Выход: дневник монстра. Часть 2

Часть 2.

12 апреля, суббота (окончание)

Падать во тьму не так болезненно, как подниматься к свету. Чем глубже падаешь — тем страшнее подъем. Потому что там, на свету, отчетливее заметно твое уродство и твоя неполноценность.

Я разлепляю веки и долго не могу понять, где нахожусь. Полумрак скрадывает очертания предметов, комната полна теней — они ходят по кругу, разрезая отблески света искривленными плавниками, вздымают к потолку раздвоенные хвосты. И непонятно — то ли я в казарме, опомнившийся после пыток; то ли в избе Нанны, чудом выживший после боя.

— Он очнулся? — спрашивает кто-то.

Знакомый голос. В нем слышатся тревожные нотки. Страх? Нет. Скорее, волнение. Память начинает постепенно возвращаться, но тело неподвижно. Почему?

Шаги. Свет фонарика в лицо. Я рефлекторно моргаю, мир расплывается разноцветными кругами.

— Да, он в сознании, — произносят в ответ.

— Я... убил? — шепчу и облизываю губы. В горле сухо. Так хочется пить. Но это сейчас неважно. Это терпит. Главное — другое.

— Виктор... Лиза... живы? — настойчиво повторяю вопрос. Голова плывет. Слова не хотят складываться в осмысленные фразы.

— А как бы ты хотел? — ехидно отвечают мне.

Пытаюсь сфокусировать взгляд. Вижу бледное, искаженное нервной усмешкой лицо Тория. Он прижимает к щеке пакет со льдом. Губа распухла. Возможно, ранен, но не серьезно — иначе не стоял бы здесь.

— Лиза? — продолжаю допытываться я.

— Отправил ее домой на такси, — с прежней усмешкой отвечает Торий. Его голос звучит невнятно — видимо, из-за разбитых губ. — Не хотела меня оставлять, но как тебя бросишь? Кстати, не удивляйся разгрому на кухне: она все вверх дном перевернула, искала, чем бы тебя огреть, пока ты кидался на меня с ножом. Удружил перед симпозиумом, нечего сказать.

Торий отнимает от лица пакет — щека сильно опухла, на скуле синяк. Но в остальном, кажется, цел. Это успокаивает.

Я снова пытаюсь пошевелиться, но что-то намертво приковывает меня к кровати. Опускаю взгляд — широкие ремни перехлестывают мое тело, надежно фиксируя его в одном положении. Помню, так связывали меня в лаборатории. Так, должно быть, связывают и буйных помешанных. Что ж, зверя надо держать на привязи и в наморднике.

Замечаю рядом с собой штатив капельницы. Белесые трубочки свисают, как пустая требуха. Значит, успели накачать лекарствами.

— Вик, — говорю я, и Торий вздрагивает, наверное, оттого, что я произношу его имя на Дарский манер. — Ты звонил... в отдел по надзору?

Он отрицательно качает головой.

— Нет...

— В центр? — допытываюсь я.

— Только твоему доктору, как ты и просил, — отвечает он.

Я вздыхаю с облегчением, говорю тихое:

— Спасибо...

— А надо бы! — жестко отвечает Торий и добавляет уже более мягким тоном. — Возможно, так было бы лучше. Там ты был бы под присмотром. Там — опытные врачи и психологи. Ты ведь уже проходил через это. Неужели реабилитационный центр пугает тебя больше, чем Ульи Дара?

— Нет! — я приподнимаюсь на подушке, насколько мне позволяют ремни. — Не боюсь. Пойми. Это нельзя. Сейчас — нельзя!

— Да почему? — в раздражении спрашивает он.

И я молчу некоторое время. Думаю. Я не рассказал ему о дневнике Пола раньше, не могу сказать и теперь. Поэтому отвечаю другое:

— Морташ будет счастлив. Когда узнает, что лидер... что я сорвался — он будет счастлив. Он растрезвонит на телевидении... и в газетах. Что подумают люди? Что подумают васпы? Какой пример... подам? — я стараюсь говорить убедительно, но мой голос все еще звучит хрипло и срывается, и я тороплюсь сказать, и волнуюсь, и путаю слова. — Нет, нет! Это нельзя... ты понимаешь?

Я натягиваю ремни. И мои мышцы тоже болезненно натягиваются, а я чувствую покалывание в поврежденной руке и стискиваю зубы. Немного успокаивает одно: если Виктор не позвонил в отдел по надзору, пока я валялся в отключке, не позвонит и теперь.

— Успокойтесь, голубчик! — произносит над ухом другой знакомый голос. Надо мной склоняется грузная фигура моего доктора — мне кажется, он появляется из теней, хотя на самом деле, конечно, все это время сидел в изголовье. Сейчас он кладет ладонь на мой лоб, и я в изнеможении падаю обратно на подушку.

— Пока все идет хорошо, — проверив пульс, резюмирует он. — Полагаю, можно обойтись своими силами. У вас это в первый раз?

Меня начинает потряхивать в ознобе. Я хочу ответить, но мышцы лица сводит спазмами, губы немеют и не слушаются.

— У него это в первый? — тогда доктор задает вопрос Виктору.

Тот энергично кивает, отвечает (как мне кажется — немного испуганно):

— Сейчас в первый, — и поправляется, — я имею в виду, в первый раз после Перехода.

А я вспоминаю, что три года назад он также был свидетелем моего срыва — и что характерно, тоже после моего неудачного общения с женщиной. Неудачного для нее, разумеется.

— Не беру в расчет, что было до, — отмахивается доктор, и я благодарен ему за эти слова. — Хорошо, что сейчас это в первый. И плохо, что это произошло вообще. Особенно, в такой чудесный день, — он смотрит на меня с грустной улыбкой. — У вас ведь день рождения сегодня?

— Скорее, смерти, — отвечаю с горечью.

Торий закатывает глаза, но доктор никак не комментирует мои слова. Вместо этого достает сложенную вдвое разноцветную картонку.

— А у меня для вас подарок, — говорит он и кладет на стол. — Вообще это мне жена купила, но вы знаете, я страшный трус и очень боюсь высоты. Возможно, вам пригодится...

Я ничего не понимаю, но не хочу расспрашивать. Меня волнует другое. Кашляю, произношу сипло:

— Вик... оставь нас...

Тот хмурится, смотрит исподлобья. Я понимаю: ему не нравится это. Но есть некоторые вещи, о которых ему лучше не думать.

— По... жалуйста, — выталкиваю я. — Ненадолго...

Доктор поворачивается к нему, говорит мягко:

— Оставьте, раз пациент просит.

Виктор пожимает плечами, говорит сухо:

— Хорошо. Если понадоблюсь — зовите.

И выходит. Доктор мягко закрывает за ним дверь, садится рядом, спрашивает участливо:

— Ну-с, молодой человек, вижу, вы немного пришли в себя?

Я сглатываю комок, отворачиваюсь — его внимательный взгляд буравит меня, он неприятен, как был неприятен любопытный взгляд Полича. Так смотрят на опытный образец. Но, возможно, я сужу предвзято.

— Болит ли у вас что? — все тем же мягким тоном продолжает доктор.

— Болит... — шепчу я, но смотрю не на него — на выцветшие обои, на сплетение геометрических узоров. Вот изогнутый спинной плавник. Вот черный глаз, бесстрастно глядящий сквозь океанскую бездну — и таящий в себе тьму, полную опасных чудовищ.

— Что же, голубчик? — голос доктора тоже проникает в сознание издалека. Между нами — слои воды и тумана. Мы — существа полярных миров. И я никогда не постигну до конца его свет, так же как он не постигнет всю глубину моей тьмы.

— Душа, — отвечаю я и поворачиваюсь, наконец, к нему лицом. — Удивлены?

Мне хочется, чтобы в его глазах появился страх. Или отвращение. Или любое другое чувство, знакомое мне. Но доктор смотрит с сожалением и улыбается грустно.

— Вовсе не удивлен, — отвечает он. — Я ведь говорил, что растить душу — процесс болезненный. Поэтому вы резали себя?

Я сжимаю и разжимаю пальцы — это единственное, что я сейчас могу и единственное, что доказывает — я все еще жив. Раненная ладонь отзывается саднящей болью. Доктор качает головой, произносит:

— Ну что ж. В любом случае, я рад, что в вас, наконец, проклюнулся этот прекрасный росток. Ведь иначе вы бы не попросили своего друга позвонить мне.

Друга? Я морщусь от боли. Его слова вонзаются в мозг, будто раскаленные иглы.

— Я хотел проверить, — говорю. — Теперь знаю... я не первый васпа, так?

— Да, голубчик, — не спорит доктор. — Вы не первый мой клиент. Я ведь говорил, что...

— Не первый со срывом, — перебиваю его и чувствую, как губы кривятся и подергиваются от волнения. — Вы хорошо знаете... как пользоваться инъекционными дротиками, — я ухмыляюсь криво, добавляю, — судя по меткости... глаз у вас пристрелян.

Он некоторое время молчит. Брови нахмурены. Губы сжаты в бескровную линию. Но он все-таки не выглядит напуганным, как мне хотелось бы. Доктор быстро берет себя в руки, ставит на колени аптечку.

— Вы правы, — наконец, вздыхает он и отщелкивает замки. — Я сотрудничал с реабилитационным центром с момента его открытия. Вы же знаете, голубчик, не все васпы были сознательными добровольцами.

Хорошая попытка!

Мне хочется смеяться, но я стискиваю зубы. Не теперь. Этот тип гораздо умнее, чем кажется на первый взгляд. Гораздо хитрее. А поэтому — опаснее.

— Вам, дружочек, теперь надо отдыхать, — продолжает доктор и достает из аптечки шприц. — Вы понимаете, некоторое время придется соблюдать постельный режим.

Я наблюдаю, как он наполняет шприц бесцветной жидкостью из ампулы. Я знал, что так будет. Наверное, я еще легко отделался. Но кое-что не дает мне покоя.

— И сколько их было... со срывами? — спрашиваю я. — Не в центре... уже здесь, в городе?

— Зачем вам это, друг мой? — отвечает доктор и подносит иголку к моей руке.

— Сколько из них вернулись в центр? — повышаю я голос.

Чувствую холод металла на коже. Пытаюсь подняться снова, но ладонь доктора возвращает меня на место.

— Лежите-лежите, — миролюбиво произносит он. — Вам нельзя волноваться, если хотите — поговорим об этом...

— Или они вернулись не в центр, а в лаборатории? — я почти кричу.

Кожу в месте прокола обдает жаром. Чувствую, как наливается тяжестью рука, затем плечо, затем грудь...

"Может, среди них был и Пол?" — хочу спросить я.

Но голова тоже наливается тяжестью. Комната плывет. Я откидываюсь на подушку, и невысказанный вопрос камнем застревает в горле. Последнее, что помню — склонившееся надо мной лицо доктора с непроизносимым именем. Он напряженно улыбается.

* * *

Пробуждение на этот раз проходит легче и безболезненнее. Я просыпаюсь от звонка и тихого голоса за стеной. Прислушиваюсь.

— Да, дорогая... Конечно, скоро буду, — говорит голос. — Все в порядке. Доктор сказал, гораздо лучше... Да, уже уехал... Да, я тоже скоро... — вздох. — Ну, что я могу поделать? Я ведь в ответе... Да, даже теперь. Особенно теперь, — снова вздох, на этот раз облегчения и следом нежное. — Спасибо... Тоже тебя люблю...

Я пробую пошевелиться и понимаю, что ремни убрали. Капельница, однако, стоит на месте. Свет ночника мягко переливается на хромированном штативе.

Поднимаюсь с постели, придерживаясь рукой за спинку кровати. Меня мутит, ноги кажутся ватными. Слабость такая, будто Дарская Королева до краев нашпиговала меня ядом. Встаю — но снова падаю на кровать. Матрас скрипит под моим весом. С кухни доносятся шаги, потом дверь открывается и в комнату заглядывает Виктор.

— Ты зачем встаешь? — сердито спрашивает он. — Врач велел лежать!

Поднимаю на него взгляд. Половина лица профессора измазана тьмой — это наливается чернотой гематома.

— Как ты? — тем не менее, спрашивает Виктор.

— Паршиво, — облизываю сухие губы.

— Ты, наверное, пить хочешь? — Торий делает движение, чтобы выйти из комнаты, но я останавливаю его.

— Не надо. Пустяки... Который час?

— Да почти седьмой.

Целый день забытья и мрака для меня. Испорченный выходной для Тория.

— Езжай домой, — говорю ему. — Лиза волнуется, наверное.

— Ты уверен, что тебя можно оставить одного? — хмурится Виктор.

Я киваю.

— Абсолютно.

И не говорю вслух того, что заезженной пластинкой крутится в голове: васпы обречены на одиночество. Что изменит еще один безрадостный день?

— Наверное, теперь она возненавидит меня, — тихо договариваю я и опускаю голову.

— К твоему счастью и на ее беду, Лиза не умеет ненавидеть, — с горечью говорит Виктор, и мне кажется — он не очень счастлив этим фактом, но быстро берет себя в руки и продолжает. — Время лечит. А тебе надо отдохнуть и набраться сил.

— Как же... симпозиум? — спрашиваю.

Торий хмыкает.

— Да уж справимся как-нибудь без тебя, — заверяет он. — Мы с твоим доктором переговорили и приняли решение, что тебе лучше побыть эту недельку дома. И никуда не выходить. По крайней мере, без присмотра.

Я молчу, по-прежнему не смотрю на него. Закрыть меня в реабилитационном центре или закрыть в собственной квартире — суть не меняется, если ты угроза обществу.

— Я заберу ключи, — продолжает Торий. — Все острые предметы, кстати, тоже. Не хочу, чтобы ты поранил себя... или кого-то еще. Поверь, так будет лучше.

Снова молчу, послушно киваю. Что я могу изменить? Пока я монстр, всегда будет кто-то, решающий за меня.

— Но ты не волнуйся, я буду навещать. Обещаю.

Поднимаю, наконец, голову. Виктор настроен серьезно, его взгляд горячий и решительный, что не вяжется с распухшей физиономией. Это вызывает у меня улыбку, и я говорю примирительно:

— Я не волнуюсь. Ты все решил правильно.

Он некоторое время стоит и смотрит на меня все тем же серьезным взглядом, словно ждет чего-то. А я наблюдаю, как тени акулами ходят по кругу и тоже ждут — когда я останусь один и сдамся, и снова пойду ко дну.

Возможно, Пол тоже однажды познал всю неприглядность дна? И вместо того, чтобы протянуть ему руку помощи, кто-то затянул на его шее петлю? Можно ли осуждать тогда этого человека? Если убийство Пола — это только самооборона?

Я вздрагиваю и возвращаюсь в реальность, когда хлопает входная дверь и ключ поворачивается в замке. Торий уходит. А я, кажется, понимаю, чего он ждал от меня все это время. Но мне уже некому сказать: "Прости..."

* * *

Когда Виктор уходит, я замечаю оставленный доктором "подарок".

Это — бесплатный купон на аттракцион в Луна-парке. "Авиаклуб "Солнечный" — значится большими буквами, а рядом нарисован вертолет в окружении облаков и птиц. На развороте — текст:

"Ты хочешь увидеть город с высоты птичьего полета? Ты всегда мечтал сесть за штурвал? Ты романтик и влюблен в небо? Тогда добро пожаловать в авиаклуб "Солнечный" — только здесь грамотные и веселые инструкторы откроют тебе дорогу в небо! Пробное занятие — бесплатно!"

— Бред, — бормочу я, складываю картонку и засовываю между страниц телефонного справочника.

Лучше бы он подарил мне купон на бесплатное посещение борделя. Возможно, тогда одной проблемой в моей жизни было бы меньше.

13 апреля, воскресенье (окончание)

Весь день я провожу дома. Выстраиваю в голове события, происшедшие за последние дни: телешоу, мой поход к проститутке, последующий за этим срыв... Так ярко, словно произошло только что. И записываю все это по свежей памяти — кропотливо и до мельчайших подробностей. Это в какой-то степени приносит облегчение.

В обед заходит Виктор, как и обещал. Приносит в термосе суп. Спрашиваю:

— Зачем?

— А тебе так не терпится на тот свет? — грубовато отвечает он. Потом смягчается, говорит: — Ты ешь.

Я чувствую себя неловко. Словно что-то подтачивает изнутри, грызет, не дает покоя. Наверное, это называется чувством вины? Очень неприятное чувство.

— Прости... — говорю я те слова, что не успел сказать намедни.

— Что? — рассеянно переспрашивает Виктор.

Он завинчивает крышку опустевшего термоса, но на этих словах останавливается и удивленно щурится на меня подбитым глазом.

— Прости... за вчерашнее, — повторяю я.

Слова даются с трудом — говорить их непривычно и больно. Виктор ухмыляется, отвечает:

— Ладно, — и убирает термос в рюкзак.

Мне на миг кажется, что одну руку он держит на весу, словно от любого движения испытывает боль. Силюсь вспомнить — кажется, я задел его ножом? А если да — то насколько сильно?

— Я ведь ранил тебя? — спрашиваю.

Торий пожимает плечами.

— Ах, это... пустяки! — повторяет он мое излюбленное словечко. — Доктор Поплавский осмотрел, сказал — ничего страшного. Пара перевязок — и буду, как новенький, — он усмехается нервно. — А вот как с такой мордой выступать перед коллегами?..

— Прости, — снова говорю я.

И на ум совершенно некстати приходят слова Пола:

"А будет ли извинений достаточно?"

Наверное, нет. Тогда я спрашиваю:

— Ведь если у тебя будут какие-то проблемы... с работой или с чем-то еще... ты ведь скажешь об этом мне?

Виктор, уже готовый уходить, останавливается на пороге и смотрит на меня, выкатив глаза, будто впервые увидел. Я выдерживаю его взгляд, хотя внутри меня так и колотит от волнения. Потом Виктор улыбается.

— Да все нормально, Ян, — легко отвечает он. — Ты отдыхай.

И уходит.

А я приваливаюсь спиной к стене и чувствую, как трясутся колени, словно я — совсем еще мальчишка, набедокуривший — но не умеющий ни признать свою вину, ни извиниться за нее. Наверное, я так и выгляжу в глазах Виктора, и за все время нашего общения он привык к моему эгоизму, и поэтому просто не допускает возможности, что и мне может быть до кого-то дело. Но все равно — не ненавидит меня и не шарахается, а предлагает свою помощь.

Люди нелогичны. И тем отличаются от механизмов вроде меня.

В реабилитационном центре нам говорили, что переживания событий заново способствуют их переосмыслению. Тогда я думал, что все это чушь. Сейчас считаю — они, черт возьми, правы.

14 апреля, вторник

Дарская школа учит не только выживать и убивать. Она учит проще смотреть на вещи. Выжил сегодня? Хорошо. Умер завтра? Не беда. Нечего жрать? Будешь мобильнее в бою. Попал в плен? Просто внеочередная тренировка на выносливость. Пустяки!

Поэтому и вынужденное затворничество не слишком тяготит меня. Это — время нажать на паузу. Время размышлений.

За последние два года я размышлял куда больше, чем за всю жизнь в Даре. Моя голова трещала от мыслей, и трещал по швам, распадаясь, привычный мир. Конечно, первоначальная идея была далека от той, из-за которой случился Переход. Пройдя по кромке смерти и заглянув за грань, я узнал то, чего еще не знал ни один васпа: тайну нашего происхождения.

Как она открылась — отдельная история. Ее принесли от самой границы Южноуделья, с заброшенной базы, где проводились первые опыты по созданию "живых мертвецов". И я жалел лишь об одном — что в мои руки так и не попал "код смерти". Но, вернувшись в Дар, я принес васпам знание, а человечеству — гибель.

— Вот огонь! — сказал я. — Так бросим его в мир, чтобы он запылал!

Ученые интересовались, что двигало нами после смерти Королевы? Я скажу. Этим огнем была наша ненависть к людям. Месть, согревающая наши черные сердца. Топливо для наших тел. Мы могли бы создать армию монстров, подобных нам или куда более страшных, чем мы — вот только никто из васпов не обладал достаточными знаниями. Нужен был человек. Ученый. И когда караульные сообщили о безоружном чужаке вблизи наших границ — я понял, кто именно.

* * *

В ночь после допроса Тория не спится. Сижу на застеленных тонким покрывалом нарах, вглядываюсь в красноватый полумрак — работает только запасной генератор, остальные давно вышли из строя. За стенами Улья течет сырая весенняя ночь — в ней, будто в смоле, вязнут измученные дозорные. Каждый час докладывают: все тихо. Но какое-то смутное беспокойство мешает расслабиться, довериться тягучей ночной тишине. Я пытаюсь списать это на последний разговор с Полом — его слова беспокоят, они по кругу ходят в голове, бросая вызов моему агонизирующему миру. Я отмахиваюсь от них, как от назойливых мух. И под утро все-таки проваливаюсь в забытье.

И пропускаю момент, когда первый снаряд сносит верхушку Улья.

Удар подбрасывает меня с постели, и я чувствую, как сотрясаются и гудят стены. В комнату врывается взмыленный часовой.

— Атака! — с порога докладывает он.

Слова тонут в тоскливом вое сирены. Я узнаю этот страшный звук: так выла умирающая Королева. И голова плывет, и плывет в дрожащих отблесках лицо часового, и вибрируют стены Улья. Я вижу, как отслаивается пластами штукатурка, и толкаю часового плечом — он вываливается в коридор, а я прыгаю следом прежде, чем обрушивается потолок. А в голове пульсирует одна-единственная мысль:

"Прозевали! Атаку прозевали!"

Улей сотрясается снова. Коридоры наполняются топотом бегущих ног. Я тоже бегу — пандус дрожит под сапогами, пот стекает за ворот мундира. Я сворачиваю в четвертый коридор и сталкиваюсь с комендантом Рассом.

— Западный сектор разрушен! — стараясь перекрыть сирену, орет он во всю глотку — совсем не так, как полагается васпам. — Купол и три яруса в клочья! На четвертом пожар!

— Как проворонили? — рычу я.

Комендант болезненно скалится. В красноватом свечении он похож на демона, восставшего из подземных глубин Эреба.

— Управляемая ракета, — отвечает он. — Со стороны пальнули. Первая по касательной. Вторая в яблочко.

Он смотрит на меня исподлобья, говорит:

— Держим оборону с юга. Прикажете подкрепление?

Мне хочется рассмеяться коменданту в лицо.

Подкрепление? Чем?

В последнем уцелевшем Улье — около двух тысяч васпов. Полуголодных, измученных. Вертолетов нет. Бронетехники нет. В гараже несколько гусеничных вездеходов, но удастся ли добраться до них? Вооружения тоже по минимуму. Наша задача теперь — не победить, а выжить.

— Отступаем, — говорю я. — Согласно плану эвакуации.

Расс с облегчением выпускает воздух сквозь сжатые зубы.

— Так точно, — с готовностью отвечает он. — Есть отступать.

И ныряет в темноту соседнего коридора.

Сирена больше не воет — хрипит на последнем издыхании. Мигание ламп становится все интенсивнее, от этого мельтешения болезненно пульсирует глазное яблоко и я пробираюсь дальше почти на ощупь. Вниз. Мимо выломанной кабины лифта — бесполезной капсулы с оборванными проводами. Мимо тренажерных залов, а проще — пыточных. Надо спуститься еще на ярус — там находится вход в катакомбы. И мне мучительно больно осознавать, что вместо того, чтобы принять бой, мы бежим во мрак подземелья, как тараканы.

Улей содрогается, будто картонная коробка. Где-то вдалеке слышны выстрелы, и я замедляю шаг и инстинктивно выхватываю из кобуры маузер.

Я не присутствовал при первых бомбардировках, но узнал достаточно. После артобстрела и на волне разрушений и паники в Ульи высаживаются военные. Они добивают оставшихся в живых. Некоторых отлавливают, всаживая сонные пули — людям нужны подопытные жуки. Тех, кому удалось бежать — накрывают у выхода электрошоковыми сетями. Дернешься — получишь высокочастотный электрический удар, грозящий блокадой нервных окончаний (возможно, и получением мелких ожогов). Так на моих глазах схватили преторианца Дирка и весь его взвод. Не скажу, что им повезло. По мне лучше сдохнуть, чем снова попасть в лабораторию. И надежды нет. И Королева мертва. За что же нам сражаться теперь?

Я останавливаюсь, приваливаюсь спиной к отсыревшей стене. Холод гуляет под мундиром, руки почему-то дрожат. Страха нет, но пустота гложет меня изнутри. И я не знаю, есть ли смысл сохранять популяцию или лучше сдаться на милость победителям и разом прекратить наше существование? Смерть всегда милостива. Иногда — это наилучший выход.

— Ян!

Кто-то окликает меня. Я поворачиваюсь и вижу сосредоточенное лицо офицера Пола.

— Выход "С" в другой стороне, — говорит он.

Киваю согласно.

— Знаю.

— Склады тоже.

— Я не иду на склады.

— Тогда куда?

Пол смотрит пытливо. И сказанные им слова сигнальными ракетами вспыхивают в моей внутренней тьме: "Надежда... она приятна на вкус..."

Я не отвечаю, но он словно читает мои мысли.

— Хочешь вытащить своего человечка? — спрашивает он.

Я не желаю спорить, поэтому отвечаю холодно:

— Возможно.

— Он болен, — говорит Пол. — Будет обузой. Если выживешь — найдешь другого.

Я сам думал об этом. Возможно, я бы так и поступил. В конце концов, Торий не знает, как синтезировать "мертвую воду". Он — всего лишь исполнитель. Винтик в уродливом и страшном механизме, породившим васпов.

Но он пришел один, без оружия — прямо в осиное гнездо. Он выдержал пытки и издевательства. Он был моим симбионтом когда-то. И предложил то, чего не предлагал васпам ни один человек.

Жизнь?

Не знаю, что именно он подразумевал, но мне почему-то очень хочется поговорить с ним об этом. К тому же, другого ученого надо еще найти, а вместе с ним — найти оборудование.

— И все же, — отвечаю Полу, — я попробую.

Наши взгляды пересекаются. Он не одобряет меня и не порицает. Просто пожимает плечами и советует спокойно:

— Иди по пути "С-2". Этим ходом давно не пользовались. Его нет на обновленных картах. Значит, и люди о нем не знают. Выйдем к болотам. Там и встретимся.

"Если повезет", — добавляю про себя.

Но вслух не говорю ничего. Пол не первый, кто открывает секрет — о заброшенных ходах я знаю от коменданта. И они — прекрасный вариант на случай, если кто-то слил информацию о месте нашей дислокации.

Я больше не бегу — иду широким размеренным шагом. От пыточных тянет сыростью и страхом — аура, сотканная из страданий многих и многих неофитов. Здесь васпы переживали новое рождение, здесь оставляли последние клочки своей человечности. И здесь я держу своего "ручного ученого"... Паразит держит взаперти своего хозяина? Ха! Что за ирония!

Отодвигаю засов. В нос ударяет смешанный запах мочи, крови и пота. Я не морщусь: за много лет Дарской службы привыкаешь и не к такому. Здесь тоже моргает лампочка, заливая помещение бледно-красным светом. Кровь на полу кажется черной, будто мазут. Но дыба пуста, лишь безжизненно свисают канаты и позвякивают кандалы, потревоженные сквозняком.

Торий лежит на топчане, застеленном дерюгой. Рядом на полу замечаю стакан воды и миску с остатками бульона. Думаю, без стараний Пола не обошлось: уж если он берется за дело, то подходит к нему со всей ответственностью, и мысль поставить человека на ноги за три дня не кажется такой уж фантастичной.

Если бы планы не нарушила бомбардировка, разумеется.

Я подхожу ближе, но Торий не слышит моих шагов. У него жар. Мечется, бормочет что-то. Губы стянуты коркой.

— Встать! — командую я.

Обычно этого достаточно, чтобы любой из васпов подскочил и вытянулся по стойке смирно, в каком бы состоянии он не находился. Но люди — не васпы.

Веки Тория дергаются, но не размыкаются. С губ срывается стон, и до меня долетает осмысленная фраза:

— Лиза... прости... я должен... я правда должен ехать...

Я наклоняюсь, встряхиваю Тория за плечо.

— Встать!

Он дергает головой, корочка на губах лопается, с уголка рта начинает сочиться слюна вперемешку с сукровицей.

— Кто-то должен... остановить это, — бормочет он. — Если не я... тогда кто?

И открывает глаза.

Его взгляд водянист. Он смотрит на меня — но будто мимо. От тела исходит жар. Я чувствую это также хорошо, как если бы снова был связан с ним ментально. А, может, связь так и не разорвалась до конца? Может, осталась некая ниточка, вросшая глубоко в мою суть? И теперь она саднит и болит, как старый рубец.

Торий, наконец, фокусирует на мне взгляд. Его лицо сначала искажается в гримасе страха, потом страх сменяется упрямством.

— Я... не скажу... ничего нового, — шепчет он. — Можешь меня... запытать до смерти... но даже если бы... я знал формулу... все равно...

— Молчи! — велю я и подхватываю его под руки.

Новый удар. Стены трясутся, качается пол под ногами. С потолка сыплется труха. Торий дергается, спрашивает взволнованно:

— Что...?

— Уходим.

Выволакиваю его в коридор. Сирена на этом ярусе почти не слышна, зато отчетливо слышны выстрелы и время от времени дрожат стены, словно кто-то снаружи лупит по Улью многопудовой кувалдой.

— Почему? — хрипит Торий.

И я не понимаю, что он имеет в виду. Почему уходим? Почему я тащу его за собой? Почему мы вообще делаем хоть что-то, когда наша Королева мертва?

Я не знаю ответа ни на один вопрос и поступаю так, как велит... не инстинкт, нет. Что-то еще. Нелогичное. Странное. Не присущее васпам.

Иду назад так быстро, как только позволяет моя ноша. Торий послушно переступает заплетающимися ногами и больше не задает вопросов. Пандус идет под уклон. Вижу мелькающие впереди спины. Это отступление — самое позорное на моей памяти. Но оно — единственное, что нам остается.

Добраться до катакомб мы не успеваем.

Выстрелы раздаются совсем рядом. Коридор делает петлю, я огибаю угол, и в тот же момент справа и за спиной раздается взрыв. Я едва успеваю оттолкнуть Тория в сторону и навалиться на него следом, как спину жалят размельченные камни и куски арматуры. Чувствую удар по затылку, уши закладывает от звона, и я слепну — всего на какой-то миг. Но его хватает, чтобы почувствовать неприятный холодок под ложечкой. Когда-то я уже лишился одного глаза, и не хотел бы ослепнуть окончательно. Только не теперь.

Но противная пелена скоро пропадает, хотя воздух все еще полнится дымом и пылью. Разламывающий голову звон стихает, и я обнаруживаю себя лежащим рядом с внушительным обломком бетона. Мои ноги завалены камнями и присыпаны каменной крошкой, но кости целы. Я пробую пошевелиться, и камни скатываются, как комья глины. Рядом со мной корчится Торий — он не ранен, просто слишком слаб, чтобы идти самостоятельно. Его окровавленные пальцы с поврежденными ногтями цепляются за мой мундир, и я не могу понять, ищет ли он защиты или пытается вытащить меня, оглушенного, точно так же, как до этого тащил его я.

Пытаюсь подняться, но не получается. Меня немного шатает и подташнивает: контузия. Ощупываю затылок — пальцы липкие. Кровь. Но череп не проломлен. И на том спасибо.

Выстрелы слышатся снова.

Мимо нас, прихрамывая, проносится солдат. Не добежав до поворота, он вдруг спотыкается, будто налетев на корень, взмахивает руками и падает ничком. Я пытаюсь сфокусировать взгляд и вижу, как из дыма выходит военный Южноуделья — на его лице противогаз, в руках — автомат. Он идет спокойно и уверенно — охотник, загнавший зверя в ловушку и знающий, что тому теперь не уйти.

Я пригибаюсь за обломком, одной рукой судорожно нашаривая маузер, другой грубо прижимаю голову Тория к полу. Он не понимает, в чем дело, пытается вырваться. И военный останавливается в нескольких шагах от нас, поворачивается то в одну, то в другую сторону. А я никак не могу найти чертов маузер и сердце бьется быстро и гулко, так что мне кажется — его биение эхом разносится по всем уцелевшим ярусам Улья.

Упавший васпа дергается, пытается подняться. Вижу, как в его руке пляшет пистолет. Военный замечает его и делает навстречу несколько широких шагов. Наставляет автомат, но передумывает. Пинком выбивает пистолет из рук.

Торий что-то хрипит. Я сильнее вжимаю его лицо в пол, и он начинает задыхаться.

— Молчи, — шепчу я и не знаю, слышит ли он меня. Слышит ли меня военный? Но все равно продолжаю говорить то, что всегда говорил мне наставник Харт:

— Молчи и терпи... молчи и терпи...

Торий отворачивает лицо. Дышит ртом, заглатывает осевшую пыль. А мои пальцы нашаривают выпавший маузер. Я цепляюсь за него, как за последнюю надежду.

В это же время военный опускает приклад на голову васпы.

Раздается мокрый хруст, как если бы разрубили топором спелую тыкву. Из своего укрытия вижу сгибающиеся ноги васпы — организм, прошедший через пытки и изнуряющие тренировки, не желает сдаваться, а поэтому все еще живет. И это почему-то пугает меня. Но приклад опускает снова. И снова. И снова. Над ухом кто-то судорожно сглатывает и доносится вздох, будто спустила шина вездехода. Это Торий поднимает голову и смотрит на происходящее широко распахнутыми безумными глазами. Тогда военный поворачивается на звук и наконец-то замечает нас.

Но выстрелить не успевает. Я стреляю первым.

Пуля попадает ему в шею. Чуть выше бронежилета. Человек рефлекторно жмет на спуск, но автомат выскальзывает из рук и очередь прошивает пол прямо под его ногами. А я стреляю снова. На этот раз в голову. И снова. Ровно столько, сколько приклад опустился на лицо васпы. Военный падает, как прогнившее дерево. Я вскакиваю на ноги, не обращая внимания на возобновившийся в ушах звон и головокружение, в долю минуты добегаю до военного и подбираю автомат. Этот выстрел — последний. Контрольный. Следующим я добиваю васпу. Легкая смерть — милость. И — боги Эреба! — я многое повидал за свою карьеру, но не мог смотреть на то, во что превратилось его лицо.

Наверху прокатывается грохот. Торий задирает голову, покрасневшими глазами вглядываясь во тьму и дым, словно пытаясь проникнуть взглядом сквозь перекрытия. Он поднялся и теперь стоит, пошатываясь, опираясь на обломок, послуживший нам укрытием. Может, он ждет подкрепления? Может, надеется на помощь? Не знаю, почему сюда, на нижний ярус, спустился только один военный (хотел поиграть в героя?). Но знаю, что вслед за одним придут другие.

Я снова смотрю на Тория. Его трясет не то от страха, не то от озноба. Он кутается в лохмотья, которые когда-то были его одеждой. И я понимаю, что если нам удастся уйти живыми — долго ему не протянуть в сырых и холодных лесах Дара.

Думаю недолго: на счету каждая секунда. Склоняюсь над мертвым васпой: ворот его гимнастерки окровавлен, на груди тоже расплываются пятна, но это пустяки. В остальном одежда цела, и я начинаю расстегивать гимнастерку одеревеневшими пальцами.

— Ходить можешь? — бросаю через плечо.

Торий молчит, но я слышу его дыхание — болезненное и хриплое. Чувствую волны страха и удивления, которые бьют в спину не хуже контузившей меня взрывной волны.

— Если можешь, подойди и сам сними сапоги, — ровно произношу я.

Мертвое тело всегда тяжело и неповоротливо, но мне удается стянуть гимнастерку, почти не замаравшись в чужой крови.

— Я... не буду, — хрипло говорит Торий.

Его трясет сильнее прежнего, по лицу градом катится пот.

— Я не стану... надевать одежду с мертвого, — добавляет он.

— Будешь! — жестко отвечаю я и начинаю стаскивать с трупа штаны. — Если хочешь жить.

