Большая четверка. Глава первая

Большая четверка. Первая глава.

Предисловие

Люди, о которых мы хотим вам поведать, никогда не фигурировали в официальных хрониках Российского Государства. Они рождены в неизвестности, жили безвестными и умирали, не оставив имён после себя. После них оставались тёмные места в истории страны. И тем незаметней, чем безымянней были наши герои, тем непонятней выглядели эпохальные события прошлого.

Раскроем же пошире глаза, вглядимся пристальнее, расставим молчаливых героев по надлежащим местам, и дымчатая пелена славословия и хулы велеречивых несторов медленно сползёт, обнажив грани краеугольных камней строительства Империи, острые, точно нож разбойного атамана.

Глава первая.

Большая Четвёрка

Сколько ни помнил себя Данилка, небо над ним редко бывало солнечным. И не столько по причине обыкновенной дождливости окрестностей Цны, сколько от проклятущей судьбы девятого сына.

Городок Шацк срублен во времена завоевания Казанского Царства. Русское племя, заново обживая Великое Поле, вплотную придвинулось к землям мордовских князьков — бывших подданных казанского хана, подданных беспокойных и порой медвежьи опасных. Знал об этих ухватках и победитель Казани, но русские правители издавна имели способ укорота от излишнего озорства. Был тот способ надёжен, как свечка Николе Угоднику, и проверен, как древний отцовский кинжал.

Трое братьев — худородные сыновья боярские, бузотёры и головорезы — получили в корм государевы земли по правому берегу Цны. Вместе с ними нагрянули в здешние края полторы сотни голов самого отчаянного люда — висельник на висельнике. Наскоро состряпав своим повелителям невзрачную усадьбу с высоченным дубовым тыном, отгрохав мост через Цну для скорейшего сообщения с шацким воеводой, вся банда с единодушным азартом ввязалась в двадцатилетнюю круглосуточную, всепогодную нескончаемую войну с туземцами.

Перечень событий достопамятной той заварухи мог составить честь многократно воспетой вражде двух "Роз". Всего в нём хватало: и звонких побед, и оглушительных поражений. Одних навечных мирных договоров было три дюжины, самый навечный из которых продолжался почти семнадцать недель. Противник держался молодцом — четырежды палил усадьбу дотла, извёл до нуля первоначальный состав боярской "дружины", но в зверствах расправ заметно уступал развесёлому московскому царю, и потери в живой силе братьев Бартеневых — Ушатых восполнялись бесперебойно.

К концу вышеозначенного двадцатилетия на пятьсот вёрст по обе стороны реки Выши — восточного предела ушатинских домогательств — едва ли набралось бы полсотни желающих продолжить взаимную бойню. Великие побоища уступили место торопливой вкрадчивости воровских вылазок. Самым громким делом последних лет по справедливости считали сшибку Андрея — сына Афанасия Ушатого — Среднего с багадуром Юматом: пять на восемь; двое убитых, столько же ранено. Да и то обошлось бы, не застрянь мордовские на броду.

Между тем, под прикрытием лютой дворянской оравы, за надёжной оградой продуманного хаоса засечных черт, потихохоньку, незаметненько вырастали на цновском бережку три крохотные — поначалу деревнюшки. Глядь-поглядь, не деревни, а сёла: Бартеневское, Афанасьево да Кутымское. И деревеньки вокруг, точно грибки, на лесных проплешинах...

Вообще, пахотной земли в развилке Цны-Выши тогда было очень немного. На свои полторы тысячи десятин Ушатые вполне предусмотрительно скликнули семьдесят крестьянских семей, обещая роскошные участки, богатые сенокосы и отмену налогов на восемь лет. И всё вроде бы правильно изочли, но как-то забыли в урагане пьяных гулянок и сабельных сеч, что русский мужик на вольных хлебах плодится стремительней волчьего рода. Да и сами со своими семьями: с жёнами и наложницами, захваченными в беспрестанных набегах, с детьми законными и байстрюками, уже не вмещались в маточную усадьбу, расселились по своим личным владениям.

Было их трое, сделалось четырнадцать — мужского полу, не считая баб. По смерти старшего — Григория, четверо его сыновей поделили отцовские владения, но жить продолжали вместе, прочие обитались под родительским кровом. Подросшие байстрюки постепенно заменяли приблудных сорвиголов, занимали должности псарей и стремянных, сокольничих и доезжачих. И всех надо было кормить, причём в условиях окончания пограничной распри.

И тут оказалось, что пять сотен переселенцев давно умножились вчетверо. Ситуация становилась неуправляемой. Данилка Клычов — девятый сын Прокопия Клычова и четырнадцатый внук Клыча Фёдорова — и стал одной из безвинных жертв демографического взрыва. Мужиков в семье было столько, что обедать приходилось в два приёма — за стол не влезали. Верховодил дед — ещё не старый, здоровенный, будто медведь. За ним, в порядке очерёдности, следовали пятеро его сыновей, младшему из которых на днях исполнилось двадцать. Потом внуки от старшего сына — Григория. Потом уже дети Прокопия, из которых Данилка был девятым. Страшное дело!

Три избы, соединённые общим двором, по зиме просто кишели народом. Ещё два подобных подворья — Корюшкиных и Зарядных — составляли вместе с Клычовыми деревню Медведкова, пахотные владения которой располагались на обширных полянах правобережного цновского леса. И было той земли всего-навсего шестьдесят десятин с небольшим. Медведёвка считалась поместьем Фёдора Ушатого — младшего из братьев, владельца Кутымок. Столкнувшись с проблемой перенаселений, главы семейств обратились к своему "сеньору" с просьбой о содействии в расширении пахотного клина. Фёдор был категорично не против, велел наварить добрый бочонок медовухи и отправился в Шацк, поить воеводу и подъячего.

— Валяй, — сказал ему воевода Бутурлин — свой лес можешь вырезать, а на шалости в лесу государевом моего дозволения нет!

Медведковы жители стремительно выжгли половину выделенных им лесных угодий, но проблему тем не решили. Боровые дары были щедры, но выручали только в урожайные годы. Судьба Данилки Клычова была предопределена.

Пришла весна, семья дружно готовилась к наступающей пахоте. Клыч велел Данилке одеться и, прихватив полуведёрную сулею крыжовного мёда, направился к избе известной шацкой шалавы Евдокии Провиной, выселенной благочестивыми властями в лесную глушь. Подрастеряв свою былую шальную стать, Евдокия жила тем, что возделывала огород, ловила рыбу в окрестных ручьях, собирала подножный корм и варила приворотные зелья для всех желающих. Короче, не жила, а переживала. До тех пор, пока в Медведково не объявился Хорт.

Откуда прибрёл он сюда, никому известно не было, как его звали и какого он роду — тоже. Зато знали, что ссориться с ним опасно, но если не трогать, то вреда никакого. Были у него и деньги и нарядная одежда по будним дням, и пара добрых коней.

По весне он уходил, возвращался по первому снегу. Привозил гостинцы, исправно платил за жительство Фёдору Ушатому, закупал зерно, сено и мёд. Жил тихо, никому не навязывался, но и не чурался других. Изредка уезжал и среди зимы — недалеко и открыто: в Бартеневском жил его старый приятель, такой же волк-одиночка по имени Крест. Среднего роста, ширококостный и поджарый, как истинный хорт, сожитель Евдокии ходил быстро и легко, отличался недюжинной силой, церковь посещал от случая к случаю. И курил табак. Чтобы понятнее объяснить изумление окружающих, достаточно сказать, что во всём шацком воеводстве кроме Креста и Хорта не курил никто.

Калитку открыла Евдокия. Клыч степенно приветствовал разбитную бабёнку и спросил Хорта, тот высунул голову из конюшни.

— Здорово, сосед, — сказал Хорт. — Проходи в избу, я сейчас.

В избе запах табачного дыма густо мешался с травяным духом. Сквозь прорези окон, затянутых бычьим пузырём, свету проникало почти ничего, но, ни Клыч, ни Данилка другого не ждали: для них добротность избы определялась иными параметрами. По этим параметрам шальная семейка жила хорошо. Большая печь с широкой лежанкой, просторная горница с иконой в красном углу, чисто выскобленные лавки, стол и стены, высокий потолок — чего ещё?

Евдокия закинула стол холщовой скатертью, вышитой по краям синей и алой гладью, поставила три объёмистых кубка, нарезала хлеба, солонины, собрала закусок. Клыч и Данилка сидели на лавке, дед чинно интересовался здоровьем и делами хозяев, внук молчал, гадая о причине столь неожиданного визита.

Вошёл Хорт, бесшумно ступая в мягких своих яловых сапогах; не окрестясь, устроился напротив. Золотистая медовуха плавной струёй наполнила кубки.

— С богом, — Клыч, чокнувшись с хозяином и хозяйкой, опрокинул содержимое в рот, потянулся за окороком. И заговорил о погоде. С чувством, с обстоятельностью, будто землю пахал.

Хорт вежливо слушал, кивая кудлатой полуседой головой в нужных местах. Золотая серьга его с крупным смарагдом и жемчужиной плавно покачивалась; серые с кремневой желтизной глаза смотрели с откровенной скукой.

— Короче, — сказал он, когда терпенье окончательно истощилось. — с погодой мы разобрались. Давай по второй, и скажи, что ты от меня хочешь. Я — человек прямой, и люблю ясность во всём.

Они выпили по второй.

— Ты думаешь почему я насчёт погоды перед тобой распинался?— спросил Клыч. -Дело в том, что год неурожайным будет, похоже, а у нас ртов, что твоих кукушат! Ты человек добычливый, Хорт, возьми внука в помощники.

— Этого что ли? — полюбопытствовал Хорт, кивнув на Данилку.

— А чем плох? Семнадцать лет, здоров, как бык, шустрый...

Глаза Хорта вперились в Данилку с цепким, царапучим вниманием: парень, как парень. Таких на Руси на двенадцать — дюжина. Русые волосы гривой до плеч, голубые глаза, прямой нос, широкий рот — губошлёп, лицо овальное, подбородок тяжёл; плечи немного покаты, но не по-юношески массивны, грудь объёмиста...

— Встань, Данилка, — велел Хорт.

Что же делать? При шлось вставать.

— Волосы с ушей убери, — потребовал Хорт.

"Уши-то ему зачем?" — удивился Данилка, но приказ выполнил.

— Что хочешь за службу? — спросил Хорт, обращаясь к деду.

— Ржи на три четверти.

— А если живым не вернётся?

— На всё Божья воля, — вздохнул Клыч. — Заплатишь два рубля отступного.

"Ну спасибо тебе, дедуля!" — зло подумал Данилка, хотя цена за голову внука, по тем временам, была вполне приличная.

— Придёшь завтра с восходом, — сказал Хорт.

Узнав обо всём, Ванька Корюшкин сказал, что Данилка дурак лопоухий, раз счастья не понимает.

— Не надоело, что ли в нашем медвежьем углу сидеть? Мне бы твою долю!

— А я и своей доволен! — огрызнулся Данилка. — Кто его знает, этого Хорта! Продаст крымчакам — и ваши не пляшут! Будешь всю жизнь на синем-море над веслом гнуться!

— Да ну! — не поверил Ванька. — Какой с такого лопуха барыш?

В подобном выводе и заключалась отныне вся надежда Данилки Клычова.

Калитку открыл сам Хорт. Взглянул мимоходом, велел почистить конюшню. Узкую рожу его с похмелья разнесло, будто репу. Стоял, смотрел за работой, дымил вонючей трубкой с изогнутым чубуком. Оба коня косились на Данилку большими злобными глазищами, временами всхрапывали коротко, по-звериному. А кони были просто на зависть: сытые, ухоженные с какой-то непонятной, особенной статью. Ноги у серого длинные и сухие, шея жилистая, лебяжья. У второго — чалого — ноги покороче и помощней, зато на спине, как на печке, можно навзничь лежать. Было хорошо видно: кабы не присутствие хозяина, чужаку бы не поздоровилось, точно!

Управившись с уборкой, засыпав в ясли добрую меру овса, принёс две бадьи подогретой воды.

— Ладно, — сказал Хорт. — Идём за мной.

У избяного крыльца стоял прислонённый к перильцам длинный и широкий — в ладонь — ржавый до невозможности старинный меч. На ступеньках ржавым же горбом валялся комок железных колец. Хорт взял у Данилки одну из бадеек, с маху швырнул в неё новенькую корчагу и, указав на черепки, коротко приказал истереть в труху. Сам сидел и смотрел. Данилка, проклиная в душе своевольного деда, странного Хорта и свою горькую долю, выполнил и этот приказ.

— Всё, — сказал, с облегчением отряхиваясь от красноватой пыли.

Хорт, не вставая с крыльца, бросил кольчугу в бадью, кивнул на бельевой валёк:

— Меси, пока не засверкает.

Засверкала она не раньше полудня, выжав из Данилки полпуда воды. Хорт придирчиво перебрал её кольцо за колечком, едва не обнюхал.

— Ладно, — сказал с неохотой. — Надевай.

Данилка надел. Так себе оказалась кольчужка — в длину едва до пояса, рукава мало не до локтей, в трёх местах прорехи. И тяжела, как грех богохульника.

— Вылитый боярин, — сказал с насмешкою Хорт. — Меч бери.

Меч весил не меньше, а злодей-хозяин уже указывал на толстую неровную доску, стоящую у амбара. В верхней части доски виднелся очерченный углём кружок величиной с кулак.

— Встань боком, — распорядился Хорт. — Левую руку — за спину. Так. Ноги в коленках согни. Ладно. Меч держи так, чтобы острие было на уровне глаза. Шаг вперёд — укол — шаг назад. Понял? Действуй!

Действовать тяжеленным мечом оказалось не так-то просто, и хотя Данилка на силу свою никогда не жаловался, минут через десять острие всё чаще принялось "гулять" в уставшей, трясущейся руке.

— Ладно, — сказал, смилостившись, Хорт. — Натаскай в кадушку воды и беги домой. Меч возьмёшь с собой и вычистишь. Завтра жду.

Настали для Данилки нелёгкие времена. Воинская наука давалась с трудом — Хорт гонял беспощадно, а насмешки делали занятия ещё горчей. На четвёртом или пятом уроке Данилка не выдержал.

— Да зачем всё это? — спросил с досадой. — Мечом давно уже никто не воюет!

Хорт молча ушёл в избу, через минуту вышел с саблей и двумя кинжалами длиной в локоть. Саблю бросил Данилке, то поймал её на лету.

— Если хоть раз до меня дотянешься, — сказал Хорт. — завтра весь день гулять будешь. Если нет — получишь двенадцать плетей, по одной за попытку.

Спрыгнул с крыльца, вынул из ножен тесак, повернулся боком. Данилка прыгнул вперёд, выбросив саблю на всю длину руки. Хорт едва заметным движением корпуса ушёл от выпада, развернулся, отбил второй выпад и тыльной стороной ладони больно смазал ученика по губам.

— Шаг вперёд — шаг назад! — напомнил злорадно. — Не забывай.

Данилка принял обычную стойку, закружился вокруг хозяина, выжидая момент. Хорт поворачивался легко, мягко переступая ногами. Внезапно ступня его подвернулась. Данилка снова скакнул в атаку. И опять схлопотал по губам.

— Не доверяйся удаче,— прокомментировал Хорт. — Удача — девка норовистая, сама не приходит.

Сабля после меча казалась легче пушинки. Данилка пошёл на обман — шагнул вперёд, выбросил клинок на полруки и, отметив движение корпуса Хорта, провёл настоящий выпад. Сабля встретила пустоту, Хорт ехидно скалился из прежней позиции. Три молниеносных укола раздосадованного ученика он парировал, не сходя с места.

"Ах ты, гад!" — подумал Данилка и сделал короткий шажок, подобравшись поближе. Занёс ногу для выпада...и пнул хозяина под колено. Хорт упал неожиданно быстро, пропустив клинок над плечом, и, переворачиваясь через спину, заехал Данилке каблуком под ребро. Следующий выпад он встретил уже на ногах, слегка отступив, так, что сабля ученика остановилась буквально в вершке от плеча. Попытка дожать корпусом закончилась для него весьма болезненным тычком в рёбра рукояткой хортовского тесака.

— Осталось три, — предупредил Хорт, и Данилка понял, что пора идти ва-банк. Пинком ноги он метнул в хозяина черенок метлы, выкинул в сторону свободную руку, отвлекая внимание, и нанёс три укола, самым слабым из которых можно было проткнуть телёнка.

Первый удар Хорт отбил тесаком, от двух последних уклонился играючи.

— Снимай кольчугу и подай плеть, — сказал жестко. И отстегал, приговаривая. — В науку! В науку!

После порки занятия продолжились, как ни в чём не бывало. Но в этот раз, наученный горьким опытом, Данилка домой не спешил.

— Почему ты не учишь меня рубить? — спросил он, когда хозяин велел закругляться.

Хорт набил трубочку табаком из шёлкового кисета, высек огонь, глубоко затянулся и, окутавшись дымом, ответил вполне миролюбиво:

— Рубящий удар отбить куда проще, парень. Мы с тобой не дворяне, нам саблями размахивать некогда. Ремесло моё требует быстроты в первую очередь. Нырнул, пырнул, нырнул, пырнул.... Успеешь на миг врага опередить — твоя победа. В рубку ввяжешься — пропадёшь.

— А в чём твоё ремесло, Хорт?

— Будет время, узнаешь. Но если живым хочешь вернуться, надо попотеть, и крепко. Иди домой и ложись спать пораньше — завтра много бегать придётся.

Бегал Хорт так же необычно, как и всё, что делал вообще. Небыстро, но ходко и неутомимо. Данилка попробовал, и понял, что даже в кольчуге, даже с мечом на поясе и топором в руках способен, таким манером, отмахать вёрст с десяток, а то и побольше.

— Десять мало, — сказал Хорт. — Надо сорок. Хотя бы.

— Зачем?

— Конь останавливается после тридцати семи. Ещё верста — падает и не встаёт. Сумеешь промчаться полсотни вёрст, ни один ворог тебя не достанет. Страшней человека зверя нет, выносливей тоже. Передохнул?

— Да не очень...

— Может подстегнуть? — участливо поинтересовался Хорт

— Лучше сам! — ответил Данилка, заслоняясь рукавом, и припустил по лесу в сторону дома. Домой бежать завсегда сподручнее... но во дворе его ожидали новые испытания. Хорт, на минуту заглянув в избу, вышел с десятком тряпок, встал у доски.

— Решил облегчить тебе задачу, — пояснил он, посмеиваясь и поигрывая плетью. — раз уж в меня не можешь попасть, попробуй пригвоздить платок. Сумеешь — твоё счастье. Нет — не взыщи, плетью огрею.

— Сколько платков надо проткнуть? — деловито полюбопытствовал Данилка.

— Сотню достаточно. Готов?

Плеть выглядела самой злой из гадюк, а змей Данилка боялся больше, чем щекотки. Может быть, именно потому первый раз он промазал на девятом платке и тут же взвизгнул от кнутовища, оплетшегося вокруг ног...

— Четырнадцать из ста, — сказал Хорт пять минут спустя. — Не так уж плохо. Но ты, братец, изрядный болван: тебя ж по ногам хлещут, нет, чтобы подпрыгнуть...

По ночам Данилке снились худые сны: свистящая плеть и нахально ржущие кони.

Где-то, через неделю после очередной приевшейся беготни Хорт вынес мешочек с монетами.

— Алтын хочешь? — спросил с усмешкой.

— А то нет! — загорелся Данилка, сразу разобрав, что к чему.

Хорт подбросил монету. Промах! Ещё одну — снова мимо. И ещё, и ещё... Алтын Данилке так и не достался, правда. Зато и плетей не было. Уже хорошо! Утром вызвали к деду.

— Ну, Даниил, — сказал ему старый Клыч, — готовься в дорогу. Бабка твоя Авдотья собрала тебе сухарей полпуда, полбы пять фунтов и десяток печеных яиц. Остальное добудешь в пути. Матери скажешь, чтобы дала новую рубаху, штаны, кафтан, портки да две пары онучей. А это тебе от меня.

Нож был длиною в аршин, прямой с узким хищным клинком и тёмной ребристой рукоятью из рыбьего зуба. Зелёные сафьянные ножны в серебряных перехватах. Посреди крестовины — камушек мороженой вишенкой.

— Береги его, Даниил! — голос Клыча сделался строг и внушителен. — Я с ним тысячу вёрст прошагал, нигде не споткнулся, и не видел такой кольчуги, какой бы он не пробил. Имя ему Раз. И об этом, кроме тебя, никому знать не надо. Не продавай, не меняй, не хвались — отплатит добром. Благословляю. Ступай!

Через сорок минут Данилка встретился с Хортом у тропы, уводящей в лес. Солнце ещё не поднялось над верхушками древ, тропка мокрая от росы, и тихо — ни ветерка.

— Долгонько ты, — хмуро заметил Хорт, играючи взмахнув в седло Чалого. — Садись!

Серый недовольно подёргался, но стоило хозяину подать голос, мгновенно унялся, пошёл дробной пружинистой рысью. Хорт ехал впереди, конь под ним неспешно трусил плавной иноходью. Настолько плавной, что перемётные сумы, притороченные позади седла, даже не вздрагивали.

— Куда мы, Хорт? — спросил Данилка, и получил в ответ вполне резонное:

— На кудыкину гору.

— А почему не по дороге?

— Экий ты любопытный, как я погляжу! — отозвался хозяин. — Для нас до самой зимы дороги нет, парень. Тропе вскорости рад будешь.

И верно: стоило дорожке свернуть с южного направления, Хорт двинул прямиком в лес. Ехать было пока что легко: вблизи деревни подлесок давно был сожжён в печах, огромные сосны не терпели тесного соседства подруг, высились раздельно. Мощные ветви проплывали в нескольких саженях над головами. Толстые отростки корней выпирали из-под наслоений прошлогодних игл. Кони перешли на широкий, размашистый шаг.

Лес между тем становился всё гуще, всё чаще приходилось объезжать участки, сплошь поросшие сухостойным молодняком.

— Смотри внимательно и запоминай, — сказал Хорт, указывая на старые, оплывшие буграми затёсы, — я этот путь два года тропил.

К полудню устроили стоянку на крохотной — десятина, не больше — полянке у маленького ручья, текущего в Цну. Пока разборчивые хортовы кони брезгливо ощипывали молодые стебельки свежетравья, Хорт велел Данилке следовать за ним. Они направились в центр полянки к большому валуну, покрытому ржавыми островками мха. Хорт остановился у самого камня, вынул из ножен оба своих тесака, вздел над головой рукоятями вверх.

— На Море-Окияне , на острове Буяне, лежит Бел-горюч камень Алатырь, — зашептал Хорт, — и кто камня того коснётся, рано ль поздно к нему вернётся. Ты, камень-валун, олатырева племени. Полети к батюшке скорою думою, обскажи тугу нашу. Чтобы вернуться нам к тебе, как к батюшке твоему странники ворочаются.

— Стук-стук, — он позвенел ножами, — жизни круг; стук-стук, грома звук! Всё уходит, всё приходит... Слово моё твёрдо и верно — ходить нам с Данилой, тебе почитаючи. Поклонись, дурило!

Данилка поклонился, взирая на хозяина с неприкрытым ужасом. Хорт нагнулся, сковырнул дёрн, бросил серебряную монетку, аккуратно примял бугорок.

— Идём, — сказал Данилке, не глядя.

— Ты зачем камню молишься? — спросил несчастный потомок своевольного Клыча. — Нехристь ты что ли?

— Успокойся, парень! — отмахнулся Хорт. — Крещён, как положено. Только в таких делах, как у нас с тобой, помощи Божьей просить грешно. Учитель мой дубу молился, да не уберёгся. Вернулся я к дубу, а его молнией спалило... Во как! Хорошо, Крест — приятель мой стародавний — от дел по старости отошёл; пожаловал мне новый наговор. Запоминай, дурило, тебе он, почитай, задарма достался.

— А что за дела-то — насмелился Данилка.

— Узнаешь в своё время.

"Разбойник! Ей-ей, разбойник и душегуб" — решил Данилка и дал себе самую страшную клятву бежать при первом удобном случае.

Они попили водички, сжевали по сухарю, потом Хорт достал из переметной сумы мелкоплетенную кольчатую рубашку и бросил её ученику.

— Надень под кафтан.

Эта кольчуга пришлась Данилке почти что впору, не сходился лишь ворот. Подол её достигал середины бедра и имел короткий разрез, позволявший шагать без труда, рукава прикрывали запястья и скреплялись кожаным ремешком с железными пластинками поверху. Вес не превышал десяти фунтов. После старинной неуклюжей брони, этой Данилка практически не ощущал. Ну что же, теперь он был почти уверен, что Хорт в его отношении ничего особенно худого не замышляет.

— Спасибо, хозяин, — сказал, поклонившись.

— Коней седлай, — ответил Хорт.

Лес становился всё гуще, всё темней. С гигантских сосновых и еловых стволов свисали бурые бороды мха, над головами всадников проплывали густые жёлтые сети вьюнка, оплетшего ветви. Справа и слева, там и сям виднелись гнилые колоды поваленных буреломами вековой давности древ. Под ногами коней хрустели отсохшие сучья. В этом сумрачном царстве было глухо, как в склепе. Редкие вскрики птиц и рассерженный медвежий рёв только подчёркивали нелюдимое безмолвье урмана. Кони тревожно стригли ушами, пританцовывали в нервной возбуждённости. Данилка тоже озирался по сторонам, ехал, не спуская руки с рукояти кинжала. Как и любой из его сверстников, он уже бывал на охоте, но так далеко забредал впервые. Тем более вдвоём.

В тревоге и бесплодных сожалениях незаметно подкрались сумерки. Хорт ехал, не останавливаясь.

-Долго ещё? — осмелился подать голос Данилка.

Хорт взглянул на ближний затёс, ответил миролюбиво:

— Примерно с версту.

И правда, минут через пять лес заметно поредел, а вскорости показалась довольно большая поляна, поросшая травой и орешником.

— Коней обиходь, — велел Хорт, спешиваясь. — Собери хворосту. Огонь высекать умеешь?

Данилка кивнул.

— Значит запали два костра. В правой суме — котелок, наберёшь воды, вон там — за кустами. Выруби ещё колья для костра, да перевесину не забудь.

