«Ив... — Горло стиснулось, губы не желали повиноваться, а не понадобившийся горшок с драгоценным отваром чуть не выскользнул из рук. — Ивуш... ка».
Безжизненно запрокинутая голова Ивы свисала с руки мужика, а у Цветанки не осталось ни одной щепотки яснень-травы, чтоб кинуть в костёр для её души. Ни листочка, ни стебелька, ни цветка для ладушки-зазнобушки. Всё она растратила на чужих мертвецов, а Ивину душу обрекла на превращение в хмарь...
Нет же, осталась трава! Совсем чуть-чуть, в узелке у Цветанки на груди. А она и забыла...
«Обожди, дядя, — глухо промолвила Цветанка, догоняя мужика-носильщика. — Дай с нею проститься».
В последний раз она заглянула в лицо Ивы, на котором румянец во всю щёку уступил место мертвенно-восковой желтизне, и разглядела на нём неземное спокойствие и свободу от мук.
«Отшелестела ты, моя Ивушка», — проронила воровка и просунула щепоть травы из своего узелка-оберега девушке под рубашку, себе оставив несколько серебристых листочков да один жёлтый цветок. А потом, подумав, поднесла горшок к губам мужика: вполне возможно — да нет, совершенно точно его самого вскоре вот так же понесут в огонь. Он перетаскал столько тел, что не заразиться просто не мог.
«Испей, дядя, — сказала Цветанка. — Это целебная трава. Заразу отгонит».
Мужик выпил, крякнул, сморщившись от горечи. Янтарные капли повисли на его усах, но утереть он их не мог — руки были заняты.
«Спасибо, пострелёнок».
Домой она пришла молчаливая, с сухими глазами. Душу словно выжгло жаром костров, слёзы испарились, а сердце так обуглилось, что нечему стало болеть: ни одного живого места не осталось на нём. На печке хныкал Драгаш — кашлял и просил пить, и сестрёнка Берёзка подносила ему ложку-другую воды. Все ребята были здесь — кто на лавке, а кто на полу.
«Где тебя носит? — проворчала бабушка. — Отвар ещё остался?»
Цветанка поставила горшок на стол. В нём что-то булькнуло.
«Есть ещё», — сказала она.
«Вот и всё, нету больше травки, — вздохнула бабушка. — И окуривать нечем, и новый отвар сделать не из чего».
Ребят надо было накормить. На шестке [18] стоял горшок вчерашней каши, в погребе нашлась простокваша и сметана, но третий день болеющим стало уж не до еды, а недомогающие, морщась, через не хочу съели совсем чуть-чуть. О себе Цветанка опять забыла, да голод и не беспокоил особенно, только небольшая слабость в коленях... Ну, правильно: побегай-ка столько — у кого угодно ноги подкосятся!
Рынок обезлюдел, пополнить запасы еды стало негде. Повезло тем, у кого дома всегда хранилось много припасов, а вот небольшая кладовка и погреб в домике Цветанки уже почти опустели. Только четверть пуда пшена для каши, несколько горстей муки, лук, сушёные грибы, мочёная клюква да огурцы квашеные... Однако есть никому почти не хотелось, и Цветанке приходилось просто совать еду ребятам в рот, чтоб не обессилели. Особенно она налегала на клюкву — ягоду весьма полезную при хворях.
Отвар, хоть и не вызревший, всё ж работал. Те ребята, у кого болезнь перешла в свою смертельную трёхдневную ступень, на четвёртый день были живы, остальным тоже полегчало. Красные пятна поблёкли, став едва розовыми, кашель уменьшился, хотя жар оставался по-прежнему сильным. Цветанка чувствовала себя странно: голова вроде бы болела, появилась усталость и небольшая ломота в теле, но остальные признаки хвори не спешили проявляться...
