Выход: дневник монстра. Часть 2

— Ты сдохнешь, — хрипит Род и сдавливает мое горло.

Его фигура темнеет, рассыпается в прах. Я все еще пытаюсь бороться, но тело деревенеет. Жизнь истекает из меня, как из пробитого сосуда. В ушах нарастает звон.

— Посмотрим... кто... — шепчу в ответ, но сержант вряд ли слышит меня. Громыхает выстрел, и мир лопается, как разбившийся о камни стеклянный шар. Может, это трескается моя собственная голова, и из раны на землю начинает вытекать кровь и мозговая жидкость? Но на какой-то миг становится легче. Пальцы на шее слабеют. Я выворачиваюсь из захвата и вслепую наношу стеком удар. Слышу звук разрываемой ткани и мокрое хлюпанье — так потрошат рыбу, выбирая из ее нутра скользкие внутренности и кидая их на влажную землю. Мне на грудь тоже течет горячая влага. Потом мир обретает четкость, краски возвращаются, и я вижу, как медленно заваливается на бок сержант: у него нет правого уха и части черепа, вместо этого — сырое месиво. В брюхе торчит мой стек, и кровь толчками выливается из раны прямо на мой мундир. И я в отвращении спихиваю сержанта ногой.

— Жив? — надо мной склоняется Пол и помогает встать. Я цепляюсь за него. Ноги подгибаются. Под правой лопаткой разливается кипящее озеро лавы. Я дышу тяжело, с хрипами, на губах ощущается привкус меди.

— Ты... вовремя, — говорю я и с трудом вытягиваю из мертвого тела стек. Лезвие выходит неохотно, словно так долго ждало этого момента, словно мое оружие — это часть меня. Мое жало. Мой клык. И через него я несу смерть. Пью кровь — и никогда не могу насытиться.Пол качает головой.

— Не так уж вовремя. Тебя подстрелили. Наверное, пробито легкое.

— Наверное, — сиплю в ответ, и вместе со словами на подбородок выплескивается кровь. — Род... и его отряд... они не одни. Мы должны дать отпор.

— Да, — отвечает Пол. — Мы справимся. Идем.

Я киваю. На ватных ногах иду к потерянному маузеру. А ветер перебирает сухими ветвями дуба, и черные тени змеятся, переплетаются, падают к мертвым телам, словно тоже ждут своей порции смерти. Я тянусь за маузером, но теряю равновесие и падаю на колени. Меня тошнит. Горлом идет кровь. И перед тем, как потерять сознание, я вспоминаю недавние слова Буна:

'Когда внутренние демоны раздирают тебя на куски, какая разница, чью кровь ты им дашь?'

* * *

До сих пор не могу себе простить, что не сражался в этой битве против предателей. Но надо отдать ребятам должное — справились без меня.

— Нас начали обстреливать, едва ты вышел за Родом, — сухо рассказывает Бун, когда я прихожу в сознание и принимаю из его рук теплый куриный бульон. — Два десятка добровольцев вошли в деревню, подорвали несколько сараев и два дома. Другие устроили бойню в лагере, — он хмурится и добавляет: — не думал, что люди и васпы однажды будут сражаться плечом к плечу.

— Есть убитые? — спрашиваю его.

Бун долго молчит. Смотрит в угол, где перед образами потрескивают тонкие свечи.

— Есть, — наконец, тихо откликается он. И от этого короткого и страшного слова раны начинают саднить и кровоточить.

— Это... моя вина, — говорю я.

Конечно, моя. Это я привел васпов в деревню. Это я покинул лагерь в надежде посадить на цепь свое ускользающее солнце. Это я вернулся разбитым и опустошенным. И звери почуяли мою слабость. И воспользовались ею.

— Если бы они победили, — говорю я, — они бы вырезали всю деревню.

— Но победили мы, — доносится до меня тихий голос Буна. — А они ушли. Те, кто остался в живых. Ходят слухи, они хотят присоединиться к некоему пану Морташу. Ты слышал о нем?

Я вспоминаю листовки, вспоминаю побег и бунт, и медленно киваю.