Он отвязал от седла колчан со стрелами, накинул тетиву на рог лука и бесшумно скользнул в лес. Не человек — волк! Данилка всё сделал, как велено. Выгулял понурившихся от усталости коней, отвёл к воде, спутав им ноги и едва увернувшись от удара копытом. Дикари! Не лучше хозяина...

Хорт вышагнул прямо из темноты, Данилка в ужасе чуть Богу душу не отдал.

— Я гляжу, ты не только трусишка, но и глухарь впридачу! — неодобрительно молвил Хорт, сбрасывая наземь косулю-первогодка. — Уши в походе надо торчком держать. Те, на кого мы охотиться собрались, сами изрядные добытчики. Хочешь целым вернуться, мамку-батяню ещё повидать? Тогда учись быть терпеливей лисы, быстрей и неутомимей волка, осторожнее барсука и свирепей росомахи. Нападай бесшумно, как рысь, рази змеиным броском и не считай противника дурнее себя.

Читая нотации, он сноровисто освежевал и выпотрошил косулю: несколькими жестокими взмахами тесака разделал её на части. Пока варилось мясо, несчастный Данилка исполнял свой обычный урок фехтования. К удивлению, на сей раз однажды ему удалось коснуться Хорта острием Раза. Клинок слушался хозяина, будто старый преданный волкодав. В одно и то же время был он надёжно увесист и невесом, рукоять покоилась в ладони, будто влитая.

— Ну что ж, — признался хозяин. — неплохо, неплохо. Успех налицо. Да, кстати, откуда у тебя этот кинжал?

— Дед подарил, — коротко ответил Данилка, пряча клинок в ножны.

По лицу Хорта скользнуло выражение недоверия, смешанного с великим почтением.

— Дорогой подарочек! В людных местах показывать остерегись.

— Это почему же?

— Знающий человек на любую гадость пойдёт, чтоб такой клинок залучить

— "Так!" — подумал Данилка Клычов. — "Спать, видать, не придётся!"

В ту же секунду железные пальцы Хорта больно впились в горло ученика, твёрдые цепкие ноги, оплетя, придавили руки мальчонки.

— Если понадобиться, я тебя, как цыплёнка в кулаке расплющу, — сказал Хорт с холодной усмешкой. — и ночи ждать не придётся. Так что не трусь, парень, спи спокойно.

— Страшно с тобой, хозяин! — честно признался данилка. — Ты не сердись, но для тебя, похоже, что человека задавить, что барана зарезать — всё едино...

Хорт неторопливо зачерпнул из котелка, подул на густ ой, маслянистый бульон, попробовал...

— Это ты правильно, — согласно кивнул головой. — В одном только ошибся. От барана-то зла никакого...а человек... Почему ж ты безвинного барана на одну доску с таким зверем ставишь?

Он порылся в суме, извлёк берестяную коробку и всыпал соли в котелок. По жемчужине серьги гуляли зловещие красные отсветы, изумруд мигал уклончивым кошачьим глазом.

— Не знаю как ты, парень, но мне зверь лютей человека не попадался. Говорят, есть такие крысы, которые ничего, кроме крыс же жрать не могут. Чокнутые, потому что. И люди — такие же чокнутые, только в двадцать раз больше.

Если раньше Данилке было просто страшно, то теперь стало жутко вдвойне. Мало того, что лешие да кикиморы за спиной шастают, так ещё и сумасшедший напротив. И не докричишься никого...

— Видно здорово тебя обидели, — сказал он, пряча глаза.

— Кто меня обидит, тот и дня не проживёт, — ответил Хорт. — Разочаровали — да, это верно. Ты, Данилка, не трусь, я всё-таки хорт, а не крысолов; своих рвать не приучен.

— А почему не говоришь, куда идём? — Данилка решил выжать из ситуации всё, что возможно.

— Какая тебе разница — куда? Ты слышал когда-нибудь про речку Ворону?

— Краем уха.

— В её сторону и шагаем. В степь.

— Зачем?

— Послушай, мальчуган, — сказал Хорт, — я не разбойник. Я пластун. Знаешь что это?

— Разведчик?

— Что-то вроде того. С одним исключением — жалованье своё в степи сам беру. Каждую весну крымчаки шарят вдоль засек... думают поживиться за наш счёт, — Хорт тихо, нехорошо рассмеялся, — но, пока есть пластуны, их крымское дело — пластунов кормить!

Вот оно что!

— Погоди, — ошарашено проговорил Данилка, — так это ты, значит, ногаев у засеки держишь?

— Сейчас я, — буднично ответил Хорт, снимая котелок с перевесины.

Спали на груде лапника меж двух костров, укрываясь кафтанами. Роль караульных выполняли кони, с наступлением ночи подошедшие ближе. "Хороший конь надёжней собаки", — сказал Хорт.

В путь тронулись с первыми лучами солнца, часам к двум вышли на очередную поляну, сделали короткий привал... Фехтовали, стреляли в цель из лука. Опять ехали... лес по обе руки тянулся сплошной стеной. Дважды натыкались на лосей, видели молоденького кабана, змеино-гибкий горностай-чернохвостик провожал их с версту, ловко шмыгая с ветки на ветку...

Поляна, открывшаяся ввечеру, была небольшой. Ручеек протекал метрах в двухстах в стороне. Данилка расседлал коней... Хорт, прищурясь, смотрел в Закат.

— Встретишь волка, — предупредил ученика, — поздоровайся, передай поклон от меня и скажи, что мы у него поживем — пусть коней посторожит.

Волк оказался здоровенным зверюгой, ростом с теленка. При появлении Данилки он поднял от во­ды огромную лобастую башку и уставился на него немигающими желтыми глазищами; верхняя губа медленно приподнялась, обнажая клыки величиной в добрые три вершка. Данилка волков почти не боялся, тем более, будучи в кольчуге и с ножом вроде Раза, но перед этим невольно оробел.

— С нами святые Егор и Власий, — прошептал неслышно; волчья губа изогнулась в недоброй усмеш­ке, и Данилка поспешно добавил с поклоном. — Привет от Хорта тебе, господин лесной, доброй охо­ты и долгих лет. А еще просил тебя мой хозяин оказать нам радушие и гостеприимство. Постеречь ко­ней, если уйдём, куда по делам.

Зверь слушал, не сводя с человека пронзительных прищуренных глаз, отчетливо выделявшихся на седой, изборожденной шрамами морде. Видя, что Данилка молчит, странная животина еще с минуту смотрела на него, будто продолжения ожидала, потом снова нагнулась к ручью. Кони спокойно стоя­ли на месте, только ноздри шевелились в предчувствии водопоя. Ждать пришлось недолго — волчара довольно скоро ушел прочь, даже не оглянулся...

— Ну что? — спросил Хорт, вбивая рогатки по сторонам кострища. — Познакомились?

Данилка кивнул.

— Странный зверь, — сказал осторожно. — Я говорю, зверь какой-то странный, — повторил громче.

— Да слышу, слышу, — отозвался Хорт и велел подкинуть в огонь хворосту, но Данилка не хотел униматься.

— И глядит как-то по-человечьи! — добавил, исполнив приказ.

— Тебе-то, какое дело? — огрызнулся пластун, набивая трубку. — Пусть смотрит, как ему нравится, лишь бы коней берег.

— Кони его не боятся...— подхватил Данилка с намёком.

— Привыкли, — Хорт выпустил из-под усов целую серию мелких сизых колец.— Я их который год здесь оставляю. Так что готовься — завтра пехом попрём. Засечная черта в двадцати верстах, верхами опас­но.

— Почему?

— Сам подумай. Для пешего засека не помеха. Да и кони пройдут, если тропу прожечь. Но тут есть од­на маленькая закавыка: дым за версту видать. Заметит, кто ненароком — пиши, пропало! Оглянуться не успеешь, э тебя уже со всех сторон обложили. Глупые да беспечные вскорости напрочь повывелись, остались одни дошлые да умелые. Теперь трое-четверо засеку тропят, а десять других дозорами хо­дят, в секретах сидят. В нашем деле, парень, главное — первым увидеть. Остальное приложится.

Всю ночь снилась Данилке злая и хитрая волчья морда с человеческим взглядом. И хоть видом — зверюга, но Данилка-то верно знал — ногай это. Все пытался ножом достать, да уж больно увёртлив оказался, зараза!

Проснулся перед рассветом в холодном поту, тяжёлый, измотанный, будто не ухо давил, а кожи мял. У костра, подернутого седым налетом золы, сидел ненормальный волчина и с задумчивым видом во­рошил головешки передней лапой.

— Э! — обомлел незадачливый потомок Клыча. — Тебе чего?

Волк приподнял губу и сказал:

— Р-р-р!

— Брось ему сухарь, — посоветовал Хорт, перевернувшись на другой бок.

Ржаная корка скончалась с оглушительным хрустом, зверь облизнулся и потрусил в сторону ручья.

— Вымогатель! — проворчал Хорт вдогонку и велел собираться в дорогу.

Все лишнее было завернуто в драную кольчугу и подвешено на подходящую ветвь. С собой взяли оружие да узелок с провиантом. Бежали долго, изредка переходя на замедленный шаг. Где-то через час, может, полтора — свежий, будто подснежник, пластун объявил короткий привал.

— Пойдёшь следом, — инструктировал он Данилку, — на пределе видимости. Рукой махну — ложись и лежи, даже если под ногами болото. Подниму руку — ползи ко мне. Только тихо! Ветки ли качнутся, су­чок ли треснет — обоим амба. Усвоил? — Данилка кивнул. — А теперь усвой обратное. Если рукой круг очерчу, шумни чем-нибудь. И сразу в сторону — змейкой. Ногаи шутить не любят, из лука бьют навскидку.

— А если случится с тобою что?

Усмешка скользнула по бурому лицу Хорта:

— Да что такого со мной случиться может?! Сам стерегись.

Скорость передвижения резко замедлилась. За час прошли не больше версты. Хорт скользил впере­ди с бесшумностью крадущейся рыси, несколько раз ложился на брюхо, потом вставал. Данилка дер­жался шагах в пятидесяти, при каждом замирании хозяина прячась за дерево или куст. Занятие это оказалось утомительным до невозможности, выручала пока что охотничья выучка, но к исходу второ­го часа Данилка остался совсем без ног.

— Ну, каково оно — пластунское житьё-то? — полюбопытствовал Хорт, устроив очередной привал.

Данилка отмолчался, потирая ладонями гудящие ноги. А ведь до полудня ещё далеко, гадство!

— Ничего, привыкнешь, — утешил хозяин. — Все привыкают, ежели выживают, конечно.

— Злой ты человек, Хорт, — не выдержал Клычов. — Я ведь к тебе не напрашивался, дед выбрал.

— Зареви ещё, — посоветовал Хорт. — Может, легче станет.

Чем дальше углублялись они в дебри леса, тем живей и разговорчивей становился пластун. Похоже, только вдали от человеческого жилья он и чувствовал себя человеком. Данилке трудно было это по­нять, для него поход был только походом — поиском неприятностей в местах, недоступных телятам Макара.

С каждой новой верстой шаг Хорта становился всё вкрадчивей, а заминки всё продолжительней. Засека показалась к вечеру. Самый безнадёжный урман рядом с засечной чертой показался бы рас­кидистой дубовой рощей. Насколько хватало глаз, по обе руки тянулись пни деревьев, срубленных на высоте человеческого роста; стволы с заметной продуманностью были повалены внахлест. Вся эта рукотворная суета густо поросла колючей бояркой, ощерилась матерым щетинником крапивы, свежий подлесок растопыривал свои чахлые веточки над кавардаком, заволакивая обзор зеленой дымкой проклюнувшихся почек.

— Ну, здравствуйте, государыня засека! — воскликнул Хорт, разведя руки вширь. — Здравствуй, ма­тушка! Вот и снова с тобою встретились. Принимай сыновей своих: напои, накорми, путь укажи, сбере­ги от стороннего человека!

Что это?! Данилка бы и сам себе не поверил — таким вдруг теплом предзакатным повеяло от засеч­ной черты. Откуда ни возьмись, налетел порыв ветра, сдвинул в сторону охвостья крапивного куста, приоткрыл темный ход лаза. Поклонился Хорт, поклонился, помешкав, Данилка...

Лаз был извилист и тесен, однако идти можно было бесшумно и без особого неудобства. Хорт шёл впереди, отсекая ножом, отростки свежих стеблей, голос звучал глухо, как в подполье. Кое-где за жид­ким плетнём ветвей угадывались пустоты — лазы вовне.

— Для степняка и роща — чащоба, — пояснил Хорт в ответ на Данилкины сомнения.— То, что тебе оче­видно — для него загадка. Не боись!

Когда совсем уж стемнело, кончился лаз глухой перемычкой, непролазной и для змеи. Ночевали пря­мо здесь, подстелив охапку свежего лапника. Без костра и горячего варева, набив утробы печеным мя­сом и сухарями. Но было просто удивительно тепло, ветер не доставал, на сухих ветвях роса не сади­лась.С рассветом Хорт нашел выход, вернулись под лесную сень. Долго пробирались по краю Черты, пока не открылся очередной лаз. До вечера шли в сторону Цны, высматривая дымок прожога, меняя один засечный коридор на другой.

Отмахали полтора десятка верст, на привалах Данилка валился пластом, по полчаса лежал без движения; Хорт воды почти не давал, пили в основном березовый сок, подсекая изредка встречаемые деревья. А утром Данилка устроил мятеж.

— Двое суток ноги мнём задарма! — шипел он, наливаясь дурной кровью и тараща глаза. — Гонят нас, что ли?!

Хорт смотрел и слушал молча, глубоко затягиваясь табачным дымом.

— Всё? — спросил, когда ученик окончательно выдохся.

— А что? Мало? — взвился Данилка.

Хорт неторопливо выбил пепел из трубки, сунул её в сапог:

— Да нет, — сказал коротко, — вполне достаточно. Прощевай, юноша, счастливого тебе пути, — поднялся и пошёл.

— Эй! Ты куда? — всполошился Данилка, внезапно осознав, что одному ему отсюда не выбраться.

— Дела у меня, — объяснил Хорт на ходу. — А ты мне обуза, Клычонок! Я с тобой и так уже день поте­рял, а тут ещё за ногами твоими приглядывай! Нет уж!

— Когда это ты день терял? — возмущению Данилки не было никакого предела. Он семенил за широ­ко шагающим пластуном, заглядывая в лицо и едва удерживая слезы обиды.

— А ты что думал? Ты думал, что я для себя или для лошадок своих полянки к ночлегам искал? — ехидно поинтересовался Хорт. — Я без тебя ещё третьего дня бы у засеки оказался. Не ной и не жалуйся: здесь жалельщиков нету! Я — хозяин, ты — ученик. Так будь любезен — учись!

Дни тянулись нескончаемой чередой. На третьи сутки вышли к Цне, искупались, постирали бельишко и рванули обратно. Солнце припекало; чем дальше, тем круче. Еда кончилась, пришлось терять вре­мя на охоту. От долгой ходьбы ноги, казалось, стоптались до самых коленок.

— Сгоняй до базы, — сказал Хорт, когда добрались до начального места. — Проверь лошадок, принеси провианту. Лук возьми с собой — может, подстрелишь чего. А я верст на двадцать в другую сторону сбегаю, к ночи вернусь.

Данилка остался один. Впрочем, после засечной черты лес уже не казался ему особо дремучим. Лук на плече, кинжал у пояса, под кафтаном кольчуга — чего бояться такому орлу? Он неспешно трусил по тропе, удивляясь тому, с какой быстротой привычка овладевает человеком: невидимые прежде зате­сы глаз находил автоматически, безошибочно, ухо вылущивало каждый звук по отдельности, четко определяя место его происхождения и существо, его производящее, ноги сами выбирали, куда им сту­пить. Вот сейчас Данила очень даже понимал Хорта, да и сам чувствовал себя молодым, полным сил охотничьим псом.

И в тот самый упоительный миг полного перевоплощения в неутомимого, красивого зверя на спину гордецу с дерева прыгнул поджидавший его человек. От страшной тяжести, обрушившейся на плечи, Данилка покатился кубарем. Лук, хрустнув, лопнул пополам, кольчуга спружинила под ударом острозаточенного ножа.

В борьбе Данилка знал толк, среди ровесников сильней борца не было. Падение, каким бы внезапным оно ни было, обошлось без серьёзных повреждений; вскочив на ноги, он вых­ватил Раз и скорее машинально, чем обдуманно, сделал выпад в сторону набегающего врага. Тот от­прыгнул в бок, проворно отбежал назад и вынул из ножен короткую, немного изогнутую саблю.

Они стояли друг против друга, спружинив ноги, изучающе меряясь взглядом. Незнакомец оказался ростом пониже Данилки, но значительно шире в плечах, а главное, старше. Черные усы скобкой вни­зу сходились в короткую смоляную бородёнку, плоский нос возбуждённо втягивал воздух сквозь широ­кие, вывернутые наружу ноздри, щелочки глаз поблескивали вороньим зраком, голова топорщилась двухнедельной щетиной. Было в нем что-то, что неуловимо напоминало о Хорте. Может быть, повад­ка? Как и хозяин Данилки, крымчак просто излучал несокрушимую уверенность хищника. А жертвой он выбрал Данилку, и никакой иной роли признавать за ним не намеревался. Когда волк терзает его теп­лое, ещё живое нутро, заяц тоже стучит лапчонками, может и поцарапать, но жертвой суждено быть ему, а не волку.

"Ой, мама! — подумал Данилка, чувствуя, как костенеет всё его молодое и сильное тело. — Мамоч­ка!"

— Раз! — позвал он тихонько, понимая, что мама здесь ему вряд ли поможет. — Раз, голубчик, не под­веди!

То ли очень уж хотелось верить в невозможное, то ли солнечный лучик, проскользнув меж ветвей, коснулся камушка на клинке теплым неуловимым перстом, но Данилка мог поклясться, что кинжал с обнадеживающим дружелюбием подмигнул ему своим вишнёвым глазком: не дрейфь, мол! По дере­вянному от напряга хребту прокатилась ощутимая горячая волна. И стало легко, будто в потешной ку­лачной стычке сошёлся.

— Ну, чего пялишься, выродок крымский? — подал голос Данилка, с удивлением обнаруживая в соб­ственном голосе ехидные интонации Хорта. — Не признал, что ли?

В деревне за такое обращение к старшему по годам плетьми насмерть бы запороли. Хорту тоже слова не скажи: рот открыть не успеешь — удавит за одно намеренье. А на брани всё можно! Свобода, мать её так!

Крымчак в ответ ухмыльнулся и сделал вид, что хочет метнуть нож в юного наглеца. Данилка ему не поверил — попасть в голову с левой руки? Щас! Да и по роже видать — забавляется. Становилось всё интереснее. Крымчак шагнул поближе. Данилка не сдвинулся, смотрели глаза в глаза.

— Этак я и вздремнуть успею, — подбодрил Данилка противника.

Тот ещё шагнул, но не успел он поставить ноги, как ученик Хорта быстро скосил взгляд, уводя вни­мание в сторону, и провел полновесный выпад. Раз глухо лязгнул, пропорол вражескую кольчугу, бры­знула красная струйка. Жаль, расстояние не рассчитал — зацепил самым концом. Крымчак отшатнулся, изображая муку и растерянность. Данилка мило улыбнулся в ответ.

— Ага — разбежался! Мне спешить некуда.

— Я тебя убивать не буду, — подал голос крымчак. — Глаза выколю, язык отрежу — и гуляй себе! А то больно хитрый, как я погляжу!

— Догони сперва, — посоветовал внук бывальца-Клыча.

— И догоню — куда ты денешься? Догонять не убегать — не в пример выгоднее.

— Через час рад будешь ползком ползти, — парировал Данилка.

Крымчак усмехнулся с откровенным злорадством:

— На мне, как на собаке, через час всё зарастёт.

— Рад за тебя, — учтиво ответил Клычов. — А я погляжу.

Крымчак скрипнул зубами, придвинулся ближе. Данилка не отступил, только глубже спружинил руку с клинком, он ждал начала движения и вовремя уклонился от косого замаха, ударил сам и немедленно вернулся в прежнюю позицию. Противник наседал, искусно комбинируя рубящие и колющие удары, Данилка уворачивался от сабли, отбивал выпады ножом; помогало то, что спиной он держался побли­зости от могучей стоаршинной сосны, пятясь вокруг, и врагу приходилось очень осторожно наносить удары с левой руки, чтоб не лишиться ножа, а — того хуже — не задержаться, вытаскивая его.

Данил­ка был быстрее, ненамного, но всё же... на стороне противника оставался богатый опыт завзятого набежчика, уцелевшего в десятилетних передрягах опасного ремесла. Сманеврировав, он добился того, что нахальный парнишка вынужден был повернуться к дереву левым боком, лицом против сол­нца. С левой стороны каждое его движение сторожила сабля, с правой — отточенный нож, но ликовать оказалось рано: Данилка перешёл в атаку, нанося молниеносные уколы. Четыре из них крымчак отра­зил, не сходя с места, от пятого пришлось отскакивать. Данилка тут же вернулся на выгодную для себя позицию. Крымчак, тяжело сопя, остановился шагах в трёх; вся левая пола короткого его халата потемнела от расползшегося кровяного пятна, но в глазах тлели раскалённые уголья ярости. Было хорошо видно, что он вовсе не отказался от своего замысла, только с силами собирается, что­бы всё решить в одном неудержимом натиске.

И ведь обманул-таки! Отвел глаза — серия выпадов, ложных замахов, коротких перебежек, и Данилка с ужасом почуял под ногой зыбкий покров крохотного болотца. В следующий миг ногай обрушился на более хрупкого своего супостата, не особенно заботясь о сохранности собственной шкуры. Бросив са­блю, бесполезную в рукопашной, он вцепился в юношескую кисть, сжимающую смертоносный кинжал, и принялся наносить беспорядочные удары ножом. Данилка барахтался изо всех сил, но крымчак был сильнее. Правда, кольчуга пока что спасала, однако в любой момент острое лезвие могло угодить в шею или в лицо...

— Да помогите же кто-нибудь! — взвыл Данилка, в отчаянии мотая головой из стороны в сторону.

Ответом ему был оглушительный рык. Длинное серое тело промелькнуло перед глазами и прянуло сверху на вражью спину. Щёлк, хруст, вопль нестерпимой боли, алые брызги в лицо и неизъяснимое чувство освобождения. Первое, что сделал Данилка, сбросил грузную обвисшую тушу ногая.

Волчара сидел в трёх шагах — на сухом, старательно слизывая с морды теплую кровь. Глаза его на судорожно подергивающейся морде страдальчески помаргивали.

— Спаси Бог тебя, лесной хозяин! — прохрипел Данилка надсадно и, поднявшись на ноги, мелко трясущиеся в коленях, поклонился до земли.

Волк на Данилку и не взглянул, неспешной рысцой исчез в подлеске.

— Спасибо и тебе, Разок, — сказал Клычов, целуя рукоять верного своего кинжала.

Ногай лежал навзничь, голова неловко, по-кукольи, свернулась набок. Весь — от шеи до пояса — в кровяной луже. Зрелище было не из приятных. Невольно озираясь на поверженного вражину, Данилка собрал в колчан рассыпанные при падении стрелы, сунул туда же ногайскую саблю. Попробовал вы­тянуть из мертвой руки нож за клинок, не вышло. Хотел сапоги снять, побоялся. Все казалось — сейчас вскочит, ухватит за горло, с собой утащит... Чур! Чур! Чур!

Сначала бежать было нелегко, ноги мягкие, точно ватные, но уж очень хотелось убраться побыс­трее! Минут через десять вошел в ритм, отдышался — будто не бежал, а на полянке лежал, и поляна открылась задолго до полудня.

На поляне горел бледный, почти прозрачный огонь. У огня на куче лапника, застеленного потёртой волчьей шубой, лежал человек. В котелке над костром что-то варилось, распространяя окрест дразня­щие запахи мясного бульона. Кони паслись на опушке и, завидев знакомое существо, приветствовали его коротким ржанием.

Данилка подошёл ближе, с намёком положив руку на эфес кинжала. Человек у костра безбоязненно повернул к нему узкое рябое лицо.

— Спаси Бог, — сказал Данилка, присаживаясь по другую сторону костра.

— Аминь, — отозвался незнакомец. Был он стар и худ, под белой кожей обнаженного торса сухо пере­катывались верёвочные клубки мышц. Жёлтые глаза смотрели на Данилку с усталым спокойствием.

Данилка провел рукой по лицу, по кафтану, забрызганному кровью ногая...

— Котелок-то наш, — промолвил с намёком.

— А тетерев мой, — сказал старик. — У вас, я видел, соль есть. Без спросу не решился тронуть. Мо­жет, ты?

Данилка влез на дерево, снял продовольственный узел, скупо отмерил драгоценного минерала. По­думав, добавил в котелок горсть полбы, порезал луковицу. Старик деликатно посматривал по сторо­нам.

— Иди, умойся, — сказал Данилке, когда тот завершил свои манипуляции. — Ходишь, как вурдалак.

Клычов перечить не стал, да и самому противно было. Мимоходом потрепал по холкам заметно по­добревших к нему лошадей. "Придётся тоже с собой забирать," — подумалось кстати. Умылся, всласть напился вкусной, отдающей земляникой воды.

Старик за время его отсутствия с места и не сдвинулся.

— Уходить будешь, коней забери, — сказал он, снимая варево с перевесины. — А то пропадут, отвечай потом. Ешь, давай.

— А ты?

— Ложку потерял, — буркнул старик. — Всё потерял — и нож, и ложку, и котомку с харчем. Стар стал, видать.

Данилка достал пригоршню сухарей, бросил в котелок. Старичина жадно рвал тетерева крепкими жёлтыми зубами, только косточки похрустывали. А ещё на старость жаловался! Поди ж ты!

— Чего смотришь? — рявкнул, вскинув глаза. — Хлебай живее.

— Как тебя звать, дедусь?

— Андреем. Да тебе-то что?

— Нет, я так. А взялся откуда?

— Не твоё дело, — сказал старик, угрожающе зыркнув поверх растерзанной тушки.— Меньше спраши­вай, дольше проживёшь.

Ссориться с дедом Андреем хотелось не очень, точнее — совсем не хотелось. С таким только свя­жись — сто раз пожалеешь! Данилка поправил ножны так, чтобы рукоять была под рукой, сосредото­чился на похлебке. А спросить хотелось о многом.

