Олдорандо

Так Юли понял, что отличается от других послушников, и переживал из-за этого. В часы, отведенные для сна, он старался разобраться во всех этих загадках, в своих чувствах. Он ощущал вину даже за то, что не был таким наивным, как другие послушники. Да, он полюбил божественную музыку Акха. Она была для него новым языком для общения с миром. Но ведь музыка — это всего лишь творение искусных рук и ума человека, а не... самого бога!

Едва он с большим трудом отмел это сомнение, немедля явилось другое. Ладно, допустим, музыка внушена божественным провидением. Но как насчет самой религии, её языка, обрядов и догматов? Разве всё это — не всего лишь творение людей, пусть даже очень умных людей, подобных отцу Сифансу?..

К счастью, в эту роковую минуту ему неожиданно пришло на память изречение, которое очень любил повторять сей святой отец при малейших признаках сомнения: "Вера не есть спокойствие души, это вечная битва с искушением Вутры. Чем крепче вера, тем сильней искушение. Только смерть является успокоением". Юли повторял эти спасительные слова снова и снова. Что же, по крайней мере, эта часть вероучения была правдой — на своём опыте он убедился, что так оно и есть.

Сомнения возвращались и уходили вновь, но Юли уже ни с кем не делился ими, памятуя о своей неудаче с музыкой. Тогда его просто не поняли, но обнаружить сомнения в вере было гораздо опаснее. Поэтому Юли теперь большей частью помалкивал в кругу послушников и поддерживал лишь поверхностное знакомство со своими товарищами — просто для приличия.

Обучение послушники проходили в низком сыром туманном зале под названием Расщелина, у самого дна Святилища. Иногда они пробирались туда в кромешной тьме, иногда при свете чадящих, почти не дающих света сланцевых ламп, которые несли святые отцы, которые торопились (впрочем, не всегда) к своим воспитанникам. Каждый урок начинался возложением руки священника на лоб каждого ученика. Духовный отец с силой разминал пальцами кожу и заканчивал обряд приобщения охранительным жестом, который выражался в подкручивании указательным пальцем у виска. Этот бессмысленный жест послушники усердно повторяли по вечерам в монастырской спальне и потом дружно смеялись над ним. Юли этот обряд не нравился — пальцы у священников были мозолистые, грубые и шершавые от того, что они постоянно скользили ими по стенам, читая их при стремительном передвижении по лабиринтам Святилища в кромешной тьме.

Каждый послушник сидел лицом к учителю на похожей на седло скамье, сделанной из обожженной глины. В каждой скамье был вырезан свой собственный оригинальный рисунок, который позволял легко отыскать своё место в темноте. Учитель тоже сидел верхом на глиняном седле, но установленном на каменной кафедре, изрядно возвышаясь над учениками. Эти оригинальные устройства были неожиданно удобными, хотя Юли и не нравился холод сырого сидения. Но послушники должны были безропотно выносить такие трудности, демонстрируя свою преданность вере.

По прошествии нескольких недель обучения отец Сифанс впервые заговорил о ереси. Он говорил визгливым голосом, постоянно покашливая. Верить неправильно — это хуже, чем не верить вовсе! Поэтому каждый еретик должен быть принесен в жертву Акха.

Потрясенный этой фразой Юли внимательно наклонился вперед. Они сидели без света, но в специальном отделении за спиной святого отца мерцала лампа, которая освещала его сзади, очерчивая вокруг его головы туманный золотистый нимб. Лицо его оставалось в тени. Черно-белое одеяние скрадывало очертания фигуры, так что священник, казалось, слился с темнотой помещения. Вокруг них клубился туман, который струился за каждым послушником, медленно проходящим мимо — они изучали искусство чтения стен. Низкую пещеру наполняли кашель и шепотки невнимательных учеников. Безостановочно, звеня, подобно маленьким колокольчикам, со свода в лужи падали капли воды.