— Немного, но слышал. Он называет себя новым хозяином Дара. И собирает армию васпов.

— Это плохо, — говорит Бун. — Когда королевский трон пустует, рано или поздно объявляется самозванец.

Я согласен с ним, но слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Поэтому допиваю бульон и откидываюсь обратно на подушки.

— Надеюсь, они никогда не вернутся сюда, — бормочу я.

— И мы надеемся, — вторит мне Бун. — А еще надеемся, — продолжает он, и его голос становится глуше и жестче, — что после похорон... после того, как поправятся ваши раненые... как выздоровеешь и ты... вы уйдете тоже.

Я вздрагиваю, недоуменно приподнимаю брови, а Бун продолжает:

— Я видел радость на ваших лицах, когда лилась кровь. Я видел звериную страсть, когда ты смотрел на мертвую женщину и на мою Василинку. Нельзя верить тому, кто хочет перемен — но не желает меняться сам. Ни староста Захар, ни ваш профессор — никто из деревни не скажет тебе эти слова, поэтому скажу я: уходите. И не возвращайтесь до той поры, пока не научитесь держать своего зверя на цепи. Пока не научитесь — каждый из вас опасен и заслуживает лишь одного. Смерти.

19 апреля (воскресенье)

— AveMorte! — приветствует Расс и прижимает к груди кулак. Звук резонирует, кажется зловещим и гулким, как завывание ветра в пустой избе. Это потому, что Расс тоже пуст. Его лицо — гипсовая маска. Его глаза — дыры. Кто-то перезапустил его мертвое сердце, но не пожелал вложить в него душу. Впрочем, последнее справедливо для каждого из васпов.

— Ave! — эхом отзываюсь я.

Мне нравится звучание этого слова. Господин Морташ говорит: так в древности приветствовали своего императора воины, отправляясь на смерть. И для васпы нет лучше награды, чем умереть за своего господина.

Солдаты выстроены в две колонны. Они молчаливы и неподвижны, как статуи из обсидиана: каждый из них облачен в черную униформу, на рукавах — шевроны с вензелем хозяина. Расс распахивает двери балкона, и ветер вздымает алые ламбрекены. Алая дорожка струится между колонн, похожая на кровавую реку. И везде — только два цвета. Только красный и черный. Только кровь и смерть.

— Все готово? — спрашиваю я.

— Так точно, — с готовностью отвечает Расс. — Охрана усилена. Паства трепещет. Плац надраен. Эшафот ждет.

Я поворачиваюсь к дверному проему. Ветер бьет в лицо, но не несет в себе свежести дождя или запаха весенней листвы. Ветер пропитан смрадом и гарью. И я вижу, как в небе клубятся черные тучи. Тяжелые и густые, словно дым от тысяч кремационных печей. Внизу немеет в ожидании толпа — безликая серая масса, неподвижная и молчаливая.

— Начинаем, — говорю я.

Расс тут же исчезает в тени: начальнику охраны не положено попадаться господину на глаза. Знаю, в этом плане Расс завидует мне. Мне! Старшему экзекутору, прошедшему по головам, по трупам, по рекам крови за возможность стоять здесь, на балконе, слева от господина — всеблагого и справедливого. Того, кто разрушил наш мир и слепил заново по своему разумению.

Звуковая волна обдает меня, словно очередной порыв ветра. От звона литавр закладывает уши, слюна высыхает во рту. И я не могу ни пошевелиться, ни поднять взгляд. И только вижу, как проминается мягкий ворс ковра под поступью моего господина.

Он останавливается в паре шагов от меня.

Я цепенею. Наверное, мое сердце должно забиться сильнее от восторга и обожания, но этого не происходит. Я ощущаю все то же мерное биение, все ту же пустоту и холод. Я — лишь оружие. Мертвое по сути. И только воля господина может вдохнуть в меня жизнь.

— Поднять глаза!

Голос господина негромок, но властен. И я поспешно поднимаю подбородок и, прижимая к груди кулак, произношу приветственное:

— AveMorte!

Господин улыбается. Он одет в дорогой, отливающий серебром костюм. От него пахнет резким парфюмом и крепкими сигарами.

— Что же вы, друг мой? — журит он. — Здесь не Улей. А я — не Королева. Вы, верно, забыли, что я придерживаюсь демократических взглядов?

— Виноват! — отвечаю и гляжу прямо в его лицо, холеное, сытое, позолоченное легким загаром. Какое наказание последует сегодня за несоблюдение Устава? Но господин только вздыхает устало.

— Не забывайте уж впредь, — произносит он. — Иначе, друг мой, придется прибегнуть к вашему повторному форматированию. А пока начнем наше торжество!

Он протягивает мне руку. И я склоняюсь и касаюсь губами большого рубина, впаянного в толстое золотое кольцо.

— Господин Морташ — всеблаг! И служить ему — великая доблесть! — привычно благодарю я и думаю о том, что хозяин — справедлив и милостив. Никто из людей по доброй воле не подаст руку васпе. И тем более не разрешит ее целовать. Монстры должны знать свое место.

— Вольно, мой мальчик, — мягко произносит господин Морташ и выходит на балкон.

Разворачиваются черные штандарты. Алый вензель горит, словно росчерк крови на саже. Победно хрипят трубы. И безликая толпа ревет, приветствуя повелителя. Толпа исполняет его волю, а, значит, тоже оружие. Человек или васпа — сейчас между нами нет различий.

— Граждане Южноуделья! — начинает господин, его речь множится, эхом повторяется усилителями. — Сегодня мы собрались в честь знаменательного события — именно в этот день, пять лет назад, состоялся так называемый Переход! Всего пять лет — а как изменился мир! Оглянитесь вокруг! — он поводит рукой, и толпа в едином порыве следит за его движением, слева направо, приоткрывает черные рты, вдыхая запах гари и тлена. Тускло поблескивают бесцветные стекла миллионов глаз. Я тоже поворачиваюсь, как послушный механизм. Тучи становятся ниже, чернее. Сливаются с дымом заводов на западе, а на востоке цепляются за шпиль Новодарского собора — монументального сооружения, по красоте и величию соперничающего с дворцом господина.

— Мы отстроили город из руин, в которые превратился Дербенд после войны, — продолжает господин Морташ, и его голос становится тверже, раскатистее. — Мы понесли большие потери. Но мы закалились в боях и окрепли духом, и монстры были повержены! — господин сжимает пальцы в кулак, а в толпе прокатывается ропот. — Эти порождения тьмы. Эти существа без души! Головорезы, питающиеся болью и смертью! — лицо господина перекашивает ненавистью, и я невольно отступаю на шаг, потому что знаю: он говорит обо мне. И о каждом из васпов. Люди знают это. Ропот нарастает, а в воздухе пахнет яростью и потом, и от работающих заводов тянет запахом горелой плоти. Но господин глубоко вздыхает, разжимает кулаки, и его лицо разглаживается, от уголков глаз лучатся морщинки. Он качает головой и продолжает примирительно:

— Но разве мы уподобились им? Разве мы ответили им тем же?

— Нет, — миллионом ртов выдыхает толпа, и господин Морташ повторяет за ними:

— Нет. Мы не уподобились. Ведь сказано в Писании: кто без греха? Пусть первый бросит камень! И что сделали мы, мои дорогие соотечественники? Вместо того, чтобы бросать камни, мы протянули руку помощи этим искалеченным и несчастным созданиям.

Он поворачивается ко мне. Я смотрю прямо в его лицо — строгое, вдохновенное лицо отца и благодетеля. И он улыбается в ответ и произносит:

— Мы подарили им новую жизнь. Переформатировали их, как старые дискеты. Прооперировали, вырезав раковую опухоль прежней идентичности. Мы спаяли их, как звенья одной цепи. Наполнили новым смыслом и поставили служить на благо обществу. Это ли не справедливость?

— Да! — выдыхает толпа, и в ней слышатся отдельные выкрики: — Правильно! Это благо! Вива, пан Морташ!