Обед закончили быстро. Пока старик чистил котелок, Данилка седлал коней, приторачивал перемет­ные сумы. Сухарь, оставленный спасителю на пеньке, исчез необъяснимым образом, и Данилка ста­рался об этом не думать, потому что от дум этих сияющий полдень делался чернее полуночи. Мало ли что творится в глухом лесу, вдалеке от хрестьянского жилья!

— Провожу, — сказал дед Андрей, возвратясь.

Данилка уж и не знал, радоваться тому или нет. С одной стороны, вроде бы и... А с другой стороны, так...

Шли пехом, старик чуть впереди, Данилка с конями — следом. У болотца, в котором разыгрался пер­вый Данилкин нешуточный бой, Андрей распрощался, предварительно поинтересовавшись, не будет ли победитель ногая в обиде, ежели он попользуется его законной добычей. Вопрос задан был явно для проформы, потому что, не дожидаясь ответа, дикий старик незамедлительно ухватился за ближайший сапог, упершись в мёртвое тело белой босою ступней.

Данилка взмахнул в седло, ткнул Серого пятками в бок и был таков. Ехал медленно, навострив слух, шаря глазами не только по земле, но и по нижним ветвям, готовясь при первом же признаке опасности сигануть в кусты. Назад не оглядывался: позади Чалый, ему под копыто лучше не попада­ться.

И все-таки не углядел — Хорт вырос, как из-под земли.

— Весь лес на ноги подняли! — заворчал недовольно. — Топочете, как на гулянке. А лук где?

Данилка вытянул из колчана саблю ногая.

— Это тебе взамен, хозяин!

— А на кой ляд мне твоя паршивая сабля? — зашипел пластун, — Дальше ста аршин я её не брошу при всём желании! Была бы ещё, я понимаю, какая-нибудь гурда или дамаскинка — на худой случай, а то ведь простая железяка! Красная цена ей — полтина, а за лук я, между прочим, семь рублей отдал! Семь!

От обиды слезы сами собой подступили к ресницам Данилки.

— Я её — тоже, между прочим, — с бою взял! — закричал он дрожащим голосом... — Пластун, тоже мне! Крымчака я, что ли, проморгал?

— Да здесь на каждой сосне по татарину, — ухмыльнулся Хорт, — только потряси — посыплются, ровно яблоки. Говорил ведь — не шуми и гляди в три глаза; был бы нынче и при сабле, и с луком. Одни убыт­ки от тебя, Клычоныш!

Он взгромоздился на Чалого, тронул поводья.

— Гад ты, Хорт, — сказал ему в спину Данилка. — Если ты его раньше заметил, почему не сказал? Ну не нравлюсь я тебе — чёрт с тобой. Я не алтын, чтобы каждому нравиться. Но ведь за меня ж пеню платить придётся. Да и кто тебе опосля служить станет?

Хорт откликнулся, даже не оборачиваясь:

— Знаешь что, Клычоныш, я, пожалуй, плату за твою службу на одну меру урежу! Когда Клыч тебя ко мне притащил, я часом решил, что ты простой неумеха. А ты еще и дурак впридачу! В нашем деле, дубина, главное — результат. Я с тобой не век нянчиться назначен. Я тоже смертный и ждать, когда благоприятный случай представится, времени у меня нет. Как говорится, чем богаты... Взгляни на ре­зультат, Клычонок: утром был ты вахлак-вахлаком, а сейчас хоть плохонький, да вояка, можно один на один против какого-нибудь пастуха выпустить.

— Ага! Спасибо тебе огромное за науку, благодетель! — вскипел Данилка. — А если бы он мне шею свернул?

— Это чучело? — в голосе пластуна презрение было густо замешано с удивлением . — Ни в жизнь не поверю, чтоб мой ученик, в моей кольчуге, с Разом на поясе такому слабаку поддался. Да и пригляды­вали за тобой. Или нет?

Данилка счёл нужным уйти от ответа...

— Кто тебе сказал, как мой кинжал зовётся? — заворчал он в свою очередь.

Удивительно до чего красноречивы бывают иные спины! На хортовой, к примеру, ясно читалась ехидная сущность её владельца.

— Я много чего знаю, Клычоныш, — пояснил он, — А уж именные клинки-то наперечёт известны, и не мне одному, — подумал и добавил. — К сожалению. Мы об этом потом поговорим, а сейчас запомни только одно: рано или поздно встретится тебе на пути вот такой клинок, — палец Хорта начертил в воздухе сильно вытянутый ромб с обрезанным концом. — Рукоятка вся самоцветами усажена, а на крестовине — чёрный кристалл. Зовётся он Чернышом, но это прозвище. Слушаешь?

— Да.

— Имя его знать ни к чему, потому что выкован Черныш для врага. Надо тебе сказать — старых мастеров, по обычаю ли, или из уважения к редкому рукоделью, никто в неволю не брал. Самый отчаянный душегуб их уединение остерегался тревожить. Но нашёлся один стервец — угнал в полон армянского мастера Вайтага. Великим искусником и чародеем был Вайтаг, до сих пор гуляют по земле восемь его клинков, а сколько в тайниках да курганах зарыто никто не знает; думаю не меньше сорока. Черныш был последним. Вайтаг сковал его своему владельцу, сидя в подвалах Нина на цепи, вделанной в стену. Когда тамошний царь увидал Черныша, он поклялся, что до самой смерти не расстанется с ним. Так и случилось — через две недели царь был убит своим братом, тот, в свою очередь, погиб в сражении с мидянами, а Черныш достался племяннику Киякши, и пошло.... Черныш притягивает к себе человеческие сердца, чарует изяществом отделки и качеством металла, манит богатым убранством, но не было случая, чтобы он защитил своего хозяина. Его излюбленная повадка — застревать в ножнах в неподходящее время; но числятся за ним и другие коленца. Не суть важно. Главное, что следует помнить — это кинжал-предатель, обольстительный, как приманка в ловушке. Суть именного клинка спрятана глубоко. Он может быть роскошен, как Диамант, либо скромен, как Раз, но, для стороннего взгляда, это обычное оружие. Черныш же — настоящий колдун, ибо скован для мести. Его суть — на поверхности, но коварство так же притягательно, как и честь. Понял, Клычонок?

— Понял, — ответил потрясённый Данилка. — И у кого он сейчас?

— Трудно сказать. Говорят, будто видели на поясе персидского шаха. Если так, то я шаху тому не завидую, — Хорт спрыгнул с Чалого.

Повинуясь указующему жесту хозяина, Данилка спешился тоже, взял коней под уздцы. До засеки двигались в заведённом порядке; кони вели себя послушно, подолгу стояли в полной неподвижности, разве что ушами постригивали. К ночи Хорт отыскал очередной лаз. Ночевали в засечной черте, подкрепившись сухарями и луком, лошади смачно хрупали овёс из подвешенных торб.

— Завтра ты увидишь Великое Поле, Клычонок, — сказал Хорт с протяжным сладким вздохом. — Это такая зараза, что тому, кто её однажды отведал, с той поры спасения нет! Правда ли, нет ли — не знаю, но слыхал я, будто нет вражды между Лесом и Степью. Будто распря эта — будь она неладна — между нынешними степняками и прошлыми.

— Чудно' говоришь, подал голос Данилка. — Мы извеку в лесу живём.

— Так тебе кажется, — уточнил Хорт. — А мне про древние времена сказывали. Был, де, народ наш велик да могуч. До того силён, что кроме себя самого, достойного врага и не ведал. Так и погиб в раздорах и кромолах взаимных. А тех, кто остался, вчерашние союзнички в лес загнали. С той поры, де, и не утихает вражда меж нами.

— Брехня, должно быть! — Данилка зевнул и заворочался на лапнике, располагаясь поудобнее.

Не очень-то верилось во все эти хортовы байки — его слушать, не переслушать, да и на шебутные мысли наводит.

— Может и брехня, — согласился пластун, — только давно уже замечено, что нет для русского человека злее врага, нежели он сам.

Проснулись чуть свет. В одной из петель, расставленных накануне, обнаружили крупного зайца. Хоть скоромная, да еда! Хорт уполз надзирать за степью, оставив Данилку за повара. Маленький костерок дыма совсем не давал, впрочем, и жару от него было чуть больше. Солнечное блюдце осторожно приподнималось откуда-то сбоку, наискось. Жаворонки курлыкали, как сумасшедшие; застоявшиеся в тесном проходе лошади нервно перебирали ногами, возмущённо пофыркивали. Со стороны позасечья ленивыми волнами накатывал дурманящий разноцветый дух. Данилка торопливо глотал горячую кашу, но другая его часть — этакий внутренний Данилка — дубль — с бдительной исправностью впитывала в себя окружающий мир, вылущивала малейшие симптомы возможной опасности. И эта волнующая настороженность, подспудная разделённость сознания, казалось, только добавляла пряного аромата в привычную пищу. Вот сейчас он очень даже понимал хмельное нетерпение Хорта, и вчерашняя сшибка уже не тяготила сердце, а наполняла его ощущением необычайной полноты собственного бытия.

"А ведь неплохо бился!" — подумалось с гордостью. — "Этот пёс, пожалуй, и Хорта бы попотеть заставил..."

Конечно это вряд ли, тут же подсказала вторая сущность, но для первого боя и вправду неплохо.

Хорт лежал на брюхе, удобно пристроив под бороду толстый обломок сухой сосновой ветви. Прямо перед его глазами располагалась узкая щель в, казалось бы, сплошной стене внешней черты. Данилка занял его место, заглянул в оконце. Земля тянулась до самого горизонта, то бугрясь, то выстилаясь лощинами; от разноцветья рябило в глазах. Трава, ещё не вошедшая в полный рост, достигала коленей, но лаз располагался на взгорке и видно было далеко. Слева — чуть ниже — дымчато-зелёные кусты боярышника.

— Не нравится мне этот куст, — вздохнул Хорт, сноровисто работая ложкой. — Как нарочно, бугор слева, холм справа. Лощинкой до куста и дурак доберётся, себя не выказав. Полтора часа за ним наблюдаю... вроде тихо, да кто его знает!

— Что делать станем?

— Ждать и смотреть, ночью я с ним разберусь доподлинно! А к осени надо будет срубить — напомни.

Куст вёл себя вполне естественно: шевелил веточками под напором ветра и безмолствовал.

— Может топором в него кинуть? — предположил Данилка.

— За полтораста саженей? — ухмыльнулся Хорт. — Лихо придумал! Тут как-то приятель мой Крест побасенку баял: идёт мужик, смотрит — куст шевелится; он туда топор и брось...а из куста — такой же точно — мало не в голову. Ну, мужик и встал столб-столбом. А из куста ему и говорят: "Чо смотришь? Обратного куста не видал что ли?!" Гляди, Клычонок, как бы и этот обратным не оказался.

Они похихикали, благо, что ветер был в их сторону.

— Ты вот что усвой себе, парень, — продолжал Хорт, облизав ложку, — у ногая глаз так устроен, что в зоркости с ним тягаться трудно. Этим, да навыком верховой езды они нас сильнее.

— А мы их чем? — полюбопытствовал Данилка.

Хорт подумал, почесал за одним ухом, почесал за другим...

— А ничем, пожалуй, — вымолвил с некоторым недоумением даже. И замолк надолго.

— Погоди, — сказал Данилка, — это что же такое выходит? Они, значит, сильнее, а мы у них три царства оттяпали?

— Тайна сия велика есть!— крякнув, ответил Хорт. — Но выходит так.

— Может числом взяли?

— Да вроде нет...

— Значит оружием, — решил Данилка. — Или упрямством.

— Второе вернее,— поразмыслив, ответил Хорт. — Этого у нас всегда хватало. Что я хотел тебе сказать-то? Вечно ты со своими вопросами меня с панталыку сбиваешь! Ага! Так вот: зоркость их хвалёная в дозоре частенько подкладывает им свинью изрядную. Степи у них сухие, а здесь — у нас — парящие. Не встревай! В солнечные дни над полем морок колышется, взор искажает, блазнит — одним словом. Бывало, что опытные добытчики от дальнего леска, как от несметного войска бежали, а то наоборот — подпускали к себе на расстояние пешего броска, полагая, что далеко ещё.... В каждом достоинстве, парень, свои недостатки, Здесь — в наших степях — с нашим зрением мы не в пример сильнее. Но не ближе версты. Усвоил?

Данилка кивнул. В кусте определённо проглядывалось что-то неподвижное. Жаль -далековато...

Стемнело. По всей засечной черте растеклось мягкое ненавязчивое тепло, густой аромат степи струился и плавал слоями. Ветер угас. Угас и вечер.

Под покровом сгустившейся мглы, ушёл Хорт, строго-настрого заповедав смотреть и слушать, как следует. А что тут углядишь? Превратившись в одно большое ухо, Данилка прилип к оконцу, внимая каждому шороху. Всё было глухо, как в погребе; лишь соловьиные рулады очередями щекотали по нервам, да изредка подавали свой стрекот кузнечики, очнувшиеся от зимней спячки. Нечастый переступ конских копыт отдавался в сердце режущей болью.

— Эй! — грохотнуло у самого уха. — Ты спишь что ли?

Хорт втиснулся в лаз и, приказав седлать коней, принялся разбирать внешнее заграждение.

— Был там кто? — спросил его Данилка.

— А ты думаешь, куда мы торопимся? — вопросом же ответил пластун.

За кустом валялся здоровенный бугай, колчан с луком, сабля и нож аккуратной кучкой лежали рядом, с шеи крымчанина змеиным выползком свисал сыромятный ремешок. "Видно, не один я такой глухарь", — молча, порадовался Данилка. После вчерашней сшибки, жизнь любого крымского жителя для него разом потеряла всякую ценность. Было немножко противно, чуточку боязно — и никаких иных эмоций к мертвецу он не испытывал. Хорт, наклонившись из седла, ухватился за ремешок и пришпорил Чалого; Данилка собрал оружие.

Обогнув холмец, тянувшийся по правую руку от лаза, Хорт отпустил удавку, оставив мертвеца прямо в траве, повернул обратно. Они устроили коней за холмом ближе к засеке, а сами залегли на его верхушке. Так, чтобы высокая трава прикрывала от случайного взгляда.

— Почему ты ждёшь их от левой руки? — спросил Данилка.

— А откуда им ещё взяться? — Хорт прикурил трубку, раскинулся навзничь. — Подход к кустам — лощиной, а лощинка сам видишь, куда сворачивает. Не трусь, Данилка, приедет сменщик с двумя конями — своим и того амбала, что копыта откинул. Приедет на рассвете, чтоб коням ноги случаем не поломать. Тут я его и возьму. Был бы мой лук целым, всё было бы просто и скучно: взял бы его на прицел, да и шлёпнул с первой стрелы. И сейчас шлёпну, правда, с твоей помощью. До тридцати считать умеешь?

Данилка кивнул.

— Ну вот.... Сосчитаешь до тридцати и свистнешь. Только спрячешься сначала, чтоб стрелой в глаз не схлопотать. А дальше — моё дело.

— А не уйдёт?

— От меня-то? — усмехнулся Хорт. — От меня — вряд ли.

Дело было кончено в течение полминуты. Они подпустили всадника к холму, потом Хорт заполз ему в спину и, после данилкиного свистка, метнул крымчаку нож под лопатку. Кони, конечно же, понесли, но компаньоны их быстро догнали и завели в засечную полосу: оттуда не сбегут.

— Всё, парень! — сказал Хорт, извлекая из переметной сумы дорогую кольчугу, украшенную золочеными пластинками. — На этом спокойная жизнь для нас закончена! Объявляю открытие военных действий, тем более что через час-полтора воевать всё равно придётся. Ударим первыми, пока не ждут. Жаль — луки пристрелять не успели.

Данилка прицепил к поясу одну из татарских сабель, Хорт вынул из торбы свою. Хороша была сабля — ничего не скажешь! Рукоять из рога; на крестовине два зелёных глазка; конец клинка чуть изогнут и утяжелён. Такой что уколоть, что голову развалить — раз плюнуть! А по клинку — травлёные узоры прихотливым кружевом. Теперь понятно, почему Хорт на Раза не зарится.

— Как воевать будем? — спросил Данилка, пришпоривая коня.

— Очень просто. Судя по их повадкам, в ватаге их не больше дюжины. Двоих мы уже прихлопнули...

— Троих, — поправил Данилка.

— Двоих, — сказал Хорт. — Твой был сам по себе. Есть и такие. Короче, через час они спохватятся, что дозорного нет, половину отряда отправят разбираться, что к чему. Надо их встретить и похоронить. Желательно — всех. Твоё дело плёвое — в случае надобности, спину прикрыть. Был бы лук пристрелянный, я бы их один взял, а нынче может твоя помощь понадобиться.

— Я готов, хозяин! — обнадёжил Хорта Данилка.

Тактика пластунов, обкатанная веками, действительно сложностью не отличалась. Как всё гениальное, была она проста и безотказна, ибо люди, её применявшие, были прекрасно подготовлены именно к этому методу ведения войны.

Крымчаки показались через полчаса. Как и предсказывал Хорт, было их пятеро. Ехали, растянувшись в цепочку, метрах в трёхстах друг от дружки, оставляя засеку в полуверсте, справа от себя.

— Дураков ищут! — прокомментировал Хорт. — Этим точно полная крышка!

Оба пластуна — а Данилку с некоторыми оговорками уже можно было включить в число представителей этого достойного ремесла — уже минут десять лежали в засаде в двух километрах от засеки и в пяти километрах от достопамятного "обратного" куста. Левофланговый "загонщик" должен был проехать метрах в ста справа от них, второй, несколько приотставший от левофлангового, метрах в двухстах. Кони шли крупным шагом, по колени, утонув на степном разнотравье. Всадники луки держали в руках, но стрел пока не трогали, и Данилка понял, почему так торопился Хорт. Здесь — вдали от засадного поста — никто не ждал неприятностей.

Небольшой бугорок, за которым скрывались пластуны, подозрений не вызывал — слишком ничтожен был, чтобы укрыть всадника, а то, что коней можно положить отдельно от их хозяев, прирождённому наезднику и в голову не приходило. И впрямь, во всяком достоинстве не без изъяна! Крайний крымчак прошествовал мимо, с неподвижностью истукана вглядываясь вдаль.

— Пошёл! — твёрдый локоть Хорта больно толкнул Данилку под рёбра. Данилка неслышнее мыши скользнул к Чалому, лежавшему шагах в пяти сзади.

Сухо щёлкнула тетива. Оставалось надеяться, что с такого расстояния Хорт не промазал и из чужого оружия... Чалый взмыл над зелёным ковром поля с нежданной резвостью куропатки, взял с места в намёт. Данилка висел с правого боку, держась ногой в стремени, а рукой обнимая конскую шею. "Конь дорогой", — звенело в мозгу наставление Хорта. — "Стрелять не будут. Постараются догнать". И, правда, ни одной стрелы даже мимо не просвистело.

Оторопь ногаев длилась считанные мгновения. И вот уже, пронзительно вереща своё заветное "Олла Билла! Олла Билла!", четверо всадников повернули вдогон. Хорт, не торопясь прицелился в спину ближайшего... Серый рванул по степи скорее голубя царских кровей, унося хозяина от метких крымских стрелков.

На этот раз ногайцы оказались умнее, опасный бугорок обошли стороной, теряя драгоценные секунды. Пара стрел, лязгнув о пластунскую кольчугу, отлетели прочь. Настал черёд гонки, в которой разыгрывался самый драгоценный приз — жизнь. Всё было, как полагается, как надо.

— Гони живей! — заорал Хорт, настигая ученика.

Данилка и рад был бы скакать быстрее, но в глазах и так уже всё плыло — на скакунах, подобных Чалому, ему сиживать не доводилось!

— Не могу! — крикнул зло.

— Бросай поводья, закрой глаза! — распорядился пластун, — Слушай Чалого сердцем! — и наотмашь стегнул коня спущенной тетивой. Иноходец, взревев от боли, помчал быстрее вихря. Данилка распластался на широком теле коня, обнял за шею обеими руками... Встречный поток свистел в ушах. Гойда! Гойда! Вездесущие вороны, одышливо маша усталым крылом, остались далеко позади. Серый не отставал.

Сколько длилась эта сумасшедшая гонка, Данилка не знал — счёт времени давно был потерян. Какое там время! Есть ли оно вообще?!

— Добро! — крикнул Хорт. — Теперь давай, тяни поводья! Да не дёргай, чёрт! Тяни помаленьку. Ещё! Ещё!

Чалый храпел, пружинил могучую шею. Ему — иноходцу, вошедшему в раж — мундштук вонзался не в губы, а, казалось, в самое сердце, разгулявшееся от степного полёта. Данилка открыл зажмуренные глаза, осмотрелся. Крымчаки маячили за спиной, превратившись в чёрные точки.

— Славно пробежались, — усмехнулся Хорт. — Теперь заманивать будем.

— Куда заманивать? С трудом разлепив непослушные губы, спросил Данилка. — Зачем?

— Недаром видать говорят, что один недоумок вопросов задаёт столько, что на сто мудрецов довольно! Куда удастся, туда и заманим. Даром я что ли третьего трогать не стал. А мог бы!

— Не понимаю, — честно признался клычовский внук.

— Мне нужны не двое, и даже не трое, мне нужны все пятеро, — пояснил Хорт. — Убей я троих, разве посмели б оставшиеся нас преследовать? Они хоть и полные дураки, но всё ж не настолько. Ты на крючок рыбалил когда — ни-то?

— Было дело, — Данилка достал кожаную баклагу, с жадностью присосался к горлышку.

— Они думают, что мы у них на крючке, а это мы их подсекли, да на леске туда-сюда водим. И когда их двужильные лошадки ехать откажутся, настанет для них весёлое времечко! Они — наездники, а мы, как никак, пластуны. Или нет?

— А как же! — улыбнулся Данилка.

— Самое сложное — не дать им спрыгнуть с крючка. Пусть догоняют, но потихонечку. Пусть надеются, сукины дети.

Серый шёл лёгким вольным галопом, Чалый бежал внешне неторопливо, но скоро, как все иноходцы. Чёрные точки погони медленно, словно нехотя, вырастали в размерах. Крымчаки свято верили в собственные силы, в смертельную точность отработанного прицела, в неутомимость степных коней. Им рассказывали о странных людях, именующих себя пластунами, но пренебрежение ко всему свету, впитанное с молоком матери, было в ногаях настолько сильно, что рассказы эти воспринимались, как байки, ничего, решительно ничего общего не имевшие с реальной жизнью. Всё, что их интересовало в данный момент, заключалось во времени выхода на дистанцию верного прицела. Догнать и всадить стрелу в глаз — вот о чём думал каждый из них, загодя прикидывая стоимость близкой добычи. Но сначала следовало догнать...

Подпустив преследователей на километровую дистанцию, пластуны выровняли бег скакунов со скоростью движения погони. Солнце было в глазах крымчакам, неторопливо карабкалось в зенит. Кони Хорта взмокли от скачки, но других признаков утомления не подавали.

— Долго ещё? — спросил Данилка.

— Холм видишь? — ответил Хорт. — На той стороне — конец пути. Для нас, но не для коней.

Въехав на вершину холма, Данилка понял, что имел в виду его лихой хозяин. Небольшой, но звонкий ручеёк, начинавшийся у подножия, стремил свой жиденький бег в сторону маленького — в сотню десятин — леска. Поле, лежавшее между холмом и лесом, изобиловало группами кустарных куп, по обе стороны русла виднелись заросли трав. Пластуны спустились к ручью и переплавились на другой берег один за другим, стараясь наследить позаметнее. На всём скаку ворвались в прохладу нежирной боровой тени.

— Лежать! — прикрикнул Хорт на коней. — За мной! — это адресовалось Данилке.

Позиция, которую облюбовал старый пластун, обладала одним очевидным преимуществом: на пути к лесу более удобных, а следовательно, более приметных, было преизрядное множество. Она располагалась в жидком ореховом кусте, немного в стороне от обозначенного конного следа. Взгляд с холма мог наткнуться разве что на верхушки орешника, прикрытого более густыми зарослями. Весь расчет места засады строился исключительно на специфической психологии степняка, на его стереотипах в отношении жителя лесов. И действительно: разве не видно, что след уводит в рощу,весьма пригодную для защиты от мастеров конного юоя? Ногайцы по-прежнему смнили себя охотниками, не желая допустить возможности, что окажутся в роли обыкновеннейшей дичи. А Хорт о защите и не помышлял.

Две стрелы ударили в спину ногаям. Первая безошибочно вонзилась в бритый затылок дальнего, вторая — данилкина — засела в левой лопатке ближайшего, с лязгом пробив спрятанную под халатом кольчугу. Третий из набежчиков, не поворачивая коня, послал его намётом к опушке. Раненый помчался следом, унося в теле данилкину стрелу. Но уехали недалеко, Хорт стрелял не только метко, но исключительно быстро: передний крымчак, так и не достигнув опушки, опрокинулся навзничь, нелепо подпрыгивая, сполз с конской спины, и повлёкся по буграм, кустам и корням, стуча раскроенной головой, пока ноги сами собой не высвободились из стремян.

— Бери Серого! — велел Хорт Данилке. — Если через полчаса эта тварь, — кивнул он в сторону последнего из лихих загонщиков, уходящего в степь, — будет ещё жива, я с тебя шкуру спущу! Работу делать нужно чисто, или не делать вообще! Усёк, Клычоныш?

Спустя минуту, Данилка пустился в погоню. Ногаец гнал коня, нещадно настёгивая его троехвостною плетью. Хлопья пены летели, как снег в февральскую непогодь.. тщетно — Серый был много быстрее. В первые же несколько минут он свёл на нет первоначальное преимущество беглеца. В душе Данилки не было жалости, сердце стонало в предвкушении расплаты. Он ждал, он умел ждать. Серый аргамак вынес его на расстояние в десять шагов. Тут не промахнулся бы и младенец. Тетива трофейного лука хлопнула с сухим торжеством, стрела вонзилась сзади под левую ключицу...

Всё было решено, ногай развернул коня; спасаясь от разящего лука, пошёл в ближний бой. Конь Хорта в выучке не уступал никому, лёгкого нажима коленом было довольно, чтоб он резко взял вправо на всём скаку. Третья стрела пробила череп насквозь. По инерции крымский скакун промчался ещё с полверсты, пока не выдохся окончательно, взять его особого труда не составило.

— Ну что это?! — ворчал Хорт, с ожесточением выдирая стрелы из мёртвого тела, — Ты б его ещё, как ежа, утыкал! Две прорехи на одной кольчуге, не многовато ли? И так-то дрянь, да ещё дырявая, как худой невод... Беда с тобой и голимое разоренье!