— Почему с васпы? — теперь в голосе слышится отчаянье, и это злит меня, потому что кроме отчаяния я чувствую в этих словах брезгливость. Поворачиваюсь к Торию лицом, и он отшатывается, уколовшись о мой взгляд.

— Пока ты с васпами, ты должен выглядеть, как васпа, — холодно произношу я. — Это — твоя гарантия остаться в живых среди нас. Если вдруг убьют меня.

— Если я буду выглядеть, как вы... тогда меня убьют люди, — тихо возражает он.

— Они убьют тебя в любом случае. Пока ты с нами — ты предатель для них, — я швыряю ему гимнастерку. — Надевай!

Торий подхватывает гимнастерку за рукав. Он более не перечит мне, но и на помощь не спешит. Сапоги я стягиваю сам и точно также швыряю их Торию. Мне уже плевать, будет ли он надевать их или нет. Голова гудит, как растревоженный улей, предметы начинают двоиться и плыть. Я наклоняюсь над телом васпы, чувствуя, что еще немного, и меня вырвет прямо на труп. Но в ту же самую секунду Торий кричит:

— Осторожно!

Толкает меня в плечо и падает сам.

Над нашими головами проносится автоматная очередь. Я перекатываюсь через труп. Запах крови и дыма щекочет ноздри, и я вижу, как из разлома в стене появляется еще одна фигура в противогазе. На этот раз я не медлю и расстреливаю военного в упор. Он валится на спину и бьется затылком о край обрушенной балки, но я не хочу проверять — мертв он или только ранен. Перекидываю через плечо автомат и тяну Тория за плечо.

— Уходим!

В последний момент я подбираю пистолет убитого васпы и сую его за пояс — оружие лишним не бывает.

* * *

Морташ говорит, у васпов отсутствует инстинкт самосохранения. Нас создавали как идеальных солдат, камикадзе, на момент инициации уже познавших, что такое смерть. Это соответствовало действительности, пока жила Королева. Тогда ни один васпа не задавался вопросом своей значимости, потому что был частью роя. Но Королева погибла, и некому было создавать новые особи, и наряду с угрозой исчезновения всей популяции пробудился инстинкт самосохранения.

А вместе с ним пришел страх.

Страх — это диверсант, ломающий твой мир изнутри. Когда нажата большая тревожная кнопка, понимаешь, что некие важные элементы твоего существа разрушены, и сражаться больше нечем и незачем, поэтому остается одно — отступать.

Во время бегства из разрушенного Улья Торий доверял мне, своему палачу, куда больше, чем своим соплеменникам. Для него военные Южноуделья, стреляющие в спину, не разбирающиеся, кто перед ними, человек или васпа, не были спасителями — только угрозой.

Я подстрелил еще троих у спуска в катакомбы. И видел облегчение на лице Тория — смерть каждого из преследователей увеличивала его собственные шансы на выживание.

Потом Торий не раз скажет, что почти ничего не помнит из происшедшего. Но это выглядит, как оправдание. С его точки зрения — неправильно радоваться смерти людей. Мне кажется, он винит себя за это. Но я — не виню.

"Не ты — так тебя", — гласит закон самосохранения.

И в ту ночь я понял, что тревожная красная кнопка одинакова у людей и у васпов.

* * *

Облава продолжается еще несколько дней.

Мы прячемся на болотах, выхаживая раненых и откачивая отравленных сонными дротиками. Время от времени до нас доносится лай собак, специально обученных распознавать запах васпы. Но мы обмазываемся грязью и перегноем и уходим дальше в болота — туда собаки не суются. А ночью прячемся в чащу, за бурелом и наблюдаем, как по кронам сосен и кедров шарят прожектора вертолетов.

Питаемся плохо — в Дарских лесах мало дичи, лишь иногда удается подстрелить утку, а чаще — ворону. Костер разводим в крайних случаях. Наша одежда пропитана сыростью и потом — из-за недостатка глюкозы мы ходим мокрые, как мыши, и к концу первой недели вместе с чувством постоянного голода наступает слабость и раздражительность. Офицеры больше обычного срываются на молодняке. Солдаты выглядят заторможенными и отупевшими. Меня после контузии мучают головные боли и приступы тошноты, и это напоминает время, когда Королева допустила меня до претории, накачав двойной порцией яда.

Но хуже всего приходится Торию: он человек и он болен. И тем глупее выглядят его попытки быть полезным.

— Хочу честно отрабатывать свой кусок воронятины, — шутит он.

С юмором у васпов хуже, чем с едой. Но в моменты, когда у Тория спадает температура, а сил достает на то, чтобы хоть как-то самостоятельно передвигаться, он собирает ветки для шалашей и готовит ужин, и перевязывает раненый молодняк. Но моменты просветления случаются нечасто.

Большую часть времени Тория лихорадит. В бреду он бормочет что-то о своей вине за все, что творилось и продолжает твориться в Даре. Он говорит, что теперь все будет по-другому. Королева мертва — и больше нет смысла следовать устаревшим правилам. Это шанс измениться, перестать жить по заложенной программе разрушения. Если мы согласимся, если разбудим спящую человечность — то человечество повернется к нам лицом.

— Чушь, — говорю я ему в раздражении. — Бред. Мы давно не люди. Возврата нет и быть не может.

— Не возврат, — шепчет он. — Новая жизнь.

Он продолжает говорить о том, что проект давно вышел за рамки секретности, что прогрессивное общество не одобряет Дарский эксперимент, что все чаще устраиваются пикеты за прекращение травли и убийства васпов, что люди хотят выслушать и другую сторону конфликта — нас...

— Меня не волнует мнение горстки идеалистов, — перебиваю я. — Мне нужен "код смерти". Нужна армия. Если ты не знаешь формулу — ты найдешь того, кто знает.

Торий не отвечает — погружается в беспамятство. А я в бессилии сжимаю кулаки. Я не для того тащил его по лабиринтам подземелья, чтобы он умер здесь, на болотах, продолжая упрямиться и смущать неокрепших умы неофитов сказками о сладкой жизни.

Но, пожалуй, это тот самый момент, когда от меня ничего не зависит.

* * *

Нам удается оторваться от преследования, сохранив порядка двухсот особей. Отряды рассредоточиваются по лесу, днем мы продвигаемся вглубь, а по ночам выставляем дозорных. Мы истощены и обессилены. Единственная надежда — набрести на любой населенный пункт, где мы могли бы найти пищу, лекарства и оружие. Но разведданные неутешительны — на многие мили простирается тайга. Отклоняться к западу нельзя — там болота становятся глубже и в сумерках фосфоресцируют странным зеленоватым свечением. Мой отряд идет параллельно двое суток, и к концу вторых к нашему лагерю подходит что-то огромное, черное — чернее ночи и застывших искореженных деревьев. Оно принюхивается, и я чувствую запах мокрой шерсти и нагретого железа, но знаю, что это существо — не болотник. Болотники так не пахнут и не вырастают до таких размеров, и не носят на голове широкие серповидные рога. Я выхватываю маузер, но понимаю, что даже очередь из автомата будет не способна сдержать такую махину.

— Стой, — раздается рядом тихий голос.

Мне не нужно поворачиваться, чтобы узнать, кому он принадлежит: у больного, давно не мывшегося человека — свой специфический запах. Пахнет Торий отнюдь не цветами.

— Не стреляй, — продолжает он и хватает меня за руку, а я вздрагиваю от его прикосновения, но маузер не опускаю. Спрашиваю шепотом:

— Что это?

— Рованьский зверь, — спокойно отвечает Торий. — Судя по описаниям, это он. Я читал о нем в отчете о второй Дарской экспедиции. Ареал обитания. Размеры. Рога... Запах описан совершенно точно. Не стреляй, он сейчас уйдет.

Тень нетерпеливо маячит за деревьями. Шуршит опадающая хвоя. Воздух с хрипом выходит из легких существа. А я медленно поднимаю руку и вполголоса командую:

— Не стрелять. Ждать.

А потом задаю Торию вопрос, волнующий нас больше какого-либо другого:

— Он съедобен?

Торий мотает головой.

— Я бы не стал рисковать. Во-первых, он слишком большой, чтобы уложить с одного выстрела. А патроны надо беречь. Во-вторых, нет нужды его провоцировать, если не хотите понести очередные потери. Потерпите. Он сейчас уйдет.

Тень еще некоторое время переминается за деревьями, потом вздыхает — протяжно и глубоко, словно разочарованно. Качаются и разворачиваются ребром два серповидных рога. Земля под нами плывет — это зверь начинает медленно и вальяжно удаляться от лагеря, а мы переводим дух. Кто-то из неофитов испускает нервный смешок, но тут же получает по лицу и умолкает. Торий опускает голову: ему не нравятся наши замашки и наши методы воспитания, но не в его силах изменить этого, потому молчит и, пошатываясь, бредет обратно к своей подстилке из еловых лап.

— Погоди! — окликаю я. И когда он останавливается, спрашиваю:

— Откуда знал? Что он просто уйдет?

Торий смотрит на меня спокойно. В сумерках его лицо кажется бледным, ввалившиеся щеки покрыты неопрятной щетиной, глаза — как черные провалы. И я думаю о том, что теперь он по виду не отличим от васпы.

— Не нашел еды по вкусу, — произносит Торий. — Он пришел потому, что почуял живого человека. Но запах мертвечины оказался сильнее. А рованьский зверь — не падальщик.

Торий усмехается. А мне в ответ отчаянно хочется пальнуть ему между глаз, но я убираю маузер в кобуру и отворачиваюсь. Я могу сколь угодно отрицать его правоту — но от этого более живым не стану.

* * *

На телешоу Торий сказал, что не участвовал ни в одном нашем рейде. Он лгал.

Это случается на третью неделю наших странствий.

Лес начинает редеть. Болота остаются позади, а с северо-востока тянет дымом и запахом теплого хлеба.

У молодняка сразу загораются глаза. Солдаты становятся нервознее и с явным неудовольствием слушают приказы командиров — терпеть и ждать. Они похожи на гончих, напавших на след и рвущихся с поводка.

Торий тоже нервничает. Он избегает смотреть в глаза, кусает губы, словно хочет что-то сказать — но не находит нужных слов и поэтому молчит. Я делаю вид, что его не существует. Я тоже терплю и жду, хотя возбуждение уже начинает покалывать изнутри.

Вскоре возвращаются разведчики и приносят неутешительные сведения: деревня небольшая, но хорошо охраняется, на пожарной каланче дежурит дозорный с автоматом, дворы укреплены частоколом. Замечены деревянные постройки — скорее всего, склады. Возле них также выставлена охрана. За складами кое-какая техника. Точное количество машин подсчитать не удалось — дозорный засек движение и пришлось возвращаться в лагерь.

Значит, люди либо предупреждены о близости врага, либо им уже приходилось отбивать атаку. Неизвестно, каким будет их план. То ли выдержать осаду, то ли отбиться и контратаковать. И технику не стоит списывать со счетов. Может, это ржавые, снятые с колес грузовики. А может, проклепанные железом трактора с пулеметом на капоте. Но как бы они ни были хорошо вооружены, количественное превосходство все равно на нашей стороне. И я отдаю приказ — окружать.

Я жду, пока отряды рассредоточатся, и сам подтягиваю солдат к опушке леса. Деревня ниже по склону и видна, как на ладони. Избы здесь — времянки. Из труб тянутся сероватые кольца дыма. Хорошо видны склады — постройки огибают внутренний дворик буквой П.

И тогда ко мне подходит Торий.

— Можно просто попросить, — говорит он.

— Был приказ — раненым оставаться в тылу, — резко бросаю в ответ.

Он мотает головой.

— Можно выйти с белым флагом и попросить помощи, — упрямо продолжает он. — Если сказать, что пришли с миром... что вы не будете никого трогать... если попросить — можно получить лекарства и пищу без кровопролития.

Я смотрю на него, как на умалишенного.

— Я могу пойти первым, — торопливо говорит он. — Как тогда, в Выгжеле. Я человек, они меня послушают. Я возьму еду и лекарства и вернусь...

— Они подстрелят тебя. Едва ты выйдешь из леса, — холодно отвечаю ему. — Может, Рованьский зверь почуял в тебе человека. Но люди не столь проницательны. На тебе мундир васпы. Ты пришел с васпами. И ты выглядишь, как васпа. Тебя убьют.

Краем глаза засекаю, как офицер Рон коротко взмахивает рукой — значит, позиции заняты. Я поднимаю руку и выбрасываю три пальца. Два. Один — атака разрешена.

Сколько себя помню — мне всегда нравилась именно эта вступительная часть. Она похожа на театральное представление, на которое я однажды попал в Дербенде — раздается третий звонок, гаснет свет, раздвигаются кулисы, и наступает тишина — буквально несколько секунд до того, как на сцену выходят актеры. В воздухе витает напряженное ожидание, зрители взволнованы и возбуждены в предвкушении чуда, которое вот-вот развернется перед их глазами. Появляются актеры — и зал рукоплещет.

Ответная канонада — те же аплодисменты. Дробно раскатывается пулеметная очередь. Часовой нагибается и начинает палить в ответ. Может, местным и удавалось отбить атаку васпов ранее — но что значит несколько ополченцев против двух сотен монстров? Мы сминаем их, как буря сминает молодую поросль. Но люди уходят из зоны поражения без стонов и криков. Грамотно, надо сказать, уходят. Пулемет смолкает: патронов не много, чтобы просто по мешкам и бревнам палить. Коротко всхлипывают винтовки снайперов. Наступает волна авангарда: солдаты продвигаются один за другим ближе к частоколу, и редкие выстрелы из деревни не задевают ни одного, зато демонстрируют, что пулемёта, похоже, в деревне нет. Одна за другой за частокол, переворачиваясь, летят ручные гранаты. Хорошие гранаты, противотанковые. Взметаются фонтаны земли, щепок, крови и еще теплых мясных ошметков...

Как хорошие актеры, васпы отыгрывают свою роль с отдачей и любовью — в каком бы состоянии не находились. И всегда прекрасны в своей игре. Их движения выверены. Выстрелы точны. А я — режиссер, наблюдающий из-за кулис, впитывающий запах дыма и гари, наслаждающийся криками боли и гнева, музыкой взрывов. Я жду своего выхода на сцену. И ждать долго не приходится.

В ход идет вторая серия гранат — колбообразных, с рубчатым корпусом. Это — слезоточивые. Не зря планировали атаку по ветру, а не против: теперь газовое облако протащит по всей деревне. А там — пора в лобовую. Я спускаюсь в разгромленную деревню с видом победителя. И это — наша первая маленькая победа после большого поражения.

Но вскоре выстрелы возобновляются — это разворачивается последний акт. Стреляют со стороны складов, и я пригибаюсь, рывками пересекаю расстояние до ржавой, поставленной на попа бочки. Стреляю из-за нее. С нескольких сторон меня прикрывают васпы, и становится понятно, что люди взяты в кольцо.

— Сдавайтесь! — кричу я.

— Будь проклят, падаль! — доносится в ответ.

Прорвать оборону — дело времени. Но оказывается, что его-то у меня и нет. Потому что все мои планы нарушает фигура, бегущая от леса с развевающейся над головой марлей из аптечки Пола.

— Не стреляйте! Прекратите огонь!

Я мысленно чертыхаюсь. Сейчас больше, чем когда-либо, мне хочется пристрелить Тория самому, пока этого не сделали другие.

— Назад! — кричу я. — Куда прешь, болван?

Пули вспарывают землю прямо под его ногами. Он падает, закрывает голову руками. Ветер подхватывает марлю и надувает ее, как белый парус.

— Не стреляйте! — кричит Торий, поднимая голову. — Остановите бойню! Нам нужны только еда и лекарства! Только еда и лекарства — и мы уйдем!

Из своего укрытия мне видно, как лихорадочно сверкают его глаза. Лицо перекошено отчаянием.

— Не стрелять! — кричу и я и машу Торию рукой. — Отползай в сторону! Отползай!

Он будто не слышит. Цепляется за марлю, как за последнюю надежду. Но васпы перестают палить. Затихают и люди. Услышали они его слова? Или их привел в замешательство столь безрассудный поступок? В любом случае, в воздухе повисает тишина. И это играет нам на руку.

Воспользовавшись заминкой, васпы заходят с тыла. Слышится серия коротких выстрелов. Потом — крики, удары, мокрое бульканье и стоны. Я подрываюсь с места, поворачиваю во внутренний дворик между складами, где теперь происходит рукопашная. Краем глаза вижу, как поднимается на трясущиеся ноги Торий. Отчаянье на его лице сменяется растерянностью, марля безжизненно свисает в руках.

Обороняющихся — пятеро. Двое убито. Один — тяжело ранен. Он корчится на земле, булькает кровью и пытается зажать руками рваную рану в горле. Я не смотрю на него. Смотрю на двух других. Они поставлены на колени. Автоматные дула нацелены в головы.

— Вот главарь, — говорит преторианец Рон и хватает за волосы крепкого мужика, запрокидывая его голову и заставляя смотреть на меня. Глаза мужика горят по-волчьи.

— Ты главный? — спрашиваю.

— Я староста, — хрипит мужик и вместе со слюной выплевывает слово:

— Ублюдок!

Бью его по лицу.

— Офицера преторианской гвардии Королевы следует называть "господин преторианец".

Мужик сглатывает, облизывает разбитые губы и отвечает:

— Подохла ваша ублюдочная королева. И вы скоро подохнете.

— Что на складах?

— А ты проверь, — скалится он.

И глаза загораются совсем уж сумасшедшим огнем, от которого мне становится не по себе.

— Рон, проверь, — командую преторианцу.

— Есть, — отзывается тот и вальяжно идет к постройкам. Еще двое васпов следуют за ним, а двое остаются стеречь пленных. Тяжело раненый больше не дергается. Лежит, уставив в небо стеклянный взгляд. Воздух наполняется запахом меди.

— Хитрый ход, сволочи, — говорит староста (второй пленный по-прежнему молчит, низко опустив голову и держа руки на затылке). — Обманули нас, — продолжает мужик. — Обману-ули. Удивили, скажем прямо. Чтобы васпы да с белым флагом? — он ухмыляется и смотрит куда-то мимо меня. — Тоже мне, парламентеры. Не стреляйте, мол. Мы уйдем, мол. Отвлекли, суки. А мы и повелись, как ягнята. Знали ведь, что от нелюдей — какая честность?

Я поворачиваюсь, прослеживая за его взглядом, и вижу Тория.

Он как-то весь осунулся и ослаб — стоит на трясущихся ногах, шатается. "Белый флаг" выпал из рук — лежит на земле грязной бесполезной тряпкой.

— Ян! — кричит мне Рон. — Подойди!

Его голос звучит надломано и глухо, и это совсем не нравится мне. Я поворачиваюсь, иду мимо пленных. Торий тянется за мной, словно собака на поводке, но я ничего не говорю ему. Краем уха улавливаю, как тихо, в бороду хихикает староста. От этих звуков кожу начинает покалывать ледяными иголочками.

В первом же помещении темно и пыльно. Там стоит техника — вездеходы, грузовики, трактора. Не новые, но все еще на ходу. Только радости нет. У порога столбами застыли васпы. Я тоже останавливаюсь и чувствую, как воздух выходит из легких и они съеживаются, и съеживается весь окружающий мир — до одной единственной дальней стены, где на колья насажены человеческие головы. Штук двадцать, не меньше.

Человеческие? Конечно, нет. Головы васпов.

Разница становится очевидна не сразу. Но чем больше смотрю, тем четче различаю характерные повреждения тканей. Ко лбам пришпилены шевроны, споротые с гимнастерок и мундиров. Видны обрывки тканей — ржаво-горчичные и красные. Значит, не только солдаты...

Рядом всхлипывает и начинает задыхаться один из ребят Рона. Зажимает рот ладонью и выскакивает на воздух. Слышатся характерные звуки рвоты, потом чей-то истеричный смех.

Я вылетаю следом за ним и толкаю плечом Тория, который стоит в дверях, побелев, как полотно и схватившись рукой за стену.

Смеется пленный.

— Нашли подарочек? — спрашивает он, и обнажает зубы в животном оскале. — Так с каждым из вас, уродов, будет! Ничего, всех переловим! Нанижем на колья, как жуков! — он запрокидывает голову и давится хохотом и слюной.

Я вытаскиваю стек и одним взмахом рассекаю его лицо ото лба до подбородка. Истеричный смех превращается в вой, потом в бульканье. Мужик инстинктивно вскидывает руки к лицу, и я вторым ударом отсекаю его кисти. Кровь бьет из рассеченных артерий тугими струями. Второй пленный валится на землю, хнычет:

— Пан, помилуй!

Я поддаю его сапогом. Мужик откатывается, скулит, как дворняга, и меня начинает трясти от омерзения. Марать руки об него не хочется, поэтому вытаскиваю маузер.

— Это неправильно!

Поворачиваюсь на голос. Тория трясет, градины пока катятся по лицу, глаза вытаращены и безумны, но он все равно повторяет:

— Это неправильно. Кто-то должен остановиться! Кто-то должен проявить человечность!

Я вспыхиваю. В два шага подхожу к нему, сгребаю за ворот.

— Человечность? — рычу в ответ. — Оглянись вокруг! В ком она может быть? В нас, нелюдях? Или в этих охотниках за головами?

— Это ужасно, — бормочет он. — Но насилие порождает только насилие. Кто-то должен первым разорвать этот порочный круг...

— Так разорви ты! — кричу я в ответ и сую ему в руки маузер. — Пристрели подонка!

Пленный хныкает, валится Торию в ноги.

— Виноваты, пан! — причитает он. — Да что делать нам, грешным? За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера. А у нас семьи, дети малые в эвакуации! Война кругом, пан! Не ты, так тебя! Прости, пан! Вижу, добрый ты. Глаза у тебя человеческие...

Тория трясет. Он отшвыривает маузер на землю, говорит:

— Никогда! Никогда не будет больше насилия. А этих жизнь сама нака...

Он не договаривает. Я бью его в челюсть, потом в живот, и Торий сгибается пополам, кашляет, сплевывая кровь.

— Слюнтяй, — говорю с сожалением, сквозь зубы. — Как был слюнтяем, так и остался. Да куда ты сунулся? В Дар? К васпам? А здесь не васпов — людей бояться надо!

Я бью Тория снова. Выплескиваю на него всю злобу, все отчаянье, всю горечь нашего положения и поражения. И поэтому лишь в последний момент замечаю, как пленный подхватывает с земли маузер и наставляет на меня.

— Правильно говоришь, паскуда! — хрипит он с ненавистью (и куда девалось недавнее пресмыкательство?) — Людей бойся!

Я едва успеваю отклониться, как громыхает выстрел. Но стреляет не пленный. Стреляет Рон.

Пуля входит пленному в затылок, и он, всхлипнув, валится ничком, так и не успевая нажать на спуск. Я смотрю, как конвульсивно дергаются его ноги, и оттираю со лба выступивший пот.

— Людей... — повторяю устало и глухо. — Да где им тут взяться? Не осталось людей в этом мире... Одни монстры...

15 апреля (среда)

— Я тоже — монстр? — спрашивает Торий.

Воспользовавшись тем, что я валяюсь под капельницей, он берет со стола дневник и листает последние страницы. А я уже говорил, как болезненно васпы воспринимают посягательство на их личные вещи. Я не замечаю в его голосе холодной нотки и подскакиваю на подушках. Рычу:

— Положи!

— Спокойно! — он поднимает ладони и аккуратно кладет дневник на край стола. — Все хорошо. Я не читал. Только последнее...

Падаю обратно. Пульс все еще зашкаливает, но волнение постепенно сходит на нет, и я самостоятельно поправляю едва не выскочившую из вены иглу.

— Это... не предназначено... для других.

— Прости, — виновато говорит Торий. — Не знал, что ты ведешь мемуары. У тебя неплохо получается.

Комплимент звучит неуклюже, и он понимает это и пробует улыбнуться.

— Обещаю больше не совать свой любопытный нос, куда не следует. Пока ты сам не захочешь мне показать. Но, наверное, тебе действительно нужно разобраться в себе. И это неплохо.

— Я покажу, — соглашаюсь. — Позже.

Конечно, про себя надеюсь, что это "позже" не наступит никогда. Торий кивает. Спрашивает снова:

— Так, по-твоему, я тоже — монстр?

Щурюсь. Тщедушный профессор с подбитым глазом вовсе не тянет на монстра.

— Нет, — говорю я. — Ты — нет.

Он вздыхает (как мне кажется — с облегчением).

— Это хорошо. И тогда тоже? — указывает на дневник. — В то время, о котором ты пишешь?

Эта мысль кажется еще более абсурдной, и я улыбаюсь во весь рот.

— О! Тогда тем более нет!

Он смеется вместе со мной. А я внутренне напрягаюсь, потому что боюсь новых вопросов. Например, считаю ли монстром себя. И знаю, что не смогу солгать. Тогда он наверняка рассердится или расстроится. Но он не спрашивает.

Торий прав в том, что мне нужно разобраться в себе, в своем прошлом. А теперь у меня появляется достаточно времени для этого. Узники подсчитывают дни своего заточения, делая зарубки на стенах. Я делаю "зарубки" в тетради. В затворничестве время всегда течет медленно, как болотная жижа. И я вязну в ней, обрастаю скорлупой и оказываюсь как будто законсервированным в себе. Мне это не ново. Мое отрочество тоже прошло в замкнутом мире каземата, и единственным существом, навещавшим меня, был наставник Харт.

За эти три дня, что я нахожусь под домашним арестом, меня навещает только Торий.

На работе я, разумеется, не появляюсь — взял официальный больничный. И это кажется мне забавным, потому что понятие "болеющий васпа" само по себе абсурдно. Чтобы доставить васпе дискомфорт, нужно что-то посерьезнее простуды, и эта стойкость всегда казалась мне благом, доказательством превосходства над людьми. Пока я не узнал истинную причину, и она была проста и страшна в своей простоте: мертвые не болеют.

— Если это и была смерть, то клиническая, — возражает Торий. — Считай, ты слишком долго провел в коме, а теперь возвращаешься к жизни. Тебе только кажется, что лекарства не помогают, что ты не можешь ничего чувствовать. Ты как человек, который долгое время провел в инвалидной коляске и разучился ходить, а теперь учится этому заново. Требуется время, чтобы вернуть атрофированным мышцам тонус, а атрофированной душе — чувствительность.

— Ты говоришь, как мой лечащий врач, — усмехаюсь в ответ и наблюдаю за каплями, медленно переливающимися в прозрачную трубочку из подвешенной на штативе емкости.

— Кстати, с чем связано твое категорическое нежелание видеть доктора Поплавского? — спрашивает Торий. — Он звонил мне утром. Интересовался твоим состоянием.

Я раздумываю, что сказать. Тот последний разговор с доктором произошел без участия Тория. Заметил ли Виктор то, что заметил я? Вспомнил ли охоту на васпов и парализующие пули — излюбленное оружие отморозков Морташа? И вместо ответа спрашиваю его:

— Помнишь Шестой отдел?

Торий кривится, словно я наступил на больную мозоль.

— Если ты имеешь в виду, помню ли я его деятельность, — сухо отвечает Торий — то да. Помню. Как ты знаешь, я в этом не замешан.

— Знаю. Деятельность его участников признали преступной. По официальной версии.

— А у тебя есть неофициальная? — иронично поднимает бровь Торий.

Я понимаю: ему неприятно говорить об этом. Он не участвовал в резне Шестого отдела, однако участвовал в эксперименте "Четыре" и вина за создание монстров лежит на нем, как и на мне лежит вина за убийства, насилие и мародерство на экспериментальных землях.

— Васпы считают, что Шестой отдел никогда не прекращал свою деятельность, — спокойно говорю я. — Ты ведь помнишь, кто руководил им и вкладывал деньги в этот проект?

— Только не начинай! — заводит глаза Торий.

— Эштван Морташ, — я продолжаю гнуть свою линию. — А кто возглавляет и спонсирует движение "Contra-wasp"? Эштван Морташ. Ты сам слышал, что он говорил на передаче.

— Морташ сволочь, — соглашается Торий. — Но сейчас никто не бегает по лесу с парализаторами и электрическими сетями. Никто не убивает васпов и не насаживает их головы на колья, как охотничьи трофеи. Никто не держит васпов в лабораториях, не ставит над ними бесчеловечные опыты. Шестой отдел расформирован. Эксперимент "Четыре" закрыт. А васпы признаны членами общества. Так будет и впредь. И никакая телепередача и никакие подставные сюжеты не изменят этого!

Он распаляется и взмахивает руками, как с ним бывает всегда при сильном волнении.

— Пойми, — продолжает он. — Даже если ток-шоу пошло не так, как мы планировали, все равно в мире осталось достаточно здравомыслящих людей, чтобы отличить ложь от правды! Реакция зала на фарсовое видео Морташа — не более, как часть шоу. А через некоторое время об этом вовсе забудется. "Contra-wasp" — это просто упертые в своих стереотипах фанатики. И к ним применимы те же законы, что и к васпам.

— Если окажется так, что человек убил васпу, — хмуро отвечаю ему, — его тоже будут судить?

— Если вдруг окажется, что Пола действительно убили, — говорит Торий, понимая, что я имею в виду, — и если вина будет доказана, то судить убийцу будут по всей строгости закона. Но пока нет никаких улик, которые подтвердили бы твою версию.

Я не согласен с ним, потому что знаю куда больше из дневника Пола, но все-таки послушно киваю.

— Да. Хорошо. Посмотрим. Но все равно. Ты ведь можешь сделать для меня кое-что?

— Что именно? — Торий моментально скисает.

Он любит повторять, что когда я прошу у него "кое-что", это всегда оборачивается большой проблемой. Он и без того сделал для меня слишком много. Но одна мысль не дает мне покоя, грызет и преследует с момента, как доктор с непроизносимым именем покинул мою комнату.

— Ты сможешь достать списки Шестого отдела? — спрашиваю я.

Торий вздрагивает и выпучивает на меня глаза, а я поспешно продолжаю:

— Знаю, не все охотники за головами состояли в нем официально. Вряд ли крестьяне Дара и приграничья были полноправными его членами. Но я говорю не о них. Меня интересуют ученые и врачи. Квалифицированные специалисты. Все, кого мог завербовать Морташ для завершения Дарского эксперимента.

Торий трогает пальцами подбитый глаз, раздумывает какое-то время, потом говорит:

— Предположим — только предположим! — я смогу достать такие списки. Привлеку Глеба — он крутится в определенных кругах. Дадим взятку кому нужно... Но ведь тебя интересуют не все? Интересует кто-то конкретно, так?

— Так, — откликаюсь я. — Мне нужно знать, состоял ли в Шестом отделе доктор Вениа-мин...

* * *

По традиции все, связанное с Дарским экспериментом, зашифровывалось с помощью цифр. Экспедиция Тория и все последующие за этим события (включая мое превращение в зверя) носило номер "Четыре". Соответственно, мною занимался Четвертый отдел — практической генетики. Их возглавлял Штефан Динку, куратор эксперимента. Пятый отдел занимался аналитикой, о нем я мало что знаю. А вот шестым — финансовым, — как раз и заведовал Морташ.

Я не задаюсь вопросами, как ему удалось построить лаборатории на границе Дара, сформировать карательные отряды из военных и охотников за головами. Имеющий деньги — может в этом мире все. Морташ не только их имел — но умело ими распоряжался (и распоряжается поныне, учитывая активность деятелей Си-Вай). Никто не знает, был ли Морташ связан с Эгерским военным комплексом "Forssa", но даже если и был — впоследствии он сумел выйти из-под крыла своих теневых боссов, и в руках бывшего финансиста в итоге оказались документы, наработки, технологии и оборудование.

А вскоре оказались и сами васпы.

О Морташе я услышал впервые от охотников за головами в захваченной нами деревне. О Шестом отделе узнал немного позже. Впрочем, все по порядку.

* * *

В деревне мы проводим ночь, но нет времени ни на отдых, ни на сон.

Глупо думать, что деревня с несколькими десятками ополченцев (из которых к концу бойни в живых остается только трое), с запасами продовольствия, техники и боеприпасов окажется отрезанной от мира. Поэтому Расс, Пол и Рон ведут допрос пленных, а я руковожу погрузкой продовольствия и отбором техники.

Рон вскоре приносит сведения, что в восьми милях от деревни расположен довольно крупный город Нордар. С городом налажен контакт и три раза в неделю оттуда прилетают вертолеты, привозят припасы и забирают пленных васпов, которых потом распределяют в лаборатории. В городе также стоит хорошо вооруженный отряд специального назначения и ни мне, ни любому из васпов не хочется ввязываться в очередную битву, в которой, скорее всего, победителями мы не станем. Это значит — из деревни надо уходить.

Некстати Тория подкашивает очередной приступ. Возможно, виноваты мои побои или пережитый стресс, но у него начинается жар и бред, и мне приходится срочно отзывать Пола от допроса. Пол хорошо разбирается в человеческих болезнях. Не знаю, где он этого нахватался, но пленные у него всегда держатся дольше, чем у других (и даже у меня). И, как оказалось, при необходимости Пол умеет быстро и эффективно поставить человека на ноги. А Торий еще может быть полезен. Я прощаю его глупость — тем более, благодаря ей удалось взять склады. Пусть не говорит потом, что васпы не умеют благодарить.

Я меняюсь с Полом местами и добиваю пленного. Это приносит садистское удовольствие, но не приносит облегчения. К утру все измучены и злы. Молодняк нервозен, солдаты переговариваются за нашими спинами и недобро косятся на офицеров. Я понимаю: надо подкрепиться. Надо отдохнуть. Осесть где-то, выработать тактику. Но времени нет, и отдыха нет. Приходится уходить — и брести снова, по тайге и болотам. Идти, идти... боги Эреба знают, сколько времени! Без цели и без будущего. И если раньше сдерживающей силой была Королева, то кто нас сдержит теперь?

Мы снимаемся с места на рассвете и рассредоточиваемся по лесу: привычно идем отрядами параллельно друг другу, высылаем вперед разведку. Мы с сожалением оставляем технику в деревне, взяв для своих нужд только пару вездеходов: заметить движущуюся колонну машин с воздуха куда легче, чем разрозненные фигурки, изрядно вымазанные в грязи. На транспорте мы везем припасы и раненых, в том числе и Тория. И на ближайшем привале я отправляюсь к нему. Разумеется, не для того, чтобы справиться о его здоровье.

Он пришел в себя. Думаю, этому поспособствовало не столько умение Пола, сколько возможность, наконец, нормально поесть. Настоящий наваристый куриный бульон — куда лучше воронятины. Когда я вхожу, Торий хлебной коркой выскребает остатки супа со дна миски, и, увидев меня, давится. Как будто я пришел отобрать у него еду. Я сажусь рядом и даю ему время прокашляться и успокоиться. Потом тычу в нос карту, которую забрал из деревни.

— Знаешь, что это?

Торий утирает слезы, сует хлеб за щеку и некоторое время тупо пялится в карту. Потом кивает.

— Да. Думаю, знаю. Я уже слышал это название раньше. Заброшенный город. Ничего примечательного.

Это именно то, что я рассчитывал услышать. Но мне нужно не только подтверждение. Нужна информация. Спрашиваю:

— Почему на наших картах его нет?

Торий ухмыляется и смотрит на меня с каким-то превосходством, из-за чего мне хочется тут же зарядить ему в зубы.

— Почему на ваших картах нет? — переспрашивает он, делая акцент на слове "ваших". — Да потому, что там как и в Шурани, как и в Есене велись секретные разработки. Не все люди знают. А ты говоришь, васпы...

— Там что-нибудь осталось?

Торий отрицательно мотает головой.

— Нет. Помор полностью отработан, списан и заброшен. В отличие от той же Шурани, например, где год назад прогремел взрыв, а потом туда направились исследовательские экспедиции. Правда, уже поздно было. Хотя ходят слухи, что Шестой отдел сумел кое-что достать...

