару миллиметров, помарки. А для меня это было очень сложно. Кому-то везет родиться с талантом мечника, воина. Мне не повезло. Мне досталась любовь к сражениям, но не досталось и части отцовского таланта. Я был середнячком, лишь с помощью упрямства выкарабкавшимся на ступень выше обычного наемника. Единственное, что у меня действительно получалось — так это использование боевой косы и полумесяца. Как смеялся Отец — "Теперь делай морду кирпичом, и все будут думать, что ты круче крутого яйца!" Да уж только на это мне и оставалось надеяться, учитывая мои остальные умения.

Так продолжалось до обеда, после чего у меня было немного свободного времени, собирание трав для мамы и закатный разговор с учителем.

Шли года, я тренировался, учитель мучил меня, а я, наверное, мучил учителя. Ни с мечом, ни с копьем, ни с секирой у меня так и не сложились даже приятельские отношения. Однако, что неожиданно, два небольших кинжала работы сидов удобно легли в руки. Рукоять, сделанная из рога какого-то лесного животного, была теплой и необыкновенно удобной, она была вполне обычной, без каких-либо украшений и странностей, но вот остальное...

Это оружие не походило ни на что ранее мною виденное — лезвие кинжалов изгибалось НАЗАД, к локтю, прикрывая предплечье. Само лезвие было необычайно тонким, чуть зеленоватого оттенка, с гравировкой, напоминавшей мне о древесной коре. Хотя, когда я спросил Отца, почему на них такая странная вязь, он сказал, что это оружие ВЫРАСТИЛИ. Но думать об этом как-то не хочется, так что пусть будет просто гравировка.

Единственным минусом оказалось то, что это было оружие уж очень близкого радиуса, честно говоря, это вообще было скорее легкое дополнение в рукопашной. Так что учитель искренне пожелал мне отпугивать всех косой, вручая мне выбранные кинжалы.

Пусть я не стал Мастером боя, но, по крайней мере, уже мог себя защитить — я выигрывал ровно половину схваток с Отцом, а если при мне был мой полумесяц, то и четыре пятых. Отец продолжал сетовать, что у меня нет опыта реальной схватки, но с этим можно было пока не торопиться, моя уже подросшая интуиция где-то еле слышно подсказывала, что скоро его будет хоть отбавляй. И я был склонен ей верить.

За эти пять лет произошло многое. Свидания с девушками, драки с их женихами/братьями/отцами (нужное подчеркнуть), дети. В деревне как оказалось к "бастардам" относятся просто, так что я не беспокоился, что кто-нибудь бросит моего ребенка, потому что у него уши не такие, нет. Этого никогда не случалось. Девушки тоже не огорчались, особенно, если учитывать, что у Марьи всегда можно взять нужной травки, если не хочешь ребенка. Но они хотели, хотя, после рождения, родственники "жертвы" "коварного соблазнителя" обычно не пускали меня к ним.

Единственным исключением оставались двое старших — девочка Саль и мальчик Аги, дети двух лучших подруг — Зарины, дочери старосты, и Златы, дочери кузнеца. Две веселые хохотушки часто приходили в дом Марьи за травами для родителей и всегда приводили за собой неразлучную парочку детей. Мне нравилось наблюдать за ними, как они играют, смеются, как называют меня "папой", и спрашивают, почему у нас такие уши, и обнимать их, когда они заснут, уткнувшись в мои косички.

Это было так необыкновенно тепло сидеть у теплой маминой печи, пить чай, вяло перешучиваясь с подругами, слушать добродушное ворчанье матушки, которая пытается спасти пирог от лап двух лисят, пытающихся обдурить "бабулю" и таки стащить лишний кусочек, и вдыхать терпкий дым старой глиняной труби учителя. Дом... Это был действительно мой настоящий дом.