Но что же это была за болезнь, откуда она пришла? Хвори такого размаха до сих пор счастливо обходили Гудок стороной, даже старики не припоминали такого повального мора. Нет, люди болели и умирали, конечно, но чтобы вот так, сотнями, как мухи — такого ещё не случалось. Ещё пара седмиц разгула страшного недуга — и город мог вымереть полностью. Но какие меры предпринять? «Никому град не покидать, никого чужого не принимать; люду градскому из домов своих без великой надобности не выходить, да ежели и надобность будет — всё равно не покидать жилищ своих», — последовал указ городских властей; въезды в город охранялись воинами, торговля встала, началась паника. Разумеется, причины поветрия люди видели в гневе богов. «Маруша осерчала на нас», — говорили они. Чтобы усмирить мор, нужно было задобрить богиню, и городской глава Островид обратился к волхвам. Те дали ответ: Маруше нужна человеческая жертва. Сама ли богиня им так сказала, или же это было их собственным измышлением, но ради выживания города требовалось умертвить тринадцать девственниц возрастом не старше тринадцати лет, причём умертвить не просто так, а живьём скормить их Марушиному псу!
Островид содрогнулся, но приказ отдал: волхвы сообщали волю богов, и если во имя спасения нескольких тысяч жизней нужно было пожертвовать тринадцатью, то так тому и быть... В тот же день город огласился криками: дружинники ходили по дворам и забирали всех юных девочек, чтоб волхвы выбрали из них самых подходящих.
Когда дверь домика содрогнулась от страшного, мощного стука, Цветанка давила в ступке ягоды для клюквенного морса, а в печке пыхтела каша.
«Открывай! — холодно прогремел снаружи грубый голос. — Приказ посадника Островида!»
Ребята притихли, как мыши: испуганно блестя глазами, они изо всех сил старались даже не кашлять. «Пых, пых», — в наставшей тишине оглушительно фыркал горшок.
«Есть кто живой? — рычали за дверью. — Коли все перемерли, так дверь вышибем — покойникам уж всё равно, а коли остались живые — открывай, едрить вас в темечко!»
«Отворите, ребятушки, — послышался сдержанный шёпот бабушки Чернавы. — Делать нечего...»
Цветанка не успела подойти: нетерпеливые гости не захотели ждать, а тихого бабушкиного голоса, видно, не расслышали. Трах, бабах! Хлипкая дверь, сорвавшись с петель, плашмя легла на пол, и в дом ввалились, блестя бронёй, шлемами и окладами ножен, воины. Окинув взглядом затаившихся ребят, старший рассерженно рявкнул:
«Дома живого народу полно, какого рожна не отворяете?!»
«Хворые мы, ослабели совсем, — ответила бабушка. — Нет силушки резво к двери подбежать. Зачем пожаловали, сынки?»
«Известно, зачем, — при виде старухи и детей умеряя гнев и смягчая голос, ответил воин. — По приказу Островида берём всех девиц до тринадцати лет. Есть у вас такие?»
«Пых, пых», — булькала каша. Рука Цветанки до белизны костяшек пальцев стиснула пестик, которым толкла ягоды, на печке раскашлялся Драгаш.
«А для чего, сынок? Зачем девицы посаднику понадобились?» — прошамкала бабушка.
«То не твоего ума дело, бабка, — грубовато отвечал воин, шагая по тесной комнатёнке и заглядывая ребятам в лица. — Надо — значит, надо. А вот и девица!»
Пестик Цветанки беззвучно опустился в красную ягодную кашицу, а воин уже протянул руки к Берёзке:
«А ну-ка, оборванка, пошли с нами!»
Цветанку он принял за мальчика.
«Бабуся, не отдавай меня им!» — истошно закричала Берёзка.
Она дрыгала тоненькими ногами, билась и визжала, но какое там! Перекинув её через плечо, воин направился к выходу, а за ним потопали остальные, наступая на выбитую дверь. Где уж было бабушке с Цветанкой отбить у них Берёзку...
«Заяц, Заяц, спаси!» — рвущейся струной раздался пронзительный девчоночий крик.
Цветанку, бросившуюся следом, замыкающий воин просто отшвырнул, как куклу. От удара о землю из неё на несколько мгновений вышибло дух, грудь заклинило на выдохе, а перед глазами колыхалась искрящаяся пелена.