— Сказал бы спасибо, что коня не уцелил, — отозвался донельзя гордый Данилка. Он торжествовал свою первую бесспорную победу, и брюзжание Хорта отскакивало от него, как горох от крепостной башни.

Лошадей распрягли, подпустили к воде, сами улеглись на вершине холма в изумрудную зелень травы. Хорт запалил трубочку, благодушно пуская сизые кольца в небесную синь, попутно изложил план дальнейших действий. Как говорилось выше, планы пластунов особой сложностью не отличались, и этот тоже исключения не составлял.

Выехали в сумерках, не торопясь, дав изрядного крюка. В засечной черте разделились: выспавшийся за день Хорт отправился в степь — искать лагерь нахальной ватажки; Данилка остался с конями. Удивительное дело: за день, проведённый в полях, он соскучился по засеке, будто по родной избе! Спалось ему тепло и вольготно, хотя кони топтались у самой головы. Проснулся свежий, кровушка в жилочках бурлила с бешеной силой. Сводил коней к водопою, оседлал Серого с Чалым. Завтракать не стал — с пустым животом воевать сподручнее, говаривал Хорт, а Хорт, как убедился Данилка Клычов, всегда знал, что говорит.

В путь отправился пешим, учёные кони шли следом — шагах в двухстах, выдерживая расстояние настолько верно, будто их на аркане вели. Солнышко выглядывало над верхушками леса самым краешком, поминутно прячась в седых бородищах слоящихся туч... в степи пахло мокрой травой. "Опять дождь!" — подумал Данилка с досадой; за последние дни он порядком отвык от избыточной влаги. Здесь — в ста километрах южнее Медведкова — он жил словно в другой стране. И жизнь была иной: звери гуляли, а человек двигался перебежками, прячась от себе подобных, выискивая врагов. Подумать только — ни одной избы на полсотни вёрст!

В деревне ногаев боялись, в рассказах, вполголоса поведаемых на вечерних посиделках, рисовались сказочными чудовищами, кровожадными и непобедимыми. Здесь — на засечной черте — этих зловредных тварей ставили ниже волков, смотрели на них, как на законную добычу, равно угодную людям и Богу. А может Бог тут был какой-то другой...

Следуя законам Границы, Данилка шёл, будто тень. Не шёл, а скользил, выбирая низины, подолгу вылёживая на гривках бугров, вынюхивая возможный подвох. Но Хорт всё-таки вынырнул откуда-то из-под земли и сразу же начал ругаться.

Невероятно и, тем не менее, факт — только сейчас новообращённый пластун заметил смутное шевеление воздуха в засечной черте, в полуверсте от места их встречи.

— Ну и сколько их? — перебил он учителя.

— Было пятеро, — буркнул Хорт. — Сейчас одним меньше. Я тут вот что подумал — зачем ребятам ишачить на этом прожоге? Пешими засеку они и так пройдут. А? По лесу погуляют... может на волка какого-нибудь набредут...

— Так-то оно так, — рассудительно молвил Данилка, сдерживая улыбку. — Знать бы ещё, где они лошадей держат...

— Да там же, где пятый сидел, — ответил Хорт и, не выдержав роли, подмигнул догадливому ученику. — Айда!

В небольшом, неглубоком овражке, понурив короткие шеи, теснился десяток ногайских коней, связанных воедино двумя арканами. Хорт, усевшись на Чалого, явно обрадованного встречей с хозяином, ухватился за плеть и с молодецким посвистом погнал четвероногие трофеи вдоль Полосы. На звук из прожога выскочили две фигурки, потешно размахивающие руками. Данилка выпустил в них полколчана, одна из фигурок дёрнулась и захромала.

— Молодец, Дангилка! — похвалил он себя с чувством глубокого удовлетворения. От Хорта всё равно не дождёшься... Пришпорил Серого.

Они до самого полудня переправляли лошадей из Степи в Лес. На всякий случай отъехали подальше от последних членов уничтоженной банды: конечно ходоки из ногаев ещё те, да мало ли.... А потом Хорт подстрелил молодую розовоухую свинку, и они устроили себе царский обед, щедро вознаградив собственные желудки за длительное воздержание.

— Подранил, говоришь, — благодушно ворчал Хорт, вгрызаясь в печёный окорок, истекающий жирным соком. — Это хорошо. Считай, что их уже трое — с раненым они чикаться долго не станут. А вот то, что десяток стрел на подобную дурость извёл — это здря! Ещё пригодились бы. Слушай сюда, Клычонок! Шайку эту отпускать вредно для нашего дела. Если хоть один до своих доберётся, будет нам к осени головная боль. В засеку они до половины залезли, работы осталось денька на три-четыре. Секёшь?

Данилка кивнул.

— С нашим табуном по степи разгуливать весьма затруднительно, — продолжал старый пластун. — Именно для такого случая согласился я ученика взять. Давай, докажи на что способен! Оставляю тебе наших друзей-пехотинцев, а сам пока сбуду барыш. Если всех ухлопаешь, коня подарю, денег дам, только учти — упустишь — будешь пешком ходить.

— А не боишься, что обману? — ухмыльнулся Данилка.

— Ты-то? Не, не боюсь. Проверить будет проще простого, да к тому же все твои хитрости государевой печатью на морде твоей отпечатаны. Слушай внимательно: без воды в степи никто не выживет, и наши с тобой крымские приятели, по своему обычаю с коня не слезающие, старым своим путём идти не отважатся. Те вёрсты, что верхом они за день одолевали, пешими им и за два не осилить. Пойдут вдоль ручья к Вороне, что вовсе не означает — по бережку, уясни. Нам с тобой, что верхами, что пешими — двое суток ходу. Им — пять, ежели не мешать. За такое время я бы полсотни поганцев положил, ты ж не выпендривайся, на рожон не лезь, весь горшок разом лопать не вздумай. Они конечно щенки лопоухие, но и ты пока что не волкодав. Действуй по-пластунски, наверняка. Сегодняшнюю ночь они проведут в том леске, где мы с тобой их товарищей похоронили. Завтрашний день будешь за ними следить. Дальше полуверсты от берега они держаться не посмеют, но могут на такое же расстояние отодвинуть сторожа. Это имей в виду. Место для засады выбирай, как учили. Нападёшь завтра под вечер, когда выдыхаться начнут, бдительность потеряют. Больше двух стрел разом не выпускай, уходи. На второй день устроишь им три засады во второй половине. Запомни, Клычоныш, лучше отмахать лишних полсотни вёрст, чем на риск идти. Никто не поможет, только сам.

— Не дурак, понимаю.

— Хорошо бы! С берега на берег переправляться задумаешь, делай это у них за спиной. Будешь обходить — только пешим, чтоб даже макушку твою не заметили. Ты их должен пасти, а не они тебя. И в этом помощник тебе — твои же собственные ноги! Не забывай, что у противника под малахаем тоже мозги, а не жижа. Не исключено, что после каждой засады они будут прыгать с берега на берег. Тут смотри сам: если уверен, что попадёшь, стреляй. Нет — не егози, дай крюка, обойди спереди и ищи новую засаду. Только учти — переправу твою они знать не должны. Спать ляжешь, костра не зажигай. И им не давай. Заметишь, что ночью огонь запалили, близко не подбирайся, пусти три-четыре стрелы, сами погасят. Главное — не суетись, усвой, что спешить выгодно им, не тебе. Полдня будешь лежать — лежи полдня, никуда не денутся — приползут, как миленькие! Это день второй. Запомнил?

— Да, — сказал Данилка.

— На третий день они попробуют тебя обмануть. Вероятнее всего, в путь двинутся ночью, во второй половине. Это было бы даже неплохо — пройдут вдвое меньше, умаются вдвойне. В левой суме найдёшь колокольцы и моток бечевы; если на расстоянии десяти вёрст встретятся группы деревьев или кустов, натяни верёвки, подвесь колокольчики. Может, кто расшибётся, ногу подвернёт, а нет, так пусть лишний разок подрожат, понервничают, с ходу собьются. Они тебя уже сейчас, как огня, боятся, а, после того как хотя б ещё одного подстрелишь, вообще перетрусят, если конечно под прицел лезть не будешь... Короче, все преимущества на твоей стороне. Не суетись, действуй без спешки — победа твоя. Задёргаешься или зазнаешься — прихлопнут, как муху. Сами издохнут, а тебя прихлопнут! Перед ночлегом сделай запас вёрст с десяток, успеешь выспаться, прежде чем дотопают. Стрел даю тебе два полных колчана, встретимся на Вороне. Верстах в пяти ниже впадения ручья увидишь здоровенный горелый дуб, от него возьми прямо к Закату, пусти Серого шагом, сосчитай до пятисот, не спеша, найдёшь холмец с низинкой. В низинке всё заросло бояркой и татарником. В кустах — пещерка. Днём отлёживайся, ночью будешь за бродом поглядывать — он в верстах в двух ниже по течению, если от дуба брать. Серого отпусти на волю, он конь учёный — два раза свистнешь, придёт, и чужого к себе не подпустит. Костёр жги в полдень, веток сырых не бери и большого огня не раскладывай. Буду через неделю. Если ж нет — жди ещё сутки и уходи засекой к Цне; там найдёшь сторожу — пусть знают, что я пропал. Теперь спи, выйдешь в ночь.

— Прощай, Хорт! — сказал Данилка, обняв поднявшегося хозяина и учителя. — Спаси тебя Бог!

Хорт хлопнул его по плечу и вспрыгнул на Чалого.

— Да, едва не забыл, — проворчал он, принимая конец аркана. — По сторонам-то поглядывай! Ежели наткнёшься на кого, прячься, где сказано, и до моего появления не высовывай носа! До скорого, Даниил!

Если бы не заблаговременная привычка, Данилка пожалуй что и заревел бы — до того пусто стало вокруг после того, как последний конский хвост исчез за стволами. Ногаев Клычов не боялся.

С того самого момента, как подраненный им противник показал спину молодому пластуну, он думать забыл о почтении, которое внушали кочевники деревенскому люду. Сейчас для Данилки они были всего-навсего злыми собаками, которых следовало остерегаться, но добыть во чтобы то ни стало. Немного смущала неведомая лесовику степная нечисть, но и тут он свято верил в защиту Белокамня и нательного креста. А вот одиночество сильно тяготило юную душу. Хорошо, хоть Серый с ним! Эта мысль согрела сердце.

Незаметно уснул и пробудился, когда изрядно стемнело. Нехотя пожевал кусок свиньи...

— Ну что, брат? — спросил Серого, нетерпеливо сопящего и перебирающего ногами. — Одни мы с тобой остались, так?

Серый кивнул и охотно принял уздечку; похоже, он застоялся и жаждал дела.

Степь встретила их накатами соловьиных теноров и волчьим воем, запахами цветов и влажной травы. Солнце садилось в синем окладе туч. Накрапывало, но слегка. Серый шёл мягким вольготным галопом, глухо топоча в запревшую землю. Верный Раз ласково похлопывал хозяина по бедру, ободряя и напоминая о своём присутствии. Данилка с благодарностью погладил тёплую рукоять.

Плавно прибыла матушка-ночь, Серого пришлось перевести на широкий шаг, а вскоре и вовсе освободить от тяжести седока. Они шли рядом, прислушиваясь и принюхиваясь к ночному полю, час за часом, верста за верстой. Пара волков, подобравшись поближе, нехотя потрусила во тьму — от человека опасно и остро разило железом и рыбьим клеем, с таким лучше не связываться, да и конь не струсил, захрапел угрожающе. Ну, их!

К лесу Данилка подполз в одиночку, сбоку. И в который уж раз убедился в удивительной прозорливости старого пластуна — в глубине рощи действительно мерцал красный огонёк, маленький, точно окровавленный глаз. Вернувшись в поле, Данилка повёл Серого в обход. Ручей в этом месте круто забирал к Востоку, идти пришлось долго — на привал устроились, когда восточный край неба уже окрасился розовым бликом.

Место для наблюдения Данилка выбирал тщательно и наконец нашёл то, что нужно. Это был старый курган, осевший с течением времени до высоты человеческого роста, обросший дерниной и кустарником. До воды было не больше восьмидесяти шагов, в сторону степи мелким ковшом тянулась продолжительная долинка, постепенно взбирающаяся на возвышенность. Здесь ленивые ходоки вряд ли пойдут. Путь им — мимо кургана.

Данилка ослабил подпругу четвероногому своему заединщику, вдоволь напоил его шагах в трёхстах ниже по течению, умылся. Теперь ждать. Ждать. Что как известно, ничем не лучше бега вдогонку. Он успел и поесть, и даже вздремнуть, разморившись от длительной лёжки. Степняки показались в самый полдень — три малозаметные точки на зелёном ковре поля. Данилка вздохнул и отправился готовить скакуна к делу.

Ногайцы шли медленно, в перевалку, поминутно утирая пот, струящийся с бритых голов. Данилка, не торопясь, накинул тетиву на рог лука, вынул из колчана две тяжёлые широколезвенные стрелы. Приглядевшись повнимательней и заметив, что лишь у одного из татар лук находится в напряжённом положении, вынул ещё три. Вот гадство! Будто услыхав его жаркие мысли, двое других из троицы пешеходов тоже изготовились к бою. Да оно и понятно. Данилка убрал лишние стрелы обратно в колчан.

До врагов было метров триста, когда они вдруг вскинули луки. Щёлк! Щёлк! Данилка едва успел пригнуться, как на голову шею с шорохом посыпались свеженькие листочки и мелкие веточки. Ногаи, на ходу перезарядив своё смертоносное оружие, по-прежнему шагали ни шатко ни валко. Ждать! Ждать! Осталось меньше двухсот метров, когда последовал новый залп. На этот раз юный пластун был настороже и залёг прежде чем луки поднялись на уровень глаз. Практические уроки, взятые у специалиста своего дела, больше, чем все его разглагольствования, приучили Данилку к терпению. Он встал на колено и, выбрав себе цель пообъёмистее, натянул лук до самого уха. Кончик стрелы опустился чуть ниже вражеского лица. Тетива глухо хлопнула по рукаву. Не теряя времени на проверку результативности выстрела, Данилка выпустил вторую стрелу, немного снизив прицел. И, вскочив на Серого, крепко лягнул его пятками в рёбра.

Вслед полетели угрозы и стрелы, но, ни те, ни другие вреда пластуну не доставили никакого. Серый мчался, как ураган, забирая к Закату — в Степь. Когда не только враги, но и сам курган затерялся за линией горизонта, Данилка повернул коня назад — к лесу, и полчаса гнал его полным намётом. Затем, давая ему передышку, пустил шагом к ручью.

Серый перемахнул пятиметровую полоску воды одним прыжком. Держа изгибы русла на пределе видимости, Данилка проехал десяток вёрст и, спешившись, прокрался к берегу. Конь шёл следом, чутко наблюдая за седоком в ожидании условного знака. Спрятав его в небольшой, но глубокой ложбинке, Данилка залёг за молоденькой ивой, растущей у самой воды.

Через час на другом берегу появились две крошечные фигурки, третья тащилась сзади, отставая на полверсты или чуть больше. В душе Данилки жалости не было. И думал он лишь об одном — подранка нужно добить, прежде чем браться за остальных. Эти псы почитали величайшей заслугой похищение русских, польских, литовских детей. Эти крысы не церемонятся даже с собственными сотоварищами, оказавшимися менее удачливыми, нежели прочие. С какой стати щадить подобных ублюдков? Добить! Непременно добить!

Он не испытывал гнева, в сердце властвовали омерзение и холодный расчёт. Если ранить другого, потерпевшие могут объединиться в своём недуге и принудить здорового вернуться в лесок, засесть под его прикрытием и выждать, либо выздоровления, либо подхода какой-нибудь иной шайки. Этого допустить нельзя. Хорт, подробно расписывая план действий для ученика, подразумевал и подобный вариант.

Пришло и решение. Данилка пропустил добытчиков мимо, переправился снова вместе с конём и ринулся в погоню, держась под прикрытием невысокого, не крутого правого берега. Путешественник, подстреленный им, за это время отстал от приятелей ещё на двести шагов, хотя и эти тащились, будто сонные мухи. Он всё озирался по сторонам, видимо, хорошо понимая, на кого в первую очередь начнётся охота.

"Умён, собака!" — подумал Данилка и приказал Серому остаться на месте. Последнюю версту он преодолел, согнувшись в три погибели, временами касаясь влажной земли пальцами рук. Он вынырнул над поверхностью берега с натянутым дотуга луком метрах в тридцати позади жертвы. Ногай обернулся в этот же миг и вскрикнул, как заяц в собачьих зубах. Стрела прогудела гигантским шмелём и до половины вонзилась в самую середину груди. Лук выпал из разжавшейся руки, кривые ножищи подломились, обрушив грузное тело в зелёную щётку травы. Третий!

Сотоварищи Данилкиной жертвы даже не обернулись — спешили убраться подальше, надеясь, что беспощадные загонщики удовлетворятся смертью подранка или хотя бы задержатся, шарпая его имущество. Игра пошла жестокая, и спасти могли только тёмная ночь, быстрые ноги, да исключительное везение. В этих местах, по степным меркам, было довольно оживлённое движение: броды через Ворону открывали доступ ко всему междуречью Цны и Выши, а безымянный ручей — арена смертельной пьесы, разыгрываемой пластунами — представлял собой наиболее удобную дорогу к Засечной Черте. Очень хотелось метнуть в сторону беглецов стрелу-другую, но Данилка превозмог мстительное чувство — пусть надеются, что отвязались.

Подозвав Серого, в третий раз переправился через ручей, обошёл жалкие остатки разбойной ватаги по широкой — на пределе видимости берега — дуге. Отмахали вёрст шесть-семь, заново вышли к воде, начались поиски места последней — на сей день — засады. Нет, недаром всё-таки таскался Данилка с неугомонным Хортом, недаром прел в раскалённой кольчуге и стаптывал ноги: одного взгляда хватило ему, чтобы найти иезуитски-коварную позицию, беспроигрышную по всем статьям.

Густые ивовые заросли здесь протянулись вдоль берега на полверсты, чуть в стороне в неглубокой влажной ложбинке виднелась группа рябин, ещё дальше — большой зелёный бугор — всхолмье. Настоящая западня, изготовленная самой природой! Чтоб обойти её, крымчакам пришлось бы забрать далеко в степь, на что они вряд ли решатся, учитывая спешку и отсутствие необходимых сил. Скорее, прижмутся к самому подножью бугра, держась подальше от опасных кустов.

Там у холма он их и встретит!

Он проехал ещё две версты; переправившись в очередной раз, спрятал коня за холмом со степной стороны и, похрустывая сухарём, залёг неподалёку от своего четвероногого друга. Солнце ощутимо клонилось к закату, из рваной пелены пепельных облаков накрапывало. Влажная зелень травы сочно хрумкала под локтем.

Степняков Данилка заметил издалека. К своему глубокому удивлению, он так и не обнаружил в собственном сердце ни тревоги, ни особого нетерпения. Волнующая опасность охоты на двуногого зверя как-то незаметно и просто перетекла в скучную обыденность ремесла. Разгадать вражью уловку, предвидеть его возможные действия оказалось куда интересней, нежели исполнить несложную, удручающе однообразную операцию на поражение.

Но что это? Не дойдя до засады каких-нибудь пятисот шагов, ногаи внезапно остановились. Постояли, потоптались... и плюхнулись наземь. Вот стервецы! Весь их расчёт открылся Данилке сразу. Зачем лезть на рожон, когда дело движется к ночи?! Судя по затянутому небосклону, будет она беззвёздной и почти безлунной. В такую ночь мимо засады можно пройти в двадцати шагах — не заметят. Ловко!

Положение Данилки усугублялось ещё и тем, что он был один. Приходилось выбирать: бодрствовать ли всю ночь напролёт или убираться подальше подобру, поздорову. Он всерьёз занялся рассмотрением проблемы превентивного обстрела, в расчёте на то, что противнику не известно об уходе Хорта. Пары стрел, пущенных в сторону ногайского бивуака было достаточно, чтоб обнаружить свою позицию, но в то же время, испортить противнику отдых, что вообще-то могло оказаться очень даже кстати.

Но, с другой стороны, они, ни разу не видели Хорта в последние сутки, не встречались им и следы копыт второго коня. Догадаться, куда мог исчезнуть второй пластун, крымским добытчикам было проще простого. А это значит, они могут рискнуть и преодолеть опасное место засветло. "Надо уходить", — решил Данилка.

Встреча произошла задолго до полудня, пятью верстами ниже. Истомлённые ночной ходьбой ногайцы потеряли не только бдительность, но, похоже, и половину мозгов. Только этим, пожалуй, можно объяснить их невнимание к довольно густому кусту, приткнувшемуся почти к самому берегу по другую сторону ручья. Вместо того, чтобы обойти небольшой берёзовый колок со стороны поля, взяли к воде.

Выспавшийся, хорошо отдохнувший Данилка влепил в них пять стрел с расстояния в двадцать сажен и дотемна пролежал, наблюдая за неподвижными телами. Напрасная предосторожность — обоим стрелы угодили в основание шеи; одному сбоку, другому — успевшему повернуться — прямо под бороду. Три других попали в голову, в плечо и в ногу. Мимо не прошла ни одна.

Добыча была небогатой: пара старых кольчуг, одна с прорехой, сабли, ножи да две кошмы для ночлега. Луки тоже ничего особо ценного собой не представляли. Единственное, чему Данилка был рад так это запасу высушенных лепёшек и полуфунту соли, хранившемуся в кожаных кисетах. Но забрал и всё прочее: в деревне за два ножа давали пуд ржи, а за любой из татарских луков — по два. Очень хотелось надеяться, что Хорт хоть что-нибудь да оставит своему верному подмастерью.

Эта же надежда повлекла его вспять — к верховью ручья, где валялся третий из несчастливых беглецов. Ночевали они в кустах у бугра. Там же Данилка зарыл и весь железный хлам, завернув его в одну из войлочных подстилок. С собой взял кошму, стрелы да один из луков — про запас.

Долго ломал голову, что ему делать с избытком свободного времени. До Вороны — день доброй скачки. Не лучше ли отсидеться в зелёных покоях засеки? Но на выбор решения, как, ни странно, сильно повлияла пустяковость добычи. У Вороны можно было выследить кого-нибудь побогаче. К вечеру четвёртого дня на горизонте замаячила чёрная вица горелого дуба.

Дождавшись наступления темноты, конь и всадник отправились на разведку. Всё было тихо, во всяком случае, с точки зрения пластуна. С одной стороны, подобная обстановка Данилку даже очень устраивала, а с другой было немного обидно, что зря старался, понапрасну подгонял услужливого коня. После всего происшедшего с ним за трое суток, Серый ему стал роднее деда.

— Ты уж прости меня, длинноногий, — сказал он Серому, обняв его за шею.

Мудрый скакун снисходительно покивал сухой головой.

Хорт заявился посреди бела дня, когда Данилка отсыпался после ночного бдения у брода. Сначала и не понял, что случилось.

— Открывай, лежебока! — орал старый пластун, с такой силой пиная ногой в дубовую заслонку землянки, что красные струнки суглинка посыпались сквозь щели дубового же перекрытия. — Подъём, заспанец!

Данилка сунул нож обратно за голенище, плюнул, выругался и снял засов.

— Давно ты тут? — так приветствовал Хорт своего встрёпанного спросонья оруженосца.

— Четвёртый день, — проворчал тот, выползая наружу. — Сухарей привёз?

— А то нет! И сухарей, и соли, и крупы: всего вдоволь. Ты чего недовольный такой?

Данилка сел напротив, отёр рукавом запылившееся лицо.

— Три ночи у брода торчу, — сказал ворчливо. — А по весь день пригляда за ним — никакого. Земля там утоптана, убита, что твой ток — поди, проверь, переправился кто или нет!

— Балда ты, Клычоныш! — осуждающе молвил Хорт, набивая табаком свою любимую трубку. — Этот берег — наш. Переправляясь, коней нужно свежими иметь. А ночью огонь за пять вёрст видно. Соображаешь?

До самого июня на Вороне врагов не было видно. Хорт даже пожалел, что взял Данилку — от такого вояки, де, крымский хан, и тот подальше решил держаться. А Данилка оказался настолько глуп, что попытался отвести подозрения. И то сказать — муторно от безделья, да и добычи никакой. Коли так и дальше пойдёт, поди, докажи вздорному деду, что вины твоей в отказе хозяина нет, как нет. Незадача — худший из пороков; всяк знает. Только Хорт вот на Данилкины увёртки шибко обиделся. Хотел даже морду набить, если и пожалел, то исключительно по малолетству. "За что?" — изумился Данилка. "За то, что пластуна с душегубом равняешь!" — орал Хорт. — "Да я век согласен без добычи сидеть, лишь бы ногаев у Засечной Черты не видеть!" Подобных тонкостей юный Клычов пока не разумел: выучившись азам приграничной войны, вкусив хмельной победной доли, он рвался в бой, в тягучую негу смертельной игры. Добыча — добычей, но интересовало его совсем иное. А что если Хорт плату урежет? Или вовсе откажет от места? Тесные просторы лесных полян малы стали для степного разведчика.

Он боялся даже подумать о вероятности возвращения к повседневной суетливости деревенского прожитья. Возвращения без барыша, а, значит, и без славы. Кому нужен нищий бродяга? Кто поверит в его пустопорожнюю похвальбу? Всякий подспудно мнит себя героем, волей случая лишённым возможности проявить свои уникальные достоинства. Уж он-то наверняка бы вернулся на лихом аргамаке, в кафтане златой парчи, с царевной поперёк седла и Змеем Горынычем на аркане! Вот жаль, что всё недосуг — то вспашка, то сенокос, а то сугробы по пояс! Что, и ты такой же удалый? Так у тебя же возможность была, покажи, каким явился!

На посторонних, в общем-то, было начхать, Данилка пустозвоном не был и воли языку давать не думал в любом случае. Ну, разве что самую малость. Ваньке Корюшкину пару слов да Катюшке Зарядной.... Но дед — не Ванюха, ему слова — что собачий брёх, ему результат интересен. Будет барыш — и вдругорядь отпустит. Хорт, конечно, заплатит, на сколь подрядили, только возьмёт ли ещё раз неудачливого помощника?

