— Ой, Утён, всё... Там пора подбросить.
Но работать уже неохота. Я сажусь на самом солнцепёке и млею, как кошка, пока в костре дотлевают угольки. Моя одежда и волосы пропахли дымом и нагрелись, и мне кажется, будто так пахнет само солнце.... Но куча веток ещё ожидает сожжения, и я кое-как заставляю себя встать и пойти за ними. Едва малиновый сушняк касается раскалённых головешек, как сразу — пых! — воспламеняется, и умерший было огонь воскресает, как Феникс. Я бросаю в костёр и ощипанные почки смородины. Потом надо будет побрызгать кусты средством от вредителей.
Я устала, и ты сама собираешь вырезанные мной ветки. У тебя это получается не так быстро, но вполне ловко: каждый сантиметр участка ты знаешь наизусть. В вишне тоже много сушняка, но там нужно поработать пилой, а я сегодня уже что-то выдохлась.
— Я спилю, — предлагаешь ты. — Только подсказывай мне, что и где.
Я беру твою руку и кладу на сухой вишнёвый ствол толщиной в два пальца. Ты ощупываешь его, примеряешься, встаёшь поудобнее, и пила вгрызается в сухую древесину.
— Уфф... Готово, — ты распрямляешься и утираешь пот со лба.
Вечером мы с тобой, обе уставшие как собаки, пропахшие дымом и чумазые, пьём на веранде чай и едим жареную колбасу (да, знаю, мне её нельзя, но... иногда так хочется!). Всё, что было запланировано на сегодня, сделано. Ах да, ещё надо закидать землёй кострище, чтобы ветром снова не раздуло огонь — противопожарная мера.
Наутро болят мышцы, и мы с кряхтением кое-как поднимаемся с постели. Застилая кровать, я охаю, а ты посмеиваешься.
— Ничего смешного, — бурчу я. — Спина не сгибается...
— Зарядку надо регулярно делать, — подтруниваешь ты.
Когда я возвращаюсь вечером с работы, дома стоит подозрительная тишина. Обычно из твоей студии приглушённо слышится музыка, но сегодня меня встречает молчание. Покряхтывая, я разуваюсь (ещё побаливает поясница), всовываю ноги в тапки и иду на поиски тебя.
Сжавшись под пледом в комочек на диване, ты лежишь с таким усталым, бледным и грустным лицом, что мне на плечи сразу ложится холодный груз тревоги. Присев рядом, я ворошу и перебираю твои волосы.
— Утён, маленький, ты чего?
Веки твоих невидящих глаз вздрагивают и приоткрываются.
— Привет, птенчик... Да что-то голова разболелась и познабливает слегка.
— Ну вот, ещё не хватало, — огорчаюсь я.
Я ставлю тебе градусник и даю таблетку анальгина. Далеко не всегда на упаковках лекарств есть маркировка брайлевским шрифтом, и если ты заболеешь, без моей помощи тебе не обойтись. Не рискнув искать в аптечке лекарства сама, ты ждала меня и мучилась.
— Бедный мой Утёночек. — Я целую тебя в лоб, и ты отвечаешь усталой улыбкой.
На градуснике — тридцать семь и восемь. Я озадаченно чешу затылок: где же ты могла подцепить хворь? Может, вчера на даче? Когда активно двигаешься и работаешь на воздухе, можно простыть, и не заметив этого, особенно в обманчивую весеннюю погоду. Озабоченно спрашиваю:
— Сопли, кашель есть?
— Да пока не чувствую, — отвечаешь ты, потирая пальцами лоб. Твои веки дрожат, а слепые глаза закатываются куда-то вверх и в сторону. — В целом — терпимо, вот только голова сильно болит, особенно над глазами. Ими даже двигать больно.
— Наверно, ты вчера на даче простыла, — вздыхаю я.
— Не знаю... У меня в группе одна девочка сопливит и кашляет, а всё равно приходит на занятия, — говоришь ты. — Может, от неё подцепила...