Ребячьи руки помогли ей подняться. Ярость бессильно жгла в груди, лоб сковал обруч боли, а ком в горле не смог смыть даже кислый морс. Зарычав, она выхватила нож из-за сапога и с размаху всадила в столешницу, изрядно напугав ребятишек.
«Бабуся, зачем они её увели?» — хрипло прорычала она.
Бабушка долго молчала, теребя узловатыми пальцами край передника, а её невидящие глаза сочились слезами. Иссохшие впалые губы долго тряслись, прежде чем она смогла заговорить.
«Так... Вестимо, зачем... — Из груди Чернавы вырвался прерывистый вздох. — Девицы нужны сейчас только волхвам. В жертву их хотят принести, чтоб мор остановить... Да вот только не понимают они, что жертвами болезнь не остановишь! Хмарь только гуще станет, если Марушу кровью угостить. Её, наоборот, рассеивать надо, прогонять. Яснень-трава здесь нужна, а её по княжескому указу извели... Была, правда, одна полянка в двух днях пешего пути отсюда — там я ту травку и брала. Да только давно это было... Не знаю, может, и нет уже той полянки больше. Вот что... Отведите-ка меня к Озёрному Капищу, нужно мне с Барыкой потолковать».
Цыкнув на ребят и велев им сидеть дома, Цветанка подставила бабушке свою руку. Та, опершись на неё, щупала дорогу клюкой и медленно переставляла старческие ноги. Путь их пролегал по запустевшим улицам: боясь заразы, народ прятался по домам, и только кое-где ещё носили на костры жертв недуга.
Марушино капище располагалось близ границы города, у мрачного озерца с заболоченными берегами, обильно поросшими клюквой да морошкой. Место это окружали сухие, мёртвые деревья; недалеко от берега над водой возвышался горбатый островок-холм, соединённый с землёй деревянным мостком. Островок ощетинился в небо бревенчатым частоколом, окружавшим место поклонения, на самой высокой точке которого торчал огромный деревянный идол с волчьей головой. Под ним располагался жертвенник, сложенный из пестревших пятнами лишайника каменных глыб. В частоколе имелись ворота без створок, но с двускатной кровлей. Цветанка видела это капище только пару раз в своей жизни, да и то издали, спеша убраться из этого места, наводящего жуть и изобиловавшего стаями злобных, чрезвычайно прожорливых комаров.
Когда они с бабушкой вступили на мосток через угрюмую коричневатую воду, в воротах показался высокий старец с белой бородой по пояс, одетый в мохнатый плащ из собачьих шкур. Голову его венчала шапка с пёсьей мордой, а опирался он на посох с набалдашником из собачьего черепа — такого же, какие украшали и кровлю ворот. Цветанка устала хлопать на себе кровососов, а вот старца они почему-то совершенно не трогали, да и на бабушку не садились.
«Что ты здесь забыла, Чернава? — неприветливо спросил старец, остановившись в воротах и давая понять, что внутрь никого не пропустит. — Ушла отсюда сорок лет назад — так нечего и возвращаться. Маруша не принимает назад тех, кто отрёкся от неё!»
«Я и не собиралась возвращаться, Барыка, — ответила бабушка. — Хочу лишь сказать тебе, что невинной кровью ты город от мора не спасёшь... Только жизни юниц загубишь, а хмарь сделаешь сильнее. А она-то и есть переносчик напасти!»
«Иди прочь, отступница, — отрезал волхв, сверкнув чёрными, словно затянутыми смоляной плёнкой глазами. — Дух Марушин гневается на тебя... А гневя его, ты людскую горесть и болезнь только усугубляешь! Прочь! Завтра перед рассветом тринадцать дев будут принесены в жертву, и ты не сможешь этому помешать».
Из-за его спины показалась чёрная морда огромного зверя — почти такого же, какой приходил Цветанке в снах, только тот был белый и полупрозрачный, а этот — чернее ночи и вполне живой, из плоти и крови. Мягко ступая широкими лапищами, чудовище надвигалось на Цветанку с бабушкой и с каждым шагом роняло из оскаленной пасти тягучую слюну. Из его жёлтых глаз струился ледяной шепчущий ужас, завораживающий и обволакивающий, как слизь, и превращающий ноги в две каменные неподвижные глыбы. Горло зверя непрерывно урчало угрожающим «гр-р-р-р».