Наконец пофартило. Подошла ватага в полста голов, в своём многолюдстве беспечная до нахальства. Впрочем, спесь Хорт с неё сбил первой же ночью: сняв сторожей, навёл переполох в ничего не понимающем заспанном стане. Данилка отогнал табун. Кони шли неохотно, всё порывались вернуться к хозяевам, хлыст свистал, не переставая, хортовы жеребцы рычали на непослушный косяк, ровно овчарки. Сто лошадей! Даже на ярмарке в Шацке Данилка не видел такой прорвы верхового скота!

Хорт вернулся к вечеру, принёс роскошную саблю, всю усыпанную разноцветными камушками. Как добыл, не сказал, да Клычов и не спрашивал.

— В степь повернули, — сообщил старый пластун с нехорошей усмешкой. — Нагостились, наверное.

На третьи сутки к полудню показалась голубая ленточка Цны. Ещё через час навстречу пластунам вышла полусотня конных стрельцов в лазоревых кафтанах. Чернобородый одноглазый стрелецкий голова на превосходном крапчатом аргамаке встретил добытчиков милостиво: получив в подарок двух лошадей, дал провожатого.

Провожатый оказался молодым неразговорчивым москвичом, сухощавым, но широкоплечим на удивление. Его гнедыш двигался упругой танцующей рысью, красиво изгибая лебяжью шею, грива ниспадала до самых удил.

— Как звать, молодец? — спросил явно очарованный Хорт.

— Яков Батьков, — стрелец на пластуна и не взглянул.

— Кто нынче сторожами правит, Яша?

— Фёдор Никитич, сын Никиты Романовича.

Данилке стрелец не понравился — больно заносчив. Не говорит — слова сыплет сухим песком. Дать бы в глаз, чтоб гонору поубавил, да боязно.

— А что на Москве слышно? — продолжал Хорт, раскуривая трубочку.

Яков неприязненно покосился на дымокура, ответил через силу:

— Двое великих бояр преставились. Князь Василий Голицын, да Никита Захарьин. Годуновы большую силу взяли.

— А ты, вроде, как не рад, Яша, — заметил старый пластун.

— Чему радоваться-то? — стрелец сплюнул. — Фёдор Иваныч, царь наш боговенчанный — будь он здрав и долголетен — человек тихий, батюшке не чета, и крепко милостив. Но, не в обиду будь ему сказано, чисто ребёнок — то молится, то забавами тешется. Все дела бояре крутят да братаны Щелкаловы. Чего ни удумают, то он своим царским словом и скрепит.

— Тебе-то чем плохо?

— Государь наш Иван Васильевич большую радость нам пожаловал, когда кромешников поприжал, а женился на Марье Нагой — дочке Федьки Нагого. Сам помер, а шалава его со своим вы...ком нам на шею сесть вздумали. Добро, нашлись заступники, не дали опричной шайке новой бузы затеять. Подняли народ, привели воинов, прогнали бешеную семейку и доброхота ихнего вора Богдашку к ядреней фене. Совсем было успокоились. И вот, на тебе — Годуновы! Чем лучше Нагих-то?! — Яков разгорячился, видать, наболело. — Опять вкруг государевых палат опричная нечисть захороводилась: и Грязной Тимоха, и Смирной-Маматов, и Федька Шеферединов.... Одна надёжа на Шуйских, авось не дадут в обиду сброду собачьему. А и то сказать — кому охота терпеть величанье татарских последышей? Нешто в Расее собственных бояр нетути?!

— И даже больше, чем надо бы, — вздохнул Хорт.

На Цновских берегах в это лето скопилось больше тридцати тысяч воинов. Полк Левой Руки под командой Бориса Черкасского разбил свой лагерь у самой опушки, опёршись о Засечную Черту. Сторожевой устроился прямо на берегу, возле Устья. Здесь распоряжался князь Владимир Шестунов, сын новоиспечённого боярина Фёдора Шестунова — белозерского наместника. Полк Правой Руки под началом князя Ивана Сицкого оседлал левобережье. И, наконец, станица Большого полка, растянувшаяся почти до самых владений братанов Бартеневых вдоль побережья, управлялось молодым Фёдором Романовым, юнейшим из московских бояр.

Узнав о том, кто командует войском, Данилка с облегчением перевёл дух. Даже в их лесное захолустье доходили слухи о баснословном богатстве семьи Романовых, о пристрастии мужской половины этого рода к конским скачкам и стремительной соколиной охоте, об умопомрачительной щедрости в отношении бедного люда. Видать, не зря молился Данилка, видать, дошла его мольба до всевластного Спаса.

Полоса шалашей, палаток и шёлковых островерхих шатров достигала в ширину добрых двухсот саженей. Кругом костры, и разноцветье дворянских нарядов. Шипение котлов и аромат медовухи. Ближе к лесу — верстах в двух — гулкий топот огромного табуна.

— Месяц гуляют, — усмехнулся Яков. — Ни дня без пьянки! Известное дело, царёва служба для стрельца и казака — дозор, для дворянина — гульба и раздоры.

Не успели и ста сажен проехать, как из бурлящего лагеря вымахнул навстречу десяток всадников в парчёвых кафтанах, сноровисто взял прибывших в кольцо.

— Куда направляемся, сиволапые? — полюбопытствовал ласковый мужичок с окладистой, ровно стриженой бородёнкой и уклончивым, рыскающим взглядом цепких, пронзительных глаз. В этой компании одет он был скромней любого, но, судя по великолепному статному иноходцу, на котором он восседал с небрежностью прирождённого казака, и почтительному отношению окружающих его щёголей, сомневаться не приходилось — вожак.

— Пред светлые очи боярина Фёдора Никитича, — спокойно ответил Хорт. — Лошадок на погляд привели.

— А чьи будете, ежели не секрет?

— Для тебя, мил человек, секрет откроем, — улыбнулся Хорт. — Здешние мы. Из Кутымок Бартенёва-Ушатого. Я жилец, а помощник из смердов.

Мужичок думал недолго.

— Бартеневы все тут, — сказал с угрозой. — Если соврал, головы не сносить! Ты, стрелец, ступай, по-добру, мы твоих гостей сами проводим.

— А сами-то вы из каковских будете? — огрызнулся Яков.

Компания мужичка, похоже, его не очень-то испугала. Одну руку он положил на приклад кремнёвого карабина, второй незаметно ухватился за рукоять сабли. В потемневших, серых, как щебень, глазах гуляла угроза:

— Я вас не знаю!

— Мы тебя тоже, — тут же окрысился всадник в залихватски сдвинутой на ухо шапке, подъехав поближе.

— Спокойно, Хлопко! — осадил его предводитель отряда, и, повернувшись к стрельцу, добавил. — Зовут меня Замятней, из галицких Отрепьевых. Жилец Александра Никитича Романова. Довольно тебе?

— Замятня, говоришь, — протянул Батьков, — ну, тогда скажи, как сына твоего убиенного звали?

— Богданом мы его кликали, а крестное имя — Яков. А теперь проваливай, невежа!

— Ладно, — сказал стрелец, поворотив коня. — Не серчай за памятку, твоя милость, я из потомственных буду. А мы, сам знаешь, приказ свято чтим. Прощевайте и вы, добычные люди.

— Всего доброго, Яша, — откликнулся Хорт, Данилка молча кивнул.

Стрелец небрежно протиснулся между конными, ехал неторопливо, поигрывая волосяной камчой и что-то насвистывая.

— Крутой! — одобрительно отметил старый пластун. — Далеко пойдёт!

— Если крымские не остановят, — усмехнулся Замятня. — Хлопко, и ты, Черняк, езжайте за мной. Ты, Лебедев, вместо меня останешься.

Крымские кони за время остановки успели разбрестись, сочно хрумкая сладкую пойменную мураву, в дальнейший путь тронулись с неохотой.

— А что это скакуны ваши рычат, будто волки? — удивился Черняк — высокий горбоносый и смуглый крепыш.

Говорил он гортанно с каким-то непонятным увечием слов. Хлопко только усмехнулся, подкрутив белёсый с рыжинкою ус.

— Оттого, что ногаев не любят, — обронил Хорт. — Ни ногаев, ни скотину ихнюю.

Огромный шатёр златотканого белого шёлка высился посреди долины между лесом и берегом. Со стороны Поля был он ограждён двумя рядами палаток с красными еловцами, возле которых на охапках прошлогоднего сена, на грудах лапника, сидели и лежали, беседуя, разудалые романовские холопы, увешанные дорогим оружием, облачённые в серебряную парчу. С московской стороны виднелся ещё ряд палаток.

При виде Отрепьева, табуну очистили проход, указали местонахождение хозяина. Вельможные братья пировали в шатре, полог которого был поднят и закреплён. В центре большого стола, целиком выструганного из дубового монолита, и установленного в тени, восседал человек лет двадцати пяти, ширококостый и статный на зависть. Темно-русые волосы его, остриженные в "кружок" закрывали уши и оставляли открытым большой гладкий лоб, оканчивающийся дугообразными густыми бровями. Синие глаза смотрели со снисходительным благодушием, временами искрились весёлым задором. Сквозь расстегнутый ворот полотняной рубахи, расшитой красным и зелёным бисером, виднелись волосатая грудь и драгоценный нательный крест, рассыпающий радужные переливы.

По правую руку сидел гибкий белоголовый верзила, румяное лицо которого густо обросло мелкими колечками рыжеватой бородки. Длинный нос с заметной горбинкой хищно навис надо ртом типичного расейского губошлёпа. Этот и вовсе одет был в нательную сорочку, лишь кое-где прошитою красною нитью. Долгие волосы откинуты на затылок, перевязаны узким девичьим пояском — шалун, должно быть.

Ещё дальше — юный парнишка, тонкий, как тулово боевого лука. Пепельные кудри, зелёные глаза, золотистый пушок по тяжёлому подбородку. На длинных пальцах с узловатыми вспухшими суставами — золотые перстни, горящие листвяным и лиловым огнём. Синяя рубаха рытого бархата распахнута мало не до пупка. В глазах детское озорство и жадное любопытство.

У края стола — пожилой дворянин в зелёной шёлковой рубахе, украшенной жемчужными застёжками; озирается с неловкостью деревенского попа, угодившего на приём к патриарху, хотя и пьян преизрядно.

У противоположного конца стола расположился черноволосый здоровяк со смоляной бородищей и белоснежными зубами, очень похожий на большущего коршуна, встрёпанного удачной охотой, чему немало способствовали жёлто-карие на выкате очи, горящие грозным весельем, и пурпурный кафтан. Мощная шея туго охвачена высоким воротником, в волосатой лапище золотой кубок литровой ёмкости.

Рядом — молодой парень с царской осанкой. Русая грива до самых плеч, стянутая золотым обручем с бирюзой и рубинами; взор пытлив, но немного рассеян; в зубах длинная трубка, разукрашенная восточным узором; рубаха из тонкого литовского льна; руки тёмные, будто уголь жёг, либо в кузне работал.

Между ним и главой застолья — седьмой. Могуч и плотен, как молодой лев. Короткие рыжие волосы ершом топорщатся, усы — кабаньей щетиной, глаза, точно кремень, подбородком валуны можно дробить. На массивных плечах — атласный кафтан на голое тело, на шее золотая цепь до пуза, на цепи полупудовый крест с резной фигурою Спаса. Поперёк груди наискось белый рубец, на левой скуле тонкая ниточка шрама.

Вся столешница густо уставлена золотой и серебряной посудой, шустрые слуги то и дело что-то несут, что-то уносят — только пятки мелькают. Перед главным столом два гостевые на полтысячи мест. И если вблизи шатра от парчи и многоцветного бархата в глазах рябит, то у дальних концов всё больше сукно с бумазеей, а временами, и крашенное рядно. Гости — не хозяева, разные есть. У иного на шапке золотой рубль нашит, а сам — в рямках.

За левым от головного — вся орава Бартеневых. Пьют, горланят, с соседями переругиваются. А соседи такие, что упаси Господь: Тютчевы, Кикины, Ляпуновы, князья Щепины — настоящие башибузуки, Лодыгины, Воротынские и даже двое Даниловых! Будь их вотчинные владения малость поближе, за каждое слово Бартеневым пришлось бы ответ держать. Но сегодня можно. Сегодня Романовы во главе, в обиду не дадут.

Оробел Данилка, завидев такую картину. Ноги сами-собою вдруг мягкими стали. Шутка ли — всю жизнь перед Бартеневыми спину гнул, а тут его хозяев плетьми грозятся отделать. Каково же тогда Данилке придётся, ежели чем-то кому-то не угодит!

Спешившийся Замятня юркнул в шатёр, растолкал стольников, наклонился к уху молодого курильщика... . Повинуясь рассеянному кивку, заспешил назад.

— Айда за мной, сиволапые! — бросил властно.

Данилка кое-как сполз на земь, поплёлся за удивительно спокойным Хортом.

— Эти, что-ли? — протянул Александр Никитич, в упор разглядывая худородных людишек, низко склонившихся перед собранием вельмож.

— Они самые, боярин, — подтвердил Замятня, и Данилка почуял как со всех сторон потянулись к нему сотни пьяных любопытствующих взоров, острых, точно шилья, и тупых, как удар колуном.

— Эй, кто тут у нас Фёдор Ушатый-Бартенев? — гаркнул рыжий детина, обернувшись к гостевому столу.

— Я, князь Александр! — отозвался крепкий на хмельное хозяин Кутымок.

— Твои, что ли?

— А то нет?! Мальчонку слабо припоминаю, а второй Хорт, жилец мой. Здорово, Хорт!

— Здравствуй, Фёдор Иваныч, — поклонился в ответ старый пластун.

— Не крутись, пёс, когда с тобой князь Репнин разговаривает, — бросил юнейший из вельможной семёрки.

Хорт перевёл на мальчишку тяжёлый, безбоязненный взгляд.

— Оскорбить хотел? — спросил, не скрывая усмешки. — Да чем ты задеть можешь старого волкодава?

Дамский угодник перехватил вспыльчивого юнца, усадил на место.

— Не забывайся, мужик, — сказал строго, — и заслуженного волкодава, бывает, плетьми потчуют, если на хозяина тявкать начнёт.

— Странный разговор у нас завёлся, светлый князь, — попенял Хорт, вздыхая. — Мы с учеником боярину Фёдору Никитичу табун крымских лошадок пригнали. Надеялись на привет и ласку, а нас бранью да стращаньем встретили, будто беглых холопов. Очень интересно! Мы с Данилкой, может, и не муромцы, но и князь Шестунов — не Красное Солнышко.

Два Александра — Репнин и Романов — весело загоготали. Улыбнулся и главный застольщик.

— Слышь, Володя, — обратился он к юному князю, помилостивей бы надо, помилостивей! Имя обязывает! Откуда кони-то волкодав?

На Вороне нашли, Фёдор Никитич.

— А хозяева куда подевались?

— Частью домой пошли, частью с ковылём приобнялись.

— Почём продаёшь?

— Тебе, боярин, по рублю уступлю. Времени на полный торг нет, дела у нас.

Данилка осторожненько перевёл дух. Похоже, обошлось. Ну, Хорт! Ну, собака! Старший из Романовых ему понравился, слухи явно не врали. Изо всей оравы был он наиболее трезв и наименее задирист. Дерзость смердов совершенно не задевала достоинства царского брата. И надо львом, бывает, гнус жужжит...

— Сколько всего с меня причитается? — спросил он, откидываясь на спинку походного кресла.

— Девяносто восемь ефимков.

— Сколько-о?

— Девяносто восемь, — с поклоном подтвердил Хорт.

Собрание одобрительно загудело. Здесь хорошо знали, что за зверь — крымский набежчик.

— Добро! — воскликнул боярин. — Выпьешь? Кравчий, стопу водки!

— Благодарю, боярин, — ответил Хорт. — Но, если можно, что-нибудь из рейнских.

— Налей рейнского!

Сухощавый мужчина в белом атласе с головы до пят поднёс пластуну золотой кубок на серебряном восточном подносе. Хорт, не кочевряжась, принял приношение, поклонился братьям Романовым...

— За здоровье государя Фёдора Ивановича! — сказал громко и выдул посудину до самого донышка, перевернул на ладонь, слизнул остатки.

— За государя! — взревел Борис Канбулатович, поднимаясь с места. — До дна!

В суете и шуме про Дванилку забыли напрочь, стоял, как оплёванный, никому не нужный...

— А этот, почему за царское здравие не пьёт? — спохватился развеселившийся Фёдор Никитич. — Кто таков?

— Клычов Данилка, смерд его милости дворянина Фёдора Ушатого, великий боярин, — вытолкнул Данилка из пересохшего горла.

— Сколько лет мальцу?

— Семнадцать, — сказал Хорт.

— Чего умеет?

— Да много чего. В засаде сидеть, из лука стрелять, ножом резаться. За месяц пятерых крымчаков к Сатане спровадил.

— Что пить будешь, орёл? — спросил Данилку знаменитый боярин с ласковой, ободряющей усмешкой.

— Медку б выпил немного, — ответил Клычов, улыбаясь в ответ.

Тот же дворянин поднёс ему серебряную стопу золотистой крыжовной медовухи. Подражая учителю, поклонился Данилка московским княжатам, возгласил здравицу государю и опорожнил посуду. Тонное тепло мячиком прокатилось вниз, на сердце полегчало.

— Отведи им палатку, Замятня! — велел Фёдор Никитич. — Прикажи покормить. Завтра с утра представишь. Да передай Шелепуге, чтоб задирать не смели!

Шелепуга оказался высоким и длинноволосым мужиком, крепко похожим на широкую плоскую доску, слегка изогнутую на верхнем конце. Лет ему было чуток за тридцать, но в чёрной шевелюре уже вовсю пробивалось лунное серебро. В отвисшем ухе — золотая серьга с зеленоватым камешком, над вислою сливой носа — жёлтые совиные буркалы, седые кончики смоляных усов — мало не до груди. Подбородок старательно выскоблен, через всё лицо наискось бледная полоса старого шрама. Общий вид нежданно разбогатевшего лиходея.

— Принимай гостей, Шелепуга, — сказал Замятня, не слезая с коня. — Велено холить и ублажать, так что, сам понимаешь...

— Ладно, — отозвался Шелепуга, даже не шевельнувшись.

Он сидел на охапке сена, прислонившись спиной к плотному шёлку палатки, в компании пяти или шести молодых щёголей, вооружённых литовскими кончарами и тяжёлыми камчами конского волоса с вплетёнными в конец медными гирьками. Одного удара этакой плетью было достаточно, чтоб искалечить коня. Ну, а про человека-то и говорить не приходится...

— Так смотри, приятель, я предупредил, — добавил Замятня с нажимом и унёсся в сторону поля, сопровождаемый холопами.

Пластуны, ведя коней в поводу, подошли к палатке. Никто даже с места не двинулся, сидели, разглядывали с головы до пят, и Данилка всем своим деревенским нутром почуял, что без свары не обойтись.

— Ну, — ласково пропел Хорт, выдвигаясь вперёд, — чего зёнками лупаете, дармоеды?

— А ты, добытчик, стало быть? — лениво поинтересовался предводитель "собрания".

— Неужто по морде не видно? — Хорт бросил поводья ученику и уселся на груду лапника, спихнув с неё самого здорового из холопов, тот вопросительно взглянул на Шелепугу. — Пошли кого-нибудь за жратвой; есть охота до невозможности.

Холоп встал за спиной нахала, поудобнее перехватив рукоятку смертоносной камчи.

— Остерегись, — предупредил его добросердечный Данилка. — Серый голову напрочь откусит.

Кони подтверждающе всхрапнули, затанцевали, придвигаясь поближе.

— Фёдор Никитич нам сто рублей должен, — сказал Хорт, располагаясь поудобней и извлекая трубку. — И ему вряд ли понравится... Данилка, расседлай лошадок, да напоить отведи.

Неоплаченный долг — стыдоба неизбывная, никто такой роскоши себе позволить не может, и уж тем более царёва родня. Данилка безбоязненно повернулся к холопам спиной, стал снимать сбрую с весёлых коней. Невдалеке виднелась долблёная колода, доверху наполненная водой. Кони побрели за парнем, будто верные псы, а когда воротились, Хорт уже вовсю балагурил в окружении целой толпы изнывающей от безделья романовской челяди. Данилка протиснулся в центр. Один из холопов тут же сдвинулся, освободив пришельцу часть подстилки, другой протянул котелок с кашей, щедро сдобренной жирной свининой, и полкаравая белого пшеничного хлеба.

— На вот, пивка хлебни, — предложил раздобрившийся Шелепуга, кивая на корчагу, стоящую у ног пластуна.

Угощать саморучно ему не позволяло высокое звание боярского жильца. У царя Фёдора Иоанновича двести жильцов, у братана его — Фёдора Никитича — всего восемь. Только на боярском дворе жилец — всё равно что на царском боярин. Любого возьми, разгляди, расспроси — ахнешь!

Например, Шелепуга. Иначе говоря, Фрол Рябинников. Сын дворянский, четвёртый по счёту. С восемнадцати лет на государевой службе. Воевал с литвой и ляхами. На двадцать четвёртом году под пьяную руку побился об заклад с Михалком Бабарыкиным. Хвалился принести образок с Афона. И принёс... через три года, пройдя по степям, горам и морю, но того больше — по вражеским головам. Дважды его убивали; второй раз — почти до смерти. Кого и сколько убил он сам, к концу путешествия не помнил и сам Шелепуга. К сожалению, за время его отсутствия поместье Михалка было отписано на государево имя, а сам он со всею ближней роднёй пал жертвой Иоанного гнева. Хорошо, нашлись добрые люди, не оставили богомольца в скудости — взяли на двор, дали под начало полусотню военных холопов.

Сейчас Фрол — Шелепуга, как сыр в масле катается — есть досыта, пьёт допьяна, шёлковые рубахи меняет трижды в неделю. Конь у Фрола быстрее ветра, шуба на рысьем меху, шапка бобровая, оружие, правда, своё. И если какая-то сволочь перед хозяином в поясе не переломится, Шелепуга ей зубами глотку порвёт. Ему такое дело куда проще, чем штаны развязать. Когда встретятся два жильца от разных хозяев, кивнут и разъедутся, оба знают — стоит парой слов перекинуться — добром не разойтись. А на какого нарвёшься — одному Господу ведомо.

Данилка с жильцами пока не сталкивался, но каким-то шестым, а может, двенадцатым чувством унюхал звериную сущность принимавшего их человека. Нет, испуга не было — в последний месяц ему редко встречались другие, просто, на всякий случай, отметил для себя, кто может напасть первым. И мысленно признал, что пока не готов потягаться на равных.

Хорт протянул ему ковш с пивом и подмигнул — не робей!

— Благодарю, — сказал Данилка и добавил, чуть приподняв посудину. — За Никитичей.

Шелепуга одобрительно кивнул. Он видел людей насквозь, мальчишка ему понравился — в драке такому можно спину доверить, не продаст, не сбежит. Не лизоблюд — служака.

Пиво оказалось душистым, но слабоватым. Оно и понятно — на страже стоят, перепиваться нельзя. Есть у Романовых враги и кроме татар, можно сказать — и пострашнее татар. Крымских издалека ли, или вблизи, но заметят, донесут. А своих попробуй, распознай.

Хорт с Шелепугой дымили трубками, вспоминали знакомых по далёкой от Цны запорожской станице литовских черкас. Судя по всему, Хорт на Сечи не был давно, имена, произносимые романовским жильцом, ему ни о чём не говорили.

— Не знавал, не знавал, — повторял он раз за разом. — Но, вот, помнится, был у меня добрый приятель по прозвищу Евангелик. Здорово, шельмец, по Писанию шпарил!

— Ну, брат, высоко ж ты загнул! — усмехнулся жилец. — Герасим Евангелик нынче один из куренных атаманов! Слава о его парнях по всей Украйне гуляет. Ему с таким, как я, тогдашний, и говорить-то не об чем.

Осоловевший от еды и питья Данилка слушал с пятого на десятое. В дрёму клонило безудержно. Сосед по подстилке, видя мучения парня, кивнул на палатку и посоветовался выспаться, покуда ничего не случится. Понадобишься — разбудят.

Смеркалось. Шум за столами всё возрастал, хотя половина гостей лежала уже вповалку. Дворянские холопы по приглашению вестовых разбирали своих хозяев и транспортировали по месту воинского обитания. Романовский жилец Крутень, со своими ребятами стоявшими на охране порядка, сбился с ног, предотвращая вспыхивающие тут и там потасовки.

— Сколько водки с мёдами извели! — осуждающе молвил Иван Сицкий, глядя на пьяную кутерьму. — И всё понапрасну. Какой толк с этой сволочи?! Покуда государь на престоле, и так в землю кланяться будут. А случись чего — никто про нынешнее и не вспомнит.

— Умён ты, Ваньша, слов нету, — ответил Фёдор Никитич, поигрывая пустым кубком, — а того не смыслишь, что в царстве нашем не меч дело решает, а навет. Если в нынешний год, хотя б сто злых языков медком заклеим, авось и за нож браться не понадобится, когда срок придёт. Эй, Володька! Ты чего это батяню моего совсем уже затолкал, нехристь?! Я тебе!

— Да мы с твоим батяней душа в душу живём, — отозвался Владимир Шестунов, обнимая за плечи онемевшего старика. — Это не я его толкаю, это Ивашка Хмельницкий со скамьи валит.

— Может, отдохнёшь, батя?

— Ис-сключительно в-ерно, — даже пребывая в мертвецком хмелю, не посмел перечить своему вельможному зятю Иван Шестов.

Да и то сказать — грех такого не слушать. Кто он был, пока дочурка Ксюшенька не приглянулась царскому брательнику? Другой бы взял извозом, натешился да и схоронил бы в дальнем скиту. Ищи-свищи... А слово вякнешь, враз подавишься до посинения. Это ведь только перед самым сговором все вдруг спохватились, опамятовались: и Морозовы, и Шеины, и Салтыковы. Заходили кругами, захороводились: как же, чай не чужие, чай, одного корня! Где они раньше были, родственнички?! В самых смелых мечтах и не блазнило, что с такими людьми за одним столом восседать придётся. Теперь— то уж попривык малость, обтесался, но временами всё равно холодом обдаёт. Ведь возьми хоть самого никчемушного из этой кодлы — Володьку, и тот с собой сотню холопов привёл, да сотню дворян — всего полтысячи душ. Ежели его батюшка осерчает, вся шестовская родня горя от пуза хлебнёт!