— Человеческая жертва, отец? — удивленно повторил Юли. — Вы сказали, человеческая жертва?..

Отец Сифанс откашлялся.

— Драгоценна душа человека и преходяще его тело, — отозвался его хриплый голос. — Тот, кто говорит, что нужно быть более умеренным в приношениях Акха, тот оскорбляет самого Бога! Вы уже достаточно искушены в учении и многое познали в божественной науке. Поэтому вам будет дозволено присутствовать при казни еретика. Ужасный обычай, оставшийся нам в наследство от варварских времен...

Беспокойные глаза священника парой крошечных оранжевых точек мерцали в темноте, отражая свет факела в глубине коридора и напоминая неразгаданные сигналы из глубины Вселенной.

Когда настал день казни, Юли вместе с другими послушниками поднялся по мрачным лабиринтам в Латхорн, самую большую пещеру Святилища, где обычно совершались богослужения. Света в ней, как и всегда, не было. По мере того, как собиралось духовенство, темнота наполнялась шепотом и бормотанием. Юли тайком ухватился за подол рясы отца Сифанса, чтобы не потерять его в темноте. Затем во мраке раздался голос дежурного священника, который привычно поведал собравшимся о нескончаемой битве между Акха и Вутрой. В этом сражении Акха принадлежала ночь и священники были готовы защищать свою паству в течение этой долгой битвы. Но тот, кто выступал против своих хранителей, должен был умереть.

— Пусть приведут осужденного! — пронзительно воскликнул священник в конце своей речи и смолк.

В Святилище много говорили о заключенных, множество их было заточено в его темницах, но этот был особого рода. В темноте раздался топот тяжелых сапог милицейских, послышалось шарканье босых ног, потом негромкие вскрики и возня.

Вдруг тьму пронзил столб света. Послушники раскрыли рты от изумления, а Юли понял, что они находятся в той самой огромной пещере, через которую его когда-то провел Сатаал. Источник слепящего света, как и раньше, зиял высоко над головами собравшихся.

Основание светового столба ударило в распятую на сложной деревянной раме человеческую фигуру. Осужденный был обнажен — знак высшего позора в пуританском Панновале — и, когда свет коснулся его глаз, он издал пронзительный крик боли.

Юли вздрогнул. Он сразу узнал это квадратное, обрамленное короткими волосами лицо, глаза, как и раньше, пылающие страстью. Это был Нааб, тот самый молодой еретик, выступление которого он слушал в Прейне, сразу перед тем, как беднягу схватили фагоры.

— Священники, я не враг вам, хотя вы и относитесь ко мне, как к врагу, — раздался воспаленный голос. Юли сразу узнал этот голос, эту пламенную речь. — Поколение за поколением вы погрязаете в бездействии, безделье и бессмысленных обрядах — и ваши души скудеют. А тем временем на наших глазах погибает великий Панновал. Панновал гибнет в праздности! Гибнет потому, что вы сделали нас безропотными исполнителями своей воли, а сами стали жирными червями у ног Великого Акха. Это недопустимо! Мы должны сражаться вместе с ним и страдать так же, как и он, — или не страдать вообще! Мы должны внести свой вклад в великую битву между Землей и Небом! Акха нельзя её выиграть без нашего участия. Для этого мы должны переделать себя, стать другими и очиститься от скверны бездействия и слепого повиновения тупым...

В нескольких шагах позади рамы с распятым еретиком равнодушно стояли милицейские в сверкающих, только что начищенных бронзовых шлемах. По неприметному мановению верховного инквизитора, руководившего казнью, один из них лениво вышел вперед. Он стремительно взмахнул дубинкой и изо всей силы ударил Нааба поперек голого живота. Впечатавшись в тугую плоть, она извлекла из неё утробный, глухой звук. Нааб дернулся и обвис в своих путах, задохнувшись от ужасной боли. Отец инквизитор невозмутимо кивнул, и милицейский важно отступил назад.