— Безобразие, — возмущаюсь я. — Куда родители смотрят? Если ребёнок болеет — нечего его в школу отпускать, чтоб он других заражал.
Как бы то ни было, нужно принимать меры по твоему лечению. Ты — мужественный и стойкий человечек, склонный преуменьшать свои жалобы, поэтому не всегда можно сразу понять, насколько всё серьёзно.
Порывшись в аптечке, я достаю анаферон — для иммунитета. Освежаю в памяти инструкцию: первые пять таблеток — через каждые полчаса, потом — по одной три раза в день... До половины двенадцатого я сижу с тобой, давая тебе таблетки строго по часам.
— Ты хоть поужинала бы, птенчик, — говоришь ты. — Вовсе не надо возле меня дежурить... Со мной ничего не случится. Иди, покушай.
Я и правда забыла обо всём на свете. Ты заболела — эта беда заслонила собой всё остальное. В голове крутится песня Цоя «Когда твоя девушка больна». Вот уж правда — в тему...
— Ладно. А тебе что-нибудь принести? — спрашиваю я. — Может, у тебя и нет аппетита, но всё равно надо есть, а то сил выздоравливать не будет.
Ты морщишься, но я заставляю тебя съесть полтарелки куриного супа с вермишелью и выпить чай с засахаренной малиной. У нас всегда стоит баночка в холодильнике — для лечебных целей.
— Птенчик, ты бы слишком близко около меня не тёрлась, — говоришь ты еле слышным и совсем севшим голосом. — А то ещё не хватало тебе тоже захворать...
— Ничего, всё будет нормально, — заверяю я. — Для профилактики я тоже принимаю анаферон.
Измеряем температуру снова — тридцать восемь и пять. Это уже серьёзно. Пора снижать, и я даю тебе ещё малины и аспирина, тепло укутываю одеялом.
— Совсем как мама, — улыбаешься ты.
Я готова быть тебе кем угодно — мамой, папой, женой, сестрой, сиделкой, другом, донором... Если у тебя откажет сердце — я отдам тебе своё. Если бы можно было пересаживать глаза — я бы не задумываясь пожертвовала своим зрением для тебя. Отдать тебе всю кровь до капли, всю жизнь до последнего вздоха — на всё это я готова, вот только примешь ли ты?
Ты засыпаешь. Я осторожно, чтобы не разбудить, ложусь рядом.
Утром у тебя нормальная температура, и ты решаешь всё-таки пойти на работу. Я считаю, что лучше бы тебе остаться дома и полечиться как следует, потому что это может быть только начало болезни, но для тебя единственная уважительная причина прогула — смерть.
— Да нормально я себя чувствую, — убеждаешь меня ты. — Более или менее. Не переживай, птенчик.
Вздохнув, я даю тебе с собой анальгин и анаферон и с тяжёлой душой иду на работу... Приходится пожертвовать частью обеденного перерыва, чтобы сходить в аптечный пункт на первом этаже и купить там всё необходимое для лечения простуды: липовый цвет, ромашку и ноготки, пихтовое масло, капли в нос, спрэй для горла и бальзам «Витаон».
Вечером ты опять лежишь пластом, а температура — уже тридцать девять.
— Анаферон принимала? — спрашиваю расстроенно.
— Принимала, принимала, — еле слышно стонешь ты. — Голова опять трещит... И насморк, кажется, начался.
Твой носик и правда хлюпает и заложен.
— Ничего, сейчас будем тебя лечить.
После всех лечебных процедур — растираний, полосканий и капель — я пою тебя отваром липового цвета и укладываю в постель. Утром встаю в пять часов, чтобы взять тебе талон к врачу: если уж хворать, так на официальном больничном.