— Чего ты с ним носишься, аки с писаной торбой? — удивился Репнин, провожая рассеянным глазом отход на отдых почтенного дворянина, влекомого под руки двумя романовскими бугаями.

— И правильно делает, — подал голос Борис Канбулатович. — У нас в горах так говорят: не хочешь детям в обузу быть, кланяйся батюшке до самой смерти.

— Много вы там понимаете в ваших горах! — отмахнулся Репнин. — От того султану и кланяетесь.

— Да и вам доводилось, — усмехнулся черкес.

— Ну, опять завелись! — не выдержал Фёдор Никитич. — Всё неймётся? А? Не хватало, чтоб ещё и вы передрались?

— Им не подраться, нам не посмотреть, — подначил Александр Романов, вынимая чубук изо рта. — А то, может, и впрям смахнёмся? От безделья плечи ломит. Володька, ты как?

— Нашёл дурака! — ответил благоразумный Шестунов. — Пригласи Крутня, ему всё равно кому бока мять.

— Цыц, говорю! — прикрикнул Фёдор. — А ты, князь Олекса к тестю моему не вяжись. Он роду честного, и я его за отца почитаю. Бывал и он некогда бывал да задорен, не хужей вашего.

— Ещё не повод всякую рвань за стол сажать, — сплюнул Репнин. — Вон их сколько удалых и задорных. Всех не употчуешь.

— Но одного можно, — улыбаясь пояснил меньшой Романов. — А где один, там и все, почитай, побывали...

— Не понял.

— А тебе и не надо. На то у нас Федюня есть.

— Велика тайна сия, — ухмыльнулся Репнин. — Так, что ли?

Александр Никитич откинулся на спинку резного дубового кресла, выпустил в сторону гостевых столов серию мелких и чётко очерченных сизых колечек:

-Тётушка наша, земля ей пухом, заступой дворянского люда пред покойным государем слыла. Батяня, мир праху его, тоже болельщиком земщины числился. Теперь Федюня юродствует.

Да как же! — сказал Сицкий, теребя свою головную повязку. — Перед нами-то чего претворяться? Не юродствует Федя — блажит.

— А хотя б и блажит, — улыбнулся Александр Никитич. — мне всё едино. Главное — польза от его блажи немалая. Ты вот говорил, что голодранцев напрасно поим. Не просекаешь, Иван! Каждый распоследний дворянишко не преминул отметить: наша братия людей из ущербных родов не чурается, а привечает. За одним столом держит, хотя и с краюшку. Все видят. И другим передадут. А это, Ваня, подороже Борискиных потчеваний. Холопов тоже, бывает и вином поят, и деньгой дарят...

— Да, кстати! — спохватился Фёдор. — Как вам эти двое из Бартеневских смердов?

— Я бы им местечко нашёл, — сказал Репнин.

— И я, — сказал Борис Канбулатович.

— Мальчишку взять можно, — обронил Александр Романов, задумчиво глядя прямо перед собой. — А волкодава не советую.

— Почему? — влез Шестунов. — Потому что наглый, да?

Александр Никитич промолчал, за него ответил Фёдор.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Данилка проснулся перед самым рассветом. У входа в палатку дрых старый пластун. И, вроде бы мертвецким сном дрых, нос стоило клычовскому внуку сесть на постели, Хорт поднялся тоже. За шёлковой стенкой слышался неумолчный говор московских головорезов. "Они что — вовсе не спят?" — подивился Данилка.

— Ну, как ты, Клычоныш? — поинтересовался Хорт, почёсывая давно немытый загривок.

— Как новая денежка.

— Смотри, не купись.

— Это ты к чему?

— Глаз на тебя положили, парень. Сегодня будут в холопы уторговывать.

— Не понял, — сказал Данилка.

— Тут и понимать нечего. Семнадцать лет тебе, а стоишь любого двадцатилетнего из романовских дармоедов. Быть тебе, значит, холопом, если на своём не настоишь. Уж постарайся, выкрутись.

Ёлки зелёные! Этого ещё не хватало! А с другой стороны...

— Да так ли уж худо в холопах? — спросил Данилка осторожно.

Хорт смотрел серьёзно, без обычного хмурого куража:

— Другому может и хорошо, а тебе — нет. Обидно, если вся наука моя по пустякам растратиться. Ты ведь хоть и худенький, а пластун. Тебе в одиночку цены нет, а в толпе — копейка за дюжину.

— Так присоветуй, что делать.

— Не соглашайся.

— Заставят ведь.

— Служить, может быть, и заставят, но не обязательно в холопах. Просись в наёмные. Требуй коня, какого сам изберёшь. Жалованье дворянское требуй, а ещё попроси, чтобы до зимы со мной отпустили. Теперь молчок!

В отверстие, распахнув полог, всунулась голова Шелепуги:

— О чём беседуем, голуби?

— Не мылись давно. Сидим, чешемся, дом вспоминаем, — ответил Хорт.

— Брешешь, поди.

— А хотя бы брешу, тебе то что? Зачем пожаловал?

— Горячую жратву принесли, пива бочонок. Без гостей начинать неловко, поторопитесь.

Густая стерляжья уха была щедро заправлена диким луком, черемшой и перцем. Пиво приятно остужало ободранное специями нёбо. Ух, до чего хорошо-то! Хорт мельком бросил остерегающий взгляд — не расслабляйся, не увлекайся, бди!

— Да-а! — мечтательно протянул один из сидящих в кругу, откидываясь на локоть. — Вот уже третий год у Никитичей живу, а всё никак не могу привыкнуть.... И за что мне такой фарт привалил?! Вспомню, бывало, как у дворян Нехлюдовых с лебеды на мякину перебивались, аж морозом по спине так и продерёт!

— Что верно, то верно, — откликнулся здоровенный бугай с залихватскими рыжими усищами вразлёт и россыпью веснушек на сытой ряхе. — Только в холопях, по нонешним временам и житьё! Особенно у нас! Слышь, пятидесятник, ты ведь у нас дворянского звания! Вот интересно, когда тебе здоровей бывало: допрежь или нынче?

— Спросил бы лучше не про лад, а про веселье, — проворчал Шелепуга, окутываясь в клубы дыма. — Я, сынок, весело жил — дня не проходило, чтоб за ковш браги в ножи не резался. Шибко весело: сегодня пью, завтра закусываю. Даром что дворянин... Сейчас, конечно, много скучнее: и кормят, и хмельным не обносят, скоро совсем забуду с какой стороны саблю подвешивают. Перед самым выездом встретил на Пожаре двух дворян Годуновских...

— Бориса, что ль? — заинтересовался бугай.

— Да нет — Сёмкиных... Ну, думаю, щас отведу душеньку на год вперёд! Загородил им проезд, будто замешкался, жду. Молчат, гады, коней придерживают, глаза прячут. "Чего, — говорю, — морды воротите? Не нравлюсь, чи шо?" "Да нет, — отвечают, — как можно? Чтоб романовский жилец да кому-то не нравился?" Тронул я своего гнедого вперёд, а сам, будто нечаянно, возьми, и зацепи ближнего плетью под чушку! Ну, думаю, этого-то верняком не снесут! А они только зыркнули — и ходу! Вот псы! Так подраться и не пришлось...

— Ты, отец, видно, совсем умом тронулся! — загоготал кто-то с другой стороны круга. — Кроме борискиных да шуйцевых, все прочие даже от нашего брата шарахаются, а ты — жилец! Тебе, чтоб душу потешить, такого балбеса искать нужно, кто про хозяев наших слыхом не слыхивал. А где ж такого сыскать?!

Данилка обсасывал стерляжьи головы, в разговоры не лез, но вынужден был признать, что хортова подсказка пришлась как нельзя более к месту: хвалить своих господ здешняя холопь умела до самой печёнки! Хорт молчал, как пень. Даже крепче.

— А ты, Даньша, говорят, Ушатым кланяешься? — посочувствовал Шелепуга юному смерду, по-отечески кладя ему на плечо тяжёлую лопату-ладонь.

Данилка кивнул, глядя в хитрые очи жильца прозрачным простодушным взором полного олуха.

— Нравишься ты моим парням, — задушевно молвил старый бродяга, теряясь в догадках, что бы это могло значить.

Судя по интересу, проявленному хозяевами к деревенскому увальню хозяевами, дураком тот определённо не был, и должен был хоть немного встревожиться. Неужто такой ушлый?

— Хочешь, Фёдору Никитичу за тебя словечко замолвлю?

— А насчёт чего? — разинув рот, подыграл Данилка.

"М-да-а! — подумал Шелепуга. — Такому палец в рот не клади — по локоть оттяпает..."

— На случай, если к нам присоединиться захочешь, — сказал вслух, снимая руку с костлявого смердовского плеча.

— Попозже, — сказал Данилка и улыбнулся.

За такую улыбочку кому другому Шелепуга зубы поштучно бы выщелкал. Этому пока что нельзя...

Братья Романовы встретились с добытчиками у самого табуна. Их белые рубахи Данилка заметил издали в пёстром мельтешении разноцветных нарядов свиты. Свита была небольшая — несколько жильцов и с десяток псарей. Кони под прибывшими — отборные аргомаки, а каждая псина — не дешевле всей деревни Медведково.

— Ну, показывай товар, волкодав, — сказал Фёдор Никитич, милостиво кивнув своим "кредиторам".

Его холодные синие глаза смотрели на удивление ясно — будто и не пировал накануне. Ширококостые ручищи небрежно покоились на передней луке дорогого черкасского седла. Крапчатый жеребец под ним сердито храпел, но покорялся малейшему нажиму колен. "Да! — невольно отметил Данилка. — Такому наезднику один лучше не попадаться!"

— Наш товар у тебя перед очами, Фёдор Никитич, — скромно ответил Хорт, сдавливая ногами бока Серого до тех пор, пока конь, задетый спесивостью крапчатого собрата, не застонал от боли.

Боярин заметил, запомнил, усвоил...и не подал виду. А Данилка вообще предпочёл бы оказаться за сто вёрст от этого места. Он одёрнул Чалого, вознамерившегося было, заместить своего товарища по конюшне в стычке с балованным боярским скакуном, и повернул его вслед за учителем. Рядом — на расстоянии вытянутой руки — медленно ехал Александр Никитич, развалившийся в седле, будто в кресле; глаза почти закрыты, русая грива колышется под порывами лёгкого утреннего ветерка. Этот точно ничего не видел...

Свита почтительно следовала позади, но на этом, пожалуй, всё её почтение и кончалось; двое переругивались едва ли не в полный голос, остальные подначивали, гогот вспыхивал ежеминутно.

— Добрые кони, — молвил Фёдор Никитич, объехав табун кругом. — Олекса, отсчитай сотню рубленых.

— Девяносто восемь, — спокойно поправил Хорт. — Лишнего не просили.

— Плата — тебе, подарок твоему парню, — безмятежно пояснил второй Романов, бросая в руки Хорту увесистый кожаный мешочек. — Заслужил?

— Есть немного.

— Эй, парень, как тебя?

— Вчера говорил уж... — нерешительно вякнул Данилка.

Свита, обступившая добытчиков полукругом, заржала так, что борзые поприпадали к земле, а кони обеспокоенно затанцевали, покушаясь подняться в дыбки.

— Прощения просим, — ухмыльнулся Александр Никитич. — С похмелья запамятовали.

— Данилка я, Клычова роду, спохватился юный пластун, вспомнив, кто перед ним, и кто сам таков.

— Шелепуга промолвился, что наши тебя признали, как своего, — уронил Александр, попыхивая трубкой и глядя на смерда в упор. Пойдёшь на службу?

"Вот оно! — понял Данилка.— Ну, держись, мой хороший!"

— Не прогневайся, боярин, — сказал с поясным поклоном. — У ваших милостей житьё сладкое, привольное... Нам без привычки. Без работы плечи ломит.

Сановные братья переглянулись: ну, собака!

— Отказываешься, что ли? — уточнил Александр, и в голосе его вдруг ощутимо прорезался железный лязг.

Свита угрожающе заворчала. Кто-то вызвался научить невежу достойному поведению.

— Мы в Медведково своими господами крепко довольны, — укоризненно молвил Данилка. — И за спиной их даже в государеву службу проситься совестно.

— С хозяином твоим я быстро договорюсь, — обнадёжил парня Фёдор Никитич, с интересом наблюдая за разворачивающейся сценой.

— А коли так, — тут же обернулся к нему Данилка Клычов, — то послужить бы хотелось светлым боярам, как господину нашему дворянину Фёдору Ушатому служу.

Это становилось и впрямь интересным...

— Где ж мы тебе Засеку на Москве отыщем?! — не выдержал Александр. — Разве пустить околотки обнюхивать.

— А это уж как вам угодно будет, — пожал плечами Данилка. — Только на Черте я шестьдесят рублей за лето имею, да коня, какого добуду. Не дорого ли для царевечей за верную службу?

— Наг-ле-ец! — задохнулся Шелепуга. — Что удумал-то пёс! Фёдор Никитич, только скажи — он у меня задарма на четвереньках прыгать станет!

— Ничего, Фрол, мы люди не бедные, можем и заплатить, — в голосе старшего из братанов Романовых строгости не было и на грош, но все умолкли в один момент. -Покатайтесь-ка братцы вокруг, поглядите нет ли вблизи чужого уха. Ты, Замятня, останься.

— Я гляжу, парень ты ловкий, — сказал он, когда свитские люди удалились на хорошее расстояние, — и не дурак. Но за это дворянского жалованья многовато. Докажи, что смел и умел, тогда на твоих условиях сговор держать будем. Не исполнишь дела — пойдёшь в холопы за полтину в месяц.

Данилка оглянулся на Хорта, Хорт выпустил клуб дыма, прищурился.

— Нечестная игра, Фёдор Никитич, — проговорил Данилка. — Есть на свете немало дел, какие в одиночку разве что Муромец осилит.

— Князя Сицкого помнишь? — последовало в ответ. — Вторую ночь исчезает куда-то. Узнай куда.

— Двое суток надо, — подумав, ответил Данилка. — И пропуск за разъезды.

Полдня ушло на обследование расположения полка Правой Руки, возглавляемого Сицким. По всему выходило, что иной дороги, кроме как в Шацк, князю и быть не могло. Разве что за лагерем через Цну переправится...

Там — на бережку, между бродом и ногайским шляхом — и занял Данилка свой ответственный пост. Коня не брал — ночью пешим сподручнее, да и всадник во тьме едва ли быстрей доброго пластуна. Не поленился, отмахал полдесятка вёрст вдоль шляха, прикидывая, где проще пройти, ноги не сломив. А когда стемнело, улёгся на земь, ухом прижался.

Ближе к полуночи гулкая дробь конского топота издали оповестила о появлении отряда минимум в дюжину наездников. Это хорошо — чем их больше, тем меньше озираются. Осталось узнать, в какую сторону повернут. Топот потёк влево — к реке, и Данилка неспешным пластунским раскатом двинулся наперерез. За шестьдесят рублей и доброго скакуна он не задумался бы и в прорубь сигануть, не то что в майскую воду.

Через десять минут он уже напяливал на себя перевезённую на голове сухую одежду, лязгая зубами после купания. А ещё через минуту-другую тело, разогретое в беге, напрочь забыло о переправе. Позади — у брода — темнело шевелящееся пятно: часть отряда осталась прикрывать реку, а, может, под подобным предлогом светлейший ночной гуляка просто избавлялся от лишних глаз.

Пропустив основную группу чуть вперёд, Данилка вскарабкался на ровный берег и потрусил следом. У него уже почти не оставалось сомнений в намерениях князя — в двенадцати верстах от брода располагалось село Афанасьево и две деревни: Чужая и Мышевка. На сегодняшнюю ночь план-минимум, составленный Данилкой, предполагал установление жилого объекта, интересующего князя Сицкого. И когда на перекрёстке путей, ведущих от деревень к селу, он оставил ещё четырёх человек, Данилка с чувством глубокого удовлетворения повернул свои стопы в обратную сторону.

— Ну? — спросил его Александр Никитич, когда на утро он явился с докладом к царственным братьям Романовым.

Копны сена, разбросанные в шатре, были застелены драгоценными персидскими коврами. Братья лежали, Данилка стоял, ощущая себя дрессированным сусликом под усмешливым взглядом Александра.

— Я вот что подумал, господа, — сказал он, отвесив поясной поклон, — может быть, сегодня ночью вы со мной прокатитесь? Может, вам самим посмотреть охота?

— А на что смотреть-то? — подал голос Фёдор Никитич, — подкручивая шелковистый ус.

— Чудится, мне, к бабёнке зачастил князь Сицкий, — пояснил Данилка, не моргнув глазом, — или девицу убалтывает. Выезжаю сегодня в сумерках. Если хотите, присоединяйтесь.

Спалось ему покойно и сладко, шум лагеря убаюкивал ощутимым чувством безопасности; не то что в поиске, где вполглаза дремлешь, вполглаза бодрствуешь. Холопы держались дружески, и только Шелепуга зыркал на Данилку, будто цепной медведь на недоступного когтю прохожего. Хорт ни о чём не спрашивал, ел да наливался дармовым пивком под завязку.

— Чалого дозволь взять, — обратился к нему Данилка.

— На ночь? Бери, Клычоныш, только смотри — ноги не повреди.

Когда стало смеркаться, возле палатки возникло с десяток всадников на тёмных конях, одетых в тёмные кафтаны и шапки. Данилка направил Чалого в сторону леса. Сбоку пристроился Замятня, по другую руку — хмурый, неразговорчивый Крутень. Оба Романовых держались в середине отряда, надвинув собольи шапочки по самые брови. От шатра доносились пьяные голоса гулявших дворян — сейчас их потчевали Репнин, Черкасский и Шестунов. Сицкий пировал тоже.

Отряд неторопливой рысью двигался вдоль опушки леса. Тыловой дозор — шестеро вяземских казаков — без колебания вышел на перехват. Но, удостоверившись в принадлежности "экспедиционного корпуса" к ближайшему окружению армейских воевод, высказал пожелание сопровождать.

— Обойдёмся, — весело ответил им Замятня Отрепьев. — Но за предложение спасибо, Фёдор Никитич о вашем усердии будет извещён. Позабочусь.

— Поставишь им ведро водки, — сказал Фёдор Романов, когда отъехали. — А голове — коня подберёшь, да не клячу, а скакуна.

Ему неожиданно польстила бескорыстная готовность казаков к оказанию услуги его жильцам. В отличие от рационального, жёстко прагматичного Александра, несмотря на все его завихи в сторону алхимии, астрологии, мистических упражнений, точно и чётко просчитывавшего каждый поступок, совершаемый на людях, Фёдор Никитич под внешней оболочкой боярского достоинства и степенства сумел сохранить чисто юношеский романтизм, склонность к полёту высокой мысли. В самом заурядном, в самом негодном человечишке, виделось Фёдору Никитичу Божье существо, рождённое для великих дел и достойной жизни. Но, конечно же, Романовы среди прочих, были для него первейшими. После царя.

Данилка ему понравился сразу. Было в нём что-то такое, чему Фёдор Никитич — высокородный московский боярин — невольно завидовал. При всех его немалых достоинствах ему едва ли когда-нибудь удастся ощутить горячее волнение перед молниеносной схваткой один в один вдалеке от посторонних глаз. На миру смерть красна, ходить в атаку, подчиняясь единодушному порыву тысячи сердец, не столь уж сложно. А у этого паренька всё иначе. Никто, кроме вражеских торжествующих глаз никогда не увидит последнего вздоха разведчика, никто не произнесёт над его мёртвым телом тёплого слова, не снимет шапки, хотя б. Каким же самообладанием нужно владеть, чтоб отказаться от лёгкого хлеба военного холопа могущественного покровителя ради трудного и неблагодарного своего ремесла!

Нет, такой человек ему положительно необходим!

У перекрёстка путей разведанного минувшей ночью, отряд спешился. Коней отогнали под прикрытие березняка, белевшего на опушке цновского леса. Сами залегли в обширной низинке метрах в ста от перекрёстка. Темнело. Военные люди лежали тихо, не крутились, не ёрзали, не болтали. Любой из них, исключая предводителей, в таких делах имел очень немалый опыт, не меньший, чем у Данилки, во всяком случае.

Сицкий со своими ребятами появился возле полуночи. В свете почти что полной голубоватой луны всадники виднелись отчётливо, при необходимости, можно было пересчитать. Как и прежде, четверо из них прочно обосновались у самого перекрёстка, ещё двое направились следом за князем в сторону деревни Чужая.

— Ждите здесь, — прошептал Данилка и, скрываясь от настороженных взоров "отряда прикрытия", змейкой скользнул в подросшие луговые травы.

Через несколько минут, отгородившись от стражей двумястами саженями темноты, он поднялся в полный рост и помчался размашистой и бесшумной пластунской рысью: преследуемых нельзя отпускать далеко, могут возникнуть неприятные неожиданности.

Он успел вовремя — двое из трёх остановились у опушки поляны, на которой располагались земли Чужой. Данилка обошёл их, забрав в лесные заросли. Об "иноходи" пришлось на время забыть — топот княжеского коня был слышен едва-едва — рванул в полную силу.

Следом за Сицким он свернул к ближайшему гумну, возле которого смутно виднелись остатки прошлогоднего зарода. Данилка дал себе маленькую передышку, чтоб выровнять дыхание, сбитое на марше, и пополз, стараясь держаться с подветренной от коня стороны.

— Не распускай руки! — услышал он несколько минут спустя возмущенно-насмешливый голос. — Эка, скорый какой!

— Да я что, я — ничего, — донеслось в ответ. — Я нечаянно. А с другой стороны, обидно мне, Дарьюшка! Кто знает — увидимся ли ещё? Говорят, казачий разъезд крымскую сакму в поле засёк. Ежели не брешут, не сегодня-завтра трудное дело начнётся. А крымчаки, Дарьюшка, это такой народ, что головы через них лишиться — раз плюнуть! Так вот и помру, тебя не приголубив.

"Ох, языкаст! — восхитился Данилка, осторожно отползая обратно. — На ходу подмётки рвёт!"

В низинке Романовых не оказалось. Зато на перекрёстке всадников заметно прибыло. Данилка подал условный знак — дважды ухнул филином.

— Шуруй сюда, невидимка! — в ночной тиши голос Александра Никитича прозвучал с оглушительной силой.

Данилка поморщился, но из низинки вылез и посвистел, подзывая Чалого. Ехал он впереди — Замятня посоветовал не светиться. Взятые врасплох люди Сицкого, по его словам, были вполне способны отомстить. Убить, может, и не убьют, но отметелить так, чтобы всю жизнь кровью харкался — это запросто.

Двоих у опушки сняли нахрапом: пустили коней вскачь с воплями о тревоге в лагере. Сторожа и очухаться не успели, как со всех сторон были окружены людьми из союзной компании. Дальше отправились втроём. Романовы и Данилка.

Из соломы доносились звуки потайной, но бурной возьни. В темноте ослепительно белели обнажённый женские ноги...

— А в стане, между прочим, тревога, — печально, однако в полный голос, промолвил Александр Никитич.

Ответом на эти слова были оглушительный взвизг и едва слышный шорох высвобождаемого из ножен клинка.

— Кто здесь? — рявкнул князь Иван. — А ну, выходь, покажись!

— Дак, вроде, недавно видались, — подал голос Фёдор Никитич. — Чем это ты тут занимаешься, Вань?

— Сено кошу!

— А мы думали — солому трамбуешь, — хохотнул Александр Никитич. — Может помочь надо? Ты не стесняйся, только скажи, а за нами не задержится.

— Выследили-таки! — послышался смачный плевок. — Ну... узнаю кто навёл, я его душу, как солому, по ветру развею!

"Ой-ой!" — подумал Данилка, отодвигаясь подальше. Иметь в числе врагов князя Сицкого опасались даже те люди, которым он не то что в подмётки — в подмёточные гвозди не годился.

— Горячий ты мужчина, Ваня, как я погляжу! — вздохнул Фёдор Никитич. — Таких, кто сквозь твою сторожу проскользнуть сумел нельзя по голове бить. По голове их, Ваня, мягкой ладошкой гладить надо. Эй, Дарьюшка, ступай-ка ты домой, лапочка, и в другой раз от семьи Сицких князей подальше держись. Не по тебе седло сшито. Не тебе и носить: спинку собьёшь, не исключено, что и до крови.

— Да откуда мне знать, кто князь, а кто стремянной, — всхлипнула девушка, неразличимая на фоне чернильного пятна на фоне зарода. — Сам княжеским слугой назвался...

— Нехорошо, Ваня, девицам головы морочить! — съехидничал Александр Никитич. — А ещё к сестрёнке свататься собирался. Федь, ты на ус-то мотаешь?

— Разберёмся! — пообещал Фёдор Никитич. — По коням, орлы!

Утром обоих пластунов призвали пред светлые очи войскового начальства. Сановные братья по-прежнему возлежали на коврах, но сегодня их расстелили в непосредственной близости от многотысячного табуна, включавшего в свои скопища и несколько романовских косяков.

Один за другим проходили перед глазами оробевшего Данилки Клычова статные скакуны, элегантные кобылы. Уже объезженные и совсем дикие. Длинноногие и долгокрупые. Серые, чалые, каурые, вороные, гнедые и крапчатые. И всех хотелось взять. Однако Хорт, вызвавшийся в консультанты по выбору коня, лишь отрицательно мотал своей курчавой башкой: "Не пойдёт!"

Данилка уже начал впадать в отчаяние: какими бы богатыми ни были бояре Романовы, и их табуны всё-таки не бесконечны. Так недолго и безлошадным остаться.

— Вот этого бери! — толкнул его в бок старый пластун.

Конь был, конечно, хорош, но в ряду иных — рочих особой породой не выделялся: бабки низковаты, голова тяжеловата, шея далеко не лебяжья, да и ноги короче, нежели у других.

— Бери, дурак! — шипел Хорт, и Данилка, по-прежнему сомневаясь, ткнул пальцем:

— Этот.

— Хороший выбор, — одобрительно молвил Фёдор Никитич, знавший каждого коня в собственных табунах и в половине царских.

Сказать, что этому жеребчику цены нет, значило сильно погрешить против истины. Однако, вскорости неказистый, с виду, гнедыш почти не уступал первой десятке скакунов, а выносливостью равнялся лучшим представителям ездовых. Сочетание этих первостатейных качеств более чем удачное для гонца и разведчика.

Объезжал гнедыша Фёдор Никитич лично, и до сих пор вспоминал об этом эпизоде, как об одном из самых опасных в своей жизни. После чего, ездил на нём от силы два-три раза.