Но все началось меняться. И перемены начались в тот день, когда ушел Отец. Наверное, он был не простым воином, наверное, он был не просто человеком. Наверное. Я так и не спросил, я так и не узнал — он умер, когда мне исполнилось двадцать, словно бы до конца исполнив долг. В один из теплых осенних дней он не пришел к нам на чай, как приходит вот уже пятнадцать лет, и я, забеспокоившись, пришел к нему в хижину, что стояла на краю деревни.

Казалось, он просто спал — настолько счастливым и умиротворенным был его вид. Но я понимал, что он никогда не очнется ото сна. Никогда больше не закурит свою трубку, никогда не заговорит со мной на закате, не расскажет очередную байку о своей службе. Я не мог ничего сказать, не мог даже заплакать. Я так и стоял там, замерев в нигде, смотря на его спокойное лицо и ожидая. Ожидая, что он сейчас встанет и скажет: "Как, малыш, испугался?". Но он все лежал, улыбаясь незнакомой улыбкой. А я смотрел, не замечая, как на Соррен уже опустилась ночь, а матушка трясет меня за плечи, захлебываясь в слезах.

А потом были похороны. Я стоял и смотрел, как его тело рассыпается в языках пламени, как исчезает, развеявшись пеплом, человек научивший меня жить. Отвратительный запах горелой плоти впитывался в кожу, в одежду. Все старались отойти подальше от костра и дыма, чтобы не чувствовать его. Я же, наоборот, старался запомнить все, что было с ним связано, даже этот тошнотворный запах.

Так начался мой новый этап жизни. Нет, по правде говоря, он начался намного позже, через целых семь лет, когда я, вылезая из объятий Зарины и Златы в день своего двадцатисемилетия, отправился искать "мир"... Но в моей памяти этот день навсегда связан с копотью и отвратительным запахом горелой плоти.

И все начинается сначала.

Мне двадцать семь.

— Мама, а что такое "мир"? — заканчивает рассказывать золотоволосый юноша, лениво перебирая локоны подруги лежащей у него на груди. — Да, вот так все было. Что, ты уже спишь? Прослушала? Спи, спи... Я тебе потом другую сказку расскажу.

Вечный лес,

Ивариэль Аль"Ириус,

Первый Князь

В тени Великого Ясеня всегда царила прохлада, так что Ивариэль пожалел, что оставил в кабинете плащ Первого, ибо при всем его неудобстве и тяжести, он был довольно теплым. "Но поздно сожалеть об упущенном," — поежился Князь, смотря на бьющиеся об корни волны. Сегодня Мать-океан была особенно недовольна — белые кружева на гребнях волн с грохотом обрушивалось на песок у ног Ивариеля, и с недовольным урчанием уползали назад, что бы через секунду снова накинуться, пытаясь достать до ног, затянутых в сандалии, сплетенные из трав и кожаных лент.

Первый Князь, внук Светлого Владыки, первого из эльфов, уже привык ждать. Каждый день, когда воды Матери отдавали Соррену диск солнца, он уже сидел в корнях Вечного Ясеня и ждал, ведь, возможно, именно сегодня Тот день, день, когда из Чертогов Единого спустится его дед, что бы раскрыть им суть предсказания, ибо было сказано:

"Когда солнце окрасит воды Матери перламутром, придет Рожденный Светом, Первый из Равных, и расскажет потомку о возвращении Того, Кто Был Забыт, и о сыне его, Рожденном Неизгнанными Отступниками, и засияет звезда Единорога над ветвями Вечного, и тогда Предательство защитит Равновесие, а Верность ввергнет мир в пучину Хаоса".

Сколько веков лучшие из лучших, мудрейшие из мудрых пытались расшифровать пророчество, но не могли даже приблизиться к разгадке. А Ивариэлю, как потомку Рожденного Светом, было строго наказано каждый рассвет встречать на корнях Ясеня, что бы быть уверенными, что явление не пропустят.

"Вот сами бы и попробовали посидеть! Холодно и мокро. Эххх..." — тяжело вздохнуло первое лицо Вечного Леса, — " И кто еще мне врет, что я тут главный?! Все посылают бедного князя куда хотят..."