Оба моих выходных посвящены твоему лечению. У тебя открывается жуткий насморк, а непереносимую головную боль приходится глушить таблетками. В ночь с четверга на пятницу мне снятся дикие и странные сны. Сначала я как будто на работе — сгребаю граблями книги и жгу их на костре, потом отпиливаю ножку стула, потому что она якобы засохла и больше не даст листьев; потом появляется начальница, вся покрытая бородавками... Я их с неё ощипываю и кидаю в костёр. Попрыскать её инсектицидом я не успеваю: в реальность меня выдёргивает твой стон.
Ты сидишь в постели, обхватив руками голову и постанывая. Я обнимаю тебя, глажу по волосам. Жар у тебя спал, футболка прилипла к вспотевшему телу.
— Утён, что такое?
— Птенчик... Я разбудила тебя, — стонешь ты. — Прости... Голова просто дико болит. И правый глаз... Внутри. Больно двигать.
Моё нутро сжимается в один судорожный холодный комок. Что-то подсказывает мне, что у тебя уже не простуда: при обычной простуде таких сильных болей в глазах не бывает. Это что-то серьёзное, но я не знаю, что именно, а значит, не могу тебе помочь... От этого хочется плакать.
— Дай мне ещё обезболивающего, Лёнь, — просишь ты жалобно.
Это всё, что я могу для тебя сделать. Но обезболивающее только снимает боль, а её причину не устраняет. Что же делать? Куда бежать, кого звать? У меня трясутся пальцы, я вся холодею от страха и тревоги. Два часа ночи...
В комнате прохладно, и я, ёжась, сажусь в кресло. Ты лежишь одна в спальне, а я включаю компьютер, жмурясь от света настольной лампы. Захожу в Интернет, забиваю в поисковик запрос: «Боль при движении глазами». Яндекс сообщает мне возможные причины: излишнее зрительное напряжение, инфекционные заболевания придаточных пазух носа, мигрень, внутричерепное давление, воспалительные заболевания глазного яблока, воспаление зрительного нерва, повышенная температура...
Конечно, диагноз должен ставить врач, а я могу только гадать, но меня просто трясёт от желания что-то сделать, что-нибудь выяснить, помочь тебе хоть чем-то. Твоя боль — моя боль, и это не образное выражение, а на самом деле так. Кликая мышью, перебираю страницы, читаю про заболевания глаз. Этим я только взвинчиваю свои нервы, но остановиться не могу. Три часа ночи, на работу вставать — в полвосьмого, хотя... Какая к чёрту работа, возьму отгул и снова поведу тебя к врачу.
От переживаний за тебя мне и самой становится плохо. Пью свои лекарства, выключаю компьютер и забираюсь на кровать. Ты сонно дышишь в темноте: видимо, обезболивающее помогло. Ну, можно тогда и мне, наверно, чуть вздремнуть... Ставлю будильник на пять утра: нужно сходить в поликлинику и взять для тебя талон к окулисту.
...Слава Богу, за время моего отсутствия с тобой ничего не случилось. Из ванной доносятся булькающие звуки и покашливание: это ты промываешь нос отваром ромашки и ноготков с двадцатью каплями «Витаона».
— Тьфу, едрён батон, — хрипло ворчишь ты, когда я заглядываю. — Лёнь, может, как-нибудь по-другому можно нос лечить? Это ж пытка времён инквизиции. Ужас...
— Да ладно тебе, какой там ужас? — смеюсь я. — Ничего страшного, я себе так делала — и ничего, жива. А насморк прошёл за три дня. Только почаще надо полоскать. Раз пять-шесть в день.
— Пять-шесть?! Охренеть... — Ты склоняешься над раковиной, сплёвываешь желтоватую от отвара слюну.
— К половине одиннадцатого идём к окулисту, — сообщаю я. — Очередюку отстояла, но талон добыла.
Но сначала я звоню на работу. Администратор Марина спрашивает:
— Чего там у тебя случилось-то?
Она в курсе, что я живу с тобой, и относится к этому спокойно. По моей просьбе, однако, она держит рот на замке: в толерантности нашей начальницы мы не уверены.
— Моя «половина» заболела, — признаюсь я. — Отмажь там меня перед хозяйкой, если что.