Данилка с глубоким поклоном принял недоуздок из рук молодого боярина, но кашель с тридцатью серебряными монетами почтительно и бесповоротно отверг.

— Дозволения прошу у твоей милости, Фёдор Никитич, учителя сопровождать. К первопутку буду в Москве, если жив останусь.

— Отпусти его со мной, боярин, — подал голос до ныне безмолвный Хорт. — Он сегодня — половинка себя самого, а к зиме целиком предстанет.

Братья переглянулись.

— В Москву не торопись, раз уж на то пошло, — сказал Александр. — Заедешь в Каширу, найдёшь дворянина Чеглакова Василия. Понадобишься, вызовем.

Пластуны ушли по вечерней росе. Ведя коней в поводу. На прощанье загрузили их запасами крупы и сухарей, соли, правда, прикупили на свои. Двоилось сердце Данилки, после напряжённого бытия в Засечной черте, жизнь в воинском лагере очаровала своей беззаботностью и покоем. И в то же время, как будто чего-то не хватало ему в сытном миру окружения братьев Романовых. То ли, чистоты вольного степного ветра, то ли, щебета непуганых птиц.

Гнедой за новым хозяином шёл спокойно, лишь изредка пофыркивал упреждающе, когда какой-нибудь из хортовских коней приближался на недопустимое расстояние.

— Ну-ну, не балуй! — ворчал Данилка, донельзя переполненный гордостью собственника.

Свой конь! Уму непостижимо! Своего коня нет даже у тятьки Прокопия, всеми распоряжается дед. На каком скажет, на том и будешь работать. На всю семью Клычовых шесть лошадей, а у Данилки, вот — собственный. И не какая-нибудь крестьянская кляча, верховой!

Распростившись с боярами, не удержался, опробовал прыть. И в очередной раз понял, что у Хорта ему учиться — не переучиться. Ездить на гнедом, всё равно, что на крыльях парить: не скачет — волком по земле стелется. Уж на что Серый добрый скакун, но и ему до Гнедыша, как до ласточки. С виду, конечно, неказистый, а с другой стороны, Данилка его не для красования выбирал, для дела.

Долго думал как назвать. Остановился на Угадае. Спросит, допустим, дедуня: "А как зовут твоего лошака?" А Данилка ему возьми да ответь "Угадай". Дед снова с расспросами, а Данилка снова да ладом: "Угадай!" Правда Хорт не купился: "Хорошее, — сказал, — имя". Вот собака!

Засеку прочесали, как водится на своих двоих. После ушли к Вороне, бездельничали до середины лета. С того безделья ладони Данилки покрылись кровавыми мозолями от рукояти кинжала, а подушечки пальцев на правой руке обросли толстенной кожей с глубокими вмятинами — тетива, будь она неладна!

К тому времени, когда на брод припожаловала очередная ватага, внук Клыча уже метал стрелу за двести саженей, а за пятьдесят навскидку бил суслика двумя из трёх. Что касается фехтовальной сноровки, то сегодня его просто изумляло, как он умудрился не зарезать своего первого ногая. Это ж так просто! Его Угадай ходил за ним, как привязанный. По знаку ложился, по свисту вставал, охотно и точно повиновался не узде даже, а нажиму колена, так что на подошедших крымчаков Данилка посматривал совершенно иначе. Хорошо, что пришли: поиграем, да и добыча в деле — веешь не последняя.

Всего в ватаге насчиталось семнадцать человек при сорока лошадях. Из них трое — на великолепных турецких скакунах, в парчёвых халатах, с пищалями, украшенными золотой насечкой, с драгоценными восточными саблями на поясах, усаженных самоцветами.

— Повоюем? — бодро спросил Данилка учителя.

Они лежали на невысоком бугорке метрах в ста от скудного огонька, возле которого расположилась большая часть ватаги. Ответа не последовало, и Данилка решил, что Хорт чересчур увлёкся мечтами о барыше, плывущем прямо в руки.

— Повоюем? — повторил он и для верности подтолкнул Хорта локтем.

— Умолкни, гад! — зашипел вдруг старый пластун. — Удавлю!

Данилка опешил — таких разговоров за Хортом не водилось давно. С чего это он? Они уже определили место нахождения дозорных, залёгших в темноте, выбрали наиболее удобную позицию, с которой можно было безбоязненно перещёлкать трёх-четырёх добытчиков и спокойно отойти к броду, чтобы наутро устроить хорошенькое побоище и либо завернуть остатки ватаги к "родным очагам", либо утягнуть их за собой в уютные лабиринты Засеки и, не спеша, вдумчиво похоронить всех до единого. Но Хорт отчего-то медлил с открытием военных действий.

— Уходим на брод, — сказал он Данилке, и первым заскользил меж зарослей трав.

— Ты чего, хозяин? — возмутился Клычов, когда они выбрались на бережок и присели.— Заболел, что ли?

— Знакомого встретил, — трубку Хорт набивал вслепую, но можно было дать на отсечение единственную голову, что ни одна крошка драгоценного табачного зелья мимо не просыплется. В полной тьме пластун видел зорче кошки. — Никогда б ни подумал, что свидимся вот так — на вольной дороге... И я хочу, чтобы эта сволочь, прежде чем копыта откинуть, хорошенько рассмотрела кто именно и за что её в ад спровадил! Понял меня, Клычоныш?!

К последнему рывку на Засеку крымская ватага изготовилась перед самым рассветом. Впереди основной группы, не торопясь, ехали двое с луками наизготовку. Остальные держались метрах в двухстах, в толпу не сбивались...

Дождавшись покуда передовой "пикет" поосновательней углубится в речные струи, Данилка до уха оттянул тетиву... тот из пикетчиков, что был повыше, опрокинулся на спину, царапая ветер стрелой, торчащей из правой глазницы. Второй попытался спрыгнуть в воду, спрятаться за коней, но Данилка не дал ему времени для осуществления этого в общем-то обычного манёвра. Две стрелы свистнули в воздухе; первая вонзилась в плечо, вторая пришпилила к черепу меховой малахай.

— Эй, там! — крикнул Данилка. — А ну, заворачивай восвояси!

— Ты кто? — донеслось с того берега. — Чего тебе надо?

— Государев стрелецкий голова Игнат Печка! — заорал лживый потомок кристально честного Клыча Фёдора. — Проваливайте подобру — поздорову!

Один из нарядных чуть выдвинулся вперёд остальных:

— Слышь, голова, давай говорить! Покажись!

— Щас! — отозвался Данилка. — Бегу-спотыкаюсь!

— Нас пятнадцать, — сообщил ногай с таким видом, будто государственную тайну выдал. — А у тебя сколько?

— Полсотни, — нахально соврал Клычов.

— Покажи хотя бы десяток, — предложил крымчак, — и мы уйдём. А иначе над нами весь Бахчисарай потешаться станет.

Эти остолопы явно считали себя хитрей всех на свете, Данилка просто умирал со смеху:

— А вы попробуйте, суньтесь! — заорал с вызовом. — Тогда и увидите!

Троица "щёголей" чуть отступила. Остальные вдруг сорвались с места, понеслись, разделяясь, по берегу на обе руки. Данилка тут же принялся загибать пальцы, отсчитывая до четырёхсот. Комаров с берега сносило свежим западным ветром, помех не было никаких, за исключением малого умения в счёте.

— Эй, голова! — окликнули его с той стороны.

Данилка промолчал, но стоило пришельцам тронуть с места коней, тут же выпустил в их сторону две стрелы, одну за другой, не спеша, не суетясь, вдумчиво и наверняка — чтоб, упаси Господи, ни в кого ни попасть, ну и припугнуть маленько. Потом тихонечко отполз и прыгнул на Серого.

Он взял прямо к Черте, привлекая внимание обеих обходных групп, переправившихся выше и ниже брода. И когда его наконец-то заметили, в панике заметался туда и сюда, чтоб покрепче раздразнить аппетит преследователей. Несколько стрел чвиркнули всколз по кольчуге, Серый понёсся во весь опор: скачка предстояла серьёзная. Выйдя из-под обстрела, Данилка оторвался ещё метров на сто и выровнял скорость с погоней.

Позади маячила цепочка из дюжины жирных точек — каждый из преследователей имел по два заводных коня, и они ничуть не сомневались в успехе своего предприятия. Да оно и понятно — уйти на одном коне от трёх невозможно; разве что на Сивке-бурке.

Верста пролетала за верстой. Минутка за минуточкой. Влажный ветер холодил кожу, разгорячённую стремительным движением скачки...

— Пора, Серый! — ласково прошептал Данилка на ухо верному зверю и наподдал ему каблуками в бока.

Зелёный ковёр буйной степной травы покатился под ноги разогнавшегося скакуна, точки позади постепенно таяли во влажном воздухе. Вот и лощина, вытянувшаяся на версту поперёк движения гонки. А вот и Угадай, нетерпеливо пританцовывающий в ожидании хозяина... Вперёд! Серый о себе позаботится сам. Не впервой!

Глубоко забрав влево по ходу, они выскочили из долинки и помчались назад. Разъярённые крики ногаев, уже начавших спуск, были Данилке слаще девических песен. Ходу! Они летели к броду напрямик по диагонали, погоня отставала на глазах, пока не исчезла совсем.

Данилка даже не сомневался — эти не отступятся, будут преследовать до последней крайности. И слава Богу, пускай преследуют! Лишних сорок коней ещё никому не бывали в обузу. Они с Хортом этим орёликам мозги быстро на место вправят. Как вот этим двоим, что валяются на берегу, сражённые неумолимо-точными стрелами старого пластуна.

Один из заводных коней погибших позволил чужаку приблизиться. Данилка на скаку перемахнул к нему на спину и погнал по следам, уводящим в степь. Конь был хорош — красив и быстр, как ветер, но ревнивый Угадай легко шёл впереди, хвалясь поистине звериной силой, играющей в жилах.

Земля постепенно повышалась, трава становилась выше и жёстче, ветер усиливался. Данилка мчался по бескрайней равнине, припав грудью к шее "турка". За то время, пока он бегал наперегонки с простыми ватажниками, Хорт и его "знакомец", наверняка, умахнули вёрст за тридцать. Если не больше.

"Турок" начал подавать признаки утомления, весь покрылся клочьями серой вонючей пены, захрапел, будто пьяный толстяк. После того, как Данилка влез в своё привычное седло, он ещё какое-то время бежал следом, словно опасаясь лишиться и этого общества, потом отстал. На мгновение острое сожаление от того, что никто из деревенских не видит его — лихо мчащегося по степи вдогонку за крымским боярином — посетило данилкино сердце. И тут же испарилось без остатка, сдутое встречным ветром. Само участие с некоторых пор напрочь заслонило в душе все остальные соображения, а уж посторонние оценки происходящего — тем более.

Километрах в тридцати от Вороны обнаружилась первая вещественная примета смертельной гонки — шатающийся от изнеможения чистокровный иранский бахмат с притороченными к седлу перекидными мешками. Ещё через какое-то время встретился Чалый, утомлённый настолько, что при встрече даже головы не поднял. Данилка спрыгнул наземь и, не торопясь, побежал дальше, ориентируясь по красным брызгам на верхушках трав — верной примете того, что конец странствия близок. Если коня тычут в шею ножом, можно не сомневаться — дальше чем на версту-другую он всадника уже не унесёт. Уж на что вынослив Угадай, но и он сейчас никуда не годится.

Трава мягко пружинила под ногами, в ноздри вливался дурманящий аромат полыни, мяты и зверобоя. Данилка на несколько секунд притормозил, готовя к бою роговой лук, Дальше тронулся шагом. Если Хорт достал крымчака, торопиться не обязательно. Если нет — тем более спешить некуда. И уж вовсе тщательнейшей осторожности требовал третий вариант, при котором Хорту по какой-либе причине уж очень не повезло.

Звон сабель он услышал раньше, чем услышал сражающихся и коней, лежащих на расстоянии двухсот метров один после другого.

"Похоже, Хорт отыскал-таки себе достойного противника", — подумал Данилка с ехидным удовлетворением. Единственно кого ему было жалко в этой ситуации, так это загнанных до смерти коней. Люди дерутся, а первыми гибнут ни в чём не повинные лошади. Да какие! Сердце кровью обливается...

— Давай, я его из лука шлёпну, — предложил он, подойдя на расстояние в десять саженей.

— Не смей! — прорычал Хорт, наседая на бритоголового седобородого ногая, шустро орудующего кинжалом и саблей. — Я его сам достану!

В ответ крымчак молча плюнул, целя ему в глаза, и тут же вжикнул кривым клинком над самой головой пластуна, уклонившегося в последний момент. Оба уже запыхались изрядно, и будь они на конях, Данилка бы не знал, кому отдать предпочтение. Но в пешем строю... едва ли в целом мире нашёлся б кочевник, который одолел бы пластуна в пешем строю.

Данилка, не торопясь, ослабил тетиву лука и прилёг в траву. Война-войной, но и отдохнуть не помешает. Оба противника демонстрировали высокий класс фехтования. Каждое движение их было исполнено потайного смысла, каждый выпад прекрасно выверен, мельканье клинков, порой, совершенно ускользало от ленивого человеческого глаза.

— Учись, дубина! — крикнул Хорт. — У Темира есть чему поучиться!

Ногай отпрыгнул на пару шагов:

— Ты знаешь меня, раб?

— Знаю? — пластун оскалился, точно зверь, чьё имя он принял. — Да ты пятнадцать лет мне каждую ночь снишься.

— У меня много врагов, — согласился крымчак, отражая новый натиск, — но твоей рожи не помню.

Хорт поднырнул под выпад, ударил ножом сбоку, противник ушёл влево, прикрывшись кинжалом от сабли, стерегущей это движение.

— А Подкову помнишь? — зарычал Хорт.

— Какую подкову?

— Валашского господаря Олексу Подкову!

— Пса Искандера? — ухмыльнулся крымчак. — Этого да, этого знавал. Кто ты, раб?

— Один из его щенков, — ответил Хорт и в длинном прыжке достал кинжалом правую ключицу Темира, проворно отбежал на несколько метров. — Всё, сволочь, настало твоё последнее времечко!

— Я умру хорошо, раб. С мечом в руке, посреди чистого поля. Твой Искандер мучился долго, сдох, как мошенник, на позорном помосте. У меня на глазах, на глазах ликующей толпы и хана Батория.

— Не вся толпа ликовала, ехидна! Не вся! А вот ты подохнешь, ни в ком не вызывая сочувствия! И твоя смерть будет длиннее Олексиной — это я тебе обещаю, мурза!

Они сошлись снова. Вновь замелькали клинки, сыпля искрами при каждом столкновении. Но эта сшибка длилась минуту — не дольше.

— Получи! — возопил торжествующий Хорт и молниеносным движением распорол живот старинному своему ненавистнику; воспользовавшись болевым шоком, выбил из его руки саблю, отшвырнул подальше.

Ногай завыл в полный голос, катаясь по земле. Сизые змеи внутренностей волочились по траве, но Данилка равнодушно отвернулся в сторону. Хорт, похоже, тоже полностью потерял интерес к Темиру:

— Вода есть? — спросил, подходя.

Данилка отрицательно мотнул головой.

— Это здря, — сказал Хорт.

Рассказывать о том, как они постепенно — одного за другим, истребляли ватагу набежчиков, было бы долго и малопознавательно. Лишь однажды им плотно "сели на хвост". Состоялась долгая будничная скачка, в результате кот орой спешившиеся пластуны в кабаньем стиле зашли во фланг погоне и безнаказанно подстрелили троих из четырёх преследователей, а последний едва ноги унёс. Впрочем, его они достали сутки спустя. Отработанная технология уничтожения малочисленных групп добытчиков не позволила им добраться до Засеки.

Временами, Данилку обуревали настоящие приступы скуки. За исключением добычи, ничто уже особо не радовало, да и сама добыча оказалась до ужаса однообразной: кошма, стрелы, лук, сабля, кони... Правда, кони ему не надоедали. Кроме того, с этой ватаги взяли три комплекта дорогого оружия и один именной кинжал.

— Посмотри на него, — уважительно говорил Хорт, — бережно поворачивая клинок в ладонях. — С виду — обычный ножик, ничего особенного. Но только зацепи им кого-нибудь! Один единственный раз зацепи, и человек проклянёт вашу встречу: раны, которые он наносит, заживают по году. Серьёзные не заживают совсем. Видишь, молюсенький камешек у самого навершия? При свете костра он красен, как кровь, днём — зелёный, будто трава.

— Как его звать? — заинтересовался Данилка, с почтением посматривая на невзрачный клинок с явственными следами черновой ковки.

— Это Шиш.

— Странное имя.

— Зато в самую точку! — ответил Хорт. — во-первых, необычайно зловреден, и глаз морочит. Какой он длины, по-твоему?

— Полторы пяди, — уверенно заявил Данилка.

— Две и четыре вершка, — усмехнулся пластун и подал ученику Шиш рукоятью вперёд.

Очутившись в руке нож каким-то странным образом увеличился в размерах, жало вытянулось, заострилось едва не в иглу. Данилка не удержался, ткнул им в сухую валежину, лежащую возле костра. Клинок свободно, с какой-то скользкой охотой впился в дерево, мало не на четверть длины.

— При хорошем замахе, кость прошивает, словно сала шматок, — поддал жару пластун.

— Сколько за него взять думаешь?

— Сдурел! — окрысился Хорт. — Такие вещи либо дарятся, либо с трупа снимаются! Кован Шиш готским мастером Эрастом, отдан Гидриху Бернскому за двести баранов. Но не продан. Мастер подарил, король — отдарился!

— А чем славе мой Раз? — осторожно полюбопытствовал Данилка, на всякий случай ласково погладив шершавую рукоять своего верного кинжала.

— О-о, Раз — разговор особый! Из пятнадцати клинков мастера Денницы он один гуляет по свету, остальные либо схоронены, либо сломаны. Была у Денницы такая повадка делать оружие на одного хозяина. Но как-то вышел у него спор с другим известным ковалём Горятой, кто мастеровитей. Результатом соревнований стали Раз и Алконост. Рубанёшь Алконостом, а в воздухе два клинка блазнятся, и который из них истинный — не всегда угадаешь! Любой, кто особой приметы не знает, взяв Алконост, простейшего выпада не отразит — не подъёмной тяжести делается меч. Это в пику Деннице с его одноразовыми клинками. От Алклноста и пошла привычка и оружие муслюкать. Но спор всё-равно выиграл Денница. Он создал вечный клинок. Ты когда в последний раз Раза точил? То-то! Любое оружие в заточке нуждается, кроме Раза. Кровь отталкивает, рже не поддаётся, а самое главное, нет в мире друга верней Раза. Конь предаст, любимый пёс в горло вцепится, Раз — никогда. Если ты с Разом, считай, что вдвоём. Радость разделит, в печали утешит, в самой безнадёжной беде помощь подаст. Тёплый он, ласковый, как солнечный лучик в полночь. И взять его только добром можно, убийце хозяина отомстит без пощады. В этом он страшнее Черныша и коварней Шиша. Иметь Раз мечта любого, кто с именными клинками знаком.

— А если сопрут? — поинтересовался Данилка, решив разузнать всё до самого конца, раз уж такой удобный случай подвернулся.

— Это могут, — ухмыльнулся Хорт. — Кинжал всё-таки, не разумное существо.

Пламя костра исполняло резвую плясовую, тёмные и светлые пятна попеременно то разрастались, то съёживались, подчиняясь ритму, заданному северным ветром. Но глазок Раза горел ровным тёплым огоньком. Данилке и всегда-то было уютно с ним, а теперь — и вовсе.

Хорт снова ушёл в отлучку — сбыть добычу. Данилка развлекался тем, что ежедневно охотился на куропаток и ставил морды на песчаных отмелях Вороны. Часто купался, вялил рыбу и холил коней — Серого Хорт снова оставил Данилке, чего таскать туда-обратно... Заводного и так приведёт — выбор богатый!

Вынужденное одиночество очень скрасило появление рыбаков-мордвинов. Было их шестеро на трёх лодках, здоровенные мужики при щитах и секирах, не считая луков. Так что близко подходить к ним Данилка не стал. Да они, вообщем-то, и не настаивали: разбили стоянку в полверсте восточнее брода, по вечерам выбрасывали на берег добровольную дань — по аршинному осетру с лодки. Видели — человек одвуконь, в кольчужке и с луком; захочет помешать — вся рыбалка насмарку. Брать дачи со своего же брата — мужика Данилке было неловко, но может, так у них с Хортом сговорено — кто знает? Дня через два оставил на бережку с полдюжины куропаток. От себя.

Старший артели вышел на сушу, направился к Данилке с обычною данью, нанизанной сквозь жабры на ивовый прут. И хоть в руках, кроме рыбы, у него ничего не виднелось, Данилка на всякий случай передвинул ножны поближе: уж больно могучим выглядел мордовец. Такого и вдвоём не сразу скрутишь.

— Старый где есть? — спросил парня лесной человек, остановившись шагах в десяти и положив рыбу в траву.

— По делам отлучился, — сообщил Данилка и добавил. — На днях обещался вернуться. Вот-вот жду.

Добродушная усмешка разбежалась по скуластому лицу рыбака. Видно было, что все Данилкины хитрости видны ему исключительно насквозь.

— Это, — сказал он, почесав за ухом огромной тёмной ладонью. — Ешели незваные пошалуют, скаши. Помогем, ешели немного есть.

Повернулся и отправился восвояси.

— Сам управлюсь, — крикнул Данилка в медвежью спину мордовца. — Но в известность поставлю.

Косматая голова старшины, повязанная узкой полоской холста в красных вышитых узорах, дважды кочнулась вперёд-назад. Услышал, значит.

Хорт нарисовался через неделю. Критически осмотрел данилкины заготовки.

— Делать тебе нечего было, как я понимаю, — сказал, вздохнув. — Коней бы лучше какой-нибудь уловке выучил...

Данилка рассказал ему о рыбаках.

— Знаю, — ответил Хорт. — Только насчёт дани, это ты не в ту степь загнул. Подкармливают они нас, мы у них вроде сторожей. Крымчаки — дармоеды, они всем враги. А с нами мордва сегодня дерётся, а завтра дружбанится. Завсегда сговориться можно. Айда в гости.

В гостях их накормили вкуснейшей ухой и даже предложили по чарке смородинового мёду. Хорт отказался, сославшись на дела, требующие ясного ума и острого глаза. Они сидели рядом с косматым. Со всех сторон их окружали огромные чужаки, но Хорт не подавал и признаков беспокойства — был даже чуточку весел.

— Запомните этого парня, мужики, — сказал, прощаясь. — К Романовым в службу идёт. Может когда ни то надобность появится — к нему обращайтесь.

— Ладно, — ответил косматый. — Мы к нему, он к нам.

— Старейшина ихний, — пояснил Хот, когда мордовский костёр спрятался за бугром. — Почти что боярин. Доведётся в ихних краях очутиться, спросишь Мамыка. Большой вес у мордвы имеет.

Холодало. Под утро траву всё чаще припорашивало инеем. Ветры нагоняли тяжёлые, беременные дождём облака, беззастенчиво разрождающиеся прямо над плоской столешницей степи. Под ногой чавкало круглосуточно.

Пластуны скрывались под крышей сплетённого ивняка, припорошенного пучками травы, но воздух так был насыщен влагой, что одежду приходилось дважды в сутки сушить над костром. Прокопчённые в дыму, с ноющими от длительной лёжки боками, они продолжали "пасти" брод. Данилка ворчал — ему трудно было уместить в голове тот простенький факт, что кто-то в такую вот непогодь решиться на длительное путешествие по открытому пространству Поля. Хорт не стал разубеждать балованного своего ученика, а просто напомнил о необходимости беспрекословного повиновения. В соответствующих случаю выражениях, конечно.

Безделье угнетало. Жадно хватались за любую работу, в какой возникала надобность. Без надобности — тоже. Переговорили обо всём на свете на два раза, пересказали все байки-небылицы, пробовали сочинять свои, да не очень-то получалось.

Хорт по-прежнему оставался загадкой, но кое-что Данилка про него вызнал. Происходил он из мещанского сословия, в молодости бочарил, помогая отцу. Потом приключилась с ним некая неприятная история, в которой фигурировали городовой дьяк с хорошенькой дочкой и стрелецкий голова.... В общем, обычный случай, приводящий в Дикое Поле множество забубённых головушек, готовых на что угодно. Потом была встреча с литовским рыцарем Александром Подковой, поразившим дерзостью и отвагой удалую казацкую вольницу, был поход в Валахию, сумасшедший рейд по турецким крепостям, когда головы янычаров катились по земле лущёнными горошинами, а от порохового дыма рожи делались точно у арапов. Служба в столичном гарнизоне нового валашского господаря, в ближней дружине, заслуженные почести, задумки о семейном устройстве. Затем поездка к Стефану Баторию, арест Подковы и гибель большинства сопровождавших его удальцов. Через пять дней Хорт привёл в Краков полторы сотни отчаянных головорезов, железно готовых лечь костьми, но вытащить своего атамана из рук палачей. Помешал случай, гипертрофированная любовь к Подкове, щепетильность в вопросах чести. За день до казни, на которой должен был присутствовать турецкий посол Темир-мурза, на торговой площади началась свара: подчинённые Хорта схватились со свитой пана Стрыйковского, выражавшей по поводу предстоявшей казни полное удовлетворение в таких оборотах речи, что Хорт и сегодня ни в чём не винил своих соватажников. Был бы сам — встрял бы тоже. Набежала шляхта, разыгралось нешуточное сражение, в котором остались от его отряда жалкие крохи. Такие жалкие, что и к помосту едва ли бы путь проложили. Вечная память казакам, защитившим честь атамана! Вечная память и самому атаману, сложившему голову на эшафоте, но и вздоха не проронившему, чего так страстно добивались краковские каты!

