Образовавшийся в сковородке куриный бульон пенится под прозрачной крышкой. Я заливаю мясо сливками и всыпаю в него лук и морковку. Чуть позже добавляю туда же готовый рис, перемешиваю и, подумав, украшаю это всё зелёным горошком. Готовится это простое и сытное блюдо всего за полчаса. Хоть на ночь есть и вредно, но вместе с тобой я уминаю целую тарелку.
— Вкусно, Лёнь, — говоришь ты ласково. — Ты — мой птенчик.
И всё. Больше мне ничего не надо, чтобы ощутить себя самой счастливой на свете.
— А ты — обжора, — смеюсь я.
Съесть ты можешь много, но это никак не сказывается на твоей фигуре.
Завтра у меня выходной, и я позволяю себе допоздна засидеться за писаниной, одновременно лазая по сети и слушая в наушниках любимую музыку. Но один наушник на всякий случай чуть сдвинут с уха — чтобы я могла услышать тебя.
Приглушённая музыка стихает, ты идёшь в ванную. Я дописываю последние строчки, ставлю точку и выключаю компьютер. Остаток моего времени до отхода ко сну принадлежит тебе одной.
Весь следующий день ты проводишь дома за работой над заказом, и я почти забываю о твоём намерении. Я уже почти уверена, что всё это было в шутку. У меня хорошо идёт очередная глава, и я увлечённо стучу по клавишам, когда ты прижимаешься губами к моему уху:
— Лёнь, у меня сегодня выступление. Хочешь пойти?
Честно говоря, мне хочется дописать главу: редкое сочетание вдохновения и свободного времени просто грех упускать. Воистину, закон подлости: как времени нет — так Муза тут как тут, нашёптывает и соблазняет, а стоит ему появиться — хоть бы словечком одарила, крылатая профурсетка.
— Ммм... Утён, ко мне Муза прилетела.
— Понятно, — усмехаешься ты. — Муза — это святое. Ладно... Сама понимаешь, буду поздно. Не переживай.
Ни слова упрёка — только ласковый поцелуй. От стыда у меня опускаются руки, но Муза — ревнивая, капризная и злопамятная барышня, и если её благосклонностью пренебречь, она может и отомстить. Обидится — потом её не дождёшься и не дозовёшься.
Сделав на сегодня свой выбор, я остаюсь наедине с торжествующей Музой. Ты уходишь, растворившись в тёплом летнем вечере, а она остаётся со мной, поднимая меня на вершины литературного экстаза. Творческий запой — штука, которая бывает порой похуже запоя алкогольного. Кто плавал — знает...
Песнь Музы изливается в мои жаждущие уши, а пальцы стучат по клавиатуре в унисон сердцу. На часах — половина первого ночи. Сейчас ты выступаешь нечасто, но когда такое случается, ты можешь прийти домой и в два часа. Поэтому я не беспокоюсь, а Муза владеет мной безраздельно.
Глава дописана, время — полтретьего. Муза притомилась и юркнула в постель — уже храпит, чертовка, а вот мне не до сна: тебя всё ещё нет... Червячок тревоги начинает шевелиться у меня внутри, а ноги теряют покой: траектория их движения — от окна к дверному глазку и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Часы — тик-так, сердце — тук-тук.
Три часа, тебя нет. Гулкая тишина кухни, молчаливый погасший монитор компьютера, тёмный прямоугольник телеэкрана... Никто и ничто не может мне ответить, где тебя носит. Я набираю твой номер.
Гудки...
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети...»
Тревога голодным зверем грызёт мне сердце.
В четыре часа пополуночи усталость даёт о себе знать: давит на веки тёплыми шершавыми ладонями, вливает в тело густой склизкий кисель слабости. Каждое движение отзывается гулким эхом головокружения. Но — не спать, не спать... Не могу. Потому что тебя нет дома. И я не знаю, что с тобой и где ты.
Новый вызов и прежний ответ: «Аппарат абонента...» Господи, ну не могла же тебя так надолго задержать восторженная публика!