Я киваю. Эту историю слышал. Не говоря о том, что участвовал в ней косвенно. Шуранская подземная лаборатория — наша колыбель. Там велись первые исследования по синтезированию "мертвой воды" — эликсира, о котором говорил на телешоу профессор Полич. Там вывели первых васпов. Вероятно, там же родилась первая Королева. Если бы мне удалось получить те разработки — я стал бы генералом бесчисленной армии монстров, а не жалкой кучки отчаявшихся ос. Но Торий не знает об этой моей авантюре (а я ему никогда не расскажу). Поэтому он продолжает, как ни в чем не бывало:

— И в отличие от Есена, где разработки никогда не прекращались. Хотя формально он тоже считается заброшенным, но туда вам лучше не соваться. Это уж точно.

— А в Помор? — спрашиваю.

Торий внимательно изучает карту. Потом аккуратно прочерчивает ногтем путь, комментирует:

— Придется идти вот так, по дуге. Чтобы миновать населенные пункты и самый крупный из них, Нордар, — болезненно усмехается и добавляет: — Если, конечно, не захотите снова устроить бойню.

Я проглатываю его сарказм и отвечаю:

— Нордар слишком велик. Слишком хорошо вооружен. Мы не сможем его взять.

— Первая разумная мысль за последние сутки, — говорит Торий и заходится в кашле.

Жду, пока он прокашляется, спрашиваю снова:

— Считаешь, возможно устроить там базу?

— Считаю, возможно, — усмехается Торий. — Теоретически. А вот что там найдете на самом деле — этого не знаю даже я.

Хмуро смотрю на карту. Линия, обозначающая маршрут, бледным шрамом проступает на бумаге. Заброшенный город Помор обозначен желтой точкой. Наверное, нам стоит попытаться еще раз? Наверное, это — наша последняя надежда...

Я сворачиваю карту и поднимаюсь без слов, давая понять, что разговор окончен. Но Торий окликает меня.

— Что вы сделали с пленными? — спрашивает он. — Вы ведь... не убили их?

Смотрит на меня с опасением и надеждой.

— Убили, — отвечаю, и надежда гаснет.

— Всех?

— Всех.

Он закусывает губу и отводит глаза.

— Что ж... — бормочет. — Может, они и не были примером для подражания... Остается только надеяться, что это принесло тебе облегчение...

И на этот раз я не удостаиваю его ответом.

* * *

Идея осесть в заброшенном Поморе встречает энтузиазм далеко не у всех. В наших рядах начинается брожение — особенно это чувствуется в отряде Рона.

— Опасаюсь бунта, — так и докладывает он.

— Что хотят? — спрашиваю.

— Отдыха. Продовольствия. Женщин.

— Кто ж не хочет, — усмехаюсь в ответ. А умом понимаю, что дело дрянь.

— Они говорят, надо было сдаться еще в Улье, — продолжает Рон. — Говорят, в Даре появился новый хозяин. Собирает армию васпов. Кормит. Тренирует. Так же, как при Королеве.

— Так же не будет.

Наши взгляды пересекаются. Лицо Рона заостряется, на нем проступает какая-то болезненность. Я знаю: это воет его пустота. Без Королевы он — только сломанный радиоприемник. К тому же, Рон растерян и измотан не меньше моего. И он тоже видел головы, нанизанные на колья. Он не верит в доброго хозяина Дара. Он верит в смерть.

— Сдерживай, сколько возможно, — устало говорю я. — При необходимости — убить зачинщиков. Предатели не нужны.

— Так точно, — отвечает Рон и, уже собравшись уходить, вдруг вспоминает что-то и бросает через плечо: — Идет слух, что ты на стороне людей. Что среди нас — человек.

Я спокойно выдерживаю его взгляд.

— Я не покрываю людей, Рон. Я их убиваю. К тому же, человеку не выжить в таких условиях.

На самом деле, мой ответ уже ничего не решает. Кризис все равно случается.

Все начинается с появления вертолета — не военного, обыкновенного гражданского. Не думаю, что его пилоты заметили нас: мы научились хорошо прятаться. Не думаю, что военные разведали нашу дислокацию: если бы они знали, то отправили из Нордара отряд спецназа. Я думаю — такие вертолеты посылались наугад. В лесах по всему Дару прятались васпы. Их надо было деморализовать, сломить волю к сопротивлению, склонить к сотрудничеству. Именно это и делают агитаторы Морташа.

Они сбрасывают листовки. Так я во второй раз узнаю о Шестом отделе.

В листовках написано:

"Солдаты Дара! Друзья!

Знайте правду: генералы не умирают, они сдаются в плен!

Многие васпы уже перешли добровольно в Шестой отдел! Чтобы запугать Вас, преторианцы лгут, что с пленными плохо обращаются и убивают их. Не верьте! Для добровольцев действителен новый приказ N 247-Д начальника Шестого отдела пана Э. Морташа: васпы проходят переподготовку, получают специальное удостоверение и возможность продолжить службу на подведомственных участках! Королевы больше нет — но есть пан Морташ! Шестой отдел — вот Ваша гарантия!

Помните: всякое сопротивление отныне бесполезно!

Зачем Вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть? Спешите к нам, и война кончится скорее!

Эта листовка действительна как пропуск для перехода к нам!

ПРОПУСК - для неограниченного числа бойцов, старшего и младшего командного состава".

У солдат загораются глаза. Не у всех, но у многих. Я держу листовку в руках и почти ощущаю исходящее от нее тепло, запах типографской краски. Бумага невесома, а мне кажется — тянет, как хороший валун.

— Враки! — говорит Торий.

Вздрагиваю: люди не умеют двигаться бесшумно, но здесь я отчего-то пропускаю момент его приближения.

— Ты знаешь не хуже меня, — продолжает Торий. — Это ложь, чтобы ослабить вас, обмануть, использовать.

— Разве не то же самое предлагаешь ты? — спрашиваю бесцветно.

— Я предлагаю свободу! — распаляется Торий. — А не участь цепного пса!

Переворачиваю ладонь. Бумага падает. Кружится, как осенний лист.

— Не вижу разницы, — упрямо говорю я. — Не верю. Верю своим глазам. Я был подопытным зверем. Я видел пленных. Я видел, как убивают васпов. Я видел головы на кольях, — догадка вмиг осеняет меня, и я поднимаю взгляд. — Тебя послал Шестой отдел? Ты — шпион?

Торий вздрагивает. Не его лице слишком явно проступает страх, потом возмущение.

— Нет! Вовсе нет...

Он отскакивает прежде, чем я успеваю замахнуться для удара. Хорошая реакция. Сразу видно: пошел на поправку. Тогда я хватаюсь за стек — и в ту же минуту слышу выстрелы.

"Атака!" — первое, что приходит на ум.

Но я ошибаюсь.

Спотыкаясь, ко мне бежит рядовой.

— Офицер Рон, — выдыхает он, — застрелен!

Застываю с поднятым стеком в руке. Выстрелы слышатся снова. Криков нет — в бою васпы молчаливы. Вместо этого издалека доносится топот бегущих ног — земля сотрясается, хрустко ломаются ветки. Забываю о Тории, разворачиваюсь и бегу тоже.

Я до сих пор думаю: на что они рассчитывали тогда? Горстка едва вышедших из тренировочных залов неофитов, бунт которых очень быстро подавили мои ребята и вовремя подоспевшие бойцы Расса. Я не запомнил имен бунтовщиков, не запомнил лиц. Зато хорошо запомнил Рона.

Стреляли на поражение. В голову. И я гляжу на него и вспоминаю солдата, чье лицо превратили в кровавую кашу при налете на Улей. Рон выглядит почти также. Как и у того безымянного васпы, мышцы еще сокращаются, руки дергаются, скребут по земле, колени сгибаются и разгибаются — нанизанная на булавку оса.

— Сделай что-нибудь... Сделай что-нибудь...— повторяю я Полу.

Словно он — Бог этого мира. Словно по щелчку пальцев можно повернуть время вспять, и тогда черная кровь втянется в раны, ткани зарубцуются, Рон поднимется, будто его потянули за нити, после чего, пятясь, приблизится ко мне и скажет: "Слышал? В Даре появился новый хозяин".

А потом, наверное, время помчится еще быстрее. Назад, мимо Нордара, мимо разграбленной деревни, мимо разгромленного приграничного Улья. Еще дальше — мимо лабораторий, Дербенда, Королевы, ученых, военных, налетов, пыток, крови, пота, слез, кокона...

...и вот в моей правой руке отцовский нож, а в левой — самодельный кораблик из коры. И маленькая девочка смотрит снизу вверх доверчивыми глазами и спрашивает:

— Все? Теперь все?

— Теперь все, — отвечает Пол. — Ничего не сделать.

И реальность возвращается. Сшибает с ног приливной волной. Я вижу, как судороги сводят тело Рона и упорствую:

— Он жив. Смотри.

— Нет, — говорит Пол. — Просто сокращение мышц. Рона хорошо отладили.

Он так и говорит — "отладили". Словно речь идет о механизме. И я продолжаю смотреть, как руки Рона беспорядочно шарят по земле, как тело выгибается дугой, словно пробует встать — но не может.

Рон не может умереть — потому что уже мертв. И я вдруг понимаю, что это и есть — самая страшная пытка для васпы.

* * *

Я сам расстреливаю бунтовщиков.

На показательную казнь нет времени. Желания тоже нет. Целюсь — но лиц не вижу. Только сгустки ненависти и тьмы.

— Проклятые преторианцы! — сипит один из зачинщиков. — Однажды вы все подох...

Спуск — и выстрел разносит голову.

Бунтовщики умирают быстрее, чем Рон: их еще не успели закалить в боях. А я повторяю про себя, что они — последние. Отныне я не дам умереть ни одному васпе. Ни одному. Никогда.

* * *

Той же ночью из лагеря сбегают двое. Мы их не ищем.

* * *

Третий день льет дождь. И третий день мы упрямо продираемся через тайгу по обозначенному маршруту. И не разговариваем друг с другом. Вообще.

Хуже злого голодного васпы — только мокрый злой голодный васпа. Пустота берет нас в оцепление, а дождь начисто смывает все краски, принося с собой апатию и тишину.

Васпы похожи на игрушечных солдатиков, у которых кончается завод: движения даются с трудом, глаза стекленеют, инстинкты притупляются, и мы только можем бездумно брести вперед. Наверное, если бы конечной точкой маршрута был не Помор, а одно из непроходимых западных болот — мы брели бы туда с не меньшим прилежанием.

На четвертый день я решаю слегка отклониться от маршрута и завернуть в одну из деревень, чтобы пополнить запасы продовольствия и топлива.

— Мы не выдержим битву, — первым нарушает наше негласное молчание Пол.

— Это очевидно, — отвечаю хмуро. — Мы слишком измучены. Нужен отдых. Но надо потерпеть. Отдохнем в Поморе.

— Не все хотят в Помор, — возражает Пол. — И не все хотят воевать. Многие хотят умереть. Вернуться в головной Улей и умереть там, где умерла Королева.

Мне нечего на это возразить. Я чувствую, что творится в лагере. И понимаю, что если надавить чуть сильнее — бойцы сломаются. Тогда не миновать второго бунта.

Поэтому я перешагиваю через гордость и иду к Торию.

Все это время он старается не отсвечивать, и ни разу не заикается по поводу бунта, расстрела или побега. Видимо, опасается, что я снова начну его пытать, расспрашивая информацию о Шестом отделе, ополчении или черт знает, о чем еще. Когда я подхожу — смотрит так, будто я пришел вырезать ему сердце.

— Нужна твоя помощь, — говорю я, и взгляд Тория из испуганного становится удивленным. — Люди создали васпов. Завели однажды наши сердца. И должны знать, как завести их снова. Сейчас мы гнием изнутри. Так сделай что-нибудь. Скажи им что-нибудь. Ты человек. Ты должен знать — что.

— А как насчет мирового господства? — осторожно интересуется он. — Что насчет армии монстров?

Его шпилька заставляет меня нахмуриться, но я говорю спокойно:

— Это сейчас не первостепенная задача. Нужно сохранить остатки армии. А потом — думать о создании новой.

— Многие уже не хотят воевать. Я ведь не могу их заставить.

— Знаю.

Торий размышляет, собирает лоб в морщины, и сразу становится похожим на того профессора, каким я впервые встретил его — несмотря на запущенность, неровную щетину и порезы на щеках: бриться ножом так и не научился.

— Покажи им личный пример, — наконец, выдает он. — Как всегда делали командиры. Только пример не убийства и насилия. Покажи, что с вами можно договориться мирно. Тогда не придется проливать ничью кровь, не придется терять бойцов. Успех войны заключается не только в умении планировать битвы, но и в умении вести переговоры.

— Снова белый флаг? — усмехаюсь. — Вспомни, чем это закончилось в прошлый раз.

— Просто не атакуйте, — предлагает он. — Уверен, если вы придете с добрыми намерениями, и люди вам отплатят добром.

Я не знаю, что он подразумевает под "добрыми намерениями" и не хочу узнавать. Но какая-то доля истины в его словах есть. Васпы действительно не раз договаривались с людьми и даже покровительствовали избранным деревням, охраняя их от разбойников и хищников в обмен за небольшую плату (вроде продовольствия, техники и женщин). Вести переговоры — моя прямая обязанность, как преторианца. Только теперь Торий предлагает изменить привычную схему. А я не возьму в толк — как.

Поэтому беру Тория с собой — на правах адъютанта. С нами идет комендант Расс и отряд из дюжины васпов.

Идем медленно, а дождь, как назло, усиливается. Мы промокаем насквозь. У Тория возобновляется кашель, и солдаты поглядывают на него с подозрением, но ничего не осмеливаются спрашивать, пока рядом я и Расс. Комендант угрюм и замкнут не меньше моего. Мне кажется, он тоже не верит в успех операции, но ослушаться приказа не смеет. Всем дана установка: не стрелять без моего сигнала. А я держу палец на крючке, и никакие увещевания Тория не заставят убрать маузер в кобуру.

— Стойте, — вдруг говорит Расс.

И сам замирает в стойке охотничьей собаки. Мы останавливаемся и прислушиваемся. Тайга шумит, хлещет ливень, смывая с ветвей отмершую хвою, потоком несет по краю оврага. И в шум дождя вплетаются голоса.

— ...прямо сюда... главное, чтобы вода пошла... — доносятся чьи-то слова.

Ему отвечают неразборчиво. Но мы, пригибаясь, идем на звук. Лес редеет, черной раной проступает овраг, и уже можно различить, как на дне копошатся человеческие фигуры.

— Пустим по дну, — голос становится отчетливее, и я вижу, как один из мужиков энергично жестикулирует, доказывая что-то своему собеседнику. — То есть, всего и делов-то, что до оврага дорыть. А дальше она сама пойдет.

— Далековато копать будет, — отвечает другой. — Где столько рук взять?

— А ближе рыть — так что по старому руслу, что по новому — все одно деревню затопит, — возражает первый. — Смысла в такой работе ноль без палочки. Помнишь, что в прошлом году было-то? В курятник зайдешь — там наседки, что утки, плавают.

— Будем сюда отводить, — твердо говорит третий и вонзает лопату в землю. — Грунт хороший. Ничего. Не в этом году — так в следующем реку отведем.

— Твои бы слова да Богу...— начинает первый и тут-то замечает нас.

Я вскидываю маузер и говорю:

— Спокойно.

И к моему удивлению, люди действительно остаются спокойными. Несмотря на то, что в голову одному нацелен пистолет. Несмотря на то, что на откосе оврага стоит отряд из пятнадцати монстров.

— Вот так дела, Захар! — удивленно произносит тот, кто сомневался, не далеко ли копать. — Никак, навь к нам пожаловала?

Навь — так называют васпов в простонародье.

— Они, они. Кто ж еще? — улыбается мужик, и мне становится не по себе.

Инстинкт самосохранения одинаков для людей и васпов. Когда на твоем пути появляется монстр — ты убегаешь или обороняешься. Ты не встречаешь его спокойной улыбкой. А если встречаешь — значит, за пазухой у тебя припасено немало неприятных сюрпризов. Неприятных для монстра, разумеется. И я вспоминаю нанизанные на колья головы и думаю, что сунуться в безымянную деревеньку с "добрыми намерениями" было наихудшей из всех глупых идей Тория.

Тем временем тот, кого назвали Захаром, поворачивается к третьему мужику, занятому осмотром грунта.

— Эй, Бун! — окликает его. — Погляди, не твои ребята?

Тот опирается на лопату и поворачивается. А я холодею, словно дождь просачивается под кожу и медленно растекается по внутренностям. Так бывает, когда лицом к лицу сталкиваешься с монстром. Или в моем случае — с призраком прошлого.

— Мои, — довольно произносит призрак и обретает плоть и кровь.

Я узнаю его, долговязого рябого мужчину с взглядом матерого волка — моего бывшего командира, десять лет назад пропавшего на болотах.

И понимаю: он тоже узнает меня.

16 апреля (четверг)

День начинается с сюрприза: вместе с Виктором приходит Расс и притаскивает две коробки шоколадных конфет.

— Это тебе за примерное поведение, — говорит мне Торий и обращается к коменданту. — На улицу не пускать. Спиртное исключить. Вернусь через два часа, как договаривались.

— Так точно! — салютует Расс. — Все будет в лучшем виде.

Торий уходит, а Расс открывает конфеты и протягивает мне.

— Лопай, — говорит он. — Совместим приятное с полезным.

— Приятного мало, — уныло говорю я и указываю на капельницу. Но конфету все-таки беру. Расс смотрит с сочувствием.

— Не думал, что сорвешься, — говорит он. — Конечно, ты всегда был психом. Еще и эта передача... Морташ изрядная сволочь! Как он себя называл?

— Новый хозяин Дара.

Расс энергично кивает.

— Чую, он не избавился от желания посадить нас на цепь. Свободные васпы ему не нужны. Ему нужны солдаты. Зависимые от него так же, как мы зависели от Королевы. Тебя сознательно подводили к срыву. Хорошо, что сдержался и никого не убил.

— Хотел, — я опускаю голову. К запаху шоколада и лекарства примешивается еще один — едва ощутимый, с горячими медными нотками. Запах крови возвращается время от времени, и это пугает меня: я не хочу повторения кошмара, не хочу новых срывов.

— Каждый из нас время от времени хочет, — доносится спокойный голос коменданта.

Поднимаю взгляд:

— И ты тоже?

Расс пожимает плечами.

— Поначалу да. Теперь — нет, — он замолкает и жует конфету, думает, словно прислушивается к себе. Потом повторяет решительно: — Теперь точно нет. Знаешь, я ведь узнал ее имя.

— Кого?

— Скрипачки! — Расс улыбается, и хотя его улыбка все еще выглядит довольно жутко, я чувствую бьющую через край неподдельную радость. — Жанна! — гордо и с каким-то придыханием произносит он. — Красиво?

Я беру еще одну конфету и интересуюсь:

— Как решился?

— С помощью кота, — отвечает Расс и, видя мою растерянность, смеется. — Представляешь? Котенок ко мне прибился паршивенький какой-то. Черный. Пищит. Жрать хочет. А у меня откуда жрать? Только конфеты. Что делать с ним — не знаю. Сунул за пазуху. Думаю, я с разными людьми встречаюсь. Вдруг кто возьмет? Сижу на скамейке, курю. А тут и скрипачка. Я у нее спрашиваю: "Ввозьмете кота? Помрет ведь без хозяина". Она постояла, посмотрела. Давайте, говорит. И берет его. Прямо из моих рук! — Расс выдерживает театральную паузу, позволяя мне насладиться величием момента. Я слегка поднимаю брови, и он, удовлетворившись такой реакцией, продолжает: — Потом спрашивает: "А вас как зовут?" Я говорю: "Расс". Она: "Можно, я котенка так назову? Вы не обидитесь?" Называйте, говорю. Пожалуйста. Мне что? Я тоже в некотором роде зверь, — он усмехается, и глаза его в полумраке комнаты поблескивают хищным янтарем. — А она не уходит. Стоит, гладит котенка. А котенок уже и разомлел и заурчал. И я молчу. Любуюсь. Разве что не урчу. А она помолчала и говорит: "А меня Жанна зовут. Вот и познакомились". Потом развернулась да и пошла. А я стою, как к земле приколоченный. И внутри так жаром и распирает. Вот тут, — он прижимает ладонь к груди. — Домой не шел — летел. И тут же четыре стиха написал. Хочешь?

Расс смеется, и я смеюсь вместе с ним, но от стихов отказываюсь.

— Что ж теперь? — спрашиваю.

— Не знаю, — добродушно отзывается комендант. — Да какая разница? Неважно это. Зато у меня, как у настоящего поэта, муза есть. А ты слышал, что Хлоя Миллер планирует благотворительный вечер?

Я моментально скисаю и буркаю под нос:

— Нет, не слышал.

— А меня пригласили, — хвалится Расс, но тут же серьезнеет: — Зря ты отказываешься от сотрудничества с ней. На передаче она хорошо держалась.

Я хмурюсь: любое упоминание об этой женщине мне неприятно, и восторженность Расса раздражает еще больше. Пора вернуть его с небес на землю, и я спрашиваю:

— Ты знаешь, что она внучка Полича?

Расс выкатывает глаза. Только что рот не открывает.

— Того самого... — начинает он, и я киваю.

— Того.

Плечи Расса опускаются, взгляд тускнеет, а мне вдруг становится неловко за то, что я так неуклюже выбил опору у него из-под ног.

— Но это не значит, что она причастна к Си-Вай, — поспешно говорю я, словно оправдываюсь. — Самый очевидный вывод не всегда оказывается самым верным.

Расс заметно оживляется.

— Да-да! — соглашается он. — Хлоя Миллер не может быть причастна к Си-Вай. Даже если она внучка этого профессора... Что с того? Взять хотя бы нас самих. Если раскапывать прошлое, то... — он машет рукой и доедает оставшиеся в коробке конфеты.

А я думаю, что, в сущности, он прав. Может, я зря отказываюсь от ее помощи и зря нагрубил тогда, после передачи. Но встряхиваю головой и отгоняю несвоевременные мысли. Это пустяки. Это потерпит. Сейчас важно другое.

— Расс, я не знаю, сколько еще меня тут продержат, — говорю ему, — поэтому нужная твоя помощь. Ты ведь знаешь, где работал Пол.

Комендант кивает.

— Помню, рисовал тебе план, — и сразу схватывает мою мысль. — Хочешь, чтобы я сходил туда вместо тебя?

— Именно. Ничего спрашивать не нужно. Просто наблюдай. Кто приходит. Кто уходит. Какие машины пригоняют. Какие угоняют.

— Подозреваешь их? — хмурится Расс.

— Подозреваю всех, — сухо отвечаю ему. — Зато тебя они не заподозрят. Ты дворник. Прикинешься, что это теперь твой участок. Знай себе мети, а гляди в оба.

Расс соглашается, что это отличная мысль. И мне сразу становится спокойнее.

Я ведь обещал когда-то, что ни один васпа больше не умрет после Перехода?

Прости, Пол. Я не смог сдержать своего обещания. Зато смогу исправить ошибку и пролить свет на твою смерть.

* * *

Расс уходит, а я возвращаюсь к своим записям.

Ловлю себя на мысли, что это становится ритуалом: прожил, вспомнил, записал в тетрадь. Зато теперь, анализируя все происшедшее, могу сказать с уверенностью: Переход начался не с момента, когда последний васпа шагнул в двери реабилитационного центра, а именно тогда, в дождливый весенний день, в неприметной деревеньке Есенка, раскинувшейся на берегах одноименной речки. В час, когда я лицом к лицу встретился с командиром Буном.

Я помнил его таким же — поджарым и худым, как жердь. Он был необщителен и угрюм, зато никогда не наказывал попусту, чем снискал уважение подчиненных. Его исчезновение из Улья было овеяно слухами: поговаривали, что он пропал на болотах при странных обстоятельствах, может, сожрали болотницы, может, поддели на вилы люди.

А теперь он спокойно стоит передо мной, живой и здоровый. Правда, выглядит чуть старше. И залысин чуть больше. Зато угрюмости во взгляде — как не бывало.

— Так, так, — произносит он. — Теперь преторианец?

Мне хочется ответить, что как раз теперь-то нет ни претории, ни Королевы, поэтому теперь я — никто. Но слова не находят выхода. В горле — болото. Под ногами — болото. А дождь все льет и льет, как из дырявого корыта, и нет ему ни конца, ни края.

— Вот что, — говорит Бун. — Раз такое дело. Пожалуйте в дом. В тепле и сытости разговаривать легче. Согласны?

Он поворачивается к Захару. Мужик кивает:

— Коли озоровать не станут, так милости просим. Мы гостям завсегда рады.

— Пущай! — поддакивает его приятель. — Только так и не решили, куда речку отводить. Еще пару дней такого дождя — и не миновать потопа.

— А если мы поможем?

Голос раздается рядом со мной и принадлежит Торию. Он отпихивает меня плечом и выходит вперед. Тот еще помощник: исхудавший, бледный до синевы. Люди переглядываются, а Торий с воодушевлением продолжает:

— Нет, правда! У нас там, в лагере, — тычет пальцем за спину, — сотни две васпов! Устали жутко. Голодаем. Так если бы мы помогли...

— А что, — говорит Захар. — Коли поможете — то низкий вам поклон. И приютим, и накормим. Найдется на такую ораву-то?

— Надо найти, — твердо говорит Бун. — Не просто так пришли. Нужда привела.

— Оно и видно, — вздыхает Захар. — Вон, какие худющие, насквозь просвечивают. Уговор один только: не дурить. Мы хоть люди мирные, но на место и навь поставить сможем.

— Они поставят, — серьезно подтверждает Бун.

И не понятно — то ли шутит, то ли действительно есть у людей какой-то секрет, отчего им и монстры не страшны.

А мне остается только принять решение. И я его принимаю.

* * *

Дом у Буна большой. Не такой большой, как у Захара (тот оказывается старостой и живет в двухэтажном особняке), но после преторианской кельи кажется настоящим дворцом.

Мне выделяют комнату и чистую постель, на которую я валюсь бревном и — выключаюсь.

Именно это слово прекрасно характеризует мое состояние. Да и не только мое — всех васпов. И тех, кого расселили по домам (в основном, командный состав), и тех, кто встал вокруг деревни лагерем. Мы выключаемся, как отработанные механизмы: быстро и почти одновременно. Нас можно брать голыми руками. И если бы люди захотели перерезать нам глотки — мы бы не оказали сопротивления.

Когда я просыпаюсь, Бун стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку, и крутит мой стек. Я рывком поднимаюсь с постели, и слежу, как Бун выполняет кистевое вращение — неуклюже, будто вспоминает давно позабытые приемы.

— Смерть... где твое жало? — мрачно говорит он.

Описывает над головой дугу, перебрасывает стек из одной руки в другую — хват у него неправильный, непривычный и мне кажется это странным. Но Бун уже убирает лезвие и протягивает стек рукоятью вперед. Констатирует с грустью:

— Отвык. Старею. Убирай теперь. От греха подальше.

Я тянусь к оружию слишком поспешно, чем вызываю у него ухмылку, но успокаиваюсь только тогда, когда прорезиненная рукоять ложится в ладонь. И вздыхаю с облегчением. Стек — он как маршальский жезл. Как погоны преторианца и поцелуй Королевы. Его нельзя получить просто так — только пролив чужую и собственную кровь, только впустив в себя смерть и тьму. И, наряду с преторианской формой, это — единственная личная вещь, которую мне позволено иметь.

Формы, кстати, тоже нет. Я откидываю одеяло и понимаю, что лежу в постели совершенно голый.

— Где? — только и могу хрипло спросить я.

А Бун не успевает ответить: в комнату впархивает миниатюрная девчушка лет пятнадцати и громким шепотом сообщает с порога:

— Тятенька, баня истопилась...

И видит меня. Глаза становятся круглыми, как чайные блюдца. На щеках расцветает румянец.

— Эх, Василинка! — досадливо прикрикивает на нее Бун. — Не видишь, гость проснулся? Ну-ка, брысь отсюда!

Она ойкает, прикрывает рот ладошкой и вылетает из комнаты. А Бун кричит вслед:

— Матери скажи! Пусть форму выгладит, если высохла!

Потом перехватывает мой взгляд.

— Даже не думай, — говорит он и в голосе появляются металлические нотки.

Я нервно облизываю губы. Перед глазами еще маячит ладная девичья фигура — совсем тоненькая, но уже округлая в нужных местах. Ноздри щекочет волнующий молочный запах.

— Кто... она? — спрашиваю.

Бун сутулит плечи, пальцами прореживает рыжеватую шевелюру — пальцы у него цепкие, длинные, узловатые. И есть в них что-то необычное, ненормальное. Я тогда еще не понимаю, что...

— Иди мыться, — устало говорит Бун. — Потом ждем на обед.

Я не перечу. Оборачиваюсь одеялом и иду на двор, но чувствую, как на плечо ложится тяжелая ладонь.

— Хоть ногтем тронешь... голову оторву, — жестко говорит Бун, и в его глазах загорается холодный огонь. — Дочка это моя, — понизив голос, продолжает он. — Старшая. И другим передай... берите, что хотите. Ешьте, сколько хотите. Но хоть одну бабу обидите... пожалеете. Это понятно?

Он еще какое-то время держит меня, буравит тяжелым взглядом, будто хочет проникнуть в сокровенные мысли.

— Не волнуйся, — спокойно отвечаю ему. — Васпы умеют благодарить за добро. Не так ли?

— Так, — глухо говорит он и убирает руку, тычет согнутым пальцем в сторону бани. — Иди.

И захлопывает за мной дверь парилки. Только тогда я понимаю, что неправильно с его руками: на левой не хватает двух пальцев, на правой — одного.

* * *

Эта девочка не выходит у меня из головы. Она похожа на моих русалок, хотя и не блондинка. Но я вспоминаю, как вились рыжие завитки над розовым ухом, как облегала юбка ее крепкие бедра. Знаю, какими острыми будут ее груди, если с них сдернуть сорочку. Как сладко она будет извиваться, когда россыпь веснушек перечеркнет лезвие моего стека и на молочно-белой коже проступят контрастные багряные капли...

Тогда я поддаюсь искушению и удовлетворяю себя — столь же быстро, как и смываю следы своего греха. Но когда я выхожу, облаченный в выстиранный и выглаженный, с иголочки, мундир, Бун смотрит на меня исподлобья, с нескрываемым презрением. Пусть. Это лучшее, что я могу сделать для бедной девочки: не важно, сколько тьмы и грязи будет в моей голове. Важно, что я не нарушу данное Буну слово.

Стол накрывает женщина, назвавшаяся Евдокией. Она слегка полновата, но еще молода и посматривает на меня с волнением.

— Вот рассольник, вот котлетки, а вот пироги сладкие, только из печи, — говорит она, и ее белые руки порхают над скатертью, выставляя блюда. — Отведайте, пан, что Бог послал.

Бун ловит ее под локоть трехпалой рукой:

— Не суетись, Дона. Отдохни. Мы уж сами.

Женщина улыбается, приглаживает волосы ладонью.

— Да что ж, разве мне для хороших людей жалко? Не каждый день сослуживца встречаешь, — гладит Буна по плечу. — Не волнуйся, мешать я вам не буду. Только на бражку не налегайте.

Бун смеется, а женщина наклоняется и целует его в лоб, после чего уходит.

— Жена это моя, — отвечает Бун на мой невысказанный вопрос. — Девятый год живем душа в душу.

— А дочь? — спрашиваю.

— Василина? — он недобро щурится, разглядывает меня — видно, понимает, что зацепила девчонка. Но не пойман — не вор, поэтому продолжает: — Неродная она. Падчерица.

И все встает на свои места. Не могут васпы иметь детей. Мы мертвы, а значит стерильны.

— Трое их у меня, — поясняет Бун. — Старшей, Василине, пятнадцать. Средней, Анфисе, двенадцать. А младшей, Вареньке, девять. Взял я Евдокию вдовой. Вернее, она за меня пошла. Спасение она мое, — он ставит на стол стеклянный графин, разливает по стаканам мутноватую жидкость. — Давай за встречу.

Сам пьет неторопливо, морщится. Я пью следом — махом. Горло обкладывает горечью, зато внутри разливается приятное тепло.

— Эх! Не то, что в Улье, — говорит Бун. — Ты ешь.

Едим. После долгих голодных дней кажется, что ничего вкуснее я не пробовал за всю свою жизнь. В гостиной пахнет уютом, ровно барабанит по карнизу дождь. И воспоминания мутью поднимаются со дна — не о жизни в Улье. О другой, почти забытой. Где осталась женщина с ласковыми руками. Где навсегда трехлетней застыла у ручья девочка с косичками. Где за удушливым дымом пропал отец...

Накатывает тоска — нелогичное и крайне неприятное чувство. Я отвожу взгляд, ерошу ладонью волосы и замечаю: повязки на мне нет. Немудрено, что женщина смотрела с опаской.

— Не думал, что свидимся, — тем временем, говорит Бун. — Да и не узнал тебя. В последний раз еще с двумя глазами был.

Я напрягаюсь. Пальцы небрежно цепляют рукоять стека, а Бун смеется.

— Ну-ну! — говорит он примирительно. — И не таких бабы любят. На вот. Обнови гардероб, — он копошится в кармане, протягивает черный кожаный кругляш на новеньком ремешке. — Командир должен блистать!

Я неспешно натягиваю повязку, отвечаю спокойно:

— Совет хорош. Только сам ему не следуешь.

Бун щурится недобро, откидывается на спинку стула.

— А дерзишь по-прежнему, — насмешливо произносит он. — В остальном, как был дохляк, так и остался. Одно радует: сержантом не стал. Неофитов учить — последнее дело. Грязное. Вижу, не доломал тебя Харт?

— Я его доломал, — отвечаю, старательно игнорируя слово "дохляк", и недвусмысленно провожу ногтем по горлу.

— И безрассудный, — довольно комментирует Бун. — Оно и видно. Мало кто из наших к людям суется. Особенно, когда по всему Дару облава.

— Ты сунулся.

Бун хмыкает, разливает снова и наблюдает, как прозрачная жидкость плещется в стакане.

— И я бы не сунулся. Если б не ты...

Вздохнув, залпом опрокидывает стакан. Колючий взгляд становится мягче, замасливается.

— Удивлен? — широко улыбается Бун. — Я тоже. Сколько солдат через меня проходило. Одинаковые. Пустые. Изломанные. И тебя разглядел не сразу. Не заметил, если б не Харт. А он любил ломать непокорных, — замолкает, будто задумавшись о чем-то, потом толкает мне стакан. — Ты пей!

Я машинально пью, но на этот раз горечи не чувствую. Имя наставника эхом звучит в ушах, и вслед за ощущением уюта и тепла приходит холод. Будто не капли стучат по железному карнизу, а лязгают подвешенные к потолку цепи.

— Когда Харт назвал тебя своим преемником, — продолжает Бун, — это рассмешило всю преторию. Ты доставал Харту до плеча. В мясницкий фартук мог завернуться дважды. И выглядел под стать прочим. Изломанным и пустым. А потом офицер Рихт сказал: "Плохая шутка, сержант. Убрать этого заморыша. На замену срок — неделя". Тогда ты нарушил Устав и поднял глаза. И я первым перестал смеяться. В твоем взгляде не было пустоты или обреченности. Ты глянул так, будто решил запомнить обидчика. И при случае — убить.

В этом Бун прав: я действительно убил Рихта три года назад, в сражении под Выгжелом. Он прав еще и в том, что из тренажерного зала я вышел изломанным, но не пустым.

Все потому, что из рядовых васпов воспитывали идеальных солдат, покорных чужой воле. Они исполняли приказы четко, а убивали быстро. И не испытывали ни эмоций, ни чувств. Другое дело — сержанты.

Не знаю, почему Харт выбрал меня. Возможно, потому, что я сам кинулся к васпам, спасая младшую сестру. Потому, что оказал сопротивление при вербовке. Сержанты обладают хорошим чутьем. И Харт сразу увидел во мне потенциал наставника и убийцы.

"Чтобы хорошо делать свою работу, надо любить свою работу", — всегда повторял он. И оставил мне единственное, что позволено Уставом — наслаждаться насилием.