Можно долго рассказывать на какие шаги подвигала Хорта охота на турецкого посла, через какие мытарства протащила. Неволя в Кафе, четыре побега, галеры, восстание гребцов в момент схватки с генуэзцами у берегов Керкиры, возвращение из плена, затянувшееся на тридцать месяцев. Запорожская Сечь, поход на Бахчисарай, новое рабство — на сей раз в Венеции, побег, служба в Зальцбурге, поход на Валахию, дезертирство и снова Сечь, перенесённая с Хортицы на Токмаковку и растерявшая лучших витязей. Там замышлялось предательство, ковался сговор с поляками, и Хорту не были рады. Больше того, именно там — на Токмаковке — его обозвали "хортицким псом", за катоновскую привычку твердить к месту и не к месту: "На Хортице решали иначе!" С тех пор он принял на себя имя Хорта, и другого знать не желал. "Старая гвардия" попыталась организовать перевыборы старшЗны, после чего вынуждена была покинуть новую Сечь: её попросту затравили прихлебатели кошевого атамана. Два года Хорт ходил в Засеку со старым товарищем по имени Крест. Четвёртый год добытчился самостоятельно.

На Данилку Хортова эпопея произвела неизгладимое впечатление, хотя неистребимая ненависть была чужда его беспечному сердцу. Во всяком случае, теперь он хорошо понимал отношение учителя к человечьему роду. Всю жизнь на месть положить... надо же до чего довели человека!

Ему самому служба у Романовых представлялась чисто деловым предприятием. За шестьдесят рублей и коня он был готов расстараться на всю катушку, но чтобы всю душу за хозяина положить — дудки! Дураков в конце шестнадцатого века, небось, нету! Может, и были, да навовсе повывелись!

— Собирайся, сказал ему Хорт как-то утром. — Пора домой поворачивать, снег чую.

В воздухе и впрямь отчётливо потянуло чистой свежестью. Хортовы кони шумно дышали и пританцовывали в явном нетерпении — им тоже хотелось домой, под крышу конюшни. К душистому сену и тёплой воде.

— Сначала в Шацк, — сказал Хорт.

Городские ворота показались на третьи сутки к полудню. Шацк был невелик и тесен, как монашеская келья. Высокие бревенчатые стены, шесть рубленных башен с дозорными навесами. Внутри стен — триста с небольшим дворов; из них около половины — дворянские, стрелецкие и купеческие. Дворы огорожены тыном, поверх остроносых брёвен — ветви рябин и яблонь, черёмухи и боярки, печные трубы и — в глубине — тесовые крыши теремов. На улицах редкие прохожие, в основном, стрельцы. Напротив двора воеводы — торговая площадь с дюжиной купеческих лавок, на задворках — два табунка лошадей. Несколько мужиков придирчиво обсуждали недостатки соловой кобылы.

— Бабки тонковаты и высокие чересчур, — горячится потенциальный покупатель. — Что мне на ней — гарцевать? Вон, сам погляди, копыто — в ладошку! Плечо сухое. В соху-то боязно впрячь, не то что в плуг! Три с полтиной — больше не дам. И никто не даст. Для дворянина — мужиковата, для мужика — тоща больно. Не кобыла — выродок! Были бы деньги, я бы к ней на выстрел не подошёл.

— Не хошь, не бери, — барышник спокоен и насмешливо-холоден. — Я гляжу, тебе не кобыла, а баба на уборку нужна. Ну, подумай сам, бестолковая ты голова, это ж — кобыла! Молодая совсем, как девка на выданье. Ожеребится — тяжельше станет. Две крови в ней — это верно, только разве ж это к худу? Покроешь тяжеловозом, будет тебе ходкий крестьянский конь. Аргамака подпустишь, скакун вырастет. Если не под боярина, так под стременного точно сгодится. На ярмарке за неё четыре рубля давали, не уступил. А ты за три с полтиной... Может тебе за моё же добро ещё и доплатить потребуешь?!

— Подавись ты своим добром и кобылой впридачу! — сердится мужик. — Три и семь гривен — последнее слово! А то уйду!

— По вторникам не подаю, — гордо роняет барышник. — Поищи дураков в другом месте.

— Пятак сверху, — Хорт не торопясь, слезает с коня. — Из уважения к хозяину.

— Гривенник, — купец насторожённо ощупывает взглядом ловкую фигуру пластуна, но кистенём, что явно схоронен в рукаве, грозить не торопится: стрельцы неподалёку, только кликни.

— Два алтына, — уточняет Хорт и встряхивает кошелём.

Звонкое бряцанье серебря приводит купца в весёлое состояние духа. Он уже согласен. Однако, на всякий случай, закидывает в последний раз:

— Три, добрый человек! Три!

— Дырку протрёшь, — ухмыляется пластун. — Два и полушку на косушку; ты угощаешь, я крякаю.

Расчёт надолго не затянулся. Деньги перекочевали из рук в руки. На свет явилась склянка водки, распили пополам.

— Жмот ты, приятель, — сказал Хорт огорошенному мужику. — За хорошего коня денег жалеть нельзя. Себе дороже.

Мужик в ответ недобро зыркнул глазом, но промолчал.

— Зачем тебе кобыла, хозяин? — спросил Данилка, когда с конного торга вернулись к купеческим лавкам.

— Это тебе, балда! — спокойно сообщил пластун. — Семью бросаешь, должен что-то вместо себя оставить.

— Денег привезу, когда заплатят.

— Не дури, Клычоныш, деньги самому позарез нужны будут. Ещё и не хватит.

Этот Хорт сказанёт чего, так хоть стой, хоть падай! Шестьдесят рублей — сумма совершенно немыслимая; весь клычовский двор дешевле встанет, ежели оценить.

А Хорт переходил из лавки в лавку, прихватывая там соли, там сукнеца, шёлку, медку, новые сапоги, связку свечей, штоф водки, коробку перца, имбиря, пряников... Данилка чесал в затылке, сомневался, приценивался, охал от так называемых сумм, вздыхал, сопел, хмыкал... И, наконец, не выдержав зрелища вызывающего хозяйского промота, вытащил из-за пазухи оба дарённых рубля. Один, поразмыслив, спрятал обратно, а на оставшийся целковый, отчаянно торгуясь, приобрёл подарки: деду сафьяновый пояс, бабке и матери — нарядные платки, отцу — пару сапог, всем остальным — пуд крупных румяных яблок.

Домой добрались потемну, разбудив во дворе Клычовых вселенский переполох. Несчастную кобылу исщупали так, что на ней живого места осталось не больше квадратного дециметра; мало ли что дарённой в зубы не смотрят! Клыч в новом кушаке старательно подчевал Хорта и его Евдокию, моментально вызванную в гости по такому великому случаю. Коням тоже насыпали угощения от души. Младшее поколение Клычовых-Фёдоровых, разинув рот, глазело на Угадая: в Медведково конь из романовских табунов выглядел не слабей царского скакуна. Тем более, что он и был не слабее.

Прибежали Ванька с Катюхой, судя по некоторым приметам, снюхавшиеся за время его отсутствия. Можно было, конечно, отбить зазнобу при нынешних-то козырях, но, честно говоря, не больно-то и хотелось, их глупые восторги по поводу Угадая были Данилке просто смешны: видели бы они, каких скакунов ему предлагали! И вообще, такой дремучей провинциальностью сквозило от деревенского житья, что челюсти сводило, будто полный рот щавеля натолкали.

Ванька суетился, пытался держаться по-прежнему на равной ноге, и заметно робел. Да и как не робеть, когда на месте задушевного дружка — комплексующего задиры, непутёвого простака-ротозея — очутился вдруг абсолютно незнакомый головорез, со скучающим, откровенно пренебрежительным взглядом? Такой из куража не то, что в драку не сунется — пальцем против не шевельнёт. Но поперёк дороги лучше ему не вставать, если здоровьем дорожишь.

Страшно было? — любопытство ванькино отнюдь не праздно: ждёт — похвалится, или как?

— Поначалу страшно, — звучит в ответ холодно и отстранённо.

И оттого, что больше — ни слова, мурашки по спине так и стрекочут. Ну, неинтересно ему! А Данилке и вправду не интересно: какой там страх, когда в поле все мысли о том одном, как бы побыстрее да половчее добычу захомутать?! До страха ли? Вся натура его за это недолгое лето переделалась наново, превратив вечно виноватого селянина в зверя, только и ждущего на кого бы напасть. Обороняться — не его удел. Он из тех, кто бьёт первым.

Клыч это понял сразу и, если раньше Данилка был для него одним из многих, то сегодня обращался с ним, как с самым близким. Да и сам Данилка испытывал к деду непривычно тёплое чувство: он видел его ухватку, и не только знал уже, но и нутром чуял такого же, как он, рыскаря. Только более опытного, более матёрого, и в то же время пресыщенного постоянным внутренним вызовом. Теперь он очень хорошо понимал, почему в общении с дедом делались мягкими дерзкие дворянские слуги, и даже сам Фёдор Бартенев. Было ясно ему и то, что кого другого, явись он с подобной же просьбой, Хорт послал бы куда подальше. Безапелляционно и незамедлительно.

— Дед, — сказал Данилка, улучив свободный момент, — есть серьёзный разговор.

— Завтра, Даньша, завтра, — Клыч не отмахнулся, как бывало, а ласково, любовно даже прихлопнул внука по твёрдой спине. — Иди, с родичами поболтай, им приятно будет.

Родичи ждали сказок. И получили их в полном объёме! Чего в них недоставало, так разве что Змея Горыныча, да Бабы-Яги, крейсирующей степные просторы на бреющем полёте. Всё остальное присутствовало в огромных количествах. Ржали бешеные степные кони, крымчаки рушились наземь ежесекундно. Тех, кто пытался удрать, тащили на дно русалки немыслимой красоты — все поголовно влюблённые в Данилку. Гордые стрелецкие головы и боярские жильцы только о том и мечтали, чтобы протиснуться с чаркой сквозь толпу, окружавшую юного героя из Медведёвки, заглянуть в его ясные очи, предложить вечную дружбу и дочку на выданье.

Нельзя сказать, чтобы совсем уж не отыскалось в обширной семье Клычовых здравомыслящих людей, но попробуй-ка, возрази, когда свидетельства героической данилкиной жизни вот они, протяни руку и пощупай, если сомневаешься.

Проснулся Данилка позже обыкновенного — уж больно мягкой оказалась постель после ночёвок в открытой степи. Первым делом, рожи не сполоснув, направился в стойло, навестить Угадая. Там и столкнулся лоб в лоб со старым Клычом.

— Дед, — сказал ему Данилка, — я ведь на побывку только. Мне ехать надо.

— И кому приглянулся, ежели не секрет?

— Тебе скажу. Романовы к себе берут. Не в холопы, дед. По найму. Коня, вон, дали, обещали дворянское жалование — по пятёрке на месяц.

Долго молчал старый Клыч, перебирая толстыми пальцами в густой бородище. А потом выдал следующее:

— Никому не верь, на приязнь не надейся, к дверям и окнам спиной не садись. И ещё вот что себе заруби на носу, да накрепко — добрым нужно быть к коню, жене и собаке. Люди сделанного добра не помнят, зато хорошо помнят, что им обещано. С кем бы тебя судьба ни столкнула, стремись стать полезным. В любом деле ищи союзников: того, кому нужно то же самое, что и тебе. Союзником становится даже заклятый враг, если есть враг общий для вас обоих. Деньгами не раскидывайся — добрый человек осудит, плохой надсмеётся. Зачем тебе это надо? Всё, кажись? Ах, да! Больше слушай, но и сам не отмалчивайся. Тайный человек должен выглядеть прозрачней воды. Дураком не прикидывайся, в умники не лезь. Теперь всё.

Усадьба Василия Матвеевича Чеглокова пристроилась к глубокой балке, несущей весенние воды сквозь высокий берег к Оке. За дубовым тыном из комлевых брёвен расположились четыре терема и дюжина обширных изб для дворни. В двух конюшнях — десяток добрых рабочих лошадей и пятнадцать коней, годных к строевой службе. На скотном дворе несколько дворов, бычки и полсотни свиней. В амбарах десятки тыщ пудов всевозможного зерна и муки, в подвалах и ледниках — всякий овощ и мясо тушами, кубические сажени мороженой рыбы.

Богато жил дворянин Чеглоков. Имел три тысячи десятин земли разного достоинства, двести крестьянских семей и сорок холопов. Было у него трое сыновей, две дочки-красавицы и четверо братовьёв, владевших землями окрест. Молчаливый, угрюмоватый, на дворянских съездах каждое слово его на лету ловили, если изволял рот открыть. В сечах бывал он страшен, неохотно уступчив в мирное время. С ним старались не ссориться, а сам он повода никому не давал.

Кроме братьев — таких же нелюдимых молчунов-тугодумов были у Василия Матвеевича и приятели. Богатые, тяжеловесные, сытые, с короткими языками и долгой памятью. Сам коширский воевода старался с ними дружбу водить — опасные были люди. И у государей на хорошем счету, поскольку все обязанности перед царём исполняли без дураков, не жалуясь и не бузя. В походы выезжали на добрых конях, в полном доспехе и людей приводили больше, чем на них было расписано.

У иного щёголя шатёр из парчи, да худые харчи. Чеглоковская компания становилась особо, раскидывала палатки из толстого войлока, но кормилась от пуза. Воевали не то, чтобы уж вовсе весело, но со значительным оживлением на толстых ряхах. В первые ряды не лезли, но, разохотившись, крушили всех вокруг, потом долго остывали. Под горячую руку могли и пленного порешить — чистые кабаны!

Хорт с Данилкой к усадьбе подъехали в сумерках, но ворота, выводящие к реке, были открыты, ребятня играла в снежки. С башни, в которой виднелся проход, на ребячьи забавы туповато пялились два здоровенных увальня в волчьих шубах, крытых тёмно-зелёным сукном.

— А, ну, стой! — предупредил путников один из них. — Кто такие? Чего в чужой двор лезете?

— Присланы мы от его светлости боярина Фёдора Никитича, — с достоинством объяснил Хорт. — Ищем Василия Чеглокова.

— Эй, Семён Васильич! — гаркнул второй детина. — Тут гости к хозяину!

В открытых воротах появились ещё двое верзил. У одного — более тучного — на поясе висела тяжёлая сабля длиной не короче метра. Лицо круглое, обнесённое юношеским пушком.

— Ну, пойдёмте, — пробасил Семён Васильевич, некоторое время подразглядев приезжих.

Коней у них приняли прямо у ворот, но в конюшню отводить, явно не торопились. В сопровождении трёх бугаёв, медведковцы поднялись на могучее крыльцо дальнего терема. Сени добротные, на полу — длинный, когда-то ворсистый, а ныне чуточку истёртый персидский ковёр. Двери в жилые помещения — тараном не сразу высадишь, петли бронзовые, фигурные, щедро смазанные конопляным маслицем.

В горнице за обширным столом, уставленным посудой, на лавке расположились четверо дворян. Сам хозяин — широкий, уже пожилой, но ещё не настолько, чтоб медведя на рогатине не поднять. И трое гостей.

— Батя, гости от Фёдора Никитича, — почтительно доложил Семён Васильевич.

— Щас, выйду, — прогудел хозяин, с откровенным неудовольствием отрываясь от серебряного ковша.

В сенях с его появлением сделалось тесно, как в погребе.

— Как звать? — спросил он Данилку, обдав приезжих запахами крепкого мёда и копчёной веприны.

Данилка назвался. Чеглоков пасмурно оглядел его с головы до сапожных носков, похоже, новый знакомец ему не слишком понравился.

— С ним? — повернулся он к Хорту?

— Сопроводил вот, — спокойно ответил пластун. — Завтра съеду.

— Ладно, — сказал Василий Матвеевич. — За ночь, поди, по миру не пустишь. Сёмка, найди Ерёму, прикажи отвести хату, где знает; сегодня накормит двоих, завтра с обеда пускай харчей на одного отпускает. Да пусть баню истопит — как бы вшей не занесли. Ступайте, зяблики, утром увидимся. Не до вас пока.

Поворотился и зашагал прочь под жалобный скрип сенных половиц.

— Серьёзный человек, — одобрил Хорт.

Ерёма оказался нем, как жареная рыба. Выслушав наставления хозяина, переданные с предельной точностью, шустро утёк в конюшню и выехал на сытом, кругленьком меринке.

— Куда это мы? — засомневался Данилка.

— Ерёма знает, — последовало в ответ.

Они выехали на просёлочную дорогу и направились в сторону балки. Ближний к усадьбе скат оврага оказался укреплён вбитыми в дно кольями, поверх которых был устроен прочный — как и всё в Чеглаковских владениях деревянный настил. Метров через пятьсот впереди замаячила пара деревянных же башен, расположенных по обеим берегам балки и соединённых между собой крытым помостом. Подъёмная решётка, сбитая из толстых брёвен, опускалась с помоста, доставая до самого дна.

— Эй, куда прётесь? — донеслось из напольной башни, когда всадники доехали почти вплотную. Ерёма замычал изо всех сил. — А, это ты! — сторожа явно видели провожатого не в первый раз. — Погоди чуток, щас поднимем.

И решётка медленно, но без скрипа, поползла вверх, открывая вид на вторую такую же, но расположенную метрах в трёхстах от первой. У самой башни, высившейся на дальнем углу тыновой изгороди усадьбы и поддерживающей вторую решётку, обнаружился короткий скат, врезавшийся в склон оврага и ведущий к скрытым воротам в боковой стороне тына. Охрана сноровисто впустила путников, и они очутились в отдельной загородке, примыкающей к основной усадьбе. Площадью этот "закуток" приближался к полудесятине или даже больше того, и вмещал три обширных крытых двора с банями и конюшнями.

Ерёма направил своего бегунка к первому попавшемуся и ввёл гостей под его радушные своды. Во дворе пахло сеном, чисто вымытыми досками пола, берёзовыми вениками и медовухой. Пьянящий был запах, хоть и не совсем жилой.

Пока прибывшие рассёдлывали своих скакунов, обихаживали их и засыпали в ясли отборный красный ячмень, накладывали сено, молчун сновал в банные двери с охапками дров и бадейками студеной воды...

Скрипящие от чистоты, слабые, будто дети, в свежих полотняных рубахах до пят, пластуны вползли в широкую тёплую комнату, освещённую толстой восковой свечой и двумя лучинами, устроенными по углам. Стол уже был накрыт, и они бухнулись на лавку, озираясь с чего бы начать.

Разносолов на столе было негусто. Зато имелись там два увесистых пирога с капустой и жирной свининой, имелся объёмистый горшок пшённой каши с салом и полдюжины луковиц величиною с кулак. Был полуведёрный кувшин с ядрёным клюквенным квасом и вполне приличная скляница с хлебным вином.

— Хорошо живёте, мерзавцы! — одобрительно молвил Хорт, с волчьим проворством поглощая ужин. — Ишь, какие ряхи наели! Ты иди с миром, добрый человек, а завтра с третьими петухами возвращайся. Покормишь и выведешь. А то, я гляжу, у вас тут не вотчина — замок баронский: попасть в него трудно, выбраться и вовсе невозможно. Данилка, дверь прикрой.

Ворота во дворе запирались толстенным дубовым перевесом. Заложив его за немцом в полупудовые железные скобы, Данилка ещё удивился — зачем? От хозяина прятаться — так живьём поджарят, только мявкнешь! Он был предельно сыт, голова приятно кружилась от выпитого. В мозгу плавали всевозможные картины будущего — одна другой сказочней.

— Ну и вляпался ты, Клычоныш, — остудил его мечты трезвомыслящий Хорт. — Прямо тебе скажу — каторжником на галерах куда безопасней.

— Скажи ещё, что сытней, — Данилка плюхнулся на лавку и нацедил полный ковш квасу.

— Так ведь от пуза лишь тех кормят, кому на убой скоро идти. Тайным человеком будешь, Данилка. А на тайного человека какой спрос? Был — и не был. Значит, и не было никогда. Друзей станешь искать, так первый же, кого в это звание возведёшь, тебе же и нож под лопатку засунет. И хорошо, коли под лопатку. Ты для Романовых навроде червяка с зубами. Когда особенно гладить станут, знай — на гиблое дело послан. Так что на ласку не больно-то льстись. Не забывайся, кто ты и кто они. Может, подольше протянешь.

— Ну, спасибо тебе, хозяин, за чуткое и бережное отношение ко мне недостойному, — хмыкнул Данилка.

— Завсегда рад утешить хорошего человека! Вот тебе мой совет, Клычоныш: в одиночку при твоём ремесле выжить совсем нельзя. Ищи подручных. Но запомни — лишь ты один знать должен на кого работаете, откуда серебряные скворцы летят. И если хоть на долю секунды подручного заподозришь, убивай, без задержки, не раздумывая. В таком деле надежда на верность — ноль с дыркой. Будет с тебя хороший навар и лютый страх, тогда и приказ исполнят, и во сне не зарежут.

Разбудил Данилку тяжёлый и чрезвычайно болезненный удар в ухо. Скатился с полатей, на лету обнажив Раза. Но Хорт уже стоял по другую сторону стола.

— Там Ерёма уже полчаса в двери дубасит, а ты спишь, как свинья! — гаркнул Хорт. — Разнежился, мальчик, ровно студень на солнышке. Жить надоело?!

Ерёма притащил завтрак и квасу с хреном. Ели долго, друг на дружку старались не пялиться.

— Ну, прощай, Данилка! — сказал Хорт, выводя Чалого из стойла. — Привык я что-то к тебе, а по всему выходит, больше не увидимся.

Данилка обнял учителя, чувствуя как стремительно пустеет в груди. Склочный был, зараза, но кроме добра ничего не сделал. Э-эх, судьба наша тяжкая, денёг всё больше, а друзей — ищи, свищи! Хотел до балки проводить, так Ерёма назад отпихнул.

А к полудню пожаловал сам Василий Матвеевич в сопровождении сынка Семёна. Вошли, сели прочно, как два валуна, долго смотрели на Данилку. И в их крохотных поросячьих глазках прочёл Данилка жуткое изумление в отношении себя: кому он нужен — такой дохляк?

— Ладно, — тяжело выдохнул, наконец, хозяин усадьбы. — Фёдору Никитичу видней с кем дела вертеть. Будешь здесь сидеть, пока не понадобишься. До потёмок со двора не вылазь. Если со мной што случится — Сёмка тебя знает, другим на глаза не лезь. Кормить будем без ущерба. За жратву вычтем, житьё — дармовое.

Он замолчал на добрую четверть часа. Возможно, для того, чтобы наполнить воздухом бездонную грудь. Потом заговорил снова:

— По делам будешь числиться моим приказчиком. Куда и зачем я тебя отправил, сам придумаешь. Но если напакостишь, я тебе лично башку откручу, — подумал, посопел и добавил. — А конь у тебя редкостный. Не сторгуемся?

— Дарёный, — ответил Данилка со спокойным достоинством. — Деньги где?

— Зачем тебе деньги? — удивился Чеглаков-старший. — Перед отъездом получишь. А, может, ты думаешь, что я их заныкать решил?

— Упаси Бог, — ответил Данилка.

Кормили здесь действительно, как на убой, приносили хмельное: когда мёд, когда водку. В Данилкином закутке Ерёма появлялся сквозь узенькую калитку в тыну, замыкаемую ключом немыслимой вычурности. Маясь бездельем, Данилка через день топил баню, парился с остервенением, в лёжку; холил Угадая, колол дрова, пел песни, подолгу — вечерами стрелял в цель, часами кромсал воздух Разом, ловил на острие подброшенную копейку.

За этим-то весёлым занятием и застал его Семён Васильевич, ввалившийся во двор вслед за Ерёмой. Данилка поймал копеечку в ладонь и сунул её за пояс, но было поздно.

— Всё балуешься? — пренебрежительно скривил рот серьёзный сын серьёзного батюшки.

Был он старше Данилки всего-то на пару лет, но уже участвовал в отражении крымского набега, был женат и имел четырёх детишек ползункового возраста. Сам себе казался он многоопытным солидным мужиком, основательным и степенным. При необходимости этот полу-юноша, полумужчина мог кулаком оглушить трёхгодовалого бычка и повалить корову, ухватив её за рога, мог в одиночку забросить четырёхсаженное бревно на седьмой венец. На службу выезжал он в кольчужке, сплетённой не из проволоки даже — из стального прута толщиной почти в мизинец, в шлеме из пятимиллиметрового листа. И в сумятице лобового столкновения, когда русские конники и татарские всадники перемешались, будто соль с перцем, Семён Васильевич, не отвлекаясь на всякие изыски, вроде защиты, знай, рубил да рубил своей десятифунтовой саблищей по всему, что попадалось под руку и не отблёскивало на солнце — поверх доспехов ногаи имели обыкновение носить куртки или халаты. Чаще всего его клинок наталкивался на звонкую сталь, но несколько раз под ним сладко похрустывало, и в жаркое небо Засечной Черты взвивался либо конский рёв, либо человеческий вопль.

Так что Семён Чеглоков по всей законности считал себя не только зрелым мужчиной, но и хорошим воином. И было ему совсем непонятно, даже обидно, что внимание сановных Романовых привлёк не он — богатырь и храбрец, а какой-то плюгавый увалень-деревенщина. Ему тоже хотелось в Москву: хлебать мальвазию и щупать купеческих дочек.

Данилка видел его насквозь, и претензии юного дворянчика забавляли его немало, но ссориться с хозяйским сынком не хотелось.

— Время коротаю, — ответил примирительно на хозяйский наезд.

— Так, может, лучше поборемся, — настаивал Чеглоков-младший.

— Не сердись, твоя милость, — снова сказал Данилка, — но в последнее время бороться я разучился. Твоё дело — дворянское, грудью в грудь сходиться, а моя тропка — души губить.

— Это как?

Данилка молча ткнул его в лицо растопыренной пятернёй, подсёк ногу и повалил. Не успел Семён и глаз открыть, а уже почуял кадыком остроту обнажённого кинжала.

— Вот так, примерно, — пояснил Данилка, помогая встать. — Каждый работает, как умеет. Главное — результат.

— Собирайся, — сказал Семён Васильич, отдуваясь и краснея. — Вот твои деньги. Харчи возьмёшь у Ерёмы. Фёдор Никитич ждёт тебя через неделю у леска возле Тушина. У того, что рядом с дорогой в город. На восходе солнца. Запомнил?

— Ясное дело, — Данилка пересчитал денежки, высыпав их из кошеля на ладошку. Не хватало пяти алтын. По-божески обошёлся с ним Василий Матвеевич.

— Если понадобиться к нам приехать, — продолжил Семён, — в ворота не суйся. Дождись, как смеркаться начнёт, и дуй по балке. С мая по октябрь будешь говорить заветное словечко: "Ворона летит", с октября до мая — "Сорока скачет". Усёк?

— А то! До встречи, твоя милость Семён Васильевич. Ежели где на людях встретимся, не забывай, что я ваш человек — приказчик Данила. Бывай здоров.

55