Пять утра, головная боль. Всё тело превращается в кисель, растекается по дивану. Ты ещё никогда так не пропадала, а если задерживалась где-то, всегда звонила и предупреждала. Что-то случилось... Что-то случилось.
Мертвенная, каменная обездвиженность.
Провал в гулкое Ничто. Усталость берёт верх и просто отключает меня прямо на месте, но телефонная трель выдёргивает меня в реальность. Сердце: бух-бух, с частотой швейной машинки, в ушах — трансформаторное гудение.
На дисплее — твоё имя... Неимоверное облегчение!
— Да! Яна?
Твой голос, родной и тёплый:
— Лёнечка, птенчик... Прости меня. Со мной всё хорошо, я в порядке. Ты, наверно, беспокоилась?
Если б я могла, я бы отвесила тебе знатный подзатыльник.
— А ты как думала?!
— Лёнь, я ребят из группы встретила... — Твой голос отягощён усталостью бессонной ночи и выпитым горячительным. — Илюху и Ваньку. Посидели немного в клубе, потом к Илюхе поехали. У меня телефон разрядился, прости. Илюхина зарядка как раз подошла.
На часах — семь утра. Солнце сияет, птички чирикают за окном, машины и автобусы проносятся по улице, а ты жива и с тобой всё в порядке. Не думай, что я такая паникёрша, просто когда я представлю, как ты со своей тростью переходишь дорогу...
— Лёнь, я уже иду домой, — заверяешь ты. — Всё нормально. Прости, что вот так, без предупреждения вышло... И ещё... кхм... Ты, это... меня сразу не убивай, когда увидишь. И не пугайся сильно.
Червячок тревоги, превратившись в дракона ужаса, вцепляется зубами мне в нутро.
— Что... В чём дело?
Ты посмеиваешься на том конце линии.
— В парикмахерскую идти уже не нужно. Илюха предоставил свои услуги — бесплатно. В общем, подстригли меня.
В течение следующих сорока минут я жду твоего возвращения. Самочувствие стремится к нулю, а головная боль — к бесконечности. Таблетка, вода. Шелест старой ивы за окном. Нестерпимо яркое солнце в окнах соседнего дома. Утро...
И вот, звонок домофона. Это непривычно: обычно ты открываешь своим ключом. Может, потеряла?
— Да...
— Лёнь, это мы, — слышу я твой усталый и ласковый голос. — Открывай, птенчик... Ключи долго искать, завалились куда-то... — И смешок.
«Мы»? Значит, ты не одна. Мне это не нравится, но ничего уже не поделать: придётся впускать всех, кто пришёл с тобой. Честно говоря, мне не до разборок: главное, ты в порядке, жива и здорова, и невероятное облегчение, как ни странно, отнимает у меня остатки сил. Наверно, это и к лучшему.
Тебя сопровождают двое парней. Одного из них я узнаю по цвету волос: это Ваня, второй гитарист, у которого была передозировка. Надо же, живой... Годы его изменили. Волос на его голове осталось поменьше: вместо рыжей копны а-ля «взрыв на макаронной фабрике» — «три волосинки», остриженные под машинку. Но глаза всё те же — круглые, карие и внимательно-живые. «Как у шимпанзе», — думается мне почему-то. Худой, как скелет, но главное — живой, и мне отчего-то становится радостно. Человек выжил. Разве это не хорошо?
Илью я не запомнила и сейчас вижу как в первый раз. Коренастый, крепкий, круглоголовый, с ямочками, вспрыгивающими на щеках при улыбке. Тёмная футболка и джинсы, барсетка и кроссовки, а в зрачках — искорки-иголочки жизнерадостного блеска. Хороший парень, решаю я. Да ты бы и не смогла ужиться в группе с плохими людьми.
Ну, а ты, главная героиня моих ночных волнений, виновато прячешься за спинами ребят. На твоей голове — бейсболка, причём явно чужая, потому что уходила ты без головного убора.
— Ты уж прости, — извиняется передо мной Илья, поблёскивая весёлыми искорками в зрачках. — Давно с Янкой не виделись, вот и посидели маленько...