Пропущу описание наших кабинетно-очередных мытарств в поликлинике: думаю, читателю и так хорошо известно, как мало в этом приятного и какой нервотрёпки стоит даже один поход к врачу. Предварительно тебе ставят диагноз «неврит зрительного нерва» и направляют на обследование в стационаре — в глазном отделении областной больницы.
Чуть переведя дух после всей этой изматывающей беготни, я еду на работу, чтобы оформить отпуск: у меня как раз есть неиспользованные две недели.
В течение нескольких дней мы с тобой бегаем по врачам, собирая необходимые анализы. Мои нервы — растрёпанное мочало, давление зашкаливает, как стрелка спидометра на максимальной скорости, в глазах то и дело темнеет, да ещё ко всему добавляется насморк: видно, анаферон профилактически не помог. Я валюсь с ног, но продолжаю держаться. «Бак пробит, хвост горит, и машина летит на честном слове и на одном крыле», — эта песня как раз про меня.
Когда я собираю тебе в больницу вещи, укладывая в сумку спортивный костюм, футболку, бельё, тапки и всё прочее, звонит Александра.
— Лёнь, привет... Прости, что так долго не звонила: запарка была с делами. Ну, как вы там?
— Нормально, Саш, — машинально отвечаю я. И тут же признаюсь: — То есть, не совсем... Яну в больницу кладут, у неё зрительный нерв воспалился.
— Ну, ни фига себе, пироги с котятами! — Тон у твоей сестры — озабоченный и огорчённый. — Когда кладут?
— Да вот, завтра утром повезу её, — отвечаю я, сжимая в руке твои белые носочки... а на глаза наворачиваются слёзы. Душу буравит тоска, будто не в больницу тебя отправляю, а прощаюсь навсегда. Носочки чистые, ещё пахнут «Ленором».
— В общем, так, — решительно заявляет Александра. — Я завтра заеду за вами и сама отвезу. Во сколько к вам подъехать?
— Нам в больницу к восьми утра, так что... — Горло невыносимо сжимается, в носу у меня щиплет от слёз.
— Значит, в полвосьмого буду у вас.
Слово Александры всегда сопровождается делом. Ровно в полвосьмого она переступает наш порог, как всегда, элегантная — в неизменной шляпе, лихо заломленной набекрень, и коротком двубортном плаще с поясом. Одной рукой обняв меня, а другой — тебя, она поочерёдно чмокает нас в губы:
— Чижики вы мои бедные. — Потом, взяв твоё лицо в свои ладони, с нежной жалостью заглядывает тебе в незрячие глаза: — Ну, как же тебя угораздило-то, Ясик?
Пока мы спускаемся по лестнице к машине, я рассказываю о наших злоключениях. В больнице Александра с присущим ей напором развивает такую бурную и энергичную организационную деятельность, что кажется, будто весь персонал начинает вращаться вокруг неё. Её респектабельный, а главное, платежеспособный вид сразу заставляет всех относиться к нам с повышенным вниманием и вежливостью. Тебе выделяется одноместная палата (естественно, за плату), а несколько купюр, с обворожительной улыбкой сунутые в кармашек симпатичной большеглазой медсестрички-блондиночки, обеспечивают тебе её персональный уход и присмотр сверх обычного. Ещё б она отказалась, когда в её кармане единовременно очутилась половина месячной зарплаты! Уж она расстарается, будьте спокойны. Особенно если через некоторое время ей сунут ещё столько же.
Больница — огромная, с множеством отделений, состоит из нескольких корпусов и окружена чистеньким красивым сквером с цветочными клумбами и скамейками. Часы посещений здесь — с полпятого до семи, и в первый же день я прихожу к тебе, не выдержав домашнего одиночества. В палате только мы вдвоём, и можно миловаться сколько угодно без опасений. Теребя твои уши, вороша волосы и покрывая всё твоё лицо короткими быстрыми поцелуями, я шепчу:
