Старший артели вышел на сушу, направился к Данилке с обычною данью, нанизанной сквозь жабры на ивовый прут. И хоть в руках, кроме рыбы, у него ничего не виднелось, Данилка на всякий случай передвинул ножны поближе: уж больно могучим выглядел мордовец. Такого и вдвоём не сразу скрутишь.

— Старый где есть? — спросил парня лесной человек, остановившись шагах в десяти и положив рыбу в траву.

— По делам отлучился, — сообщил Данилка и добавил. — На днях обещался вернуться. Вот-вот жду.

Добродушная усмешка разбежалась по скуластому лицу рыбака. Видно было, что все Данилкины хитрости видны ему исключительно насквозь.

— Это, — сказал он, почесав за ухом огромной тёмной ладонью. — Ешели незваные пошалуют, скаши. Помогем, ешели немного есть.

Повернулся и отправился восвояси.

— Сам управлюсь, — крикнул Данилка в медвежью спину мордовца. — Но в известность поставлю.

Косматая голова старшины, повязанная узкой полоской холста в красных вышитых узорах, дважды кочнулась вперёд-назад. Услышал, значит.

Хорт нарисовался через неделю. Критически осмотрел данилкины заготовки.

— Делать тебе нечего было, как я понимаю, — сказал, вздохнув. — Коней бы лучше какой-нибудь уловке выучил...

Данилка рассказал ему о рыбаках.

— Знаю, — ответил Хорт. — Только насчёт дани, это ты не в ту степь загнул. Подкармливают они нас, мы у них вроде сторожей. Крымчаки — дармоеды, они всем враги. А с нами мордва сегодня дерётся, а завтра дружбанится. Завсегда сговориться можно. Айда в гости.

В гостях их накормили вкуснейшей ухой и даже предложили по чарке смородинового мёду. Хорт отказался, сославшись на дела, требующие ясного ума и острого глаза. Они сидели рядом с косматым. Со всех сторон их окружали огромные чужаки, но Хорт не подавал и признаков беспокойства — был даже чуточку весел.

— Запомните этого парня, мужики, — сказал, прощаясь. — К Романовым в службу идёт. Может когда ни то надобность появится — к нему обращайтесь.

— Ладно, — ответил косматый. — Мы к нему, он к нам.

— Старейшина ихний, — пояснил Хот, когда мордовский костёр спрятался за бугром. — Почти что боярин. Доведётся в ихних краях очутиться, спросишь Мамыка. Большой вес у мордвы имеет.

Холодало. Под утро траву всё чаще припорашивало инеем. Ветры нагоняли тяжёлые, беременные дождём облака, беззастенчиво разрождающиеся прямо над плоской столешницей степи. Под ногой чавкало круглосуточно.

Пластуны скрывались под крышей сплетённого ивняка, припорошенного пучками травы, но воздух так был насыщен влагой, что одежду приходилось дважды в сутки сушить над костром. Прокопчённые в дыму, с ноющими от длительной лёжки боками, они продолжали "пасти" брод. Данилка ворчал — ему трудно было уместить в голове тот простенький факт, что кто-то в такую вот непогодь решиться на длительное путешествие по открытому пространству Поля. Хорт не стал разубеждать балованного своего ученика, а просто напомнил о необходимости беспрекословного повиновения. В соответствующих случаю выражениях, конечно.

Безделье угнетало. Жадно хватались за любую работу, в какой возникала надобность. Без надобности — тоже. Переговорили обо всём на свете на два раза, пересказали все байки-небылицы, пробовали сочинять свои, да не очень-то получалось.

Хорт по-прежнему оставался загадкой, но кое-что Данилка про него вызнал. Происходил он из мещанского сословия, в молодости бочарил, помогая отцу. Потом приключилась с ним некая неприятная история, в которой фигурировали городовой дьяк с хорошенькой дочкой и стрелецкий голова.... В общем, обычный случай, приводящий в Дикое Поле множество забубённых головушек, готовых на что угодно. Потом была встреча с литовским рыцарем Александром Подковой, поразившим дерзостью и отвагой удалую казацкую вольницу, был поход в Валахию, сумасшедший рейд по турецким крепостям, когда головы янычаров катились по земле лущёнными горошинами, а от порохового дыма рожи делались точно у арапов. Служба в столичном гарнизоне нового валашского господаря, в ближней дружине, заслуженные почести, задумки о семейном устройстве. Затем поездка к Стефану Баторию, арест Подковы и гибель большинства сопровождавших его удальцов. Через пять дней Хорт привёл в Краков полторы сотни отчаянных головорезов, железно готовых лечь костьми, но вытащить своего атамана из рук палачей. Помешал случай, гипертрофированная любовь к Подкове, щепетильность в вопросах чести. За день до казни, на которой должен был присутствовать турецкий посол Темир-мурза, на торговой площади началась свара: подчинённые Хорта схватились со свитой пана Стрыйковского, выражавшей по поводу предстоявшей казни полное удовлетворение в таких оборотах речи, что Хорт и сегодня ни в чём не винил своих соватажников. Был бы сам — встрял бы тоже. Набежала шляхта, разыгралось нешуточное сражение, в котором остались от его отряда жалкие крохи. Такие жалкие, что и к помосту едва ли бы путь проложили. Вечная память казакам, защитившим честь атамана! Вечная память и самому атаману, сложившему голову на эшафоте, но и вздоха не проронившему, чего так страстно добивались краковские каты!

Можно долго рассказывать на какие шаги подвигала Хорта охота на турецкого посла, через какие мытарства протащила. Неволя в Кафе, четыре побега, галеры, восстание гребцов в момент схватки с генуэзцами у берегов Керкиры, возвращение из плена, затянувшееся на тридцать месяцев. Запорожская Сечь, поход на Бахчисарай, новое рабство — на сей раз в Венеции, побег, служба в Зальцбурге, поход на Валахию, дезертирство и снова Сечь, перенесённая с Хортицы на Токмаковку и растерявшая лучших витязей. Там замышлялось предательство, ковался сговор с поляками, и Хорту не были рады. Больше того, именно там — на Токмаковке — его обозвали "хортицким псом", за катоновскую привычку твердить к месту и не к месту: "На Хортице решали иначе!" С тех пор он принял на себя имя Хорта, и другого знать не желал. "Старая гвардия" попыталась организовать перевыборы старшЗны, после чего вынуждена была покинуть новую Сечь: её попросту затравили прихлебатели кошевого атамана. Два года Хорт ходил в Засеку со старым товарищем по имени Крест. Четвёртый год добытчился самостоятельно.

На Данилку Хортова эпопея произвела неизгладимое впечатление, хотя неистребимая ненависть была чужда его беспечному сердцу. Во всяком случае, теперь он хорошо понимал отношение учителя к человечьему роду. Всю жизнь на месть положить... надо же до чего довели человека!

Ему самому служба у Романовых представлялась чисто деловым предприятием. За шестьдесят рублей и коня он был готов расстараться на всю катушку, но чтобы всю душу за хозяина положить — дудки! Дураков в конце шестнадцатого века, небось, нету! Может, и были, да навовсе повывелись!

— Собирайся, сказал ему Хорт как-то утром. — Пора домой поворачивать, снег чую.

В воздухе и впрямь отчётливо потянуло чистой свежестью. Хортовы кони шумно дышали и пританцовывали в явном нетерпении — им тоже хотелось домой, под крышу конюшни. К душистому сену и тёплой воде.

— Сначала в Шацк, — сказал Хорт.

Городские ворота показались на третьи сутки к полудню. Шацк был невелик и тесен, как монашеская келья. Высокие бревенчатые стены, шесть рубленных башен с дозорными навесами. Внутри стен — триста с небольшим дворов; из них около половины — дворянские, стрелецкие и купеческие. Дворы огорожены тыном, поверх остроносых брёвен — ветви рябин и яблонь, черёмухи и боярки, печные трубы и — в глубине — тесовые крыши теремов. На улицах редкие прохожие, в основном, стрельцы. Напротив двора воеводы — торговая площадь с дюжиной купеческих лавок, на задворках — два табунка лошадей. Несколько мужиков придирчиво обсуждали недостатки соловой кобылы.