Я впускаю всех трёх товарищей. Глубоко надвинутая бейсболка не даёт мне понять, есть ли на твоей голове волосы или нет, но когда ты со вздохом её снимаешь...
— Ё-моё, — вырывается у меня.
Сначала твоя бритая голова приводит меня в ужас. Жуткое зрелище! Мне дико видеть тебя совсем без волос, ты сама на себя не похожа с этой «причёской» — а точнее, с отсутствием таковой.
— Не бей, пожалуйста... — Ты шутливо прикрываешься руками.
Бить тебя мне отнюдь не хочется, а хочется от души отодрать за уши, смешно торчащие на круглой голове. А в горле ни с того ни с сего застревают слёзы:
— Ты хоть представляешь себе, какую ночь я пережила?!..
— Прости, птенчик, — шепчешь ты.
Я не сопротивляюсь твоим рукам, которые обнимают меня и гладят по щекам. До меня вдруг доходит, что ты ласкаешь меня при Ване и Илье, и мне хочется сжаться в комочек... Но им, видимо, всё давно известно о тебе, потому что оба подмигивают, а Илья говорит:
— Вот честно, завидую я тебе, Яныч. Красавица у тебя жена. Мне б такую!..
Они любят тебя такой, какова ты есть.
Что мне остаётся? Я завариваю чай. А ребята переглядываются:
— Может, пивка?
Ты твёрдо отвечаешь:
— Нет, мужики, всё. Тут попойку устраивать не будем. Если Лёня сказала — чай, значит, чай.
Когда я закрываю глаза, голоса начинают звучать как будто сквозь слой ваты. Похоже, весь выходной я проваляюсь больная, а значит, не напишу новую главу... Ну да ладно. Главное — ты дома, пусть теперь и лысая. Кстати, твой череп очень красивой и изящной формы, и выглядит это не так уж страшно, как мне показалось сначала.
Жара снова превращает мои волосы в сальную шапку. Шампунь и прохладная вода немного спасают положение, но я ловлю себя на том, что завидую твоей стрижке. Впрочем, сама так подстричься я не решусь, вопреки всем очевидным преимуществам такой «причёски» летом.
Моя ладонь ложится на твою голову. Ощущение — как бархат. И отчего-то в низу живота начинает пульсировать что-то горячее и волнительное. Неземное спокойствие твоих глаз странно сочетается с возбуждённо приоткрытыми губами, с которых срывается тёплое дыхание, касаясь моего рта.
— Утя, я что-то неважно себя чувствую... Давление опять, — бормочу я.
— А мы потихоньку, — шепчешь ты. — Я всё возьму на себя, ты ни о чём не думай и расслабься.
Я утопаю в мягкости твоих губ, в их бархатисто-щекочущей нежности, и к чёрту все мои угрозы лишить тебя секса. К чёрту, потому что это восхитительно. Я даже не подозревала, что новый вид твоей головы может так меня заводить...
Даже не хочется, чтобы наступало двадцатое июля.
6. НА ГРАНИ ПАЛЕВА. АЛЕКСАНДРА
Снова на «машине времени» переношусь в нашу первую осень. Встречались мы тогда не так часто, как хотелось бы: ты работала шесть дней в неделю, а в моём графике на воскресенье не всегда выпадал выходной день. Вечера у тебя тоже часто бывали заняты: ты посвящала их собственному музыкальному творчеству и аранжировкам.
Приходилось выкраивать время. По средам и четвергам у тебя в школе с одиннадцати до трёх были «окна», и если мои выходные выпадали на эти дни, мы спешили на короткое свидание.
Обычно ты ждала меня в скверике у нашего любимого кафе; осеннюю прохладу прогоняла чашка капучино с рисунком на пене, согревая наши руки. Опавших листьев в парке становилось всё больше, и они льнули к ногам, а то и неслись следом, как ласковые собачонки. Я набирала их целыми охапками и осыпала тебя с головы до ног. Смеясь и отряхиваясь, ты добродушно ворчала:
— Ну чисто дитё малое...