Когда я прошел экзамен на зрелость и совершил первое убийство, Харт приступил к подготовке будущего сержанта. Свой день я начинал на дыбе: Харт методично и планомерно истязал мое тело, настраивая его, как механизм. Он демонстрировал наиболее восприимчивые к боли точки и никогда не уставал. Я помню, как возбужденно сверкали его выцветшие льдистые глаза. Помню хриплый голос, заботливо подсказывающий, какая кость будет сломана и какая жила разрезана следующей. А я не двигался и терпел. Слушал, молчал и запоминал. А если терял сознание — Харт приводил меня в чувство, обливая водой, и все повторялось сначала. Потом мне давалось три часа на восстановление, еду и сон — вполне щадящий режим, учитывая, что во время начального обучения не позволялось и этого. Раны сшивались, на сломанные кости накладывались лангетки: я должен был всегда оставаться в форме. После чего переодевался в кожаный фартук и превращался в палача. Тренировался на шудрах — непереродившихся васпах, не обладающих разумом и еще более уродливых, чем мы сами. Я делал с ними то, чему учил меня Харт. И если не получалось с первого раза — вечером меня ждал повторный урок, и я оставался на дыбе до утра. А если получалось — Харт хвалил меня, приносил ужин и сладости, и разрешал отдыхать. Я спал тут же, на топчане, застелив его дерюгой. И не всегда хватало сил убрать мертвые тела и отмыть пыточную. Но к тому времени я уже привык к запаху крови и смерти и научился любить его так же, как любил Харт.

Вот только с людьми оказалось сложнее: своего первого неофита я убил через месяц после начала обучения. Легкая смерть — милость.

— Я понес заслуженное наказание, — говорю вслух, и стираю со лба пот, а из памяти — прошлое.

— Харт тоже, — скалится Бун. — Он поступил наперекор претории. И ошибся. А я получил в свое командование недоученного тренера. Тебя.

Бун смотрит на меня со значением, а я не знаю, что ему ответить. Сержантов действительно не жаловали ни солдаты, ни офицеры. Слишком часто у тренеров слетали тормоза. А мысль о том, что кто-то добровольно из года в год занимался истязанием детей, выглядела грязной даже по меркам васпов. Перейдя в преторию, я не избавился от косых взглядов и насмешек за спиной, и ко мне надолго приклеились прозвища "недоучка" и "выкормыш Харта".

— Я следил за тобой, — продолжает Бун. — Надо отдать должное, вел ты себя тихо. Но стоило мне расслабиться, как грянул гром. Я имею в виду, историю с твоей подопечной.

"Нанна, — хочу сказать я. — Ее имя Нанна".

Но не произношу ничего. Она — самая большая моя тайна. И самая болезненная потеря. Я шел к ней всегда на ощупь — ослепший от тьмы, оглохший от проклятий, одурманенный чужой болью. Я брался за ее путеводную нить окровавленными пальцами, и никогда не боялся запачкать — все мои демоны были бессильны перед ее светом. Нанна была моим лекарством от грязи и тьмы.

Для всех остальных она оставалась слепой ведьмой, которую я спас когда-то от побоев озверевших крестьян и которая долгие годы терпела рядом с собой садиста и монстра. Пусть думают так и впредь.

— Ты должен был убить ее, — говорит Бун. — Согласно Уставу, васпы должны быть свободны от любых связей. Но ты нашел в Уставе лазейку. И смог обойтись без кровопролития.

— Что не запрещено, то разрешено, — напоминаю я. — Ты сам учил меня этому.

— Я не думал, что обойти правила так просто, — отвечает Бун и опускает глаза. Его скрюченные пальцы начинают блуждать по столу, разглаживают мелкие морщинки на скатерти, пока он продолжает: — Я ведь тоже когда-то был неофитом. И я тоже убивал впервые. В моем случае это была девушка. Первая девушка в моей жизни, — он переворачивает ладони вверх и всматривается в линии, прочерченные глубоко и резко, будто бритвой. — Я был очарован ее чистотой. Ее сладостью. А она смотрела на меня глазами зелеными, как осока. И такими же влажными. И просила: "Не убивай..." А я не знал, как сказать ей, что вовсе не хочу убивать. Я хотел сказать, чтобы она спасалась. Пряталась в стог и ждала, пока вертолеты не поднимутся в воздух. Пока вдалеке не затихнет гул лопастей. Тогда она осталась бы моей тайной. Я мог бы навещать ее изредка, ночью. Соорудить в лесу шалаш с мягкой еловой подстилкой. Я мог бы любить ее там, — Бун щурится и слегка покачивает головой, словно говорит сам себе: "Глупые мечты. Вам все равно не суждено сбыться", и заканчивает жестко: — Но меня не учили любить. Меня учили убивать. Я не сказал ей ничего, зато услышал, как сзади подошел наставник. Он приказал: "Избавься от нее". И я перерезал ей горло.

Бун сжимает кулаки. Электрическая лампочка мигает, и на какой-то миг мне кажется, что из-под его ногтей, по ладоням начинает струиться кровь — вязкие ручейки крови, пролитой за все время службы в Улье. Я знаю: та девушка была первая, но далеко не единственная его жертва.

— Я часто вспоминал ее, — говорит Бун. — Когда стоял в дозоре, и ночь становилась так черна и непроглядна, что нельзя было рассмотреть вытянутую руку. Когда над болотами мерцали огни, я видел ее. Она приходила из торфяных топей и подолгу стояла на снегу — босая, с распущенными волосами. Зеленоватое марево подсвечивало ее фигуру, и я мог различить косой разрез на ее горле и кровь на сорочке. Сначала она всегда стояла молча, только дрожала на ветру и прижимала к груди маленькие ладони. Потом начинала звать. И это, пожалуй, было самым страшным. Потому что она говорила о шалаше с мягкой подстилкой, о долгих и сладких ночах, о тайне, которая свяжет нас крепче самых крепких пут. А у меня шевелились волосы, потому что я ведь так и не сказал тех слов. Откуда ей знать, о чем я думал тогда?

— Это болотницы, — отвечаю. — Просто морок. Им нельзя верить.

— Морок, — соглашается Бун и вздыхает. — А, может, это совесть взывала ко мне. У васпы — совесть. Смешно?

Я качаю головой. Смеяться мне не хочется. Тогда Бун продолжает:

— Это было моей навязчивой идеей. И даже спустя много лет, я вспоминал о первом убийстве, словно это было вчера. Но именно ты заставил посмотреть на это по-новому. И я увидел себя со стороны и ужаснулся. Я прослужил в Улье двадцать четыре зимы. И не было в моей жизни ни тайны, ни мягкой подстилки, ни сладких ночей. А были только страх в глазах женщин, только ненависть на лицах мужчин. Я обагрил свои руки кровью, а мое сердце высохло и почернело. Еще шесть зим — и меня отправят на утилизацию, как отработанный и уже ненужный материал.

— Ты ушел к ней? — спрашиваю. — В Улье ходили слухи. Тебя забрала болотница.

Бун сутулит плечи, его глаза из-под надвинутых бровей сверкают злым весельем.

— Они недалеки от правды, — говорит он. — Но я не искал встреч с ней. Я искал смерти. Королева лишила меня право выбирать жизнь. И я не хотел, чтобы она лишила меня права выбрать смерть. Я четыре года обдумывал план побега. Пока не представился случай. Это произошло во время очередного сражения. Как преторианец, я мог бы не участвовать в нем. Но люди были хорошо вооружены и теснили нас к болотам. Меня ранили сюда, — Бун указывает трехпалой рукой на грудь, чуть выше сердца. — В легкое. Пробили навылет. Изо рта у меня хлестала черная кровь, пока я полз по трясине. Но все равно не умирал. А я думал, что это так легко — подставиться под пули и умереть.

— Это нелегко, — резко перебиваю я и вспоминаю, как бился в агонии Рон. — Нелегко. Не для васпы...

— Знаю, — спокойно отвечает Бун. — Тогда я звал смерть — но смерть не шла. И я падал лицом в вонючую жижу болота, глотал ее вместе с кровью и ошметками легкого, захлебывался — но все равно жил. От этого меня переполняло отчаяние, которое толкало вперед — будто я хотел выползти из собственного тела. Я полз весь вечер и всю ночь, но не чувствовал усталости или боли. Потом ко мне пришла она, — Бун на время смолкает, наливает в стакан, но не пьет, держит на весу, продолжает тихо: — В этот раз она не звала. Смеялась. Повторяла, что я не могу подохнуть. Потому что уже мертвец. Но я не верил ей. Я сразу понял, что это галлюцинация. Если бы ко мне пришла болотница — она сожрала бы меня, не размениваясь на насмешки и разговоры. Поэтому я растянулся на земле и продолжил слушать ее вполуха, а потом потерял сознание.

Бун выпивает, ставит стакан на стол. Я вижу, как подрагивают его пальцы и замечаю, через всю кисть левой руки под манжету убегает длинный извилистый рубец. Тогда я набираюсь храбрости и спрашиваю:

— Ты тогда лишился пальцев?

Бун с удивлением смотрит на свою руку, будто впервые ее увидел. Потом тихо смеется, и его смех совсем не нравится мне — есть в нем что-то нервное, больное.

— Нет, не тогда, — отвечает Бун. — Тогда я не лишился, а приобрел. Кое-что получше пальцев. Вообще, мне не жалко отдать за это и руку. А тогда, очнувшись, я понял, что наступил день. Земля подо мной была черной от крови. И казалось, что меня придавило бетонной плитой. Поэтому с трудом мог пошевелиться, а когда повернул голову, тогда увидел.

— Болотницу? — спрашиваю.

Бун хохочет.

— Нет, не болотницу. Вернее, сначала я подумал, что болотницу. Подумал, что это снова вернулась она, чтобы продолжить насмешки. Но это оказался не чудовище и не морок. Это была обычная женщина из плоти и крови. И она стояла, взявшись одной рукой за сухую ветку. В другой у нее была корзинка. Кажется, в это время года люди ходили на болото за клюквой. И я подумал, что она зря забрела в это место, потому что под ее ногами уже начала собираться вода. Я сказал ей: "Встаньте левее. Справа болото". Из моего рта потекла кровь. А женщина взвизгнула и припустила в лес. Она бежала тяжело и неуклюже, а я подтянулся на руках и пополз к луже — очень хотелось пить, несмотря на то, что вода оказалась затхлой и грязной. Я подумал, что если начнется заражение, то смерть придет быстрее. И когда услышал шаги, решил, что это наконец-то пришла она. Но это снова была та женщина. Она почему-то вернулась и стояла за деревом, боязливо переминалась с ноги на ногу, но не уходила. "Вы ведь ранены?" — спросила она. Я ответил: "Да. И скоро умру". Хотя не знал, как скоро это случится. "Не подходите ко мне, — на всякий случай предупредил я. — Я васпа". Женщина ответила шепотом: "Я вижу". И все равно не ушла. А я, наконец, понял, почему она в первый раз бежала столь неуклюже — она носила ребенка и, судя по сильно выпирающему животу, должна была скоро родить. Довольно глупо соваться на болото, когда ожидаешь потомство. Я так и сказал ей. И она нахмурилась и поджала губы, как будто мои слова действительно задели ее. Тогда я спросил: "Ваш дом далеко?" Женщина неопределенно мотнула головой. Я спросил: "У вас есть мужчина?" "Я вдова", — ответила женщина. И я сказал: "Жаль. Но если ваш дом недалеко... вы могли бы принести топор. У вас хватит сил. А я не буду сопротивляться. Я васпа. И я должен умереть. Вы должны отрубить мне голову".

Бун замолкает, облизывает сухие губы, а по моему хребту рассыпается колкий иней. Ведь именно так убивала Королева. И именно выстрелом в голову я добил несчастного Рона. Это не беспричинная жестокость. Это наиболее быстрая для васпы смерть.

— Она почему-то не согласилась убивать меня, — сказал Бун. — Вместо этого она начала ухаживать за мной. Кое-как соорудила шалаш из лапника, натаскала одеял. Она приходила только раз в день и приносила суп или кашу. Но мне этого хватало, чтобы держаться. Она делала мне перевязку и прикладывала какие-то мази. А еще принесла иголку и нитку, чтобы я мог зашить свои раны. Я спрашивал ее, почему она не хочет моей смерти? Она ответила, что ждет появления новой жизни, и не простит себе, если не сделает ничего, чтобы спасти еще одну. Все люди не логичны, но женщины более прочих.

— Это была Евдокия? — напрямую спрашиваю его.

— Она, моя Дона, — улыбается Бун, и на этот раз в его улыбке нет ни болезненности, ни отчаяния. — Она рассказала, что ее мужа на охоте задрал медведь. Что на тот момент она ждала от него третьего ребенка. И когда охотники принесли ее мужа домой — он был еще жив. Дона ухаживала за ним, но не смогла спасти. Вообще, в деревне не было хороших лекарей. И не было лекарств. Она хотела отвезти его в Нордар и уже договорилась с Захаром, местным старостой. Но не успела. Зато успела спасти меня, — улыбка Буна становится виноватой. — И это одно из несправедливостей жизни. Хороший человек умирает — монстр продолжает жить. Но ты смотри, не обмолвись Доне. Она очень огорчается, когда я так говорю. Сутки может дуться, — Бун хмыкает и продолжает. — Зато галлюцинации отступили окончательно. И когда мне стало лучше настолько, что я смог ходить, Дона привела меня в деревню. Свой мундир я утопил в болоте, а стек и маузер потерял еще раньше. Я надел то, что принесла мне Дона. Оказалось, это была одежда ее мужа. И она неплохо подошла мне. Мы были одной комплекции. Поэтому, когда я вошел в ее избу, старшая Василинка отскочила к печи, а маленькая Анфиска протянула руки и сказала: "Тятя!"

Бун отворачивается, трет пальцами глаза.

— Соринка попала, — словно оправдываясь, говорит он. На меня не смотрит. Может, опасается насмешки в моем взгляде, и, возможно, так оно и было бы лет десять назад. Но — не теперь. — Я сначала не знал, как себя вести. И думаю, хорошо, что у Доны были девчонки, а не мальчики. Мальчиков я бы не смог воспитать — слишком напоминало мне это о жизни в Улье. Анфиска полюбила меня сразу. Ходила за мной хвостом. А вот Василина долго дулась и не принимала меня. Ревновала к матери. К памяти погибшего отца. Сначала, когда Доны не было дома, обзывала меня по-всякому. Насмехалась. И тогда я видел в ее глазах отражение той, давно умершей и приходившей ко мне из болот. Но я терпел, старался не сорваться. А когда разбирало зло — уходил в лес и бил пушнину. А дома тоже не сидел сложа руки. Без мужика изба совсем разваливалась. Хозяйство приходило в упадок. Я починил дом. Построил баню. Поставил на ход заброшенную технику. А потом начал лечить людей. Вот когда пожалел, что не сержант! — Бун растягивает губы в ухмылке. — Первой была моя младшенькая, Варенька. Она родилась преждевременно, совсем слабенькой, так что пришлось побороться за ее жизнь. И это оказалось труднее, чем ставить на ноги неофитов. Тогда я понял, что страшнее всего потерять того, кого пытаешься спасти. Но мы с Доной справились. Потом Анфиса подхватила ангину. Потом соседский Фомка сломал руку. Потом старый Кузьмич спьяну пальнул себе в ногу дробью. Так и пришла ко мне слава лекаря. И Василинка, глядя на меня, подобрела, и не насмешничала больше, и не смотрела букой.

— Они не знали, кто ты? — перебиваю я не очень вежливо, но этот вопрос не дает мне покоя. Скребется и мучает с того момента, как Бун рассказал о своем спасении на болотах. А теперь он качает головой и снова отводит глаза, хмурится, словно вспоминать об этом ему неприятно.

— Сначала не знали, — говорит он. — Никто не знал, кроме Доны. А я скрывался. Начала курить табак, чтобы отбить навий запах. Уходил в лес, когда накатывала тоска. А она накатывала — словно огненной волной обдавало. Я чуял запах крови: от хлеба, от молока, от волос собственной жены. Смотрел на людей — а видел мертвецов, и у каждого в горле зияла рана. Тогда я запирался в мастерской, брал крестовую отвертку и втыкал ее в ногу. Сюда, — Бун слегка приподнимается и указывает на бедро. — Это отрезвляло. Или уходил в тайгу с одним ножом и охотился на волков и кабанов. И этим утолял свою жажду. Но уже тогда понимал — так долго продолжаться не может.

"Не может", — эхом повторяю про себя.

И эти слова пульсируют в голове, словно внутренние нарывы. Пододвигаю к себе стакан и наполняю его до краев. Одолеваю в два глотка, но даже не морщусь. Только горло опаляет огнем, и комната плывет передо мной, наполненная водой и туманом. Расплывается и фигура Буна, а я не могу понять — как он прожил все это время среди людей? Как он сумел вытравить из своего сердца кровавую науку Улья? Да и удалось ли вытравить ее вообще? И я смотрю на его руки — изуродованные обрубки, похожие на птичьи лапы. И Бун понимает меня без слов. Поднимает правую руку и до меня доносится его спокойный голос:

— Это я сделал после первого приступа. Вообще, Дона научилась распознавать, когда мне становилось нехорошо. Она запирала меня в дальнюю комнату избы или в мастерскую, и убирала все острые предметы, чтобы я не мог поранить себя. Зато оставляла мне бутылку водки, чтобы хоть немного притупить психоз. Это время надо было просто пережить. И видит Бог, я пытался, — Бун крестится, но я не знаю, действительно ли он верит в Бога или только копирует привычки людей. — Некстати пришел староста. Искал меня: у него приболела жена и требовалась моя помощь. Но какой из меня помощник? "Пьет, что ли?" — помню, спросил Захар. А Дона не знала, что ответить, и испуганно просила не ходить в мастерскую, потому что я болен и пьян. "То-то я гляжу, что ты с ним какая-то дерганая стала, — сказал тогда староста. — Ничего, Авдотья! Поможем всем миром! — и зашел со словами: — Долго ты еще будешь бабу обижать? Ведь хороший мужик, а ведешь себя, как нелюдь!" Держу пари, он и не предполагал, насколько близко оказался к истине, — Бун морщится, трет пальцем переносицу, вздыхает.

— Ты его ранил? — спрашиваю я. И вспоминаю Захара — крепкого и кряжистого мужика, такого с одного щелчка не свалишь.

— Себя я ранил, — отвечает Бун. — Дрались мы. И думал — убью. Но если бы убил — не простил бы. Поэтому сначала я сломал себе палец, а потом отхватил его садовыми ножницами.

К горлу подкатывает тошнота. Я стискиваю зубы, пытаясь справиться с новым приступом слабости, но Бун замечает мою реакцию, и буркает под нос:

— Когда внутренние демоны раздирают тебя на куски, какая разница, чью кровь ты им дашь. Свою или чужую. Зато Захару удалось связать меня. И он держал меня так, пока психоз не прекратился. А Дона все это время плакала и упрашивала пощадить меня. Ведь я ей — муж, а девочкам — отец. Вот Захар и пощадил. И это стало нашей общей тайной. Правда, покрывал он меня недолго. На свете много доброхотов, желающих испортить чужую жизнь. А слухи — такая штука, они распространяются, как зараза. И поползли шепотки за спиной, пересуды на кухнях, подозрения и слежка. Пока однажды люди не взяли ружья и вилы и не пошли на мой дом приступом.

Некоторое время мы молчим. Не смотрим друг на друга. Я вспоминаю атаку на Улей и васпу, чью лицо превратили в кровавое месиво. Вспоминаю визгливый хохот охотника за головами и его страшные слова: "Правильно, паскуда! Людей бойся!". А он чем думал Бун? Вспоминал первую любовь и первое убийство? Или видел в окне, истекающим сейчас потоками ливня, отсветы огня от факелов и силуэты разъяренных людей?

— Меня спас Захар, — наконец, снова говорит Бун. — Когда я стоял на крыльце и видел ненависть в глазах тех, кого еще недавно лечил. Когда Дона испуганно прятала девочек в подполье, когда моя судьба перевернулась с ног на голову. Словно я сам был человек. А люди превратились в монстров. И они угрожали моей семье, а я думал, скольких могу уложить прежде, чем убьют меня. О, они знали, как расправиться с монстром! У многих мужиков я заметил топоры. Тогда Захар вышел вперед и начал говорить. "Посмотрите на себя, — говорил он. — Вы называете его нелюдем. Но чем вы лучше? Бун живет в нашей деревне больше года. И за это время никого не обидел, никого не оскорбил, и уж тем более никого не убил. Вы хотите сжечь его дом — а ведь он выстроен его руками. Сироты Евдокии подняты им и приняты, как родные. Тебя, Ефим, он лечил от горячки. Тебя, Анна, от воспаления легких. Ты, Серафима, доверяла своих детей, пока отправлялась на заработки, и он заботился о них не хуже, чем о собственных падчерицах. Каждый из вас, стоящих тут, обязан ему. Каждый из вас называл его другом. За что теперь называете чудовищем?" Тогда другие начали кричать, что я мертвяк, что я нечисть, что я достоин смерти, что я обязательно кого-нибудь зарежу, и прежде всего — свою же семью. Тогда я не выдержал и закричал, что никогда, никогда, даже если Королева сама придет в деревню и прикажет мне — то и тогда не убью свою Дону, и свою Василину, и Анфису, и младшую Вареньку. А Захар начал убеждать снова. И говорил, и просил, и обращался к каждому.

— И они поверили?

— Поверили, — медленно кивает Бун. — Не сразу. Был совет. И были споры. И был испытательный срок. Захар ездил в Нордар и привез мне лекарства — не знаю, как они назывались, но Захар говорил, что эти препараты выдаются только по рецепту и он с большим трудом достал их через десятые руки. В клинике, где лечат буйных помешанных. И я принимал их. И делал отвары. И так же, как раньше, уходил в лес, когда тьма и тоска становились совсем невыносимыми. Захар иногда уходил со мной и следил, чтобы я не натворил глупостей. А потом и остальные стали поддерживать меня, ведь я продолжал их лечить и не делал ничего предосудительного. И знаешь, — Бун глубоко вздыхает, — оказалось, что и монстры могут ужиться с людьми. Если у тебя есть поддержка. И друзья. И любящие тебя люди. Тогда можно бороться со своей внутренней тьмой. И победить ее.

Я хмурюсь. Нервно тереблю рукоять стека. Последние слова Буна напоминают те, что в бреду обычно повторял Торий.

— И ты больше не убивал? — произношу я и гляжу пытливо, исподлобья.

— Никогда! — отвечает Бун. — Вот уже девять лет как.

Разливает по стаканам остатки, толкает мне и произносит с жаром:

— За новую жизнь!

Мы чокаемся и пьем, хотя я не понимаю толком, какую жизнь он имеет в виду. Явно не мою, полную дождя, и голода, и вечных скитаний. И я говорю это вслух:

— После смерти Королевы у васпов нет жизни и нет будущего.

Бун мотает головой.

— Будущее есть у всех, — возражает он. — А Королева... Что ж, она оставила на память это, — он поднимает левую трехпалую руку. — Когда она погибла, я понял: сколько бы лет ни прошло, как бы я ни старался выглядеть человеком, я никогда не стану им снова. Я — васпа. Преторианец мертвой Королевы.

— Ты резал себя снова?

— Да, — просто отвечает Бун. — Это был мой второй и самый сильный припадок. Но я смог пережить и его. А теперь мне стало много спокойнее. А рука... что рука? — он пожимает плечами. — Я все еще могу держать пилу и молоток. Знаешь, — Бун наклоняется через стол и заглядывает мне в лицо, — тогда, в Улье, я не успел сказать тебе самого важного. Пусть это будет мой последний и главный урок, который я вынес за девять лет — лучших девять лет своей жизни: счастье, как и горе, тоже имеет свою цену. Чтобы что-то приобрести — надо что-то потерять. Оторвать от себя с кровью, с болью, со слезами. Пусть у меня будет семь пальцев и любящие люди вокруг, чем десять — и черная пустота в сердце.

17 апреля (пятница)

Бун немного кривил душой: черная пустота навсегда с нами. Открытая рана, которая никогда не зарастет, и которая постоянно будет болеть. Но васпы умеют контролировать боль — это умение проникло в кровь вместе с ядом Королевы.

* * *

Иногда она снится мне. Королева....

Мое божество. Моя любовь. Моя болезнь.

Чем привлек ее я, недоучка-сержант, убивший своего наставника? Я был не более жесток, чем другие. Я был менее надежен, чем многие. Но я был упрям и безрассуден. А еще помечен экспериментом. Королева выбрала меня потому, что почуяла зверя, в которого мне предстояло превратиться в одной из лабораторий Дербенда. Но это случилось много позже, а тогда...

Я шел к Ней впервые: в новенькой преторианской форме, в скрипучих сапогах, и при каждом шаге стек бил меня по бедру, а я еще не знал толком, как им пользоваться: мое обучение должно было начаться гораздо позже. Но уже ощущал власть, которой наделила меня Она. И гордость оттого, что мне дозволили прикоснуться к тайне — прекрасной и темной, вокруг которой вращался наш мир.

Под куполом душно. Туман стелется по низу, обтекает голенища сапог. Он тяжелый и густой, как вода, и белый, как молоко. И мне хочется зачерпнуть его ладонью — должно быть, на ощупь он будет шелковистым и скользким. Но рядом идет преторианец Рихт, с которым мы всегда были на ножах и который больше всех противился принятию в преторию "молокососа, выкормыша Харта". И я не мог взять в толк, зачем меня сопровождать на первую аудиенцию к Королеве. Но теперь понимаю — зачем.

Сначала радость сменяется беспокойством: по коже пробегает первый холодок и появляется ощущение преследования. Потом приходит чувство головокружения и удушья. Под подошвами что-то лопается с сухим хрустом, а я не могу рассмотреть ничего ниже своих колен — туман скрадывает все очертания. Я неосознанно хватаю Рихта за рукав и не боюсь оказаться высмеянным. Но он и не смеется.

— Ну-ну, — хрипло говорит Рихт. — Почти пришли.

Ему тоже не по себе. Его гладко выбритый затылок блестит от пота, но Рихт не пробует вытереться: страх уже пустил в нем корни и разрывает изнутри. Мы оба замедляем шаг, и туман густеет. Сырые щупальца проникают под одежду, льнут к коже, забивают дыхательные пути. Словно я тону не в тумане, а в жирной грязи, но ощущаю не прелую вонь болота, а сладкий, дурманящий аромат, и понимаю — так пахнет смерть.

Я останавливаюсь. Ноги дрожат. Руки дрожат. Спазмы скручивают желудок, и я зажимаю ладонью рот, но все равно не могу сдержать приступ рвоты.

— Была рекомендация: воздержаться от приема пищи, — сквозь зубы чеканит Рихт.

Он ждет, пока я справлюсь со спазмами. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками кажется зеленоватым в тусклом фосфоресцирующем свете — под куполом гораздо темнее, чем на других ярусах Улья, что тоже дезориентирует меня. Но где-то впереди, за белесой завесой тумана, я замечаю медный отблеск гигантского панциря, и жар окатывает от макушки до пяток. Я ладонью вытираю рот и ощущаю, как Рихт стискивает мое плечо.

— Сейчас... станет легче, — обещает он.

И лжет: в следующую же секунду меня настигает удар.

Это похоже на волну, которая со всего маху бьет в лицо. Заливает глаза и ноздри, засыпает уши песком. Я слепну и глохну. Захлебываюсь приторной сладостью, а в легких начинает саднить от нехватки кислорода. Все мышцы гудят, будто высоковольтные провода. Мозг вибрирует. И сквозь эту вибрацию и гул вторгается что-то еще — шепот, подобный опадающей листве, или белому шуму помех в радиоэфире. В этой какофонии я едва различаю глухие слова Рихта:

— Слушай... Она говорит с тобой.

Я вглядываюсь в клубящийся туман. Там ворочается что-то черное, невообразимое. Что-то из моих детских кошмаров. Чудовище под моей кроватью. Тень за моим окном. То, чего нельзя разглядеть, но что всегда будет мучить меня долгими безлунными ночами. Я вижу только медные и золотые узоры, жидко перетекающие по исполинскому панцирю. Их хаотическая мешанина кружит голову, а шепот становится все настойчивее, все громче — сверло, таранящее черепную коробку. Хочется закрыть уши ладонями, хочется бежать прочь, спрятаться под одеяло, как в детстве, и чтобы рядом оказалась женщина с ласковыми руками, которая скажет: "Это страшный сон, дорогой. Нет никаких Ульев и никаких васпов. И монстров под кроватями не бывает..."

Но Рихт поднимает мою голову за подбородок, не разрешая ни отвернуться, ни опустить взгляд.

— Не сопротивляйся... — хрипит он. — Впусти...

Я пытаюсь расслабиться и дышать ртом. Я почти ничего не вижу, но ощущаю Ее присутствие всеми клетками кожи. Ее шепот наполняет меня, как вода наполняет пустой кувшин. Наконец, острая и невидимая игла ментального щупа с мучительным, но лишь мне одному слышимым хрустом, проламывает кость и ввинчивается в пульсирующий мозжечок.

И я отключаюсь.

Нет больше Рихта. Нет пещеры с покатыми сводами, ни сырого тумана, ни страха. А есть только Она, заменившая и Бога, и мать. И мир в Ней. И Она — весь мир. И солнце в Ней, и Она — солнце. Эта встреча стоит всех пыток Харта, всей тьмы и всего одиночества.

"Служи..." — доносится до меня шелестящий шепот. Принадлежит он Ей или Рихту, или это всего лишь галлюцинация моего одурманенного сознания? Так ли это важно сейчас?

"Всегда", — истово обещаю я. И падаю на колени. А кажется — в огненную бездну, в океан восторга и света. Экстаз переполняет меня, прокатывается по телу волнами удовольствия. Внизу живота сладко тяжелеет, натянутые нервы пульсируют. И, не в силах удерживать больше этот жар, и эту сладость, и этот экстаз — даже не прикасаясь к себе, — я содрогаюсь и истекаю прямо в новые галифе. Щеку тоже опаляет огнем, и я машинально вытираю лицо дрожащей ладонью, но не понимаю, что это просто слезы.

— Все... теперь все...

Реальность переворачивает мой мир, как песочные часы. И вместо света приходит мрак, а вместо тепла — сырость. Рихт вздергивает меня с пола, почти вывихнув мне плечо, но это совсем не больно: я все еще чувствую пульсацию в своем мозге. Я все еще слышу ее вкрадчивый шепот, похожий на электрические помехи. Она приняла мою жертву и напиталась моей энергией, и это правильно и важно для меня. Продолжая беззвучно плакать, я упираюсь горячим лбом в плечо Рихта и чувствую: его мундир тоже мокрый насквозь.

Рихт отстраняется и снова сжимает мой подбородок. Наши взгляды пересекаются. Его глаза фанатично поблескивают — отголосок коснувшегося его солнца.

— Тебе хорошо? Хорошо? — настойчиво, даже с какой-то заботой спрашивает он.

Я отвожу взгляд, сглатываю огонь и соль, киваю.

— Да... о, да...

— Будешь служить?

— Да...

Рихт одобрительно хлопает меня по щеке.

— Служи верно, — говорит он и отпускает.

— Мне... надо помыться... — бормочу я в ответ, ощущая себя грязным, а еще опустошенным и вымотанным.

— Всем нам, — глухо отзывается Рихт. — В следующий раз пойдешь один.

Я согласно киваю. И боюсь лишний раз обернуться, чтобы не увидеть за спиной могучее и страшное божество, чьим жрецом являюсь отныне.

Как сказал Бун — это уже не вытравить. Я навеки васпа, преторианец Королевы.

* * *

Из сна меня выдергивает звон ключей в замке.

Я не хочу подниматься. Я чувствую себя раздраженным и разбитым. Сны о Королеве приходят нечасто, но каждый раз иссушают так, будто случаются взаправду. Кроме того, я снова ощущаю еле уловимый запах крови, и это тревожит. Но я слышу звук открываемой двери, поэтому откидываю одеяло и морщусь: вся постель сырая от пота, на простыне белеют следы моего экстаза. Стыдливо сгребаю ее в охапку, швыряю в угол комнаты и едва успеваю натянуть штаны, как ключ поворачивается снова — теперь уже с этой стороны.

— Ты рано, Вик, — в раздражении говорю я.

Торий швыряет на пол мокрый зонт. Следом отправляется куртка. А сам Виктор быстрым шагом проходит в комнату, оставляя за собой влажные следы.

— Прости, я сегодня быстро, — отрывисто произносит он и достает лекарства. — У меня выступление через два часа.

— Разве симпозиум сегодня? — спрашиваю. — Ты не говорил...

И ни черта не помню, называл он дату или нет. Меня все еще немного мутит после сна и я, должно быть, выгляжу рассеянным — это мозг по привычке прокручивает колесо настройки, пытаясь поймать волну Королевы. Ищет — но натыкается только на тишину.

— Говорил, — сухо отвечает Торий. — Всю неделю твердил. И вчера тоже.

Он делает мне укол в предплечье, потом начинает греметь штативом капельницы. Его движения отрывисты, на скулах ходят желваки. И я понимаю, что это не просто волнение перед симпозиумом.

— Что-то случилось?

Торий будто этого и ждет. Его лицо кривится, подбитый глаз дергается — не то сейчас заплачет, не то взорвется гневом. Торий выбирает второе.

— Погляди только! — он вынимает из кармана свернутый в трубку журнал и бросает его на кровать. — Каков мерзавец! Змееныш! Пригрел на свою голову... а тут... еще и перед самым симпозиумом!

Я беру журнал в руки. С первой же страницы на меня смотрит улыбающийся и самодовольный Феликс, бывший лаборант Тория, а ныне ведущий специалист Южноудельской Академии. Рядом с его фотографией — название статьи: "Состояние метаболизма аминокислот как проявление особенностей энергетического обмена искусственно созданной расы "wasp".

— Я над этой монографией с прошлой зимы работал, — с горечью произносит Торий. — Изучал, анализировал. Ночи не спал. Только зря, дурак, информацию в одном месте хранил. А ведь не к добру он тогда по моей лаборатории шарился... не к добру! — Торий в ярости сжимает кулаки. — Нет, ты погляди только! Это же мой стиль! Полностью мои тезисы! Мой сегодняшний доклад был об этом! Что же мне делать теперь?

Он обхватывает штатив, словно ища опору, прислоняется виском к металлу и смотрит на меня — взъерошенный и несчастный. Я откладываю журнал и пожимаю плечами. Чего мне не хватает сейчас, так это воплей Тория.

— Сам виноват, — жестко произношу я. — Ты слишком доверчив. И слишком беспечен.

— Ума не приложу, как он втерся Поличу в доверие, — удрученно говорит Торий. — Феликс всегда был заурядным специалистом.

— Потому и ворует чужие статьи. Никому нельзя верить. Особенно тому, кто работает на Полича. Будешь умней в следующий раз.

Торий вскидывает голову, смотрит возмущенно.

— Ты что, не понимаешь, что это значит для меня? Под ударом моя карьера!

— Карьера, построенная на чужой жизни. В данном случае — моей.

— Да причем тут ты? — Торий повышает голос. — Я говорю о своей работе! Год исследований! Год! Если не больше...

— Исследований искусственной расы васпов? — огрызаюсь я. — Разве мы теперь не члены общества?

— Вы члены общества!

— Но на васпах продолжают ставить опыты и защищать диссертации!

— Потому что вы уникальны!

— Потому что мы — подопытные крысы!

— Бездушный эгоист ты, а не подопытная крыса! — с горечью говорит Торий и забирает журнал. — А еще говорил: "Делись, мол, если у тебя будут проблемы!" Ну и где же твоя поддержка? Какой-то выскочка-ученый губит мне карьеру!

— А какие-то выскочки-ученые загубили мне жизнь! — в тон ему отвечаю я и отворачиваюсь. Запах лекарств и меди плывет по комнате. Плывет и моя голова. И я хочу только одного: чтобы Торий оставил меня в покое. Но он не оставляет.