В тот же миг показались офицеры милицейской гильдии, неся в руках дымящиеся головни факелов. Вместе с ними равнодушно шагали фагоры на кожаных поводках. Они безмолвно окружили раму и тоже замерли, повернувшись к осужденному. Головни высоко взметнулись над их головами и едкий дым ленивыми струями поплыл вверх, причудливо свиваясь в столбе света.

Внимание всех собравшихся обратилось на кардинала, главу духовной гильдии. Он с трудом поднялся с кресла. Не сгибающееся, сухое тело старика наклонилось вперед под тяжестью торжественного одеяния и золотой митры. Скрипнули старые суставы — кардинал трижды ударил резным посохом о камень и вдруг пронзительно закричал на церковно-олонецком языке:

— О, великий Акха, наш воинственный бог! Предстань перед нами!

Зазвенел колокол, невыносимо отдаваясь в гулком подземелье. Тьму пронзил ещё один столб света, отчего темнота не рассеялась, а стала ещё гуще и плотнее. Позади осужденного, позади милицейских и фагоров вверх взметнулся огромный лик Акха, казалось, воспаривший в световом луче. Толпа удивленно зашелестела, зашепталась в изумленном почтении, потом замерла в ожидании. Огромная, нечеловеческая голова бога угрожающе нависла над собравшимися, подобно грозовой туче. Невидящие миндалевидные глаза ощупывали каждого и всех, собравшихся в пещере. Под ними зиял зловеще распахнутый рот, казалось, готовый поглотить нечестивца.

— Возьми эту презренную душу, о, Великий Акха, и сокруши её так, как мы сокрушаем нечестивое тело! — визгливо провозгласил кардинал.

Получив приказ свыше, палачи в черных капюшонах, ранее стоявшие во мраке, быстро двинулись вперед. Они начали вращать ручки, вделанные в бока пыточной рамы. Заскрипели деревянные шестерни и рама начала сгибаться.

Заключенный вновь негромко вскрикнул, когда его тело изогнулось и начало отклоняться назад вместе с ней. Кожаные петли, которыми он был привязан к раме, натянулись, выламывая назад ноги и плечи. Распятый человек забился, но по мере того как на раме обнажались медные шарниры, его тело неестественно выгибалось назад. Юли явственно услышал, как захрустели позвонки. Адская машина медленно переламывала осужденному хребет, делая его совершенно беспомощным.

Загрохотал барабан. Ударил гонг. Под своды пещеры вознеслась резкая мелодия врахи, заглушая страшный крик Нааба. Вверх взвилась пронзительная трель флуччеля, затем непереносимый крик оборвался — казнимый потерял сознание от чудовищной боли. Его тут же облили ледяной водой, чтобы привести в себя, и Нааб жалко застонал. Он уже не мог двигаться и беспомощно повис в проеме рамы. Юли с ужасом и состраданием смотрел на согнутое почти пополам тело еретика с запрокинутой головой и загнутыми к затылку ногами. В столбе света беспомощно белела судорожно вздымавшаяся нагая грудь.

Два палача шагнули вперед, ведя за собой фагора за двойной поводок, прикрепленный к ошейнику. Затупленные рога чудовища украшали наконечники из серебра. Фагор стоял в своей обычной неловкой позе, нагнув вперед тупую бычью морду, алчно глядя на беспомощную жертву.

— Пожри его, о, Великий Акха! — завопил кардинал. — Пожри то, что не пожрала мерзкая тварь Вутры! Искорени этот подлый дух, как мы искореняем плоть!