«Не смотри ему в глаза, — шепнула бабушка. — Зажмурься!»
Воровка зажмурилась... Только веки во всём её заледеневшем теле и были способны на какое-то движение. Мысленно она звала на помощь своего призрачного собеседника из снов: он должен был помочь, ведь он обладал такими же, как у неё самой, глазами...
И белый волк пришёл — шагнул из красно-серой мглы сомкнутых век. Цветанка увидела его морду совсем близко перед своим лицом, а в следующий миг волк обратился в сгусток тумана, который влетел ей в живот. От толчка Цветанка пошатнулась, дыхание сбилось, а глаза сами распахнулись. Выдох... Медленный, как вечность, будто она выпускала из себя воздух всего мира. Из ноздрей Цветанки струился морозный пар — среди лета.
Чёрный зверь, подойдя вплотную, обнюхал ей лицо, шею и грудь, издал дружелюбный скулёж и, к удивлению старца, отошёл назад, не причинив вреда. Повинуясь руке бабушки, Цветанка повернулась на негнущихся ногах и зашагала к берегу. Едва они ступили с мостка на землю, как что-то невидимое с упругим толчком вылетело у Цветанки из груди, снова сбив ей дыхание.
Она едва не рухнула на колени в ягодную россыпь под ногами, и только бабушкина рука, крепко вцепившаяся Цветанке чуть выше локтя, помогла ей устоять.
«Без толку с ним разговаривать, — устало прошелестело рядом с ухом. — Он ничего не видит, он ещё более слеп, чем я. Идём...»
По дороге живое тепло постепенно возвращалось в тело Цветанки. Ощущения после соединения с призрачным волком остались очень странные и тяжёлые, как ночная скорбь, как тоска, зовущая в неизвестность. Комок печали засел где-то в груди и бился вторым сердцем, холодным и студенистым.
Они снова плелись по улицам мимо костров — как погасших, так и ещё действовавших. Странная бесчувственность овладела Цветанкой: при взгляде на охваченные огнём человеческие останки её уже не выворачивало наизнанку, зрелище стало чудовищно привычным. Наверно, огонь её выжег дотла, когда она бросала в костры яснень-траву...
«Бабусь, — хрипло спросила Цветанка, щурясь от пропитанного запахом горелой плоти дыма. — Тот старик сказал, что ты сорок лет назад ушла оттуда... Ты что, была... волхвом?»
«Скрывать нет смысла, внученька, — вздохнула бабушка. — Служила я когда-то Маруше вместе с Барыкой. Довелось мне в молодости ослепнуть... А Барыка пообещал сделать мои глаза снова зрячими взамен на моё служение. Я согласилась — так я шибко прозреть хотела. Принёс он жертву, кровью мои глаза промыл, и стала я снова видеть солнышко красное... Обучил он меня многим премудростям, травному искусству, заговорам. Обо всех травах рассказал, кроме одной — яснень-травы. Считал, видать, что мне о ней, запретной, лучше и не знать... Вот только случилось мне однажды на одну полянку наткнуться, а там — трава неведомая под луною мерцает, словно инеем покрытая! Искрит-переливается... Подивилась я такой красоте, такому чуду чудному, да и нарвала себе этой травки немножко. Хотела у Барыки спросить про неё, да не успела: сок из её стеблей на руки мне попал, а с рук — на хлеб, который я ела. Вот тут-то я и прозрела по-настоящему. Увидела я хмарь, и страшно мне стало. На Барыку глянула, а у него вместо лица человечьего — харя звериная! Не смогла я больше Маруше служить, ушла от капища подальше... А Барыка меня проклял. Вот после этого и начал свет снова меркнуть у меня в глазах. Оттого и не лечится моя слепота никакими травами, никакими заговорами: Марушиным подарочком было зрение моё. Что она дала, то и взяла назад, когда я ей служить перестала... Света белого мне стало уж не разглядеть, а вот хмарь-то до сих пор даже слепыми глазами вижу. Вот так оно вышло, внученька».