— Может, ты и прошел тест Селиверстова, — говорит он, и я вздрагиваю, словно по хребту прокатывается электрический ток. — Может, сумел адаптироваться к жизни с людьми. Но, по сути, остался все тем же васпой, что был три года назад. Знаешь, почему васпы одиноки? — щурится Торий и ухмыляется, а мне совсем не нравится такая его ухмылка. — Потому что вы сами, своими руками строите вокруг себя бетонную стену, которую ни пробить, ни обойти. Своими поступками отталкиваете людей, которые хотят помочь, которые оказывают поддержку и помощь и называют себя друзьями. Доктор Поплавский помогает тебе обрести человечность — а ты называешь его шпионом Морташа. Хлоя Миллер помогает васпам жить полноценной жизнью — ты оскорбил и ее. И даже Нанна, которая всегда...

— Помолчи! — шиплю я.

Виски пронизывает боль. Я смотрю на Тория почти с ненавистью, а он качает головой:

— Дружба, как и любовь, требует отдачи. А тебя не заботят другие люди. Тебя заботит только ты сам! Может, ты больше и не убиваешь своими руками. Но продолжаешь убивать словами и поступками.

— Да что ты знаешь об убийстве! — парирую я.

Торий окатывает меня презрением и бросает на постель ключи.

— Вот, — сквозь зубы цедит он. — Твой домашний арест закончен. Доктор Поплавский продлил больничный до среды включительно. Можешь теперь обойти всех проституток в Дербенде. Можешь напиться до зеленых болотниц. Можешь катиться к черту! Но в четверг будь добр явиться на работу.

— Надеюсь, тогда я получу списки Шестого отдела, — говорю ему.

Торий оборачивается на пороге комнаты. Скалится болезненно и дико.

— Здесь не Дар, чтобы командовать, господин преторианец, — устало отвечает он. — Но не волнуйся, люди выполняют свои обещания. В отличие от васпов.

Он с силой захлопывает за собой дверь. А я падаю обратно на подушку — словно проваливаюсь в пропасть. И тьма смыкается над моей головой. Но я не чувствую раскаяния.

* * *

Я не говорю, что у людей нет трудностей. Возможно, я эгоист — но с моей позиции проблемы на работе действительно кажутся пустяками. Торий все еще молод, физически крепок и хорош собой. Дома его всегда ждет сытный обед и красивая жена. У него все еще живы родители (они живут в пригороде и, судя по всему, очень гордятся, что их сын — большая шишка в ученом мире). Завидую ли я ему? Пожалуй. Немного. Да.

Это чувство — саднящее, горькое чувство зависти, — я впервые познал, когда гостил у Буна. Я видел, с какой нежностью его целовала Евдокия. Как он гладил по волосам младшую дочь — осторожно и нежно, словно боялся разбить какую-то очень хрупкую дорогую вещицу. Я спал на чистой накрахмаленной постели. Я разговаривал со старостой Захаром и выбритым, радостным и порозовевшим Торием. И они смеялись и искренне интересовались: хорошо ли мне на новом месте? Не нужно ли мне чего? Я видел, что к другим васпам люди относились так же — дружелюбно и уважительно, словно никогда не было войны, не было налетов на деревни. И мы помогали им прокладывать новое русло для реки, а они благодарили нас кровом и пищей. А я смотрел на своих солдат и понимал: многим это нравилось.

Именно поэтому и именно тогда, подстегиваемый новым чувством, я заимствовал один из трофейных вездеходов, попросил у старосты припасов и топлива примерно на неделю и, вверив Буну полномочия главнокомандующего, отправился в дорогу. Мне предстояло преодолеть путь едва ли не до Опольского уезда — именно туда я перевез Нанну, когда окончательно оклемался после продолжительной болезни. На границу Дара. Подальше от Ульев, васпов и ополченцев. Подальше от всего...

Теперь, наверное, я готов рассказать и об этом эпизоде. И мне очень хочется начать как-то вроде: "Все это время меня терзало предчувствие беды. Погода вторила моей хандре: над головой сгущались тучи и дождь лил, как из ведра..."

Как говорит Расс: "Если описываешь что-то грустное, пиши о дожде".

Ни черта подобного! Иногда самые плохие вещи случаются в самую хорошую погоду. Чем дальше я уходил на юго-восток, тем яснее становилось небо. И никакое предчувствие меня не терзало до момента, пока я не увидел следы шин, ведущие от калитки.

Внутренний дворик встречает меня тишиной. В избе тоже тихо и пусто.

— Нанна... — осторожно говорю я и прислушиваюсь, но не слышу легких шагов навстречу — лишь хруст глиняных черепков. Одного взгляда хватает, чтобы понять: печь не топлена, полки пусты, а с дубового стола снята расшитая скатерть. И хотя в воздухе все еще витает запах сушеных трав, я понимаю: здесь больше никто и никогда не будет жить.

Я знаю, что в мое отсутствие к Нанне часто заходили мужчины. Но она все равно возвращалась ко мне, а я не задавался вопросом, была ли это благодарность или любовь. Я вообще ничего не спрашивал и мало говорил — из Улья я приходил совсем мертвым и закосневшим. Все больше говорила она, но я не понимал и половины. Или не хотел понимать. А теперь, начиная прозревать, начиная тянуться к теплу и солнцу, я узнаю, что это солнце больше не светит для меня. Его выкрали прямо из-под моего носа. И я впервые ощущаю страх. Я понимаю, как это — по-настоящему остаться в одиночестве.

Как я и предполагаю, они не успевают уехать далеко. У меня хорошее чутье, и я слишком долго пробыл рядом с Нанной, чтобы уловить тонкую ниточку ее запаха, к которому сейчас примешивается тяжелый и чужой запах сосновой смолы и табака. Будь у меня вертолет — я бы нагнал их быстрее. Но где-то через милю мои беглецы легкомысленно поворачивают на Полоньский тракт, а я срезаю дорогу через подлесок. И ближе к вечеру, в окрестностях Велички выныриваю им наперерез и преграждаю дорогу.

Из кабины грузовика сразу выпрыгивает широкоплечий лесоруб — он вдвое массивнее меня и выше на полторы головы. Он сжимает кулаки и вальяжной походкой идет навстречу вездеходу.

— Эй, приятель! — окликает он вполне добродушно, но в голосе уже начинают проскакивать угрожающие нотки. — Какие-то проблемы?

Я тяжело выбираюсь из вездехода. Земля под ногами проминается, идет трещинами — это распространяется аура сокрушительной силы и смерти.

— Проблемы... у тебя, — говорю я и выхватываю из кобуры маузер.

Мужчина останавливается в нерешительности. На его лице, заросшем рыжеватой бородой, нет страха. Глаза — голубые и чистые, как у ребенка — вопросительно распахиваются. Потом я стреляю.

— Пер! — приглушенно кричат из кабины.

Мужчина дергается и с изумлением наблюдает, как его левое плечо начинает набухать липкой тьмой.

— Следующий выстрел... в сердце, — чеканю я. — Верни ее!

Он молчит, только дышит хрипло. А я слышу, как из кабины доносится знакомый и взволнованный голос:

— Пер, что случилось? Кто стреляет, Пер? Это...

Она замолкает, и я вижу искаженное стеклом белое-белое лицо Нанны. Ее ладони шарят по кабине — наверное, нащупывают ручку. Раздается щелчок и дверь распахивается. Ветер взметает льняные волосы, доносит до меня запах молока и трав.

— Это... он? — спрашивает Нанна и застывает, вцепившись пальцами в кресло.

А у меня соскальзывает с крючка палец, потому что мужчину она называет "Пер", а меня — всего лишь "он".

— Нанна, не выходи! — наконец кричит ей мужчина. — Сиди там, слышишь? Тут какой-то псих с пистолетом! — и обращается ко мне: — Что тебе надо? Что ты за черт такой?

— Угадал, — я растягиваю в улыбке сухие губы. — Я черт.

— Ян... — тихо произносит она.

И голос срывается, а мое имя камнем падает в разбитую колею. И маузер становится почему-то страшно тяжелым, словно и он — камень. И сердце мое тоже каменеет. А Нанна начинает выбираться из кабины, но поскальзывается на влажной ступеньке. Тогда Пер срывается с места и подхватывает ее здоровой рукой: она падает на его плечо, легкая, как лебединое перо.

— Верни ее! — повторяю упрямо.

Он аккуратно ставит ее на землю. Касается пальцами волос. А я стискиваю зубы, чтобы прямо сейчас не прострелить его череп насквозь. И я бы сделал это. И я хочу сделать это. Но почему-то медлю.

— Разве она вещь? — спрашивает Пер и глядит на меня спокойными голубыми глазами. — Разве я украл ее, чтобы теперь возвращать? Она пошла со мной сама. Добровольно.

— Твой выбор, — холодно говорю я и целюсь снова.

Тогда Нанна бросается наперерез.

— Остановись! — выдыхает она. — Оска, остановись...

Я втягиваю воздух сквозь зубы, захлебываюсь им, но не стреляю. Жду. Она идет ко мне осторожно и неуклюже, как ходят слепые, выставив вперед ладонь. Другой поддерживает округлый живот. Ее кухлянка топорщится, натягивается, как на кожаном мяче. И я понимаю, что видел такое и раньше. Слова крутятся на языке, но никак не находят выхода. Зато вижу, как следом за Нанной бросается Пер, и я рефлекторно нажимаю на спуск. Но дуло дергается. И пуля проносится мимо. Силуэт мужчины расплывается. Все вокруг расплывается. Я только чувствую, как ее ладони гладят меня по плечам, по груди, по щекам. Незрячие глаза всплывают прямо перед моим лицом, и я слышу не ушами, но всей кожей, как колотится ее сердце. Не одно сердце — два.

— Ты... носишь потомство, — через силу произношу я.

— Да, — отвечает она. — Я жду ребенка. Убьешь Пера — убьешь его отца, — не оборачиваясь, она говорит мужчине устало и строго: — Иди в машину, Пер. Иди. Нам нужно поговорить.

— Я не могу оставить тебя с... этим.

— Иди, — повторяет Нанна, и в ее голосе появляются властные нотки. — Все будет хорошо. Я знаю, как разговаривать с навью. Не волнуйся за меня, любимый.

Он медлит и не уходит. Стоит, сжимая кулаки. И парка наливается кровью, и ему нехорошо, но он не кричит. И это взывает у меня что-то сродни уважению. Он до последнего готов сражаться за нее. И слушается ее, как маленький мальчик.

Ведьма знает, как держать в узде мужчин.

— Почему... сбежала? — спрашиваю я и перехватываю ее запястье. Я могу сжать его так сильно, что кость треснет и раскрошится. И Нанна это знает. И Нанне, наверное, больно. Но она отвечает настолько спокойно, насколько это вообще возможно:

— Я не сбежала, Ян. Пер позвал меня замуж. И я пошла за него. Он мой любимый мужчина и отец моего ребенка.

Я стискиваю зубы так, что на скулах ходят желваки.

— Ты должна вернуться. Или я убью его. И тебя.

Нанна не боится. Ее лицо спокойно и серьезно. Ее рука подрагивает в моей, но она не делает попытки освободиться.

— Что ж, — тихо говорит она. — Ты действительно можешь это сделать. Ты можешь угрожать. Можешь убить Пера. И меня. И ребенка... — она молчит, словно задумавшись, потом добавляет: — А можешь спасти.

Я вздрагиваю, и хватка ослабевает. Тогда она перехватывает мою ладонь и кладет ее на свой живот. Это почему-то пугает меня. Но Нанна не дает мне отстраниться.

— Ты чувствуешь? — спрашивает она и заглядывает мне в лицо молочным взглядом.

Мои пальцы дрожат. Биение второго сердца становится явственнее. Я ощущаю, как новая жизнь растет внутри Нанны — пока еще такая хрупкая, такая уязвимая.

— Я ожила, Ян, — продолжает она, и голос становится певучим. — Я долгое время была с тобой, во тьме. Я ходила по краю смерти и видела ее в тебе, и чувствовала ее гнилостный запах. Но теперь я познала тайну жизни. Как брошенное в чернозем зерно, я напиталась влагой и пустила росток. И ты, все еще пребывающий во тьме... и ты, все еще ступающий по краю смерти и несущий смерть... ты тоже можешь ожить, — она гладит меня по руке, подносит ее к губам, целует тыльную сторону ладони, — здесь текла кровь, — переворачивает и целует саму ладонь: — а здесь родится жизнь. Так прорасти и ты!

Я стою, как вросший в землю гнилой дуб. Наверное, если Пер достанет сейчас топор, я и тогда не пошевелюсь. И я умру быстро и бесславно, а моя голова покатится по колее, как прогнившая тыква. Но это сейчас не важно. Важна только она — только моя Нанна. Моя ли? Она легка и бела, как перо. И ветер относит ее дальше, все дальше от меня. А я не могу ее удержать.

— Это... мальчик? — слова даются с трудом. В горле першит, и сердце начинает ныть, как тогда, во время гибели Королевы.

— Девочка, — улыбается Нанна. — У нее будут голубые глаза, как у отца. И светлые волосы, как у матери. Я назову ее Анной. И расскажу о том, кто сохранил ей жизнь. О тебе.

Она кладет ладонь на мою грудь, и легкие опаляет пламенем. Говорю ей:

— Вернись. Я буду... заботиться о тебе... и твоем потомстве... если смог Бун... смогу и я.

Но Нанна качает головой.

— Нет, — говорит она твердо. — Это невозможно. Я слишком долго тебя ждала. Я была, как кувшин с пробитым дном. И текло время, и вода утекала по капле. И я опустела рядом с тобой. Но Пер наполнил меня снова. Ты понимаешь?

Я не понимаю. Я задыхаюсь. Слова Нанны ранят больнее разрывных пуль. Это хуже всех пыток Харта, и под ребрами жжет так, будто под кожей плавится свинец. Боль переполняет меня, подступает к горлу. Я разлепляю губы, и наружу выплескиваются слова — как кровь или как гной:

— Больно... Мне больно...

— Я знаю, дорогой, — издалека доносится печальный голос Нанны. — Прорастать всегда больно.

Ее пальцы гладят мою щеку. Я чувствую на них влагу, и думаю, отчего этот чертов дождь никак не начнется? Облака текут над нашими головами, белые, как ее волосы. Округлые, как ее живот. Полные воды и жизни. А я высох и опустел — кувшин с отбитым дном. И только тьма ворочается внутри.

— Я запомню твое лицо, — говорит Нанна. — Каждый изгиб. И каждый шрам.

Она привстает на цыпочки и целует меня в лоб.

— Будь счастлив, — говорит она и отступает, становится размытой, как в запотевшем стекле. И между нами пролегает пропасть, которую уже ни обойти, ни перепрыгнуть. И на той стороне к ней подходит Пер и берет ее за руку, и земля под ними покрывается молодой травой. А здесь, где остаюсь я, почва трескается и замерзает, и нет того, кто взял бы меня за руку. И нет такого солнца, что осветило бы мою тьму.

— Береги ее! — говорю я в последний раз, и несмотря на пропасть, Пер слышит меня и оборачивается. — Если хоть один волос упадет с ее головы... я найду тебя... я знаю теперь твой запах... Я вырежу тебе сердце.

Мои слова не пугают его. Он улыбается беспечно и светло.

— Я буду беречь ее, — говорит он. — Обещаю.

Тогда я поворачиваюсь к ним спиной и сажусь в вездеход. Дверь захлопывается, отсекая меня от всего, что было и что никогда не войдет в мою жизнь снова. Земля взметается из-под колес, как черное покрывало. Засыпает мое прошлое, наметает курган. И я возвращаюсь в пустую ведьмину избу.

Здесь черно и холодно. Ветер воет в дымоходе, мечется, не находит выхода. И моя боль тоже беснуется в груди, выжигает легкие и гортань. Я кричу — и захлебываюсь тьмою, она выходит горлом, как рвота. Но никто не слышит меня — на многие мили простирается тайга, и шумят за стенами сосны. Я в бессилии бью кулаком облупленный бок печи. Костяшки хрустят, окрашиваются багрянцем, но этого недостаточно, чтобы выпустить тьму. Я хватаю первое, что попадается под руку — двурогий ухват. Я разбиваю печь — и тьма вытекает из черных провалов, марает сажей осыпающуюся побелку. Крушу дубовый стол, и отлетающие щепки жалят лицо и руки. А я кричу снова — еще и еще, срывая голосовые связки, выталкивая копящуюся годами боль, и немоту, и мрак. И падаю навзничь, обессиленный. А мое окаменевшее сердце, не выдержав горя, разламывается надвое и истекает тьмой.

И, смыкая опаленные жаром веки, я думаю: если умирать легко и не страшно, почему же так страшно и больно прорастать жизнью?

18 апреля (суббота)

Кажется невероятным, но сломанный тополь пустил побег.

Я обнаруживаю это, когда выхожу на утреннюю пробежку: после недельного затворничества просто необходимо размять мышцы. А я и так слишком часто начал пренебрегать тренировками (позор! видел бы меня Харт!)

Распилили и вывезли обломанный ствол, но остался небольшой пенек, из которого теперь торчит тонкий прутик с клейким листочком на конце. Побег трепещется на ветру, гнется, но не ломается. Жаль, если какой-нибудь мальчишка повредит его. Без дерева двор кажется пустым. Поэтому я подбираю разбросанные ветки и строю вокруг побега ограду.

Пусть окрепнет.

* * *

Расс по-своему обыкновению сидит на скамейке и курит. При виде меня приветливо машет рукой.

— Шеф, есть отчет! — радостно сообщает он.

Я сажусь рядом и принимаю у него сигарету. Расс услужливо чиркает спичкой.

— Докладывай, — велю я и прикуриваю, с наслаждением выпускаю серые струйки дыма.

Табак — совсем не то, что татула. Ее мы курили в Улье, готовя смесь из высушенного растения илас и сильно разбавленного яда Королевы. Исследовав образец, Торий сказал, что татула — наркотик. Я с этим не спорю. Попробовал бы он в трезвом уме выдержать хотя бы одну аудиенцию у Королевы. Но в мире людей любые наркотики запрещены, а табак годится еще и для того, чтобы отбить 'навий дух'. И эту науку я тоже перенял у Буна.

— Повертелся я возле гаражей, — неторопливо и обстоятельно начинает Расс. — Посмотрел на этих ребят, с которыми Пол работал. Так по виду ничего подозрительного не делают. Пригоняют машины. Чинят. Красят. Но могу сказать: моему появлению они не обрадовались.

— Заподозрили? — спрашиваю.

Расс пожимает плечами.

— Может, и заподозрили. Только что дворнику скажут? Я свое дело делаю — улицу мету, газоны убираю. Двое ничего, спокойно себя вели. А вот третий нервничал. По виду он — типичный загорец. Может, когда-нибудь с васпами и пересекался.

Загорец — это, значит, Аршан. Только не вспомню, чтобы васпы в Загорье совались. Но с северо-востока примыкал Дар едва ли не к самой Хамарской гряде, и если в южных областях мы долгое время были страшной сказкой, то в северных — печальной реальностью. Могли и пересечься. Но думается, Аршан не беженец и в Даре никогда не был. И пересекался только с одним васпой — с Полом.

— С ним, с загорцем этим, у меня стычка вышла, — продолжает Расс. — За гаражами на пустыре свалка оказалась. Железки всякие, ржавые кузова, ну и прочий ненужный хлам. Сунулся туда, было. Как этот загорец бежит. Весь взмыленный. Рожа красная. Орет ругается на двух языках, — Расс смеется. — А по-нашему только: 'Уходи, уходи!'. Я ему: 'Велено свалку разобрать, чтоб в черте города внешний вид не портила и людям не мешала'. Не слушает. Ругается, на чем свет стоит. А сам чуть не плачет. Тут его товарищи подоспели. Один быстрее загорца под руки да уводить подобру-поздорову. А тот едва в истерике не бьется. А другой, я так понимаю, их начальник, ко мне подошел и спрашивает: 'Кто велел? Почему? Где предписание? Покажите'. Понятно, что такому зубы не заговоришь, — Расс сплевывает слюну и щелчком выбрасывает окурок, после чего начинает старательно втаптывать его в грязь. — В общем, я быстренько ретировался. Сказал, что в следующий раз принесу.

Некоторое время мы молчим. Я перевариваю информацию. Ее не много, но реакция загорца определенно стоит внимания. С чего бы такое волнение? С того, что замешан в перепродаже ворованных машин или с того, что причастен к убийству Пола?

— Не будем навязываться, — все обдумав, говорю я. — Сегодня сделаем перерыв. Пойдешь завтра, только без надобности никуда не лезь.

Расс вздыхает, мнется, потом отвечает стеснительно:

— Завтра никак не могу. Завтра благотворительный концерт.

Я хмурюсь, пытаясь вспомнить, называл ли Расс дату концерта прежде? Впрочем, какая мне разница?

— Я не приглашен, — сухо отвечаю ему.

— Так я тебя приглашаю, — улыбается Расс. — Все наши будут. А ты и так слишком долгое время провел взаперти и одиночестве. Развеешься.

— Посмотрим, — буркаю я.

Мне совсем не хочется встречаться с Хлоей Миллер. Особенно после ссоры на телешоу. Но слишком тонкой и опасной становится грань между упрямством и глупость. Возможно, если попробовать установить с ней деловые отношения, то в этом будет больше плюсов, чем минусов. Возможно, она выведет меня на Полича или даже на весь Шестой отдел...

Старая мудрость гласит: друзей надо держать близко, а врагов еще ближе.

* * *

Теперь я готов приступить к самой неоднозначной части своих мемуаров. Конечно, вспоминать это не так болезненно, как потерю Нанны. И не так страшно, как побег из Улья. Но все-таки справедливости ради не могу умолчать о том дне, когда произошел раскол.

Прав был Полич: со смертью Королевы распался и рой. Мы цеплялись друг за друга в попытке выжить, удержаться на краю безумия. Но были будоражащие обещания Тория. И были листовки Шестого отдела. И бунт, и ополчение, и теплый прием в деревне Есенка. Столько путей — и никого, кто указал бы верный. А я сам был потерян и опустошен. И, вернувшись в деревню, не ожидал снова столкнуться со смертью.

В ночь возвращения была изнасилована и убита девушка.

Я не запомнил ее имени. Зато запомнил синяки на обнаженной груди. Сломанные позвонки шеи. Открытую рану рта.

— Это не я, — отвечаю на невысказанный вопрос Буна. — Ты знаешь, я не убиваю бескровно.

Его лицо кривится. Во взгляде читается отвращение и боль.

— Мы дали вам жилье и пищу, — говорит он. — А вы принесли горе и смерть. Это ваша благодарность?

Он сгребает меня за лацканы. Глаза горят от ненависти и тоски. Наверное, он хочет меня ударить, но сдерживается и только дышит тяжело.

— Я через столько прошел, — шипит он, — чтобы заслужить их расположение! А теперь ее отец хочет перебить весь ваш рой! И меня в придачу! Так трудно завоевать доверие... и так просто его потерять...

Я выдерживаю его взгляд, хотя меня самого внутренне потряхивает от гнева. Обвинения Буна справедливы. Я сказал ему: 'Васпы умеют благодарить'. А теперь мои слова обесценены, приказы нарушены. Такого унижения нельзя стерпеть.

— Я найду виновного, — обещаю ему. — Нарушитель будет убит.

Бун отшвыривает меня, словно кусок гнилого мяса, и уходит, брезгливо вытирая ладони о штаны. Мне ничего не остается, как поправить портупею и последовать за ним. И люди, попадающиеся на пути, больше не улыбаются и не желают доброго дня, а лишь отводят глаза.Когда волк перестает прикидываться овцой и показывает звериный оскал, его следует изгнать. Или уничтожить.

Мы устраиваем допрос. Мы — это я, Бун, староста Захар и Торий.

Староста недружелюбен и хмур. Профессор выглядит виноватым: он тоже несет ответственность за убийство девушки, ведь он поручился за нас. И будь у меня немногим больше времени, я бы каждого васпу провел через дыбу. Но люди считают, что все можно решить разговором. Они наивны: у васпов нет ни совести, ни страха. Зато, будучи преторианцем, я могу уловить едва ощутимые вибрации эмоций, учуять тонкий шлейф пролитой крови. Людей можно обмануть. Преторианца — никогда. И пока люди говорят, мы с Буном пытаемся прощупать фон каждого из васпов.

— Это недопустимо, — говорит Пол, и я чую исходящую от него волну возмущения. — Мы заключили перемирие. Договор. Он не должен быть нарушен.

Его поддерживает комендант Расс. И преторианец Дик. И Брок. И многие другие. Не только офицеры, но и солдаты. А я чувствую разливающееся в воздухе напряжение, и оно не нравится мне — так было перед бунтом.

— Присмотрись к десятому взводу, — шепчет мне Пол и с каменным лицом, как ни в чем не бывало, проходит мимо людей.

Десятым взводом командует Род — нахальный и хитрый, как и все сержанты. Люди задают ему вопросы, а он смотрит мимо них, презрительно сощурив темные глаза, и отвечает спокойно и кратко. Не знал. Не видел. Спал всю ночь. Караульный подтвердит. И караульный подтверждает. Слишком спокойно. Слишком заучено. Я внимательно смотрю на солдата, и вижу, как по шее за ворот гимнастерки сползает крупная капля пота. Но люди не замечают ничего. Бун смотрит в пол, подавленный и сгорбленный, разом постаревший на несколько лет. Староста сжимает и разжимает кулаки, на его лбу от напряжения вздуваются жилы. Наверное, дай ему сейчас в руки пистолет — выстрелил бы в любого из нас, не раздумывая. Торий вопросительно смотрит на меня, а я неопределенно дергаю щекой, и он кивает и говорит обреченно:

— Хорошо. Можете идти.

Васпы скрываются за дверью. Я на мгновенье пересекаюсь взглядом с Родом, и тот, прежде чем выйти на улицу, расплывается в самодовольной улыбке. На меня веет едва ощутимым запахом сухой травы и меди. Я рывком поднимаюсь со скамьи.

— Нужен перерыв, — бросаю через плечо, и, не слушая ответов, спешу вслед за Родом.

Он стоит возле сарая, заложив большие пальцы за пояс.

— Я все ждал, — лениво произносит сержант, — когда тебе наскучат эти игры.

Гнев скручивает мои внутренности в тугой клубок. Я кладу ладонь на рукоять стека, говорю хрипло:

— Это ты!

Род ухмыляется и отступает за угол сарая. Растущий рядом дуб бросает на его лицо острые тени, и оно становится полосатым. Запах чужой крови ощущается отчетливо, и мне уже не нужно слышать признание, я и так понимаю — передо мной убийца.

— Ты нарушил перемирие! — рычу я. — Ты будешь убит.

— Я бы не спешил на твоем месте, — спокойно отвечает сержант и показывает куда-то вверх. Слежу за его жестом. На покатой крыше сарая, спрятавшись в тени веток, сидит снайпер. Черное дуло винтовки смотрит прямо в мое лицо.

— Не ты теперь командуешь роем, — скалится Род.

Я так застываю с поднятым стеком в руке, слишком хорошо понимая, что не успею ни перерезать нахалу горло, ни выхватить маузер и пристрелить обоих.

— Опусти стек, — тем временем говорит сержант. — Медленно.

Я подчиняюсь, хотя внутри меня потряхивает от злости. Род по-прежнему улыбается, но его улыбка больше походит на волчий оскал.

— Поговорим как васпы, — продолжает он. — Без людей. Их и так слишком много вокруг за последнее время. Так много, что иногда мы начинали забывать, кто мы такие на самом деле.

— А ты забываешь, кто я, — отвечаю ему в тон и слегка наклоняю голову. Улыбка сползает с лица Рода, глаза на мгновенье тускнеют. Я знаю: когда нужно, васпы умеют почуять во мне зверя. Но Род быстро берет себя в руки и отвечает:

— Я помню. Поэтому не пристрелил тебя сразу. И не перерезал всю эту паршивую деревеньку до твоего возвращения.

— Эта деревенька дала нам пищу и кров, — перебиваю я. — Без отдыха и пищи мы сдохли бы через пару дней.

— Но мы не сдохли, — возражает Род. — Ты решил правильно, заключив договор с людьми. Теперь мы получили, что хотели. И срок договора истек.

— Это решать мне.

— Уже нет, — в голосе сержанта появляются угрожающие нотки. — Многим не нравится, что ты якшаешься с людьми. Многие говорят, что ты был связан с ними договором на крови, поэтому слушаешься их, как собачонка. Ты позоришь васпов, как и этот предатель Бун. И многие не хотят видеть тебя вожаком, — он делает паузу и качает головой, словно сокрушаясь. — Но ты все еще силен. И все еще нужен рою. Поэтому я должен спросить: на чьей ты стороне?

Я снова кошусь на снайпера. Он не изменил позы и все также сосредоточен. Его лицо скрыто тенями, но мне кажется, что это кто-то из отряда покойного Рона. Возможно, снайпер тоже участвовал в недавнем бунте. И сколько на тот момент было таких, несогласных? Сколько их стало теперь? Я хочу спросить об этом сержанта, но понимаю: он не ответит. И спрашиваю другое:

— Зачем ты убил девушку?

Род закатывает глаза, отвечает:

— Потому что хотел и мог. Разве для васпы этого не достаточно?

— Все течет. Все меняется. Даже васпы.

— Только не васпы! — рычит сержант, и в его глазах я вижу отражение его внутренней тьмы. — Я видел, как ты смотрел на Бунову девчонку, — он запрокидывает голову и хохочет. — Я знаю, как ты хочешь ее! О, эта маленькая белочка. Этот дикий зверек. Ты был бы рад рвать ее зубами, до крови, до смерти, — Род понижает голос и наклоняет корпус вперед, словно хочет поделиться со мной какой-то сокровенной тайной. — Мы созданы для смерти, — хрипит он. — Мы и есть — смерть! Так выпусти своего зверя! Будь вожаком, а не тряпкой!

Я задыхаюсь от гнева. Огонь бьется в глотке, не находит выхода. Но я спиной чувствую чье-то приближение. И если это еще один из бунтовщиков — сегодня же я буду мертв, окончательно и бесповоротно. И не будет такого яда, способного вновь вернуть меня к жизни. И не будет лекарства, излечивающего гнилые души.

Но если мне и пришла пора умереть, я должен принять смерть с честью.

— Ты прав, — медленно говорю и расслабленно опускаю руку, едва касаясь пальцами кобуры. — Я должен выпустить зверя.

И отклоняюсь в сторону, одновременно выхватывая маузер. Над моей головой прокатываются выстрелы. Спину обжигает огнем, но я стискиваю зубы и все равно стреляю. Почти наугад, в темноту — потеря глаза лишила меня бинокулярного зрения, и одна сторона мира всегда остается для меня слепым пятном. Но я все же успеваю заметить, как кулем скатывается с крыши снайпер. И не понимаю, я ли уложил его шальной пулей или кто-то еще? Но раздумывать некогда. Группируюсь. Прыгаю на сержанта, пока он не успел выстрелить снова. Сбиваю его с ног. Мы катимся по земле, выбивая из рук оружие, рвем друг друга, как бешеные звери. Я тянусь к стеку. Род — к ножу. И все же он оказывается сильнее. Сержант бьет меня затылком об землю. Я ощущаю, как трава подо мной становится липкой и влажной. Дыхание перехватывает. Я пробую вдохнуть — но кашляю и ощущаю на языке кровь.

— Ты сдохнешь, — хрипит Род и сдавливает мое горло.

Его фигура темнеет, рассыпается в прах. Я все еще пытаюсь бороться, но тело деревенеет. Жизнь истекает из меня, как из пробитого сосуда. В ушах нарастает звон.

— Посмотрим... кто... — шепчу в ответ, но сержант вряд ли слышит меня. Громыхает выстрел, и мир лопается, как разбившийся о камни стеклянный шар. Может, это трескается моя собственная голова, и из раны на землю начинает вытекать кровь и мозговая жидкость? Но на какой-то миг становится легче. Пальцы на шее слабеют. Я выворачиваюсь из захвата и вслепую наношу стеком удар. Слышу звук разрываемой ткани и мокрое хлюпанье — так потрошат рыбу, выбирая из ее нутра скользкие внутренности и кидая их на влажную землю. Мне на грудь тоже течет горячая влага. Потом мир обретает четкость, краски возвращаются, и я вижу, как медленно заваливается на бок сержант: у него нет правого уха и части черепа, вместо этого — сырое месиво. В брюхе торчит мой стек, и кровь толчками выливается из раны прямо на мой мундир. И я в отвращении спихиваю сержанта ногой.

— Жив? — надо мной склоняется Пол и помогает встать. Я цепляюсь за него. Ноги подгибаются. Под правой лопаткой разливается кипящее озеро лавы. Я дышу тяжело, с хрипами, на губах ощущается привкус меди.

— Ты... вовремя, — говорю я и с трудом вытягиваю из мертвого тела стек. Лезвие выходит неохотно, словно так долго ждало этого момента, словно мое оружие — это часть меня. Мое жало. Мой клык. И через него я несу смерть. Пью кровь — и никогда не могу насытиться.Пол качает головой.

— Не так уж вовремя. Тебя подстрелили. Наверное, пробито легкое.

— Наверное, — сиплю в ответ, и вместе со словами на подбородок выплескивается кровь. — Род... и его отряд... они не одни. Мы должны дать отпор.

— Да, — отвечает Пол. — Мы справимся. Идем.

Я киваю. На ватных ногах иду к потерянному маузеру. А ветер перебирает сухими ветвями дуба, и черные тени змеятся, переплетаются, падают к мертвым телам, словно тоже ждут своей порции смерти. Я тянусь за маузером, но теряю равновесие и падаю на колени. Меня тошнит. Горлом идет кровь. И перед тем, как потерять сознание, я вспоминаю недавние слова Буна:

'Когда внутренние демоны раздирают тебя на куски, какая разница, чью кровь ты им дашь?'

* * *

До сих пор не могу себе простить, что не сражался в этой битве против предателей. Но надо отдать ребятам должное — справились без меня.

— Нас начали обстреливать, едва ты вышел за Родом, — сухо рассказывает Бун, когда я прихожу в сознание и принимаю из его рук теплый куриный бульон. — Два десятка добровольцев вошли в деревню, подорвали несколько сараев и два дома. Другие устроили бойню в лагере, — он хмурится и добавляет: — не думал, что люди и васпы однажды будут сражаться плечом к плечу.

— Есть убитые? — спрашиваю его.

Бун долго молчит. Смотрит в угол, где перед образами потрескивают тонкие свечи.

— Есть, — наконец, тихо откликается он. И от этого короткого и страшного слова раны начинают саднить и кровоточить.

— Это... моя вина, — говорю я.

Конечно, моя. Это я привел васпов в деревню. Это я покинул лагерь в надежде посадить на цепь свое ускользающее солнце. Это я вернулся разбитым и опустошенным. И звери почуяли мою слабость. И воспользовались ею.

— Если бы они победили, — говорю я, — они бы вырезали всю деревню.

— Но победили мы, — доносится до меня тихий голос Буна. — А они ушли. Те, кто остался в живых. Ходят слухи, они хотят присоединиться к некоему пану Морташу. Ты слышал о нем?

Я вспоминаю листовки, вспоминаю побег и бунт, и медленно киваю.

— Немного, но слышал. Он называет себя новым хозяином Дара. И собирает армию васпов.

— Это плохо, — говорит Бун. — Когда королевский трон пустует, рано или поздно объявляется самозванец.

Я согласен с ним, но слишком устал, чтобы поддерживать разговор. Поэтому допиваю бульон и откидываюсь обратно на подушки.

— Надеюсь, они никогда не вернутся сюда, — бормочу я.

— И мы надеемся, — вторит мне Бун. — А еще надеемся, — продолжает он, и его голос становится глуше и жестче, — что после похорон... после того, как поправятся ваши раненые... как выздоровеешь и ты... вы уйдете тоже.

Я вздрагиваю, недоуменно приподнимаю брови, а Бун продолжает:

— Я видел радость на ваших лицах, когда лилась кровь. Я видел звериную страсть, когда ты смотрел на мертвую женщину и на мою Василинку. Нельзя верить тому, кто хочет перемен — но не желает меняться сам. Ни староста Захар, ни ваш профессор — никто из деревни не скажет тебе эти слова, поэтому скажу я: уходите. И не возвращайтесь до той поры, пока не научитесь держать своего зверя на цепи. Пока не научитесь — каждый из вас опасен и заслуживает лишь одного. Смерти.