Ивариэль снова вздохнул, собрался и принял вид, приличествующий Первому Князю Светлых Эльфов, ожидающему явления предка — то есть морда кирпичом, а в глазах легкое волнение. Надо признать, получилось величественно, и если бы пролетавшие мимо чайки имели бы хоть малейшее чувство прекрасного, то, несомненно, упали в обморок от восхищения тонкой высокой фигурой, сидящей в корнях гигантского дерева, как на троне.

Затянутый в светло-зеленое одеяние, окутывавшее его от горла до пят, эльф, казалось, был видением — светло-золотистые прямые волосы, заплетенные в пять сложных кос, украшенных множеством мелких каменьев, спадали до пят, переливаясь в рассветных лучах так, словно были покрыты росами. Огромные глаза, опушенные почти незаметными, но крайне густыми светлыми ресницами, мерцали темно-синим, но иногда в их глубине отсвечивало зеленью. Тонкие губы, сложенные в теплую и все понимающую улыбку прекрасно дополняли образ Князя.

Его величие даже не портил простой домашний костюм — светло-зеленый халат с изумрудным воротником-стойкой и длинными, до второй фаланги, рукавами. Он только придавал Князю естественности.

"Вот, что значит актерское мастерство..." — восхитился стоящий на краю полянки эльфенок с соломенной растрепанной шевелюрой. — "Даже прерывать как-то стыдно," — подумал Рожденный Светом и сделал шаг к своему внуку.

Когда сзади раздались шаги, Ивариэль уже собирался уходить, так что даже вздрогнул от неожиданности. Стоящий у края Леса эльфенок сдавленно хихикнул, разглядывая, как парадно-торжественное лицо Князя сменяется его удивленно-растерянным вариантом.

А сам Князь рассматривал мальчика с золотым гнездом на голове, сквозь которое проглядывали большие острые уши, а на светлом, покрытом золотистыми веснушками лице, сияли любопытные голубые глаза. Бело-золотистая рубашка, распахнутая на груди, темно-коричневые мягкие брюки и белые высокие сапожки на низком каблуке — все это было помятым и запачканным травой... Ну, совершенно не внушающий доверия паренек в самом центре Священной рощи, у корней Великого Ясеня...

— Что ты здесь делаешь, маленький?— ласково спросил он ребенка.

Дальнейшая пантомима в исполнения эльфенка поставила Князя в тупик — или он пытается не засмеяться, или ему плохо... И почему-то, смотря на мальчика, Ивариэль склонялся к первому варианту. Но это было невероятно.

Судя по всему, вся гамма чувств отобразилась у Первого на лице, так как несносный мальчишка все-таки не сдержался и до неприличия громко заржал. Абсурд. Священная Роща, Первый Князь с отвисшей челюстью и валяющийся на земле паренек, повизгивающий от смеха. Смешно. Ха-ха.

В душе Ивариэля медленно поднималось раздражение — над ним, Первым Князем Леса, потешается парнишка в грязных сапогах! Словно почувствовав изменившееся настроение Князя, мальчик с соломенными волосами замолчал и, отряхнувшись, поднялся...

Спектакль "Князь с отвисшей челюстью" часть два, ибо тот, кто поднялся, совсем не походил на лохматого ребенка. Высокий, болезненно-тонкий мужчина с длинной, тонкой шеей, тонкими запястьями и ухоженными пальцами. Его золотые волосы мерцают в рассветных лучах, а глаза сияют истинной мудростью.

— Приветствую тебя, мой потомок!

Немая сцена.

Когда Рожденный Светом ушел, вновь приняв облик непоседливого мальчишки, Ивариэль, тяжело вздохнув, уселся на корни.

"Что ж, как это ни печально, но бремя перемен пришлось на мою жизнь, а значит нужно действовать. Бремя Предательства, да, дедушка?.."