— Бабки тонковаты и высокие чересчур, — горячится потенциальный покупатель. — Что мне на ней — гарцевать? Вон, сам погляди, копыто — в ладошку! Плечо сухое. В соху-то боязно впрячь, не то что в плуг! Три с полтиной — больше не дам. И никто не даст. Для дворянина — мужиковата, для мужика — тоща больно. Не кобыла — выродок! Были бы деньги, я бы к ней на выстрел не подошёл.

— Не хошь, не бери, — барышник спокоен и насмешливо-холоден. — Я гляжу, тебе не кобыла, а баба на уборку нужна. Ну, подумай сам, бестолковая ты голова, это ж — кобыла! Молодая совсем, как девка на выданье. Ожеребится — тяжельше станет. Две крови в ней — это верно, только разве ж это к худу? Покроешь тяжеловозом, будет тебе ходкий крестьянский конь. Аргамака подпустишь, скакун вырастет. Если не под боярина, так под стременного точно сгодится. На ярмарке за неё четыре рубля давали, не уступил. А ты за три с полтиной... Может тебе за моё же добро ещё и доплатить потребуешь?!

— Подавись ты своим добром и кобылой впридачу! — сердится мужик. — Три и семь гривен — последнее слово! А то уйду!

— По вторникам не подаю, — гордо роняет барышник. — Поищи дураков в другом месте.

— Пятак сверху, — Хорт не торопясь, слезает с коня. — Из уважения к хозяину.

— Гривенник, — купец насторожённо ощупывает взглядом ловкую фигуру пластуна, но кистенём, что явно схоронен в рукаве, грозить не торопится: стрельцы неподалёку, только кликни.

— Два алтына, — уточняет Хорт и встряхивает кошелём.

Звонкое бряцанье серебря приводит купца в весёлое состояние духа. Он уже согласен. Однако, на всякий случай, закидывает в последний раз:

— Три, добрый человек! Три!

— Дырку протрёшь, — ухмыляется пластун. — Два и полушку на косушку; ты угощаешь, я крякаю.

Расчёт надолго не затянулся. Деньги перекочевали из рук в руки. На свет явилась склянка водки, распили пополам.

— Жмот ты, приятель, — сказал Хорт огорошенному мужику. — За хорошего коня денег жалеть нельзя. Себе дороже.

Мужик в ответ недобро зыркнул глазом, но промолчал.

— Зачем тебе кобыла, хозяин? — спросил Данилка, когда с конного торга вернулись к купеческим лавкам.

— Это тебе, балда! — спокойно сообщил пластун. — Семью бросаешь, должен что-то вместо себя оставить.

— Денег привезу, когда заплатят.

— Не дури, Клычоныш, деньги самому позарез нужны будут. Ещё и не хватит.

Этот Хорт сказанёт чего, так хоть стой, хоть падай! Шестьдесят рублей — сумма совершенно немыслимая; весь клычовский двор дешевле встанет, ежели оценить.

А Хорт переходил из лавки в лавку, прихватывая там соли, там сукнеца, шёлку, медку, новые сапоги, связку свечей, штоф водки, коробку перца, имбиря, пряников... Данилка чесал в затылке, сомневался, приценивался, охал от так называемых сумм, вздыхал, сопел, хмыкал... И, наконец, не выдержав зрелища вызывающего хозяйского промота, вытащил из-за пазухи оба дарённых рубля. Один, поразмыслив, спрятал обратно, а на оставшийся целковый, отчаянно торгуясь, приобрёл подарки: деду сафьяновый пояс, бабке и матери — нарядные платки, отцу — пару сапог, всем остальным — пуд крупных румяных яблок.

Домой добрались потемну, разбудив во дворе Клычовых вселенский переполох. Несчастную кобылу исщупали так, что на ней живого места осталось не больше квадратного дециметра; мало ли что дарённой в зубы не смотрят! Клыч в новом кушаке старательно подчевал Хорта и его Евдокию, моментально вызванную в гости по такому великому случаю. Коням тоже насыпали угощения от души. Младшее поколение Клычовых-Фёдоровых, разинув рот, глазело на Угадая: в Медведково конь из романовских табунов выглядел не слабей царского скакуна. Тем более, что он и был не слабее.