19 апреля (воскресенье)

— AveMorte! — приветствует Расс и прижимает к груди кулак. Звук резонирует, кажется зловещим и гулким, как завывание ветра в пустой избе. Это потому, что Расс тоже пуст. Его лицо — гипсовая маска. Его глаза — дыры. Кто-то перезапустил его мертвое сердце, но не пожелал вложить в него душу. Впрочем, последнее справедливо для каждого из васпов.

— Ave! — эхом отзываюсь я.

Мне нравится звучание этого слова. Господин Морташ говорит: так в древности приветствовали своего императора воины, отправляясь на смерть. И для васпы нет лучше награды, чем умереть за своего господина.

Солдаты выстроены в две колонны. Они молчаливы и неподвижны, как статуи из обсидиана: каждый из них облачен в черную униформу, на рукавах — шевроны с вензелем хозяина. Расс распахивает двери балкона, и ветер вздымает алые ламбрекены. Алая дорожка струится между колонн, похожая на кровавую реку. И везде — только два цвета. Только красный и черный. Только кровь и смерть.

— Все готово? — спрашиваю я.

— Так точно, — с готовностью отвечает Расс. — Охрана усилена. Паства трепещет. Плац надраен. Эшафот ждет.

Я поворачиваюсь к дверному проему. Ветер бьет в лицо, но не несет в себе свежести дождя или запаха весенней листвы. Ветер пропитан смрадом и гарью. И я вижу, как в небе клубятся черные тучи. Тяжелые и густые, словно дым от тысяч кремационных печей. Внизу немеет в ожидании толпа — безликая серая масса, неподвижная и молчаливая.

— Начинаем, — говорю я.

Расс тут же исчезает в тени: начальнику охраны не положено попадаться господину на глаза. Знаю, в этом плане Расс завидует мне. Мне! Старшему экзекутору, прошедшему по головам, по трупам, по рекам крови за возможность стоять здесь, на балконе, слева от господина — всеблагого и справедливого. Того, кто разрушил наш мир и слепил заново по своему разумению.

Звуковая волна обдает меня, словно очередной порыв ветра. От звона литавр закладывает уши, слюна высыхает во рту. И я не могу ни пошевелиться, ни поднять взгляд. И только вижу, как проминается мягкий ворс ковра под поступью моего господина.

Он останавливается в паре шагов от меня.

Я цепенею. Наверное, мое сердце должно забиться сильнее от восторга и обожания, но этого не происходит. Я ощущаю все то же мерное биение, все ту же пустоту и холод. Я — лишь оружие. Мертвое по сути. И только воля господина может вдохнуть в меня жизнь.

— Поднять глаза!

Голос господина негромок, но властен. И я поспешно поднимаю подбородок и, прижимая к груди кулак, произношу приветственное:

— AveMorte!

Господин улыбается. Он одет в дорогой, отливающий серебром костюм. От него пахнет резким парфюмом и крепкими сигарами.

— Что же вы, друг мой? — журит он. — Здесь не Улей. А я — не Королева. Вы, верно, забыли, что я придерживаюсь демократических взглядов?

— Виноват! — отвечаю и гляжу прямо в его лицо, холеное, сытое, позолоченное легким загаром. Какое наказание последует сегодня за несоблюдение Устава? Но господин только вздыхает устало.

— Не забывайте уж впредь, — произносит он. — Иначе, друг мой, придется прибегнуть к вашему повторному форматированию. А пока начнем наше торжество!

Он протягивает мне руку. И я склоняюсь и касаюсь губами большого рубина, впаянного в толстое золотое кольцо.

— Господин Морташ — всеблаг! И служить ему — великая доблесть! — привычно благодарю я и думаю о том, что хозяин — справедлив и милостив. Никто из людей по доброй воле не подаст руку васпе. И тем более не разрешит ее целовать. Монстры должны знать свое место.

— Вольно, мой мальчик, — мягко произносит господин Морташ и выходит на балкон.

Разворачиваются черные штандарты. Алый вензель горит, словно росчерк крови на саже. Победно хрипят трубы. И безликая толпа ревет, приветствуя повелителя. Толпа исполняет его волю, а, значит, тоже оружие. Человек или васпа — сейчас между нами нет различий.

— Граждане Южноуделья! — начинает господин, его речь множится, эхом повторяется усилителями. — Сегодня мы собрались в честь знаменательного события — именно в этот день, пять лет назад, состоялся так называемый Переход! Всего пять лет — а как изменился мир! Оглянитесь вокруг! — он поводит рукой, и толпа в едином порыве следит за его движением, слева направо, приоткрывает черные рты, вдыхая запах гари и тлена. Тускло поблескивают бесцветные стекла миллионов глаз. Я тоже поворачиваюсь, как послушный механизм. Тучи становятся ниже, чернее. Сливаются с дымом заводов на западе, а на востоке цепляются за шпиль Новодарского собора — монументального сооружения, по красоте и величию соперничающего с дворцом господина.

— Мы отстроили город из руин, в которые превратился Дербенд после войны, — продолжает господин Морташ, и его голос становится тверже, раскатистее. — Мы понесли большие потери. Но мы закалились в боях и окрепли духом, и монстры были повержены! — господин сжимает пальцы в кулак, а в толпе прокатывается ропот. — Эти порождения тьмы. Эти существа без души! Головорезы, питающиеся болью и смертью! — лицо господина перекашивает ненавистью, и я невольно отступаю на шаг, потому что знаю: он говорит обо мне. И о каждом из васпов. Люди знают это. Ропот нарастает, а в воздухе пахнет яростью и потом, и от работающих заводов тянет запахом горелой плоти. Но господин глубоко вздыхает, разжимает кулаки, и его лицо разглаживается, от уголков глаз лучатся морщинки. Он качает головой и продолжает примирительно:

— Но разве мы уподобились им? Разве мы ответили им тем же?

— Нет, — миллионом ртов выдыхает толпа, и господин Морташ повторяет за ними:

— Нет. Мы не уподобились. Ведь сказано в Писании: кто без греха? Пусть первый бросит камень! И что сделали мы, мои дорогие соотечественники? Вместо того, чтобы бросать камни, мы протянули руку помощи этим искалеченным и несчастным созданиям.

Он поворачивается ко мне. Я смотрю прямо в его лицо — строгое, вдохновенное лицо отца и благодетеля. И он улыбается в ответ и произносит:

— Мы подарили им новую жизнь. Переформатировали их, как старые дискеты. Прооперировали, вырезав раковую опухоль прежней идентичности. Мы спаяли их, как звенья одной цепи. Наполнили новым смыслом и поставили служить на благо обществу. Это ли не справедливость?

— Да! — выдыхает толпа, и в ней слышатся отдельные выкрики: — Правильно! Это благо! Вива, пан Морташ!

— Благодарю вас, мои дорогие сограждане! — господин прижимает руки к груди, его щеки розовеют от умиления. — Ваша искренняя поддержка и участие — награда для меня! Но тем горше мне видеть, как некоторые заблудшие души выступают против новых законов. Мне горько видеть так называемую оппозицию. Горько знать, что есть люди, которые свято уверены, что мира можно достичь без борьбы, а справедливости — без наказания. Но еще страшней заблуждение, касающееся васпов. Наверное, вы не раз слышали эти изречения: 'Васпы — такие же личности, как люди', 'Жизнь васпы — ценна'. Но вдумайтесь! Разве ценна жизнь пистолета? Или кинжала? Да и есть ли у кинжала жизнь?

Люди смеются. Я смеюсь вместе с ними. И знаю, что все васпы, охраняющие балкон, и все, кто занят в оцеплении площади, смеются тоже.

— Но страшнее не то, что эти бунтовщики упорствуют в своей ереси, — продолжает господин, — а то, что они подрывают основные устои нашего общества. Смущают васпов, наших верных слуг. Терроризируют город. Поэтому сегодня, в годовщину великого Перехода, мы свершим суд! — торжественно и изящно взмахнув рукой, он приказывает: — Ввести бунтовщиков!

Я подхожу чуть ближе к краю балкона, но все равно остаюсь в тени: прожектора выхватывают только фигуру хозяина. Балкон невысок. От него сходят широкие ступени, выточенные из дорогого черного мрамора. Отблески света мерцают на их полированной поверхности, как светлячки. Нижняя ступень упирается в ровный четырехугольник, огороженный сеткой с пущенной поверху колючей проволокой. В ближнем от балкона углу распахивается калитка, и на лобное место выходят осужденные.

Я не сразу узнаю их лица, хотя много раз видел анкеты в базе данных. Но сейчас бунтовщики измождены голодом и пытками. Они выбриты наголо и одеты в серые робы. Их руки закованы в кандалы и при каждом шаге слышится перезвон цепей.

— Ян, друг мой, — обращается ко мне господин Морташ. — Прошу вас, зачитайте приговор.

Толпа стихает, когда я встаю почти рядом с господином и раскрываю красную папку. Мой голос глух, но все равно слышим в мертвенной тишине.

— Доктор Вениамин Поплавский, — начинаю я и поворачиваюсь к первому осужденному. — Вы обвиняетесь в незаконном обращении с биологически опасными веществами, проведении запрещенных экспериментов над людьми и так называемой расой васпов. Ваше последнее слово?

И некогда полноватый доктор — теперь исхудавший и постаревший на несколько лет, — вздрагивает и поджимает губы.

— Это не эксперименты, — говорит он простужено и тихо. — Не эксперименты, а исследования психики васпов.

— Вы утверждаете, что каждый васпа — личность, — продолжаю я.

— Утверждаю, — упрямо шепчет доктор. — И продолжаю утверждать. Метод Селиверстова призван ввести в ремиссию инстинкт разрушения, но не стереть личность. Я всегда говорил, что это изобретение опасно в неправильных руках. И мне жаль, что господин Морташ распорядился им именно так. Поэтому...

— Довольно! — слово падает с моих губ в густую тишину площади, и доктор застывает. Из его груди доносится сиплое хрипение. Должно быть, подхватил пневмонию в сырых казематах городской тюрьмы.

— Нет никакой личности, — жестко произношу я. — Вы приговариваетесь к смерти, — и, более не слушая его, перелистываю страницу. — Хлоя Миллер. Вы обвиняетесь в несанкционированных митингах, протестах и акциях, призывающих общество выступить против существующего режима, а также в организации массовых беспорядков и вандализме. Последнее слово?

Девушка дрожит. Стискивает исцарапанные руки. Ее глаза блестят от влаги, но она крепится и не плачет.

— Мне нечего сказать, — шепчет она. — Я все сказала... на допросе.

И, судя по тому, с какой запинкой она произнесла последние слова, понимаю: ее наверняка насиловали и избивали. На белизне кожи синяки кажутся свежими, едва распустившимися фиалками. И думаю о том, что сам не отказался бы оставить на ней свои отметины.

— Приговариваетесь к смерти, — выношу вердикт.

Она опускает голову, и не видит, как господин Морташ слегка наклоняется ко мне и шепчет:

— Друг мой, если вам понравилась эта строптивая кошечка, прошу вас, не стесняйтесь. Я отложу казнь до рассвета. В вашем распоряжении вся ночь.

Я почтительно склоняю голову.

— Благодарю, хозяин, — и возвращаюсь к папке. — Пол, васпа. Вы обвиняетесь в государственной измене, в совершении преступлений террористического характера, в организации незаконного вооруженного формирования. Последнее слово?

Васпа выглядит бодрее всех. К пыткам ему не привыкать, и взгляда он не отводит, говорит спокойно:

— Когда мы планировали новую жизнь, Ян, никто не думал, что получится именно так. Разве сам ты хотел этого?

— Да, — говорю я, и голос мой становится еще мертвее и глуше, чем обычно. — Я хотел именно этого. Васпы созданы, чтобы исполнять волю господина. Или умереть за него.

— А я умру свободным, — отвечает Пол.

— Умрешь, — отзываюсь эхом. — Приговор — смерть.

Наконец, поворачиваюсь к последнему осужденному. Он выглядит столь же спокойным, как Пол, но дрожит не меньше девушки. В его глазах застыла надежда.

— Как же так, — начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать и зачитываю:

— Профессор Виктор Торий. Вы обвиняетесь в государственной измене, в разглашении государственной тайны, в публичных призывах к экстремистской деятельности и призывах к государственному перевороту, в организации массовых беспорядков, в приобретении, хранении и сбыте биологически опасных и взрывчатых веществ, а также в воспрепятствовании осуществления правосудия. Ваше последнее слово?

Человек мнется. Кажется, он хочет сказать многое, но никак не подберет нужные слова.

— Ян, — наконец, говорит он. — Это неправильно. Это не должно быть так. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь, что такая жизнь куда хуже Улья? Что вы изменились — но не изменили по сути ничего? Морташ назвал вас головорезами без души. И сам же препарировал вам душу окончательно. Морташ...

— Довольно! — перебивает господин. — Мы слушали эти бредни достаточно. А вас, молодой человек, я прошу впредь блюсти этикет и называть меня 'господин Морташ'. Останьтесь же цивилизованным человеком хотя бы в последние минуты своей жизни.

— Сложно оставаться цивилизованным среди дикарей, — шепчет девушка, но ее никто не слушает. А я думаю о том, как она будет ломаться в моих руках этой ночью, и произношу равнодушно, желая быстрее разделаться со всем этим:

— Виктор Торий. Если вам больше нечего сказать, вы приговариваетесь к смерти. И приговор будет приведен в исполнение. Немедленно.

Я захлопываю папку. И золоченый замок защелкивается, как капкан. К эшафоту начинает стягиваться охрана.

— Ты никогда не будешь счастлив, — говорит Пол.

— Я счастлив тем, что исполняю волю господина, — ровно произношу я, но Пол усмехается, и мне совсем не нравится эта усмешка.

— За нами придут другие, — произносит Торий.

— За вами никогда не придут другие! — кричит в ответ господин. Он поворачивается ко мне, и я вижу, как пылает от гнева его лицо.

— Ян! — произносит он, и звук моего имени отчего-то пробирает до костей. Внутренности резонируют, будто их затронули смычком. — Я приказываю привести приговор в исполнение немедленно!

Охрана замирает. Замираю и я. Пробую возразить:

— Но по закону...

— Плевать! — рявкает господин Морташ. — Я приказываю! Убей их всех! Ты — васпа! Ты создан, чтобы убивать! А они лгали тебе — все они! Лгали, что у тебя есть выбор! Но его нет! Нет! И не будет никогда! Мы давным-давно сделали его за тебя! Так убей их сейчас!

Я молчу. Смотрю сквозь господина — на черные тучи, клубящиеся над городом. На подсвеченный медными сполохами шпиль собора. На черные штандарты с алым вензелем. Я прислушиваюсь к себе — но не ощущаю ничего, кроме пустоты. И сердце бьется ровно, так ровно, как только может биться маятник заведенных часов. И нет сомнения. И нет боли. И нет печали. А только пустота и безмятежность.

— Как прикажете, — наконец, произношу я, и достаю маузер.

Первый выстрел сносит голову доктору. Девушка падает рядом с ним, заслоняется руками. Но ее казнь отложена. Поэтому вторым выстрелом раню Пола в шею, и он хрипит и захлебывается кровью. Легкая смерть для васпы — милость. Но я повторяю про себя: 'Никакого милосердия'.

И направляю пистолет на профессора.

Он смотрит на меня в упор. Его губы шевелятся, словно он умоляет меня о чем-то. Словно пытается пробить мою броню, докричаться через пустоту и тьму — но слова уходят в никуда. И я не слышу их. Да и не хочу слышать.

— Не медли, — хрипит господин Морташ. — Ты — мой старший экзекутор. Исполнитель воли моей. Карающий меч в моей руке. Да свершится казнь!

И тогда до меня, наконец, долетают слова профессора.

— Я только хотел подарить вам безоблачный мир, — обреченно говорит он.

Я улыбаюсь и отвечаю:

— Глупец. В Даре всегда облачно.

И жму спусковой крючок. Белой молнией полыхает выстрел. И вслед за вспышкой наступает тьма...

* * *

Я часто думаю: каким стал бы мир, если бы победил Морташ? Если бы все васпы до одного перешли на сторону Шестого отдела, а Дарский эксперимент продолжился?

У людей в ходу поговорка: история не терпит сослагательного наклонения. И мой сегодняшний сон — только игра воображения (слишком живого для васпы, как говорили в реабилитационном центре). Я записал его, чтобы эти события остались только на бумаге и никогда не произошли в реальности. Потому что если они произойдут, я знаю: выбора у меня не будет.

20 апреля (понедельник)

До дневника руки дошли только теперь. Вчерашний день оказался богат не столько на события, сколько на эмоции.

Признаваться в этом странно, стыдно и непривычно. Эмоции и чувства — та шелуха, которую счищали с нас сержанты Ульев. И мой вчерашний сон показал ту вероятность, которая случилась, останься васпы бесчувственными чурбанами (как все еще любят называть нас люди). Я много думал об этом. А еще о том, что доктор с непроизносимым именем был бы счастлив заполучить в руки предыдущую запись. Интересно, как много диагнозов он бы в ней нашел и как отреагировал бы на собственную смерть?

Я думал о том, что делал в этом сне и чего никогда больше не совершу в реальности. Не пройду по плацу. Не отдам приказов. Не выстрелю... неважно, в живое существо или мишень. Как скоро без тренировок утрачу боевые навыки? Я вспоминал, как радовался в своем дневнике Пол, когда садился за руль. Думал, а смогу ли и я повести машину? А поднять вертолет?

Так я вспомнил о подарке доктора — купоне в авиаклуб.

Так я, впервые за прошедшие два года, снова обрел небо.

* * *

В воскресенье в парке полно народа. Приходится тщательно планировать маршрут, чтобы обойти наиболее людные места. Я сворачиваю с затененной аллеи, где метет дорожку молодой васпа — бывший солдат. Он замечает меня и цепенеет с метлой в руках: большинство рядовых все еще испытывают священный трепет перед офицерами претории. Я прячу лицо в поднятый ворот, чтобы дворник не учуял во мне еще и зверя.

Всю дорогу, пока я иду по указателям, не покидает ощущение, словно я делаю что-то неправильное, постыдное. Что-то, противоречащее Уставу. И от этого вся затея кажется несусветной глупостью.

О том, что цель близка, меня оповещает знакомый гул над головой.

Красный вертолет — очень компактный, явно не боевая модель — проплывает над верхушками деревьев. По листьям проходит рябь. Порыв ветра обдувает мое лицо, и я запускаю руку в карман и нащупываю аккуратно сложенную картонку билета. Она тянет, как ворованная вещь (вроде бутылки спирта из запасов Тория), и я готов повернуть обратно. Но впереди, между деревьями уже виднеется белый домик диспетчерской и синие крыши ангаров. Аллея упирается в поляну, небольшую и ухоженную, на которую только что приземлился прогулочный вертолет.

Из него выпрыгивает молодая пара. Сначала парень. Потом — девушка. Они оба заливаются счастливым смехом, и парень целует спутницу в раскрасневшуюся щеку. А я отворачиваюсь и отступаю в тень, словно одним своим существованием способен замарать чистоту чужого счастья. Жду, пока они пройдут мимо. Девушка машет на прощание молодому пилоту, а он, окинув площадку взглядом и не заметив меня, со спокойной душой идет в диспетчерскую пить кофе.

Тогда я выхожу на поле.

Вертолетов всего пять. Они стоят на деревянных мостках, как разноцветные стрекозы. Ближе всех ко мне находится желтый, похожий на боевой не больше, чем легковая машина — на БТР. И это смешит меня. Мысль о том, чтобы подняться в воздух на этой табуретке с винтом выглядит абсурдной. Кабина трехместная. Заднее кресло смещено к центру, должно быть, для того, чтобы давать лучший обзор пассажиру. На кресле пилота валяются наушники.

— Эй, приятель! Желаете прокатиться?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Окликнувший меня парень приветливо машет рукой и широкими шагами идет от диспетчерской — деревянный настил отзывается гулким эхом. Но вскоре его улыбка сменяется озадаченным выражением. Он останавливается в нескольких шагах и говорит:

— Простите. Я подумал, вы турист. А вы, наверное, работаете здесь?

От этих простых и вежливых слов земля разверзается под моими подошвами. Я судорожно сжимаю пальцами билет, и картонка сразу же намокает, а горло пересыхает, словно я наглотался пыли. Шершавый язык с трудом ворочается во рту, и я с сипением и хрипами выталкиваю:

— Н-нет...

Парень пялится, подняв брови и сохраняя на лице дежурную улыбку. Тогда я вытаскиваю из кармана купон и протягиваю ему.

— Вот.

Он берет картонку осторожно, вертит в руках, словно проверяет на подлинность. Словно кому-то пришло бы в голову подделывать купоны на бесплатный полет в прогулочном вертолете.

'Не васпе точно', — думаю про себя и нервно усмехаюсь. От моей усмешки парень вздрагивает, но быстро берет себя в руки.

— Да, действительно, это наш купон, — говорит он, сохраняя в голосе прежнее дружелюбие. — Что ж, поздравляю! Вам выпала уникальная возможность совершить обзорную экскурсию над Дербендом на 'Шмеле'!

Теперь приходит мой черед удивляться. Переспрашиваю:

— На 'Шмеле'?

Парень смеется. Скованности — как не бывало. Он подходит к вертолету и хлопает его по лимонному боку.

— Знаете, это кажется несправедливым, что у морских посудин есть свои имена, а у воздушных — нет. Поэтому мы решили дать имена всем нашим малюткам. Этого зовут 'Шмель'. А я — его пилот Стас.

Парень протягивает руку, и я смотрю на нее, будто мне протянули гадюку. Но все же опасливо пожимаю ее и называю себя:

— Ян.

— Приятного полета, Ян, — улыбается пилот и широким жестом распахивает дверь. — Прошу, пассажиры вперед.

Я не спешу садиться. Придирчиво осматриваю кабину. Влезть в нее равносильно тому, что протиснуться в канализационный люк. Приборная панель куда проще, чем у боевых машин Дара.

— Не бойтесь, — Стас мягко подталкивает меня к двери.

— Я не боюсь, — бормочу в ответ. — Я никогда не летал... на таком.

Стас понимающе кивает:

— Нас часто спрашивают, не развалится ли эта малышка в воздухе? Но поверьте: эти модели хоть и малы размером, но сделаны на совесть и пользуются большой популярностью у туристов.

— Я летал на боевом, — уточняю, но это не смущает пилота.

— Ну да, вы же васпа, — спокойно говорит он. — Тогда вам будет вдвойне интересно сравнить боевую и прогулочную модели. Знаете, наш директор — подполковник в отставке. Так он нет-нет, да и прокатится сам на одной из малюток. Ностальгия, говорит.

Я молча залезаю на пассажирское место. Мне до дрожи в руках хочется сесть в кресло пилота, но я не могу просить об этом Стаса. Да и не знаю, вспомню ли, как поднимать машину в воздух? Поэтому просто слежу, как Стас привычно запрыгивает в кабину, как надевает наушники и запускает винт. Волны вибрации начинают прокатываться по всему телу. Кабину слегка качает, а сердце ухает вниз. И я неосознанно цепляюсь за сиденье, словно в последний момент хочу ощутить под собой надежную твердость земного панциря. Но порыв ветра сдувает меня с поверхности земли, и я становлюсь легким, как осенний листок, и поднимаюсь все выше, все дальше отрываюсь от корней. И прислоняюсь лбом к холодному стеклу, наблюдая, как кренятся и остаются внизу голубые крыши ангаров. Поляна кажется перевернутым блюдцем, и от нее разбегаются аккуратные, по линейке проложенные аллеи. Уши закладывает от гула.

Пилот что-то говорит мне и жестом показывает, чтобы я надел наушники. Но я упрямо мотаю головой. Я не хочу разговаривать, не хочу нарушать волшебство. И отворачиваюсь снова, слежу, как под брюхом вертолета проплывают макушки деревьев — еще темные, набухшие влагой после дождя, но уже выпустившие листочки. Пилот поднимает вертолет выше, и молочная взвесь на горизонте заливает глаза. Я смаргиваю выступившие слезы, вытираюсь рукой. Зеленое озеро парка остается позади. Спиралями закручиваются виадуки, убегают вдаль ленты автомагистралей. Стальные высотки вырастают из земли, будто сталагмиты. В их кристально чистых стеклах отражается небо, подсвеченное золотистым заревом. И золотом пламенеют купола собора — не черного, оставшегося во вчерашнем сне, а кипельно-белого, погруженного в вишневые сады, как во взбитые сливки. И я впервые жалею о том, что без должного усердия посещал занятия искусством. А ведь в реабилитационном центре говорили, что у меня развитое воображение.

До сих пор не решил, радоваться этому или огорчаться. Когда на первом занятии мне предложили нарисовать картину, я спросил, действительно ли это дозволено и не последует ли за этим каких-либо порицаний. Спросил спокойно и вежливо. А преподаватель почему-то расстроился. Он был славный старикан, и я не стал расстраивать его еще сильнее и объяснять, что когда-то за каждый рисунок наставник Харт ломал мне пальцы. И я больше не рисовал. Но фантазировать от этого не перестал.

Причиной тому была Нанна.

Когда я приходил к ней, молчаливый и мертвый, она воскрешала не только мое тело, но и душу. При теплой погоде мы усаживались на крыльце — она клала голову на мое плечо и осторожно гладила тонкими пальцами, будто боялась потревожить мои застарелые шрамы. А я рассеянно перебирал ее льняные волосы и думал... о чем? Что может думать мертвец, окостеневший в своей непроницаемой тьме? Забывший, что значит человеческая речь? Разучившийся чувствовать?

Но она говорила со мной. Она спрашивала о землях, где мне удавалось побывать. О невиданных зверях, попадавшихся на моем пути. О сменявших друг друга сезонах. И никогда — о сожженных деревнях и убитых людях. Спрашивала — и заставляла меня отвечать.

— Ты зрячий, — говорила она. — А я слепа. Я почти не помню, что такое лес. Или облака. Или солнце. Но ты можешь рассказать об этом мне. Рассказать так, чтобы я поняла и полюбила их снова.

Она наклонялась и подбирала с земли осенний листок. И вертела его в тонких пальцах, и говорила:

— Вот лист. Какого он цвета?

Я молчал долго, смотрел, как на ее руках оседает сухая пыль, но она ждала моего ответа, и я отвечал:

— Коричневый.

— Что это значит? — не отставала она.

— Он такой же... как кора сосны, — говорил я. — Он сух и хрупок. Как сгоревшая бумага. Шершав, как мешковина.

— А облака? На что похожи они? — продолжала ведьма и поднимала к небу белое лицо. — Я не могу ни пощупать, ни вдохнуть их.

И я тоже поднимал голову, и следил, как над тайгой медленно плывут осенние тучи.

— Они полны дождя, как мокрая вата, — отвечал я. — На ощупь сырые, как плесень в погребе. И невесомые, как туман. А еще они серые.

И про себя думал, что серый — цвет сырости и одиночества.

До недавнего момента Дербенд тоже казался мне серым. А теперь я вижу, что здешние облака — белые. Как пена на сливках. Как перины в доме бывшего командира Буна. Как цветущие сады.

Так, может, если я ошибался в городе, то ошибся и в чем-то другом?

— Может, Переход и вправду не так плох, — бормочу под нос, и только потом ловлю себя на мысли, что произношу это вслух. Но пилот не слышит. Он закладывает вираж, вертолет словно проваливается в яму, и я ощущаю сладкое томление в груди — я на время становлюсь невесомым, отделимым от своего тяжелого, изуродованного тела, и сливаюсь с ветром, с облаками, с дымкой на горизонте. Я смыкаю веки и улыбаюсь — не думая уже ни о чем конкретном. И пропускаю момент, когда земля плавно толкает меня снизу и движение прекращается, а гул стихает.

— Вы не смотрели, — немного укоризненно говорит пилот.

Я все еще улыбаюсь и отвечаю:

— Смотрел. С высоты Дербенд куда красивее.

Стас смеется.

— Тогда ждем вас в следующий раз, — подмигивает он мне. — Придете?

Я пожимаю плечами и, наконец, произношу то, что собирался с самого начала:

— В следующий раз я хочу быть за штурвалом.

Теперь смеемся мы оба. Стас хлопает меня по плечу.

— Это можно устроить, — обещает он. — У нас проходят курсы для пилотов-любителей. Сначала занятия на тренажере, а вот потом... — он замолкает и оглядывает меня с головы до ног, но его взгляд не осуждающий, скорее — любопытный. — Но если вы уже летали, — говорит он, — то достаточно будет продемонстрировать свои знания на тренажере, и тогда сможете с полным правом занять кресло пилота. Ну как, по рукам?

— По рукам, — соглашаюсь я, и снова пожимаю его крепкую горячую ладонь.

Рукопожатие — это как полет. Страшно только поначалу.

* * *

Наша жизнь — это цепочка, сотканная из событий, как из звеньев. Одно происшествие цепляет собой другое, за ним следует третье, страх уходит и появляется уверенность и азарт. И вот уже не замечаешь, как делаешь то, что никогда не сделал бы раньше.

Не будь ночного кошмара — и не было бы полета над весенней столицей. А не будь полета — я так и не собрался бы на благотворительный вечер Хлои Миллер.

Я вспоминаю о ней и о концерте, когда думаю о картинах и цветущих садах. В перемирии с ней может быть куда больше пользы, чем вреда. И надеваю костюм, подаренный для таких случаев Торием. Единственный приличный костюм, все равно сидящий на мне, как на пугале, и отправляюсь по адресу, который написал Расс.

Благотворительный вечер происходит в картинной галерее. В фойе за стойкой регистрации сидит приветливая молодая девушка и вежливо спрашивает:

— Ваше приглашение?

Я останавливаюсь. Приглашения у меня нет. Девушка терпеливо ждет, а я растерянно оглядываюсь по сторонам в надежде, что где-нибудь да мелькнет фигура Расса. Но в фойе прохлаждаются на диванчиках только две пожилые женщины, а откуда-то издалека доносится легкая музыка, и слышатся приглушенные голоса. Должно быть, вечер уже начался.

— У меня... нет, — наконец, вынужден признаться я.

Улыбка девушки сменяется с дружелюбной на сочувствующую.

— О, как жаль! — восклицает она. — Вы потеряли, наверное? Вы ведь васпа, так? — и, не дождавшись от меня ответа, продолжает: — Подождите минутку. Я позову администратора, и мы все решим. Как вас представить?

— Ян, — отвечаю я и, спохватившись, добавляю еще и фамилию: — Вереск.

— Как же, как же! — всплескивает руками девушка. — Тот самый! Тогда вы просто обязаны быть приглашены! Не уходите, пожалуйста!

Она проходит вглубь фойе, покачивая бедрами и постукивая по паркету тонкими каблуками, и исчезает в одной из дальних дверей. Я смиренно жду, ловлю на себе заинтересованные взгляды старух и делаю вид, что рассматриваю картины на стенах. На мой взгляд — неструктурированная мазня. Всего лишь набор цветовых пятен, геометрических фигур и спиралей. И с гордостью отмечаю про себя, что мой 'Висельник' обладает хоть каким-то сюжетом, а значит — и ценностью.

Перестукивание каблучков возобновляется. Я отвожу взгляд от картин. И ощущаю, как горячая волна омывает меня изнутри, будто я снова поднялся на вертолете над городом и теперь откуда-то сверху, наверное, из-под облаков, вижу, как по паркету грациозно плывет Хлоя Миллер.

В светлом платье колокольчиком, с заколкой-лилией в волосах она похожа на русалку, поднявшуюся из озерных глубин.

Правда, теперь она не улыбается.

— Ах, это вы, — говорит она сдержанно, и возвращение на землю, как обычно, происходит болезненно и грубо. Я втягиваю воздух сквозь зубы, и ощущаю легкий цветочный аромат духов. Засовываю руки в карманы пиджака, чтобы не выдать легкую дрожь в пальцах. Но в моем голосе на этот раз нет волнения, и я произношу спокойное и вежливое:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — тем же спокойным тоном откликается Хлоя. — Чем обязана?

— Я приглашен на вечер, — говорю я, и она скептично приподнимает брови.

— Не припомню, чтобы я вас приглашала.

— Не вы, — пытаюсь улыбнуться. — Меня пригласил Расс... Вейлин. Он будет выступать сегодня вечером.

— Верно, — кивает она и задумчиво теребит локон. — В таком случае, вам лучше поторопиться. Концерт уже начался, вы пропустили всю вступительную часть.

— Так я могу присутствовать?

Она пожимает плечами и отворачивается, равнодушно бросает через плечо:

— Почему бы нет.

— Простите... — бормочу я и кошусь по сторонам. Мне кажется, что старухи с интересом прислушиваются к разговору. Тогда я прочищаю горло и повторяю снова:

— Простите... за опоздание, — повышаю голос и скороговоркой произношу: — И за грубость на шоу... простите тоже.

Хлоя останавливается. В глазах появляются лукавые искры.

— Ну что ж, — говорит она и ее голос теплеет. — Я вполне понимаю ваше состояние. И хорошо, что вы нашли в себе силы признать свою неправоту.

Я киваю. Должно быть, слишком энергично, потому что старухи на диване прыскают со смеха. Хлоя тоже смеется, а я ловлю себя на том, что мне нравится ее искренний смех. Но, отсмеявшись, она делает серьезное лицо и произносит коварно:

— Только уясните на будущее. Если вы еще раз позволите себе грубый выпад в мою сторону, я умываю руки, — она разводит в стороны ладони и продолжает: — А это значит, что все личные дела васпов, все их медицинские карты, все анкеты и запросы с их мечтами и проблемами окажутся на вашем столе. И вам, — она тычет в меня пальцем, — да-да! Именно вам! — коли вы называете себя лидером васпов, — придется взять на себя всю полноту ответственности за свою расу!

Тряхнув головой, Хлоя разворачивается и идет к двери. И мне ничего не остается, как последовать за ней, а про себя гадать, будет ли когда-нибудь приведена эта угроза в жизнь. С Хлои Миллер станется.

В картинной галерее я впервые. Из фойе мы попадаем в обитую красным бархатом комнату, по стенам которой развешаны картины в массивных рамах. Возле них вальяжно прохаживаются ценители — пожилые люди вроде тех смешливых старух, оставшихся в фойе.

— Здесь у нас собрана живопись художников Досумеречной эпохи, — говорит Хлоя. — Коллекция небольшая, мы ведь не государственный музей, — она вздыхает и проводит меня в следующую залу, зеленую. — А это зал скульптуры. Какая вам больше всех нравится?

Хлоя вопросительно смотрит на меня. Наверное, она ждет, что я начну обходить все представленные композиции, но я лишь тычу пальцем в ближайшую — сидящую на камне печальную русалку:

— Эта.

— Прекрасный выбор! — улыбается Хлоя. — Это копия одной знаменитой статуи. К сожалению, она не сохранилась до наших дней. Но реплика осталась. Хотите, я проведу для вас экскурсию?

— В другой раз, — бормочу я, и мы следуем дальше. А я незаметно оглядываюсь через плечо. Лицо русалки отвернуто от зрителя, но мне кажется, ее печальный взгляд устремлен на стоящего напротив воина, облаченного в позолоченные доспехи. В его понятой руке посверкивает меч.

Проходим еще один зал — здесь, по словам Хлои, представлено современное искусство. И я морщу нос, потому что в глазах начинает рябить от хаотических пятен и кричащих цветов.

— Согласна, — Хлоя улавливает мою реакцию и кивает. — Я тоже не в восторге от абстракционизма. Но иногда попадаются очень интересные работы. Кстати, — она останавливается перед двойными закрытыми дверями и берется за массивные ручки, — я ведь тоже должна попросить у вас прощения.

— За что? — настораживаюсь я.

Хлоя наивно хлопает ресницами и восклицает:

— Как же! Вы ведь настоятельно рекомендовали мне держаться как можно дальше от васпов! А я совершенно наглым образом нарушила ваш приказ!