— Благодарю вас, мои дорогие сограждане! — господин прижимает руки к груди, его щеки розовеют от умиления. — Ваша искренняя поддержка и участие — награда для меня! Но тем горше мне видеть, как некоторые заблудшие души выступают против новых законов. Мне горько видеть так называемую оппозицию. Горько знать, что есть люди, которые свято уверены, что мира можно достичь без борьбы, а справедливости — без наказания. Но еще страшней заблуждение, касающееся васпов. Наверное, вы не раз слышали эти изречения: 'Васпы — такие же личности, как люди', 'Жизнь васпы — ценна'. Но вдумайтесь! Разве ценна жизнь пистолета? Или кинжала? Да и есть ли у кинжала жизнь?

Люди смеются. Я смеюсь вместе с ними. И знаю, что все васпы, охраняющие балкон, и все, кто занят в оцеплении площади, смеются тоже.

— Но страшнее не то, что эти бунтовщики упорствуют в своей ереси, — продолжает господин, — а то, что они подрывают основные устои нашего общества. Смущают васпов, наших верных слуг. Терроризируют город. Поэтому сегодня, в годовщину великого Перехода, мы свершим суд! — торжественно и изящно взмахнув рукой, он приказывает: — Ввести бунтовщиков!

Я подхожу чуть ближе к краю балкона, но все равно остаюсь в тени: прожектора выхватывают только фигуру хозяина. Балкон невысок. От него сходят широкие ступени, выточенные из дорогого черного мрамора. Отблески света мерцают на их полированной поверхности, как светлячки. Нижняя ступень упирается в ровный четырехугольник, огороженный сеткой с пущенной поверху колючей проволокой. В ближнем от балкона углу распахивается калитка, и на лобное место выходят осужденные.

Я не сразу узнаю их лица, хотя много раз видел анкеты в базе данных. Но сейчас бунтовщики измождены голодом и пытками. Они выбриты наголо и одеты в серые робы. Их руки закованы в кандалы и при каждом шаге слышится перезвон цепей.

— Ян, друг мой, — обращается ко мне господин Морташ. — Прошу вас, зачитайте приговор.

Толпа стихает, когда я встаю почти рядом с господином и раскрываю красную папку. Мой голос глух, но все равно слышим в мертвенной тишине.

— Доктор Вениамин Поплавский, — начинаю я и поворачиваюсь к первому осужденному. — Вы обвиняетесь в незаконном обращении с биологически опасными веществами, проведении запрещенных экспериментов над людьми и так называемой расой васпов. Ваше последнее слово?

И некогда полноватый доктор — теперь исхудавший и постаревший на несколько лет, — вздрагивает и поджимает губы.

— Это не эксперименты, — говорит он простужено и тихо. — Не эксперименты, а исследования психики васпов.

— Вы утверждаете, что каждый васпа — личность, — продолжаю я.

— Утверждаю, — упрямо шепчет доктор. — И продолжаю утверждать. Метод Селиверстова призван ввести в ремиссию инстинкт разрушения, но не стереть личность. Я всегда говорил, что это изобретение опасно в неправильных руках. И мне жаль, что господин Морташ распорядился им именно так. Поэтому...

— Довольно! — слово падает с моих губ в густую тишину площади, и доктор застывает. Из его груди доносится сиплое хрипение. Должно быть, подхватил пневмонию в сырых казематах городской тюрьмы.

— Нет никакой личности, — жестко произношу я. — Вы приговариваетесь к смерти, — и, более не слушая его, перелистываю страницу. — Хлоя Миллер. Вы обвиняетесь в несанкционированных митингах, протестах и акциях, призывающих общество выступить против существующего режима, а также в организации массовых беспорядков и вандализме. Последнее слово?

Девушка дрожит. Стискивает исцарапанные руки. Ее глаза блестят от влаги, но она крепится и не плачет.

— Мне нечего сказать, — шепчет она. — Я все сказала... на допросе.

И, судя по тому, с какой запинкой она произнесла последние слова, понимаю: ее наверняка насиловали и избивали. На белизне кожи синяки кажутся свежими, едва распустившимися фиалками. И думаю о том, что сам не отказался бы оставить на ней свои отметины.