Прибежали Ванька с Катюхой, судя по некоторым приметам, снюхавшиеся за время его отсутствия. Можно было, конечно, отбить зазнобу при нынешних-то козырях, но, честно говоря, не больно-то и хотелось, их глупые восторги по поводу Угадая были Данилке просто смешны: видели бы они, каких скакунов ему предлагали! И вообще, такой дремучей провинциальностью сквозило от деревенского житья, что челюсти сводило, будто полный рот щавеля натолкали.

Ванька суетился, пытался держаться по-прежнему на равной ноге, и заметно робел. Да и как не робеть, когда на месте задушевного дружка — комплексующего задиры, непутёвого простака-ротозея — очутился вдруг абсолютно незнакомый головорез, со скучающим, откровенно пренебрежительным взглядом? Такой из куража не то, что в драку не сунется — пальцем против не шевельнёт. Но поперёк дороги лучше ему не вставать, если здоровьем дорожишь.

Страшно было? — любопытство ванькино отнюдь не праздно: ждёт — похвалится, или как?

— Поначалу страшно, — звучит в ответ холодно и отстранённо.

И оттого, что больше — ни слова, мурашки по спине так и стрекочут. Ну, неинтересно ему! А Данилке и вправду не интересно: какой там страх, когда в поле все мысли о том одном, как бы побыстрее да половчее добычу захомутать?! До страха ли? Вся натура его за это недолгое лето переделалась наново, превратив вечно виноватого селянина в зверя, только и ждущего на кого бы напасть. Обороняться — не его удел. Он из тех, кто бьёт первым.

Клыч это понял сразу и, если раньше Данилка был для него одним из многих, то сегодня обращался с ним, как с самым близким. Да и сам Данилка испытывал к деду непривычно тёплое чувство: он видел его ухватку, и не только знал уже, но и нутром чуял такого же, как он, рыскаря. Только более опытного, более матёрого, и в то же время пресыщенного постоянным внутренним вызовом. Теперь он очень хорошо понимал, почему в общении с дедом делались мягкими дерзкие дворянские слуги, и даже сам Фёдор Бартенев. Было ясно ему и то, что кого другого, явись он с подобной же просьбой, Хорт послал бы куда подальше. Безапелляционно и незамедлительно.

— Дед, — сказал Данилка, улучив свободный момент, — есть серьёзный разговор.

— Завтра, Даньша, завтра, — Клыч не отмахнулся, как бывало, а ласково, любовно даже прихлопнул внука по твёрдой спине. — Иди, с родичами поболтай, им приятно будет.

Родичи ждали сказок. И получили их в полном объёме! Чего в них недоставало, так разве что Змея Горыныча, да Бабы-Яги, крейсирующей степные просторы на бреющем полёте. Всё остальное присутствовало в огромных количествах. Ржали бешеные степные кони, крымчаки рушились наземь ежесекундно. Тех, кто пытался удрать, тащили на дно русалки немыслимой красоты — все поголовно влюблённые в Данилку. Гордые стрелецкие головы и боярские жильцы только о том и мечтали, чтобы протиснуться с чаркой сквозь толпу, окружавшую юного героя из Медведёвки, заглянуть в его ясные очи, предложить вечную дружбу и дочку на выданье.

Нельзя сказать, чтобы совсем уж не отыскалось в обширной семье Клычовых здравомыслящих людей, но попробуй-ка, возрази, когда свидетельства героической данилкиной жизни вот они, протяни руку и пощупай, если сомневаешься.

Проснулся Данилка позже обыкновенного — уж больно мягкой оказалась постель после ночёвок в открытой степи. Первым делом, рожи не сполоснув, направился в стойло, навестить Угадая. Там и столкнулся лоб в лоб со старым Клычом.

— Дед, — сказал ему Данилка, — я ведь на побывку только. Мне ехать надо.

— И кому приглянулся, ежели не секрет?

— Тебе скажу. Романовы к себе берут. Не в холопы, дед. По найму. Коня, вон, дали, обещали дворянское жалование — по пятёрке на месяц.