Некоторое время я хмуро таращусь на Хлою. Ее глаза так и искрятся смехом. Но я проглатываю шпильку и отвечаю:

— Я поступил опрометчиво. И был неправ. Вы много делаете для васпов. Действительно, много.

Она с облегчением вздыхает.

— Хорошо. Оставим прошлое в прошлом.

И распахивает двери.

Волна звуков и запахов сминает меня, кружит голову, и я ощущаю, как на висках выступают мелкие бисеринки пота. Но я все же перешагиваю порог и оказываюсь в просторной зале.

Здесь также, как и в других помещениях, по стенам развешаны картины, на специальных подставках стоят глиняные и деревянные композиции. И я сразу узнаю их — это работы васпов, которые Хлоя уже демонстрировала на телешоу. Вдоль стен расставлены столики с угощениями. У ближайшего стоят и спорят о чем-то двое молодых васпов. Меня они чуют раньше, чем видят, и вздрагивают, когда я прохожу мимо. Другая компания косится из затененного угла и чувствует себя крайне неловко. Остальные рассредоточены по зале, но я не успеваю разглядеть всех. Хлоя дергает меня за рукав и говорит восторженно:

— О! Мы как раз вовремя! Сейчас будет выступать ваш друг!

На небольшой овальный подиум выходит Расс. Он напряженно улыбается и судорожно хватается за стойку с микрофоном. Стойка едва не падает. И он вместе с ней. Я хорошо понимаю его волнение: публичные выступления — не сильная сторона васпов. Но никто не смеется. Даже присутствующие здесь люди. Раздаются подбадривающие хлопки, и Расс, наконец, справляется с микрофоном и произносит хрипло:

— Стихи...

Он проводит языком по губам, подбирается, как дикий кот перед прыжком.

— Стихи. Расс Вейлин, — повторяет окрепшим тоном, зажмуривает глаза и начинает:

— Я родился в темной комнате без окон.

А на единственной двери была надпись:

'Выхода нет'.

И чей-то голос сказал: 'Это дом твой!'

И я поверил.

Я спросил: 'Что там, за дверью?'

Но голос ответил мне:

'Там все та же тьма. И все тот же холод.

Смирись. Эта дверь закрыта'.

И я смирился.

Я надел ошейник, и привык, что он натирает шею.

Я учился ходить на ощупь.

Я ел красное мясо из миски.

И не думал, что там, снаружи.

Но однажды

Я проснулся и понял, что голоса рядом нет.

И мне стало страшно: один, среди тьмы и стужи.

Тогда я подумал: 'Какая разница, где умирать?

Одному в четырех стенах или там, за краем?'

Я приготовился к битве и смерти.

Но дверь отворилась легко.

А за ней оказалось солнце...

Расс умолкает. И на некоторое время устанавливается тишина. А я смотрю не на Расса — смотрю на Хлою. Ее грудь вздымается от волнения, щеки наливаются прозрачным румянцем, на глазах поблескивает влага. Она не первой начинает хлопать, но с удовольствием подхватывает аплодисменты. Хлопают разодетые гости. Хлопают васпы, не решающиеся выйти в центр залы, и так и ютящиеся по углам, возле столиков с угощеньями.

— Это так красиво! — выдыхает Хлоя и смотрит на меня с восторгом, словно ожидая поддержки. — У вас очень талантливые друзья! Вам ведь понравилось?

Я слегка пожимаю плечами, отвечаю:

— Выдумки. Мы не питались сырым мясом. Васпы — не дикари.

— Это же метафора! — возражает Хлоя. На мою провокацию она не поддается, но в этот момент под лопатками колет, словно кто-то втыкает в кожу тонкие ледяные иглы. Или посылает взгляд, полный ненависти и презрения. Хочется обернуться, но мое внимание отвлекает Расс. Счастливый и раскрасневшийся, он быстро спускается со сцены, широким шагом проходит к столику, берет бокал с вином и тоже замечает меня.

— Ян! Рад, что пришел! — кричит он издалека и машет бокалом. Вино, конечно, выливается. А что не вылилось — Расс залпом выпивает, берет со столика другие два бокала и направляется ко мне.

— За триумф! — радостно произносит он и протягивает бокал.

— Спасибо, что показали мир глазами васпы! — говорит Хлоя. — А что же вы так быстро закончили?

Расс быстро выпивает вино, кашляет и отводит взгляд.

— Да чего болтать, — бурчит он. — Там, на столике... тетрадку положил. Кто захочет, так прочитает...

— В таком случаем, мы вызовем вас на бис, — предлагает Хлоя. — Ваши стихи стоят того, чтобы послушать их еще раз!

Тогда предчувствие опасности настигает меня вторично. И на этот раз я оборачиваюсь и едва ли не лицом к лицу сталкиваюсь с Феликсом.

Я подбираюсь, готовый или выхватить несуществующее оружие, или ударить его в самодовольное лощеное лицо. А он старательно обходит меня по дуге, берет Хлою за руку и галантно целует ее маленькую ладонь.

— Что же вы убежали от нас? — укоризненно произносит Феликс, игнорируя и меня, и Расса, и как мне кажется, всех находящихся в зале васпов. — Все лоты уже готовы, осталось только открыть аукцион. А кто сделает это лучше нашей очаровательной хозяйки?

— Вы льстец! — вежливо, но без злобы, отвечает Хлоя. — Хозяйка должна оказать внимание всем гостям. А еще — оценить выступление талантливого поэта!

Ее взгляд теплеет, когда она смотрит на Расса. Зато Феликс скисает.

— Если талантом называть нерифмованный бред, то безусловно, — буркает он себе под нос, но так, чтобы слышали и мы. — Впрочем, на каждый бред находятся свои любители. Так же, как на каждую мазню — ценители.

— Вы злой, — с грустью констатирует Хлоя.

— Всего лишь реалист, — пожимает плечами Феликс, тогда я не выдерживаю и говорю как бы невзначай:

— И тоже ценитель. Ценитель чужих статей.

Феликс, наконец, бросает на меня презрительный взгляд, поджимает губы, но не отвечает ничего, а только берет Хлою под локоть:

— Идемте же, панна Миллер! Мы катастрофически не выдерживаем сроки!

Хлоя вздыхает, бросает на нас с Рассом извиняющийся взгляд.

— Простите. Но я действительно должна открыть аукцион. Вся выручка с него пойдет в фонд поддержки проекта 'Ищу тебя'. Надеюсь, мы еще увидимся сегодня. Хорошего вам вечера!

Я не отвечаю. Слежу, как моя русалка плывет к выходу, и неосознанно сжимаю кулаки. Показное пренебрежение Феликса злит. Но еще больше злит, когда добычу уводят из-под носа.

— Жаль, что нельзя убить этого сопляка, — словно прочитав мои мысли, недовольно ворчит Расс.

— Жаль, я не убил его, когда мог, — откликаюсь я.

Кажется, в воздухе еще витает ее цветочный запах. И, стараясь отвлечься, спрашиваю Расса:

— Что это за проект 'Ищу тебя'?

— О, об этом Хлоя рассказала на открытии концерта, — отвечает он. — Жаль, что ты пропустил. Она хочет создать базу данных всех васпов. Вдруг, у кого-то еще живы родные?

— Чушь! — перебиваю я. Мне почему-то хочется говорить наперекор и хочется обесценить все новые идеи Хлои. — Уничтожается весь род неофитов.

— Только близкие родственники, — возражает Расс. — Ты действительно думаешь, что Королеве было дело до двоюродных братьев и четвероюродных теток?

— Думаешь, четвероюродная тетка будет рада появлению племянника-монстра? — скептически хмыкаю я.

Расс пожимает плечами.

— Отчего же нет? Я слышал о таких случаях.

— Никто не захочет иметь в родне монстра! — обрываю я.

И сам вспоминаю, как три года назад искал родную сестру. Но лишь для того, чтобы превратить ее в новую Королеву и превратиться в зверя самому. Был бы я счастлив, узнав, что Лиза действительно моя сестра? Была бы счастлива она?

— О, смотри! — взволнованный голос Расса выдергивает меня из невеселых раздумий. — Это она!

— Кто?

— Жанна! — громким шепотом произносит Расс.

И я вижу, как на сцену поднимается темноволосая скрипачка. Подтруниваю:

— Твоя муза?

— Шш! — одергивает меня Расс и подается к сцене. Его глаза горят фанатичным огнем. Наверное, на аудиенции у самой Королевы он не был бы столь взволнован. На меня внимания он больше не обращает, поэтому оставляю друга наедине с его мечтой и отступаю в тень.

Какое-то время я подумываю, не пойти ли за Хлоей на аукцион (вот будет потеха, если они выставят на продажу моего 'Висельника'!). Какое-то время я пью вино и заедаю его пирожными, слушая щемящие звуки скрипки, рассматривая людей, разодетых и важных, всем своим видом показывающих — вот, мы не гнушаемся обществом чудовищ. Мы такие же — но все же чуть-чуть лучше, поэтому можем позволить себе дорогую одежду и красивых женщин. Смотрю на васпов: в простеньких костюмчиках не по росту, жмущихся по углам, как стайки жуков. Что бы ни говорила Хлоя, и Торий, и доктор с непроизносимым именем, какими бы хорошими не казались некоторые дни — правыми все-таки оказываются деятели Си-Вай. Васпы всегда останутся здесь чужаками. А место чужаков — в тени.

Но люди не учитывают одного: находясь в тени, проще наблюдать за теми, кто на свету. И манипулировать ими.

21 апреля (вторник)

Тень — это не мрак и не бездна. Это место, где можно затаиться. Откуда можно наблюдать и не быть замеченным самому.

Таким местом и стал для нас Помор.

Подавленные, растерявшие треть роя, мы покидаем деревню Есенка. Торий остается с людьми.

— Вы получил второй шанс, — говорит он на прощанье. — Используйте его с умом. Я же сделаю все возможное, чтобы деятельность Шестого отдела признали преступной, а васпов реабилитировали как жертв эксперимента.

— Разве это возможно? — спрашиваю я.

И думаю о Буне. Об отсутствующих пальцах на его руках. О Донне, целующей его в щеку. О старшей Василинке с веснушчатыми плечами. Думаю об изнасилованной и убитой девушке. О зверином блеске в глазах ныне мертвого сержанта Рода. И понимаю: те, кто остался со мной, сделали свой окончательный выбор. Сделал его и я сам. От этого становится тревожно. Это как всю жить прожить в темной комнате без окон, а потом — обрести свободу, шагнуть за порог и увидеть солнце. И остановиться в дверях. Потому что не знаешь — что делать с этим теперь?

— Мы создадим общественные движения, — тем временем рассказывает Торий. — Осветим проблему в СМИ. Пригласим специалистов, профессоров и очевидцев. Всех, кто знает о Дарском эксперименте. От вас потребуется одно, — он ухмыляется и, выдержав паузу, коварно заканчивает: — не пытать журналистов, когда они приедут брать у вас интервью.

В отличие от него, мне совсем не смешно.

— Почему ты помогаешь? — хмуро интересуюсь я и смотрю на него в упор. Я пытаюсь увидеть скрытое презрение в его глазах. Уловить в голосе нотку фальши. Но Торий выдерживает взгляд, вздыхает и отвечает спокойно:

— Когда-то ты просил у меня помощи. А я отказал. И совершил крупную ошибку.

— Не вини себя. Я лгал, — перебиваю его.

Торий пожимает плечами.

— Возможно. Но сейчас все изменилось. А еще я научился читать между строк.

Я киваю. Смотрю, как солдаты сворачивают последние палатки и кидают припасы на грузовики. Впервые за последние дождливые дни сквозь тучи пробиваются тусклые солнечные лучи. День обещает быть сухим и теплым. Если такая погода продержится на некоторое время — переход до Помора не будет таким уж трудным.

— И последнее, — говорит Торий. — Новая жизнь должна строиться по новым правилам. Ты ведь понимаешь, что старые методы больше не действуют. От них больше вреда, чем пользы. Ты должен придумать новые законы.

— Я никогда не делал этого раньше, — признаюсь я, и тревога удваивается, холодком пробирает под ложечкой. — Устав существовал задолго до меня. Его придумали люди. Не васпы.

— Что ж, — беспечно отвечает Торий, — однажды настает момент, когда дети взрослеют и им приходится жить своим умом, — потом он снисходительно улыбается и добавляет: — Хотя я могу указать тебе направление.

Он достает из кармана блокнот и карандаш, пишет что-то на листке, затем отрывает и протягивает мне.

— Первая заповедь новой жизни васпов, — серьезно комментирует Торий.

Я беру листок и читаю. На нем написано только два слова:

'Не убивай'.

* * *

Конечно, мне пришлось внести в первую заповедь некоторые коррективы.

Люди воюют с не меньшим усердием, чем васпы. И убивают тоже. 'Война' — слово, оправдывающее любое убийство. И если ты убиваешь на войне — ты герой. Это почетно и правильно. Но почему нас в таком случае называют захватчиками и врагами? Нас, в которых изначально вложена программа уничтожения?

Иногда мне кажется, что создавая васпов, люди не думали о последствиях. Никто не подумал, как идеальное оружие будет существовать в мирное время. Возможно, это вовсе не входило в планы людей. И, выполнив свою миссию, мы были бы утилизированы, как отработанные механизмы.

Никто не подумал, что механизмы захотят иной судьбы.

Но пока идет война, пока тайгу прочесывают охотники за головами, пока Шестой отдел продолжает Дарский эксперимент — мы не можем сложить оружие. Поэтому первый закон нового Устава гласит:

'Не убивай без нужды. Не убивай беззащитного. И не превышай пределов допустимой самообороны'.

* * *

Итак, мы приходим в Помор.

Люди называют его 'город-призрак'. И, увидев воочию, понимаю, почему.

Тайга сожрала город, разрастаясь и уничтожая все, когда-то созданное человеком. Асфальтовое покрытые дороги взломал можжевельник. Бетонные коробки зданий просели и обрушились, поросли мхом. Черные провалы окон — как глазницы в черепе, — глядят на непрошеных гостей бесстрастно и слепо. И не обрушенная сосна преграждает дорогу — караульная вышка.

Мы идем осторожно, вслушиваясь в тишину вокруг, не нарушаемую ни трелями птиц, ни шорохом под лапами зверя. Наверное, не только люди, но и животные обходят его стороной. И первым делом я думаю о радиации, но не пугаюсь: васпы отчасти мертвы, а потому достаточно спокойно переносят воздействие радиоактивных частиц на организм. Но от тишины и пустоты все равно становится не по себе. Солнце настырно пробивается сквозь грязную вату облаков, но этот свет искусственный и стерильный. Оттого весь окружающий пейзаж кажется картонным макетом, выставленным на витрине игрушечного магазина, виденного мной в Дербенде.

На всякий случай я держу палец на спусковом крючке.

Нам хватает дня, чтобы прочесать весь город с юга на север и с востока на запад. Разведка доносит: все чисто. Торий не врал: люди покинули этот объект давно, и селиться снова не планировали. И только в одном месте, ближе к северо-востоку, мы обнаруживаем следы огромных лапищ — каждый величиной в руку от плеча до запястья. Следы подсохли и тоже поросли мхом, а значит — зверь прошел здесь достаточно давно. И я переглядываюсь с Полом.

— Рованьский, — равнодушно говорит тот.

Я не отвечаю ему: Рованьский зверь остался далеко позади, его ареал обитания — болота. Ему нечего делать в заброшенном городе, вероятно, подвергшемуся радиоактивному заражению. Но свои мысли я оставляю при себе.

Так мертвый город встречает своих мертвых жителей.

И становится нашим домом на ближайшие полгода.

Мы не восстанавливаем здания, не вырубаем лес. Последнее, чего мы хотим — это быть обнаруженными с воздуха разведывательными вертолетами Шестого отдела. Мы находим разветвленную и хорошо сохранившуюся сеть подземных коммуникаций. Старые бомбоубежища и бункеры. Запасные и все еще работающие генераторы. Мы уходим под землю, как муравьи. И строим планы. И наблюдаем.

А еще посылаем разведчиков на случай, если вдруг рядом окажутся агенты Морташа или наоборот, заплутавшие васпы. Улей, из которого бежал я, мог быть не единственным местом дислокации васпов. И сколько еще их бродит по лесам — дезориентированных, потерявших смысл жизни?

Нужен был сигнал, который оповестил бы: 'Здесь есть убежище и пища!' Код, который могли бы расшифровать лишь васпы, но не могли — люди.

Такой код придумал для нас Музыкант.

* * *

Вообще-то его зовут Иржи.

Мы пересекались с ним однажды, в детстве, еще будучи неофитами. Но его перевели в восточный Улей, а меня взял в преемники сержант Харт. И теперь на мне — китель преторианца. А на Музыканте — простая парка и картуз. И пахнет от него почти по-человечьи — хлебом и домашним теплом.

— Ты живешь с людьми? — спрашиваю его.

— Живу, — отвечает он. — Недолго. Всего несколько месяцев.

А я разглядываю его и думаю: неужели этот рядовой, всю жизнь проходивший в инженерах связи, тоже понял что-то важное, что только сейчас начинаю понимать я, преторианец Королевы? И спрашиваю его снова:

— Это страшно?

Иржи неопределенно поводит плечом, словно прислушивается к внутренним ощущениям. Отвечает осторожно:

— Немного. Вначале. Но если ты никого не трогаешь — тебя не трогают тоже. Потом привыкают.

Это похоже на то, что рассказывал Бун. И судя по спокойному лицу Музыканта, он не лжет. И мне почему-то тоже становится спокойно, словно все сомнения и страхи, выстраивающие в моей душе бастионы, теперь разрушены простыми и честными словами связиста. Я вздыхаю с облегчением и спрашиваю последнее:

— Тогда зачем ты пришел?

— Нужна помощь, — говорит Иржи. — И я пришел предложить ее вам.

И здесь я должен сделать отступление и кое-что прояснить.

Если поднять архивы и проследить за всеми событиями, предшествующими Переходу, то помимо показаний очевидцев из разоренных деревень, помимо обличительных статей ученых, помимо протоколов Шестого отдела и государственной целевой программы по реабилитации и социализации васпов, можно найти довольно объемную папку, помеченную большой литерой 'W'. Это — признания, интервью и свидетельства самих васпов. И тех, кто пришел со мной в Помор. И тех, кто работал на Морташа. Я понимаю, большинство этих документов припечатаны грифом 'Секретно', поэтому многое, очень многое не дошло сейчас или никогда не дойдет до общественности в будущем. Но кое-что я получил непосредственно из первых рук. Эти истории кажутся мне наиболее показательными для того времени.

Их всего три. И первая из них — история Музыканта.

Я перескажу ее вкратце, как запомнил.

История Музыканта

— Я слухач, — так начинает свой рассказ Иржи. — Родился с идеальным слухом. Перерождение усилило эту способность. Поэтому я попал в радисты. Я не был связан с Королевой так, как связаны преторианцы. Но мог слышать ее даже от своего приграничья. И многое другое, — он усмехается и добавляет жестко: — Одного не могу себе простить. Что за своей беспечностью не расслышал стукача.

— В вашем Улье был стукач? — перебиваю я.

— Во всех Ульях были, — убежденно отвечает Музыкант. — Я слышал, как об этом говорил Морташ. Люди всегда контролировали васпов. Выбирали наиболее талантливых особей. Ставили над ними эксперименты. Дар всегда был одной большой экспериментальной площадкой, виварием. И оставался бы по сей день. Если бы не произошла утечка информации. Говорят, в этом виноват один ученый, притащивший в столицу живого васпу.

Знал ли Иржи на тот момент, что этим васпой был я? Вряд ли. Даже если он чуял во мне зверя, все равно ничем не показывал своего волнения. А я не спешил его просвещать.

— Из-за этой утечки эксперимент спешным образом пришлось сворачивать, — продолжает Иржи. — По крайней мере, создать такую видимость. Тогда с севера на юг и хлынули беженцы. А Ульи разрушили, и Королева погибла.

— Это ты тоже узнал от Морташа? — интересуюсь.

Музыкант медленно кивает.

— Когда целыми днями сидишь в лаборатории, а из тебя делают усилитель звуковых частот, волей-неволей начинаешь подслушивать чужие секреты. Правда, они — военные и ученые, — были осведомлены о моей особенности. И предпринимали необходимые меры. Но их было недостаточно. Даже находясь под воздействием транквилизаторов, я все равно улавливал нейронные сигналы и преобразовывал их в образы и звуки.

Иржи стряхивает с плеча сумку — обычную холщовую сумку с торчащими нитками и засаленными ремешками.

— Я взял это с собой, когда бежал из лаборатории, — говорит он и расстегивает молнию. — Решил, что пригодится. И не ошибся.

Сумка оказывается доверху набита ампулами. Небольшими, в половину указательного пальца.

— Ученые называли этот препарат АТ-3075, но я зову его 'усилитель', — Музыкант достает одну из ампул и передает мне. Я смотрю сквозь нее на тусклую лампочку под потолком. Внутри ампулы глянцево поблескивает жидкость, по цвету и консистенции напоминающая яд Королевы.

Я так и говорю об этом Музыканту, а он кивает.

— Полагаю, многие препараты, так или иначе влияющие на васпов, разработаны на основе яда Королевы, — подтверждает он мои слова. — Но этот — явно искусственного происхождения. Его впервые использовали на мне, когда я попал в плен после бомбардировки Улья, — Иржи вздыхает и трет переносицу, будто пытаясь справиться с неприятными воспоминаниями. — Мне ввели этот препарат внутривенно. И мое сердце остановилось. Я подумал, что умираю. Но это не была смерть. Это было что-то вроде транса. В таком состоянии мной можно было управлять. Используя способности слухача, меня насильно подсоединили к одному из отрядов васпов. И я сдал их координаты, — он поджимает губы и добавляет мстительно: — Я убил своих мучителей, как только очнулся.

Кладу ампулу обратно в сумку. Резюмирую:

— Получается, этот препарат развивает твой слух до совершенства?

— Скорее, превращает меня в передатчик, — горько усмехается Музыкант. — Знаешь, как передают сигналы от базовой станции к приемному аппарату в местах со слабым приемом? Используется репитер, двунаправленный усилитель. Он принимает сигналы от донорной антенны и передает их на сервисную, а та, в свою очередь, передает на аппарат абонента. И наоборот. Ответный сигнал абонента принимается сервисной антенной, усиливается репитером и передается донорной антенной к базовой станции. Приемные аппараты — это васпы. Преторианцы — антенны. А я — репитер.

— А базовая станция — Королева.

— Да, она. Этим объясняется дезориентация васпов после ее смерти. Сначала возник информационный хаос, затем помехи, затем сигнал пропал вовсе. Когда я попал в лабораторию, я услышал, как люди сказали про нас: 'Эти чертовы механизмы снова вышли из строя. Бог знает, что теперь делать. То ли чинить, то ли сразу на свалку'.

— Судя по тому, что эксперимент продолжили, нас решили починить, — говорю ему.

И мы смеемся. Но не весело, а болезненно и нервно. Со смехом, как гной из раны, выходит вся тоска, вся боль, вся усталость пережитого. И я сильнее, чем когда-либо, ощущаю внутреннюю пустоту. И понимаю — так действует на меня Музыкант, живой двунаправленный усилитель, способный передавать не только информационные сигналы, но и хаотичный белый шум.

— Какое-то время я скитался по тайге, прежде, чем на меня снова вышли агенты Шестого отдела, — продолжает Иржи. — Так я встретился непосредственно с Морташем.

— Хозяином Дара, — машинально добавляю я, а Музыкант продолжает мрачно:

— Помню, как он обрадовался при виде меня. 'О! — воскликнул он. — Мой потерянный передатчик!' Меня поместили в лабораторию. Вообще они называли это исследовательским центром. Говорили, что здесь васпы в безопасности. Что здесь о нас позаботятся специалисты. Но даже слепой и глухой понял бы, что это — тюрьма. Нас использовали, как подопытных насекомых. Обкалывали препаратами, от которых васпы бились в припадках. От которых покрывалась волдырями и слезала кожа. От которых васпы превращались в бессмысленные овощи. Я знаю, что некоторых насильно привязывали к людям — проводили переливание и наблюдали: какие перемены произойдут с людьми? Какие — с васпами? Договор на крови, запрещенный Уставом, оказался тоже придуман людьми для того, чтобы контролировать нас, чтобы превращать нас в послушных солдат.

Я не говорю Иржи, что понимаю его, хотя знаю об этом не понаслышке. Когда-то между мной и Торием также был заключен договор на крови, и я на себе испытал последствия такого симбиоза. Мне повезло, что кратковременное перерождение в зверя отчасти разрушило этот договор — иначе я до сих пор зависел бы от жизни одного-единственного человека. Когда умирает хозяин — умирает и паразит.

— Они хотят продолжить эксперимент с того места, где он оборвался много лет назад, — предполагаю я. — Каждый из нас должен быть оружием, вложенным в руку человека.

— Такая участь обошла меня стороной, — говорит Иржи. — На мне проводили только испытания препарата АТ-3075. Это не больнее, чем пытки сержантов, но куда полезнее их. Я понял, как настраиваться на всех васпов в общем и на каждого в отдельности. Даже научился включать этот режим и не терять сознание, находясь под воздействием 'усилителя'. И когда я научился этому — я сбежал.

Мне хочется спросить его — как? Но я проглатываю любопытство и спрашиваю другое:

— Тебя выслеживали?

— Пытались, — отвечает Иржи. — Но на момент моего побега в лаборатории вспыхнуло небольшое восстание. Морташу пришлось заняться куда более важными делами. А я умело замел следы. Я подстроил пожар. А потом ушел к людям. Не бойся, сейчас за мной нет хвоста. Иначе я бы его учуял.

В этом я не сомневаюсь. Мне кажется, его способности слухача распространяются не только на васпов.

— Ты слышал когда-нибудь о проекте 'Ферзь'? — вдруг спрашивает Музыкант.

Я удивленно приподнимаю бровь и отвечаю:

— Никогда.

Иржи думает, обкусывает ноготь на большом пальце. Потом говорит снова:

— Я подслушал разговор перед побегом. Важное дело, на которое переключился Шестой отдел... оно связано с этим проектом. Я слышал, как Морташ орал на своих подчиненных. Что это супер важно. Что в этот проект вбухана уйма денег. Что Эгерская корпорация разнесет их на клочки, если затраты не окупятся. Так я узнал два важных секрета. Первый — в Дарском эксперименте заинтересовано Эгерское королевство. И второй — этот проект 'Ферзь' был действительно многообещающим, — Иржи хмурится и прежде, чем я успеваю что-то спросить, понизив голос, говорит: — Я понял, они создавали резервную станцию на случай гибели Королевы. Станцию, которую полностью могли бы контролировать, и через которую могли бы контролировать всех васпов. Ты понимаешь, что это значит?

Я понимаю. И от понимания ситуации мне становится не по себе. Если эта 'резервная станция' действительно существует, если заказ на нее поступил от Эгерского королевства, значит — будет новая война и новые жертвы. Значит, васпы снова будут рабами, как только кто-то извне включит передатчик и заполнит нашу внутреннюю пустоту. И время потечет назад. И не сбудутся мечты о собственном доме и теплой постели. И не будет женщины, целующей в щеку. И все жертвы окажутся напрасными, потому что мы станем только оружием — без мыслей и без души. Но я беру себя в руки и говорю как можно более спокойно, стараясь унять дрожь в голосе:

— Из твоих слов следует, что Шестой отдел не в курсе, где этот проект 'Ферзь' теперь.

— И это радует, — с видимым облегчением кивает Иржи. — Пока он потерян, нам не о чем волноваться. Но даже если его найдут — мы придумаем, как поставить заглушки.

Я глубоко вздыхаю и внутренне соглашаюсь с ним, а вслух говорю:

— Тогда приступим к делу. Предположим, мы будем посылать отсюда кодированный сигнал. Ты можешь усилить его и передать другим васпам?

— Для этого я здесь, — серьезно отвечает Иржи.

— А какова зона покрытия?

Он что-то прикидывает, просчитывает на пальцах, наконец, отвечает:

— При хорошем раскладе добью до Выгжела.

Я присвистываю от удивления:

— Это добрая половина Дара!

— Если на востоке окажутся наши сторонники, то можно передать и дальше. Я разработал несколько шифров, пока был в дороге. Даже если их уловят люди, то вряд ли поймут. А если поймут — не смогут использовать. Мы будем посылать низкочастотные сигналы. Возможно, на частоте около семи или даже пяти Герц. У перехватчиков головы лопнут прежде, чем они расшифруют код.

Мы снова смеемся, но теперь с облегчением. На душе становится светло и радостно. Видимо, так бывает всегда, когда на горизонте забрезжит надежда.

* * *

Что я знаю о Музыканте теперь? На телешоу Хлоя сказала, что он живет в деревне, сочиняет свои сюиты, играет на рояле и преподает уроки музыки сельским детям. Я думаю, он чувствует себя куда счастливее, чем если бы до конца жизни остался радиопередатчиком. И это — его собственный маленький приз за все, что он сделал для васпов в Поморе.

Они действительно начали приходить к нам.

Отрядами и поодиночке. Усталые и озлобленные. Обреченные и все еще хранящие надежду.

Основная проблема состояла в том, что передача была не направленной, а широковещательной. И если, используя 'усилитель', Музыкант сгенерировал канал, который из-за своих свойств позволял почти безопасно передавать данные — а именно, позволял определить, когда происходила прослушка или перехват и в этом случае информация искажалась, — то гарантировать, кто получит информацию — сторонник новых законов или предатель, он не мог. Поэтому шифры обновлялись ежедневно и направляли васпов на мобильные пункты, где дежурили наши часовые. Там, встретив новичка, его 'прощупывали', и если возникало какое-либо подозрение в его честности или становилось ясно, что васпа имел контакты с людьми, то его какое-то время держали в карантине. Всех, кто прошел проверку, мы переправляли на базу — с условием, если и они принимали новые законы.

Торий писал потом в своей статье: 'У васпов появилась новая идеология'.

Это было действительно так. Наверное, Переход оказался новой ступенью Дарского эксперимента, новым витком эволюции нашего общества. Но странное дело — отторжения эти мысли не вызывали. Мы жили надеждой. Мы ждали обновления. И мы в какой-то степени были счастливы.

Труднее, конечно, претворить эту идеологию в жизнь.

Васпы никогда не были ни земледельцами, ни скотоводами. Наш паразитический образ жизни всегда вызывал у людей презрение. А теперь пришло время перемен, пришла пора доказать, что мы тоже чего-то стоим. И вот как раз это оказалось непросто.

Попробуй что-то доказать тем, кто боится тебя, кто готов изрешетить тебя пулями или снести голову топором, даже не начав диалога. И здесь нам сослужил службу опыт, полученный в деревне Есенка.

Я благодарен Буну, и старосте Захару, и другим жителям деревни, что они не держали на нас зла. Более того, я убежден: молва о том, что навь помогла отвести реку в новое русло, прошла по близлежащим деревням быстрее, чем слухи о последующих за этим смертях. Горевать селяне предпочли тихо, не вынося сор за околицу. А вот радостную новость распространили далеко по округе. И люди не трогали наши отряды, стоило только услышать пароль: 'Мы от командира Буна'.

Я ревновал, конечно. Но терпеливо ждал, когда вместо 'командира Буна' начнут говорить 'командира Яна'.

Как оказалось, ждать оставалось недолго.

Первой ласточкой оказался наш собственный дезертир, имя которого я называть не стану — его показания полностью запротоколированы и подшиты к обвинительному заключению всех причастных к работе Шестого отдела. Сам рядовой вместе с другими васпами совершил Переход, с честью выдержал испытание Селиверстова и теперь полностью реабилитирован перед обществом (в том числе, перед обществом васпов). Я буду называть его рядовым Н. Вторая история — о нем.

История рядового Н.

— Сид сказал: давай сбежим! И мы сбежали, — Н. смотрит перепуганными глазами, словно его уже волокут на дыбу. — Я не хотел, клянусь Королевой! — с жаром оправдывается он. — Господин Рон хорошо о нас заботился. Я понимал, что это все временно... ну, что нет жратвы и дома, — Н. втягивает голову в тощие плечи и становится похож на ощипанного птенца. — Но Сид звеньевой и старше. Ему я тоже верил.

Н. служил под командованием преторианца Рона и сбежал в ночь после его смерти. Меня он боится, как огня, но понимает, что лучше говорить, чем молчать. И он говорит — сбивчиво, немного заикаясь, пытаясь выгородить себя... а кто бы на его месте не делал так же?

— Я не стрелял в господина Рона! — говорит Н., и его губы начинают трястись. — И Сид не стрелял. Но он знал, что готовится бунт.

— И ты знал, — говорю я, скорее утверждая, чем спрашивая.

Н. нервничает, теребит ремень, его взгляд бегает по бункеру, по обшарпанному столу, по сырым стенам с отслоившейся штукатуркой.

— Да, — наконец, сдавленно отвечает он.

— Почему скрыл?

Н. вздрагивает. По шее катится пот, но он не решается вытереться, стоит — руки вытягивает по швам, в глаза не смотрит, бормочет:

— Старшие угрожали. Сказали: вякнешь — прирежем.

— Испугался, значит? — ухмыляюсь.

Его ощутимо колотит. Я наблюдаю, неподвижно сидя на стуле, между коленями зажат стек, ладони лежат на рукояти. Н. понимает, что я могу убить его прямо сейчас. Страх перед преторианцами, выпестованный за несколько лет обучения, крепко держит его за горло. Он задыхается, он понимает, что грозит ему за дезертирство. Он понимал это с самого начала, как только пришел в Помор... но ведь все-таки пришел. И остался.

— Я смалодушничал, — выдыхает Н.

Словечко явно из лексикона людей. Васпы не говорят так, потому что не имеют души. И не признаются в страхе.

— Допустим, — цежу сквозь зубы. — Дальше.

Н. шмыгает носом и продолжает:

— Сид дал мне листовку. Там было написано: действительна как пропуск для перехода в Шестой отдел. Вторую взял себе. Он сказал, что когда мы попадем к пану Морташу, там будет много еды и женщин, и можно будет делать все, как раньше. Жить, как раньше.

— Откуда Сиду знать? — перебиваю я.

Н. нервно передергивает плечами.

— Не знаю. Сид сказал, что слышал от сержанта Рода. А тот — от кого-то еще. Сержант Род тоже хотел перейти. Говорил, что так сделали многие сержанты.

— Сержант Род мертв, — жестко произношу я.

Н. приоткрывает рот и впервые смотрит мне в глаза — со смешанным чувством страха и обожания. Этот взгляд выдает раба. Он неприятен мне. Наверное, потому что я сам долгое время был рабом.

— Расскажи, как ты оказался у людей, — требую я.

Н. снова отводит взгляд и рассказывает:

— Мы вышли на них не сразу. Сутки блуждали по тайге. Голодали. Втайне от Сида я съел последний кусок сахара. За это он меня побил. Тогда я подумал, что сбежать было плохой идеей. Но Сид сказал, что возвращаться поздно. Что господа преторианцы нас убьют. И мы шли дальше. И на второй день вышли на лагерь людей, — Н. делает глотательное движение, словно вставшая поперек горла крошка мешает ему говорить. Когда он продолжает, голос становится сиплым и ломающимся: — Мы бросили на землю оружие. Подняли руки. И держали листовки, как белый флаг. И повторяли: мы не причиним вам вреда! Мы не причиним вам вреда! Сдаемся! Люди выстрелили — но только под ноги. Наверное, чтобы напугать или показать, что настроены серьезно. Мы с Сидом встали на колени. Они подбежали и заломили нам руки. Потом приставили к затылкам автоматы и быстро обыскали. А я все это время стоял на коленях и думал: убьют или нет? Конечно, они не убили. Рывком подняли с земли, и повели в лагерь, как пленных, — Н. молчит, вздыхает, потом добавляет: — Мы оказались не первыми.

— Сколько дезертиров было в лагере?

— В нашем около шести, — отвечает Н. — Нас накормили. Потом завязали глаза и куда-то повезли. Везли долго. Не знаю, сколько. Нам что-то подмешали в еду, и мы уснули. А когда проснулись — оказались на базе.