Но мне иногда хотелось вернуться в детство. Съесть огромную шоколадку, ни с кем не делясь... ну, разве что, с тобой; посмотреть полнометражный мультик, уплетая мороженое из большого ведёрка; прокатиться на карусели, визжа от захватывающего дух и пузырящегося, как газировка, восторга... Или, расстроившись, пореветь в твой шарф, и чтобы никто не говорил, что я, дескать, уже большая девочка. А потом приходилось возвращаться на работу и снова становиться взрослой и серьёзной.
Но с тобой я могла позволить себе впасть в ребячество. Также я могла и покинуть этот суетный мир на время, растворяясь в тёплых волнах твоего голоса и звоне гитарных струн. Моя кровать, до недавних пор несшая на своём терпеливом матрасе тяжесть лишь моего одинокого тела, удивлённо скрипела, когда на неё в порыве взаимного желания падали уже двое. Жёлтый игрушечный утёнок на книжной полке взирал на нас своими пуговичными глазами в немом шоке: а хозяйка-то выросла — гляди-ка, что вытворяет! Порой мне становилось немного не по себе, как будто за нашими взрослыми страстями подглядывало детство. Не выдержав однажды укоризненного утиного взгляда, я выкарабкалась из-под тебя, собираясь отвернуть игрушку клювом в угол.
— Эй, ты куда это сбегаешь? — Едва я встала с кровати, как твоя рука поймала меня за запястье. — Так не честно!
— Я только утёнка отверну к стене, — смущённо призналась я.
— Какого ещё утёнка? — засмеялась ты.
— Вот этого.
Взяв игрушку с полки, я дала её тебе. Твои пальцы нажали на пушистое утиное пузико, и оно издало смешной жалобный писк.
— Хех, ну и чем он тебя так смущает? — усмехнулась ты.
— Он смотрит, как мы... — Я понимала, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать.
Ты потёрла утёнка о щёку, зачем-то понюхала у него под хвостом. Я с хохотом свалилась на кровать:
— Ты что, это же утиная задница!
Услышав, что я вернулась в постель, ты прильнула ко мне всем телом. Наши ноги сплелись, а утёнок присоединился к нам — третьим. Я фыркнула:
— Убери птенца, это же растление малолетних!
— А сколько ему лет? — спросила ты, разводя мои ноги в стороны и устраиваясь между ними.
— Он у меня с самого детства, — сказала я. — Лет с пяти-шести, наверно.
Твоё дыхание тепло защекотало мой пупок.
— Ну, значит, не такой уж он и маленький. Успокойся.
— Нет уж, — хмыкнула я. — Ещё пернатых вуайеристов нам тут не хватало. Дай сюда.
Отобрав у тебя утёнка, я сунула его под подушку. Так пушистый подглядыватель и не увидел самого интересного, которое вскоре у нас началось. Возможно, ему были слышны какие-то звуки — вздохи, стоны, скрип кровати, но меня это не беспокоило: главное — больше не было его круглых наглых глаз, пялившихся на нас.
— Ты моя маленькая девочка, — прошептала ты, накрывая мой рот глубоким и нежным поцелуем.
Пару раз мы встречались у тебя на даче: однажды, когда выходной у меня выпал на воскресенье, а потом... Во второй раз мы чуть не спалились перед твоей мамой. Теперь об этом смешно вспомнить, а тогда я реально струхнула от перспективы такого нежданного и незапланированного разоблачения.
Был конец октября — самая унылая часть осени: с холодом, слякотью, утренними заморозками. От яркого наряда на деревьях уже почти ничего не осталось, но нас с тобой это мало огорчало. Мы вообще почти ничего вокруг не замечали, поглощённые друг другом. Для шашлыков на открытом воздухе не подходила погода: дул пронизывающий до костей ледяной ветер, то и дело принимался моросить дождь. Мокрый, почти облетевший сад выглядел уныло, и гораздо приятнее было домашнее тепло и потрескивающий камин.