Вопль кардинала послужил сигналом. Фагор шагнул вперед и резко склонился над растянутым в раме телом. Его пасть раскрылась и два ряда острых зубов впились в беззащитное горло. Челюсти рвали плоть осужденного, фагор помогал им резкими движениями всего своего могучего тела, но Нааб уже не кричал, только его тело судорожно подергивалось. Когда фагор рывком поднял голову, из пасти у него торчал кусок вырванной трахеи. Он шагнул назад, на своё прежнее место, встал между двумя невозмутимыми палачами и с безразличным видом зажевал. По его белой волосатой груди потекла струйка крови. Из дыры в горле Нааба торчали обрывки артерий. Дымящаяся кровь ручейками стекала с них и разливалась лужей на полу. Столб света, в котором парил Акха, погас, и лицо бога исчезло во тьме. Затем погасла и вторая колонна света, погрузив труп в милосердную тьму. Многие послушники упали в обморок, не выдержав чудовищного действа.

Когда они, проталкиваясь через потрясенную толпу, выходили из зала, возмущенный зрелищем Юли спросил:

— Нааб, несомненно, заслужил казнь. Он безумец. Но зачем здесь нужны эти проклятые фагоры, святой отец? Признаюсь, меня страшит, что они попадаются тут на каждом шагу. Вдруг они поднимут мятеж... Они же смертельные враги всего рода человеческого. Их всех нужно истребить — до последнего и без раздумий.

— Да, — согласился отец Сифанс. — Они — создания Вутры. Это видно даже по цвету их волос. Но, если бы мы не держали их рядом с собой, кто напоминал бы нам о нашем главном враге, их создателе? И потом то, что ты предлагаешь — нелепо, сын мой. Врага надо не уничтожать, а обращать в рабство победителю, иначе война не приносит выгоды. Война должна приносить прибыль — а какая прибыль может быть от трупов?

— А какая тогда прибыль от тела Нааба? — мрачно спросил Юли.

— Не беспокойся, его труп принесет нам пользу. Возможно, его отдадут гончарам, им ведь всегда не хватает жира в их печах. Может, отдадут фермерам Прейна, как корм для свиней — им тоже всегда не хватает еды. Честно говоря, я не знаю. Мне это не интересно. Я предпочитаю не заниматься хозяйственными делами. Для этого у нас есть администрация, и нам лучше держаться подальше от её исполнителей.

Юли не посмел больше задавать вопросы, услышав недовольство в голосе отца Сифанса. Но про себя он всё время повторял: "Грязные животные! Грязные животные! Акха не должен иметь с ними ничего общего".

С тех пор постоянно присутствующие в местной жизни фагоры не давали ему покоя. Он каждый раз убеждался, что они не более чем грязные и кровожадные звери. Да как же это Акха вообще терпит такое рядом со Своим престолом? Да что там Бог! Разве любой уважающий свой род человек может иметь что-либо общее с такими мерзкими тварями?..

Естественно, никому не было дела до безмолвных протестов Юли. Святилище было переполнено фагорами. Они вышагивали на поводках рядом с милицейскими, терпеливо дожидаясь своего часа, и их глаза, зрячие в темноте, пристально и недобро смотрели по сторонам из-под косматых бровей.

Взбешенный всем этим, Юли решился, наконец, поведать наставнику, что фагоры взяли в плен его отца, и, скорее всего, уже убили его.

— Откуда это известно тебе? — возразил святой отец. — Ты ведь не знаешь, убили ли они его в действительности. Может быть, они его даже пальцем не тронули. Фагоры не всегда бывают такими злыми, как тебе кажется. Даже они усмиряют свой злой дух перед величием Акха... иногда. Например, здесь, в Панновале.

Юли вздохнул. Он до сих пор чувствовал вину за свой поступок, за то, что не посмел спасти отца.

— Я уверен, что отца уже нет в живых, — печально сказал он. — Не знаю, почему. Хотя... почем знать? Ты прав: как я могу узнать это наверняка?

Святой отец почмокал губами в явной нерешительности, а потом вдруг наклонился в темноте к Юли.

— Узнать это можно, сын мой, — шепнул он. — Есть способы понять, среди живых кто-то или мертвых.

Юли удивленно взглянул на него.

— Но ведь для этого пришлось бы послать на север целую армию. Как же иначе добраться до логова фагоров и пробиться в него?