— Координаты? — требую я.

Н. смотрит на карту, развернутую на моем столе. Думает долго, шевелит губами.

— Это недалеко от Нордара, — наконец, говорит он. — Возможно, пригород. База была поделена на несколько частей. В одной работали люди. В другой располагались ангары и склады. Еще одна часть была огорожена забором и колючей проволокой. Как раз туда нас и повезли. Расселили по казармам. Солдаты жили в общих. Сержантам предоставили отдельные комнаты.

— Каково общее количество васпов на базе?

— Больше сотни, — уверенно говорит Н. — Из них треть — сержанты. Преторианцев не видел. Хотя говорили, что они тоже есть. Нам дали время, чтобы привыкнуть. Но привыкать особо было не к чему. Жизнь на базе не отличалась от жизни в Улье. Разве что людей было больше и кормили куда лучше. И дали чистую одежду. Я впервые за долгое время наелся до отвала и уснул счастливым, — в голосе Н. появляются мечтательные нотки, и он трясет головой, словно пытается вытрясти все воспоминания, касающиеся его пребывания на базе Морташа. — Я пробыл там всего несколько дней. Все это время мы тренировались. Или играли в карты. На деньги. Нас научили люди. Вы знаете, господин преторианец, что такое — деньги?

Он приподнимает брови. Мне чудится снисходительная усмешка на его губах, но я игнорирую выпад и отвечаю спокойно:

— Знаю.

И на тот момент, действительно, знал. Я раньше, чем другие васпы, познакомился с миром людей. И хорошо помнил слова ополченцев: 'За голову каждого васпы по десять крон пан Морташ дает. И по двадцать — за каждого господина офицера'.

Н. перестает усмехаться и произносит в сторону, словно нехотя:

— В мире людей деньги значат многое. У кого много денег — у того много власти. Я слышал, так пан Морташ и стал хозяином Дара.

— Ты его видел?

Н. дергает щекой и виновато улыбается, мнется прежде, чем заговорить снова:

— Видел. А как же. Это была очень важная часть. Сержанты выгнали нас рано утром. Выстроили на плацу. Мы стояли так близко друг к другу, что слышали, как бьются сердца соседей. Люди тоже ждали. И тоже волновались. И все смотрели на небо. А потом прилетел вертолет, — Н. ежится, проводит кончиком языка по губам. Он тщательно подбирает слова, и речь становится отрывистой, сбивчивой. — Прилетел. Военные сразу наизготовку. Орали: равняйсь! А куда еще ровнее? — Н. нервно усмехается. — Потом подвели трап. Потом он вышел.

Н. сглатывает. Молчит, смущенно крутит пуговицу на гимнастерке. Я его не подгоняю. Жду. И он продолжает:

— Было такое чувство... как будто ждали по меньшей мере Королеву. Когда увидели его... все внутри перевернулось. Хотя на вид обычный человек. Но очень много вокруг шумихи. Военные окружали его, как рой — матку. С трапа он не спустился. Так, на трапе, его и провезли по плацу. А он стоял только и рукой махал. И улыбался.

— А ты? — спрашиваю.

И ощущаю, как колется под ребрами. Это гложет тоска по хозяину. Моя пустующая конура. Погасший фонарь, на свет которого я летел когда-то, не думая о том, что могу опалить себе крылья.

— А я... я кричал, — хрипло отвечает Н. — Приветствовал его. Начали сержанты. Потом подхватили все. Аве морте! Такие слова мы выкрикивали. Я не знаю, что они означают. Но... — Н. подносит дрожащую ладонь ко лбу, вытирает испарину и добавляет совершенно севшим голосом: — мне нравилось произносить их.

— Морташ отправил вас на задание? — спрашиваю я, как только Н. смолкает. Мне становится не по себе от его тона, от мечтательного блеска в глазах, от нервной улыбочки.

— Не сразу, — мотает головой Н. — Сначала он произнес речь. Говорил, что ценит наш выбор. Что горд видеть в своем лагере профессиональных воинов. Обещал славу, почет, женщин... и деньги. А в честь своего приезда дозволил пировать всю ночь. За это мы прокричали ему троекратное: аве!

Наверное, на моем лице явно отражается презрение, и Н. смущается, яростно выкручивает пуговицу, а потом продолжает быстро, словно хочет разом со всем покончить:

— Нас было десять. И одиннадцатый — сержант. Я сначала подумал, почему не видел его раньше? В лагере? Почему из всего отряда был знаком только с тремя? Потом понял. Васпов было четверо. Включая меня. Остальные — люди в форме васпов.

Н. распахивает глаза и снова смотрит на меня в упор, словно спрашивает: 'Каково, а? Видано ли такое?' И ожидает реакции. Так и не дождавшись, Н. облизывает губы и сипит:

— Сержант... то есть человек в форме сержанта смеялся и говорил, что так надо. Потом нас повезли к поселению, где по сводкам разведки засели ополченцы. Сержант раздал инструкции. За убитого ополченца пан Морташ выдаст по пять крон. Если встретятся васпы — их надо переманить на нашу сторону. Если не получится — за убитого рядового получишь десять крон. За господина преторианца — двадцать.

— Стандартный прейскурант, — бормочу я и ухмыляюсь.

Н. отшатывается, губы его дрожат.

— Я васпов не убивал! — быстро говорит он.

— А людей?

— Людей... да, — признается Н. и голос ломается. — Сначала шла перестрелка. Мы были хорошо вооружены. Куда лучше ополченцев. Сопротивление сломили быстро. Я только одного не понимал: почему люди убивали своих же? Ведь ополченцы тоже выполняли распоряжения пана Морташа, и тоже ловили васпов. А то, что мы делали... — Н. облизывает губы, — это очень походило на обычные рейды васпов, когда еще была жива Королева. Мы подожгли несколько домов. Из них начали выскакивать женщины и дети. Один из военных, переодетый васпой, схватил красивую девушку с длинной черной косой и толкнул Сиду. Спросил: хочешь? Сид хотел, конечно. А я позавидовал ему, потому что у меня тоже давно не было женщины. Я сказал, что тоже хочу. Сержант засмеялся и сказал: устроим аукцион. И подал знак привести пленных. Сержант сказал: пытайте! У кого дольше продержится — тот и выиграл. Тогда я схватил пленного за волосы и отрезал ему ухо, — Н. дышит тяжело, ворот гимнастерки темнеет от пота, и он спешит продолжить: — Это было как соревнование. Мы быстро вошли в раж. Я не хотел уступать Сиду. Я делал так, как учил меня наставник. Я резал его долго. Старался, чтобы он не потерял сознание. Поэтому начал с ног и рук. Загонял щепы под ногти. Ломал пальцы. Вырвал ему зубы. Глаза и язык не вырезал долго. Не хотел, чтобы он захлебнулся кровью. И он видел все. Все, что я делаю с ним, — голос Н. крепнет, губы слегка искривляются в улыбке, и я понимаю, что в какой-то степени он гордится этим. И от этих откровений почему-то становится не по себе. Волосы встают дыбом, и накатывает тошнота, словно я сам никогда не делал того же. — Пленник долго держался, — между тем, продолжает Н., не замечая гримасы отвращения на моем лице. — Жители деревни рвались на помощь. В них палили. Люди так кричали... Кричали и пленные, и женщины, и те, переодетые, когда подошли к нам. Кого-то стошнило. Потом пришел сержант, — Н. вздыхает с сожалением. — Он тоже сначала отшатнулся. А потом сплюнул и выругался. Сказал: чертовы выродки! Я понял, что это про нас. Сид посмотрел с недовольством. Тогда сержант похлопал его по плечу и сказал: ладно, сынки, девка ваша.

— Что делали переодетые люди? — перебиваю его.

— Грабили, — с готовностью отвечает Н. — Угрожали выжившим.

— А всю грязную работу делали васпы? — тихо произношу я.

Н. вздрагивает, кивает согласно.

— Потом я понял, — говорит он. — Почему люди переоделись в форму васпов. Почему жгли дома. Почему позволяли нам пытать и убивать ополченцев. Почему разрешили... использовать... ту девушку... — Н. начинает запинаться. — Игра на публику. Такие слова я услышал потом от сержанта. И меня как по голове ударило! — Н. сжимает потные кулаки. — Им надо, чтобы в васпах видели только монстров! — выпаливает он. — Только убийц и насильников! Только зверей, которых надо держать на цепи... или уничтожать.

Он заглядывает мне в лицо, словно ожидает ободрения. Но я отворачиваюсь и стискиваю зубы. Одобрения не будет. И прощения тоже. По крайней мере, не сейчас.

— Дальше, — бросаю сухо.

— Дальше мы вернулись на базу, — доносится срывающийся голос Н. — В казарме я рассказал, что делали в поселении. А другие васпы смеялись и говорили, что все нормально. Что скоро будет по-прежнему. Только вместо Королевы будет Король. И за эту вылазку мне дали денег. И я расплатился с карточным долгом, — Н. делает паузу, сглатывает судорожно и добавляет: — А потом Сид пропал.

Он еще какое-то время молчит, ожидая моей реакции. Но, так и не получив ее, продолжает:

— Наутро его не оказалось в казарме. И еще двух солдат. Я спросил у сержанта... у настоящего сержанта. А он отвесил мне подзатыльник и крикнул, чтобы я не болтал ерунды. И не совал нос, куда не следует. Тогда я решил, что Сида просто отправили на очередное задание. А другие васпы сказали, что это нормально. Что время от времени васпов переводят с одной базы на другую. Потому что ополченцев много по всему Дару. И других васпов, не перешедших на сторону пана Морташа, тоже. Я только через несколько дней узнал, что на самом деле произошло. Тогда я и решился на побег.

Я, наконец, удостаиваю его взглядом. Н. трясется, как осина на ветру. Глаза безумные и влажные — вот-вот заплачет. Я впервые вижу, как плачут васпы. Не неофиты — переродившиеся солдаты, прошедшие пытки, инициацию, смерть.

Неприятное зрелище.

— Сержант сказал мне: есть работа, — лепечет Н. — Я подумал, что снова будет задание. Но вместо оружия мне выдали швабру и ведро и сказали: пойдешь убирать лабораторию. А что увидишь — о том молчи. И пообещали мне денег. К тому времени я проиграл еще немного. И деньги мне были нужны. Хотя в город нас все равно не пускали. И, как я понял потом, не собирались выпускать. В общем, меня провезли через всю территорию на другую часть базы, где работали люди. Туда заводили только по специальным пропускам. Так я попал в лабораторию, — Н. часто моргает, трет дрожащими пальцами уголки глаз. — Там было много людей. И много техники. Меня пустили только в виварий. Так люди называли это место. Я понял, что там находятся подопытные животные и сразу увидел клетки. Много клеток. Только там были не животные, — Н. крутит головой и понижает голос. — Там были васпы, — он всхлипывает и продолжает: — Я сразу вспомнил свое обучение в Улье. Тренажерные залы и пыточные. Полы здесь были грязными и липкими от испражнений. А сами васпы валялись прямо в них. Они что-то мычали, пускали слюни. Кто-то бился в припадках. Кто-то лежал без движения и напоминал мешок мяса. В одной из клеток лежал и Сид, — Н. вытирает глаза тыльной стороной ладони. — Я едва узнал. Его лицо было покрыто волдырями, которые лопались и истекали чем-то мутным. Его руки... они когда-то были руками, а теперь походили на увеличенные тараканьи лапы. Он перебирал ими, как будто ловил кого-то невидимого. Меня он не узнал...

— Морташ проводит эксперименты, — устало говорю я.

— Наверняка, — отвечает Н. — Но кто бы отчитывался перед васпой? Мне сразу сказали: или я молчу и получаю деньги, или окажусь на месте одного из них. Я смолчал и получил деньги. Но когда вернулся в казарму, понял, что оказаться на месте одного из них могу в любой момент. Независимо от того, насколько хорошо я буду служить пану Морташу. И насколько долго молчать, — Н. вскидывает влажные глаза и повторяет с отчаянием: — Понимаете? В любой момент! Я не хотел для себя такого будущего.

— А что хотел?

Н. снова отводит глаза. Его губы трясутся, плечи горбятся, взгляд блуждает по бункеру.

— Хотел жить, — отвечает он. — И сейчас хочу. Поэтому сбежал на следующем же задании. И пришел сюда.

Н. тяжело дышит. Я знаю, о чем он думает. На что надеется. Он хочет сладкой и беззаботной жизни под пятой нового Короля. Он мечтает о новых набегах на деревни, о женщинах, покорных его воле, о крови, омывающей раны. Он ждет этого от меня... и ошибается.

— В Поморе больше не действуют прежние правила, — произношу вслух.

— Я знаю, — шепотом откликается Н.

Конечно, знает. Иначе бы его не привели с мобильного пункта на основную базу. Если бы дежурный усомнился в его честности — рядового Н. расстреляли бы на месте. И я повторяю то, что уже говорил ему дежурный. Говорю о первом законе Устава. Говорю о том, что наряду с убийством теперь запрещено и всякое насилие, в том числе, и над женщинами.

Н. слушает, дрожит, и кивает при каждом моем слове. И когда я спрашиваю, готов ли он к этому, его лицо становится серым, как тающий снег, а гимнастерка промокает насквозь. Но Н. собирается с духом и шепчет:

— Я... попробую...

На однозначном ответе я не настаиваю. На тот момент достаточно и такого.

* * *

Следующую неделю Н. провел на гауптвахте.

Новый Устав запрещал насилие в отношении людей, но не васпов. Я не мог сразу простить предателя — за ослушанием неизменно следовало наказание. Я не мог поручиться, что он не предаст снова — профилактические меры были неизбежны. Рядовой Н. не возражал. Он знал с самого начала, на что идет. И все же, это был для него лучший выход, чем превратиться в 'овощ' в одной из лабораторий Морташа. Спустя неделю мне доложили, что Н. все выдержал и отныне принят в наши ряды. Когда я вновь встретил его, он все еще выглядел изможденным и худым, с едва подживающими кровоподтеками на лице. Но теперь в его взгляде не было подобострастия. Он вел себя спокойно и сдержанно, и мне хочется верить, что именно тут, в Поморе, за эту неделю он обдумал больше, чем за всю прежнюю жизнь. И прошел с нами путь до конца, чему я втайне горжусь.

Я также горжусь, что Н. оказался не последним предателем, который покинул Шестой отдел и присоединился к нам. А это значит, до васпов удалось достучаться. Теперь дело оставалось за людьми.

Что происходило в мире, я узнал от журналистки.

Ядвига Граевская — я запомнил ее имя (тем легче, что до сих пор храню эти газеты). Первая вырезка — репортаж с открытия стелы на месте железнодорожной катастрофы, унесшей около пятидесяти жизней.

Именно о расследовании панны Граевской — моя третья и последняя история.

Лев пожирающий

Они идут и идут...

Кладут гвоздики к подножию скромной стелы на четыреста втором километре железнодорожной ветки 'Дербенд — Преслава'. Зажигают свечи. Рано постаревшая женщина в черном платке. Ребенок, осиротевший в неполные четыре года. Пожилая пара с венком из искусственных лилий.

Ветер рвет одежды, а дождь — бьет наотмашь. Но что значат удары непогоды по сравнению с потерей близких, родных, друзей, погибших в одночасье? Погибших только потому, что кому-то захотелось поиграть в творца?

Свеча на ветру

Памятная стела — это всё, чем правительство 'рассчиталось' с жертвами ужасной катастрофы. Фотографии, сделанные на месте происшествия, до сих пор повергают в шок. Искореженный металл и искореженные жизни — вот истинная плата за самонадеянность новоявленных творцов.

Власть имущие как всегда отбивались невнятными эвфемизмами — 'человеческий фактор', 'поезд сошёл с рельсов по вине нетрезвого стрелочника', 'виновные будут наказаны'. Лгали беззастенчиво, прекрасно понимая, что лгут. Выразили сухие соболезнования. И не заплатили ни кроны компенсации.

Хотя, что может компенсировать жизнь?

Рано постаревшая женщина прикрывает ладонями свечной фитиль, приговаривает: 'Погори, милая! За сыночка моего! За мужа! Погори!'

А я гляжу на неё и думаю: память, как свечу на ветру — легко затушить. Но мы, выжившие, должны сберечь ее, потому что несем ответственность — перед обществом и собой...

Чем дальше в лес

На снимках можно видеть: эшелон красного креста; эскадрилья военных вертолетов; чьи-то причудливые следы на снегу, уходящие далеко в лес; поваленные деревья и какая-то огромная размытая фигура на горизонте...

Фотограф сумел снять немногое, но благодаря его фотографиями и свидетельствам очевидцам мы теперь можем знать правду.

Следы приводят меня в Центральный госпиталь. Оттуда — в Институт Нового мира. Табличка на двери поблёскивает золотом. Кафедра биологии и антропологии. Профессор Виктор Торий. И я переношусь на много лет назад, вновь чувствую себя студенткой, словно за дверью — мой экзаменатор. Но сегодня роли меняются.

К нашей встрече Торий не готов, но на интервью согласился. В том числе, дал разрешение на публикацию, со ссылкой на источник.

Четыре рыжее

На этой рулетке красный сектор побледнел от постоянного использования и стал рыжим.

Они играли по-крупному. На очень большие деньги. Настолько большие, что человеческие жизни стали разменными фишками в этом казино.

То, что рассказал профессор Торий, повергало в ужас и потрясало своей бесчеловечностью. Превратить в испытательный полигон целую область, более известную в народе, как 'Дар', — для этого нужно обладать совершенным отточенным цинизмом и ощущать полную безнаказанность.

Пухлая папка с номером 'Четыре', бредущий через лес Зверь, горящие села... и снова перед глазами — горы искорежённого металла, изломанные тела.

— Васпы, — говорит Торий и это слово в его устах звучит, как объяснение всему. Оно и есть — объяснение, единственное и окончательное. — Они вовсе не легенда. Дарский эксперимент начался около ста лет назад и длится до сих пор. Только происходит теперь не в лаборатории, а в полевых условиях. Вы знаете, что такое сплайсинг? Это частичное внедрение генов, их сращивание и перегруппировка. Например, в ДНК-цепочку эмбриона свиньи можно внедрить ген зеленого флуоресцентного белка, позаимствованного у флуоресцирующей медузы. И мы получим трансгенных флуоресцентных свиней. Для того чтобы вывести васпов, внедрялись гены насекомых. Только здесь основной целью было получение определенных поведенческих характеристик. Васпы были выведены, как идеально послушные солдаты с выключенным инстинктом самосохранения, а, следовательно, и страха.

— Вы ведь имели контакт с одним из них, насколько я знаю?

— Да. Это случилось во время четвертой экспедиции в Дар. Мы искали доказательства существования васпов. И мы их нашли.

— Но сначала вы все отрицали. Почему?

— Банальная самонадеянность. Можно даже сказать, халатность. Хотелось все проверить самому, прежде чем являть открытие миру. Теперь понимаю, что это было ошибкой. С другой стороны, случись все иначе, я бы не узнал о Дарском эксперименте.

— Вы принимали в нем участие?

— Не осознавая того. Сначала я контактировал с васпой. 'Договор' — так он назвал это. На деле это что-то вроде переливания крови. Васпа не мог объяснить, почему выбрал именно меня. Я узнал причину гораздо позже — у нас банально совпали группа крови и резус-фактор. Поэтому симбиоз стал возможен.

— Это как-то повлияло на вас?

— Безусловно. Положительными моментами можно назвать временную регенерацию тканей, усиленный иммунитет, проявления интуиции. Отрицательными — не знаю, как это объяснить научно, но в какой-то степени ты просто перенимаешь часть чужой личности, его воспоминания, его эмоциональные реакции. Главное, я узнал, как становятся васпами. Этот процесс зиждется на крови, на сломанных судьбах детей, которых насильно превращают в монстров.

— Расскажите подробнее об эксперименте 'Четыре'.

— Он не был доведен до конца. Васпа, привезенный мной в Дербенд, прошел некоторую трансформацию, в результате которой его заключили в искусственно выращенный экзоскелет, была нарощена мышечная масса и проведена сеть нервных окончаний. Но эксперимент оказался нестабилен, главным образом, из-за моего вмешательства и моего донорского ДНК в его организме.

— Каковы были цели всех этих манипуляций?

— Процедуру финансировала Эгерская корпорация 'Форсса'. Так что цель ее одна — развитие новых биотехнологий для диверсии, террора... возможно, и развязывания новой войны. Имен я по понятным причинам назвать не могу. Но теперь они изо всех сил пытаются уничтожить деяние рук своих. Замести следы: бомбят Ульи, отлавливают выживших васпов, возвращают их в лаборатории, где проводят над ними бесчеловечные опыты.

Он передает мне архив — заметки, фотографии и протоколы. И теперь мне осталось только предать их широкой огласке. Кто-то должен открыть правду первым. Кто-то должен остановить игру.

Прожженное брюхо

Semper percutiatur leo vorans — говорили древние. Лев пожирающий да будет поражаем.

Сожранное солнце обязательно прожжёт ему брюхо и вырвется наружу. И непременно высветит все тёмные делишки диссидентов, предателей, толстосумов — всех, кто разменял человеческие судьбы на фишки. Но все они, поставив на четыре рыжее — проиграли. Потому что покров сорван, и тайна явлена миру. И мёртвые теперь заговорят.

Ядвига Граевская.

Независимая газета 'Правда'.

* * *

Стоит ли говорить, что экспериментом 'Четыре' был я сам? Я, эксперимент, был в одной упряжке с ними, экспериментаторами. И на чьи плечи вина давила сильнее? Их судили. А я...

Торий считает, что я был наказан достаточно — за всю свою бытность васпой.

Я же считаю, достаточно никогда не будет.

* * *

Мертвые действительно заговорили.

Вторая газетная вырезка — мое собственное интервью. Там же напечатана моя первая фотография — настороженный, небритый и хмурый, с опущенным взглядом. А рядом — панна Граевская, коротко стриженная, решительная, с родинкой на щеке, держит в руках диктофон.

Я до сих пор задаюсь вопросом, почему первым журналистом, решившимся приехать в Дар, к васпам, оказалась женщина? Должно быть, мир действительно поменялся (иногда хочется написать — сошел с ума).

Мы встретились на нейтральной территории, на одном из мобильных пунктов недалеко от Помора. Встречу организовал Иржи, а на него, как на нашего связиста, вышел Торий. Особого желания встречаться с журналистами у меня не было. Но Торий сказал: 'Надо!'. И его поддержали Иржи, Пол и Расс. Они-то и сопроводили меня к месту встречи. И поддержка не оказалась лишней. Панну Граевскую тоже сопровождали двое вооруженных людей и фотограф. В такой теплой компании и произошел наш краткий диалог.

Интервью панны Граевской

Корр.: Васпы всегда были чем-то между суеверием и мифом. Что подвигло вас, наконец, открыться людям?

Ян: А вы считаете, у нас был другой выход? Наша Королева погибла. Наши Ульи разрушены. Нас преследуют, убивают, мучают в лабораториях. Но мы такие же разумные существа, как и люди. Мы были когда-то людьми.

Корр.: Вы хотите снова ими стать?

Ян: Мы хотим стать равными им.

Корр.: Чего вы ждете от такого равенства?

Ян: Мы хотим иметь право выбора. Делать то, что нравится нам. Жить там, где нравится нам. Просто жить. И хотим, чтобы наши пожелания учитывали и уважали.

Корр.: В обществе людей существует определенный свод правил, с которыми необходимо считаться. Например, убийство — это преступление и подлежит строгому наказанию. Как вы к этому относитесь?

Ян: Мы знаем об этом. Наш новый Устав адаптирован к человеческим законам. Например, мы отказались от убийства. Нам надоела война. Мы хотим жить в мире.

Корр.: Чем вы можете доказать свою лояльность к людям?

Ян: Тем, что не убили вас сейчас *смеется* На самом деле, мы стараемся влиться в человеческое общество. Мы лечим больных и помогаем немощным. Спросите в деревне Есенка — мы отвели реку в новое русло. Спросите в Малых Овражках — мы остановили лесной пожар.

Корр.: Благодарю, я обязательно побеседую с очевидцами. Но люди пока не готовы вас принять. Считается, что у вас превалируют хищнические инстинкты. Если будут разработаны медицинские и адаптационные программы, вы будете готовы принять их?

Ян: Мы готовы. Мы сделаем все, если это не будет угрожать нашей жизни.

Корр.: И напоследок вопросы личного характера. Скажите, в вашей жизни есть поступок, который вы хотели бы забыть?

Ян: Да. Первое убийство.

Корр.: Бывало ли вам страшно?

Ян: Нам страшно сейчас. Любые перемены пугают. Но мы готовы к ним.

Корр.: Вы лично?

Ян: Я в том числе.

Корр.: Хорошо. Тогда последний вопрос. Если бы жизнь повернулась вспять, и вы бы вновь оказались перед васпами, захватывающими вашу деревню, то — зная теперь, что вас ждёт, — снова сделали бы тот же выбор?

Ян: *пауза* Да. Безусловно. Я сделал бы.

Корр.: Почему?

Ян: Насекомые летят на свет. Кто-то должен был вспыхнуть для них.

22 апреля (среда)

Во время утренней пробежки я размышляю над всем, что написал за последние дни. И особенно — над интервью с панной Граевской. В какой-то степени я сказал ей то, что она ожидала услышать. Люди ждали подтверждения, что васпы безобидны, и мы предоставили им эту возможность. Но ключевым моментом для Перехода стали вовсе не наши усилия и не общественные движения, и не акции протеста против деятельности Шестого отдела. Ключевым стал государственный заказ.

Васпы никогда не были бы амнистированы, если бы это не стало выгодно правительству Южноуделья.

Всегда проще отвести внимание общественности от проблем внутренних, сконцентрировавших на проблемах внешних. Видано ли дело? На территории Южноуделья вражеская корпорация много лет вела тайные разработки! И над кем ставились эти чудовищные эксперименты? Над самой незащищенной прослойкой южноудельских граждан — над детьми! Скандал! Эта новость прокатилась по всей стране со скоростью лавины. Она же и стала решающей.

Сработали быстро.

Сошка помельче попала под трибунал. Рыбка покрупнее (вроде Морташа) сумела сорваться с крючка. Героев назначили быстро — ими стали идеалисты-ученые, вроде Тория. А васпы, в числе прочих жителей севера, получили роль жертв.

Ко всему прочему, выяснилось, что Южноуделью пригодятся сильные и неприхотливые работники, которые трудились бы вдвое больше, а получали — вдвое меньше, и не жаловались на судьбу.

Мы и не жалуемся — но лишь до момента, пока наши цели совпадают.

Настораживает другое: сейчас чаша весов склоняется в нашу пользу. Вот только весам свойственно колебаться.

* * *

Я долго не решаюсь продолжить записи. Хожу кругами по квартире, как запертый в клетку зверь. Курю. На улицу не показываюсь — нет желания ни для встреч, ни для разговоров. Моя скорлупа когда-то дала трещину, а теперь разваливается на части. И все, копившееся внутри — все воспоминания, все сомнения, вся боль — изливаются наружу. И я захлебываюсь ими. Обхожу письменный стол, будто раскрытая тетрадь — мой эшафот, а ручка — нож, которым нужно вскрыть собственную душу (уж лучше б горло).

И все-таки без этой записи история Перехода не будет полной. Я говорю о дне, обведенном в каждом календаре аккуратным красным кружком.

Двадцать шестое октября.

День, когда васпы покинули Дар.

* * *

В Поморе мы провожаем лето и встречаем осень. И вот наступает октябрь.

Леса редеют. С болот наползают туманы. Прихваченная инеем трава хрустит под ногами, будто яичные скорлупки. По вечерам из густой тишины доносится трубный рев — это воет зверь, чьи следы обнаружились на окраине заброшенного города. Иногда мы видим, как в отдалении кренятся и падают молодые сосны, но чудовище ни разу не показывается нам. Возможно, он также, как и Рованьский зверь, не любит мертвечину.

Каждый день прослушиваются новостные каналы. Время от времени приезжают журналисты. Ожидание тянется, будто осенний туман. И мы постепенно свыкаемся с мыслью, что скоро все закончится, и мы покинем Помор, как выросшие птенцы покидают гнезда. И это уже не кажется таким пугающим.

Но лишь до тех пор, пока на связь, наконец, не выходит Торий.

— Трех дней на сборы будет достаточно? — без предисловий спрашивает он.

И вся решимость куда-то улетучивается. Я цепенею, стискиваю пальцами микрофон, и кажется, что между мной и старенькой рацией пролегает пропасть.

Словно я всегда знал, что нужно сделать шаг, но считал, что этот момент настанет нескоро или не настанет никогда. А теперь меня настойчиво подталкивают в спину, и ветер омывает лицо, а впереди — только неизведанная чернота. И где она теперь, эта смелость?

— Хватит... и двух, — наконец, медленно произношу в микрофон.

И не сразу понимаю, что треск в наушниках — это всего лишь доброжелательный смех Тория.

— Двадцать шестое, — говорит он. — Этот день войдет в историю.

Он радостно желает мне удачи и отключается. А я еще какое-то время сижу, уставившись в облупившуюся стену. И нет никаких мыслей. А только одна пустота и ветер. Тогда я зажмуриваюсь и делаю последний шаг.

Мы собираемся на старом аэродроме. Бетонное покрытие давно пошло трещинами и поросло травой. На взлетной полосе ржавеют останки вертолетов. Один из них служит мне трибуной. Я забираюсь на просевшую крышу и опираюсь на стек, как на трость. За бурую щетку леса заваливается солнечный диск. Его лучи, пробиваясь через облачную вуаль, окрашивают мир в медные тона. И взлетно-посадочная полоса тоже кажется покрытой не то ржавчиной, не то кровью — в тон собравшегося роя. Чужие взгляды жалами впиваются в мое лицо. Рой ждет. И я не тяну с речью.

— Васпы! — говорю я. — Солдаты и офицеры! Все, кто выжил после атаки на Ульи. Все, кто прошел через лаборатории. Все, кто впитал в себя яд и смерть. Все, кто явился сейчас в Помор. Нас так долго держали за кирпичной стеной. Нам так долго лгали, что выхода за нее нет. Но каждая стена однажды рушится. И вот настала эпоха перемен. И стало ясно, что мир гораздо больше, чем мы думали. В нем есть место и для нас. Надо только сделать шаг, чтобы переступить порог новой жизни. Один последний шаг после долгого похода, — я беру паузу и обвожу их взглядом. Они молчат. Их лица серьезны. Никто не смеется, никто не сомневается в моих словах — а, значит, я сделал правильный выбор. И продолжаю: — Это был трудный путь. Но мы сделали все возможное, чтобы заслужить награду. Мы знаем, как тяжело даются перемены. Мы проходили науку в пыточных. Мы закалялись в боях. Но мы были достаточно сильны, чтобы сохранить в себе крупицу человечности, когда в нас взращивали зверя. Так будем же сильны, чтобы запереть в себе зверя, когда пришло время вернуться к человечности. Через три дня прилетят вертолеты Красного креста, чтобы доставить нас в Южноуделье. Так придем же к людям с чистыми руками!

Я поднимаю стек. Солнце пляшет на лезвии, истекает медным ядом. Мой маршальский жезл. Мой жертвенный нож. Символ высшей власти и спутник, никогда не покидающий моей руки и хорошо знающий, как оборвать жизнь. Друг, который никогда не подводил меня. Как долго я мечтал о нем. Как бережно хранил...

От прута исходит приятный запах нагретого дерева и меди. Тогда я подношу стек к губам и бережно целую.

— Смерть, — шепчу я, — где твое жало?

И переламываю его через колено.

Над взлетной полосой проносится вздох — будто порыв ветра смахивает с сосновых лап отмершую хвою. Затем воцаряется тишина. Мир смазывается, расплывается пятнами. Медленно разжимаю руки. Обломки стека с глухим стуком падают вниз. И я опускаю веки, чувствуя, как моя внутренняя тьма, вскипев, обжигает роговицу.

Я обещаю себе, что это будет последний раз, когда я предаю друга.

Тогда тишину аэродрома нарушает многократно повторяющийся треск: это следом за мной осы ломают свои ядовитые жала.

* * *

Я ухожу в лес, стараясь остаться незамеченным.

Иду быстро. Кустарники бьют по голенищам сапог. Под подошвами хрустит подлесок и прихваченная изморозью хвоя. Несколько раз я не успеваю увернуться, и ветки наотмашь хлещут по лицу, но это только раззадоривает меня. Я ускоряю шаг и вскоре бегу. И чувствую, как где-то внутри закручивается узел — это натягиваются нити, связывающие меня с прошлым. Задыхаюсь. Делаю последний рывок — и нити лопаются. Хвоя скользит, осыпается под ногами, и я кубарем качусь по земле. И падаю навзничь, раскинув руки по мерзлой траве.

Я лежу на склоне долины, как на краю глиняной крынки. А передо мной разливается настоящая молочная река.

Низина до краев наполнена туманом. Белым и жирным, как сливки. У горизонта он соприкасается с облаками, которые текут лениво и важно, в их животах вызревают осенние дожди. И кажется, что там, за краем, нет больше никакой земли, а только одно бесконечное небо. Словно я уже сделал свой последний шаг в бездну — и теперь лечу, подхваченный воздушным потоком. От этого больно стягивает горло и щиплет глаза. И мыслей никаких нет — их выдувает ветрами.

Слышу шаги позади себя. К запахам мерзлой земли примешивается знакомый сладковатый аромат васпы. Комендант садится чуть дальше меня по склону.

— Здесь красиво, — говорит он. — Хорошее место, чтобы мечтать и думать.

— Я никогда не бывал тут раньше, — отзываюсь и приподнимаюсь на локтях.

— Есть места, которым неважно, когда ты дойдешь до них. Главное — чтобы дошел, — Расс поворачивается ко мне лицом. В его взгляде сквозит то, что люди бы назвали... сочувствием?

— Как ребята? — спрашиваю его.

— Солдаты радуются. Господа преторианцы в печали.

— Да уж какие там господа, — бормочу я. — Мы в одной упряжке. Нет королевы — нет претории.

— Может, и нет, — соглашается Расс.

Он вздыхает, тянется к кобуре и достает пистолет. Вертит его в руках, но с предохранителя не снимает.

— Я не офицер и у меня нет стека, — говорит он. — Но тоже есть ядовитое жало.

Размахивается и швыряет пистолет далеко в белесую мглу — на мгновение стальной корпус вспыхивает медью, будто подмигивает бывшему хозяину.

— Вот теперь мы в одной упряжке, — произносит Расс.

Я слежу, как бездна облизывается облачным языком. Спрашиваю:

— А если люди обманут? Если весь этот Переход — только очередной маневр?

Расс беспечно пожимает плечами.

— Что ж. С верой в сердце умирать легко и не страшно.

Какое-то время мы молчим. Я анализирую все, что когда-либо говорил Торий, что я узнал от журналистов, что услышал по новостным каналам, что передавали наши агенты. Если проект по реабилитации васпов действительно настолько масштабный (и затратный — как уверил меня Виктор), то правительству проще дать нам возможность отработать затраты, чем убить и буквально зарыть деньги в землю. Но от этого менее тревожно не становится.

— Что ты будешь делать у людей? — спрашиваю снова.

— Сочинять стихи, — быстро и уверенно говорит Расс. — Всегда хотел.

Меня разбирает смех, а комендант продолжает:

— Я и фамилию себе придумал. Вэйлин. Это значит — сын волка. Поэтично?

Теперь я уже хохочу в голос. И Расс хохочет вместе со мной. Облачная река густеет. Туман принимает причудливые очертания: вот он собирается в клубы и становится похож на спящего медведя, а вот распадается на лоскуты и это уже не медведь — а парусник. Тогда я думаю, что наша жизнь так же меняет наполнение и форму. Сегодня мы одни — но кто знает, что будет с нами завтра?

Переход — лишь новое перерождение. Возможно, внутренне мы так и застыли каждый в своем коконе. И время покинуть его настало только сейчас.

* * *

Утро двадцать шестого встречает нас изморозью и туманом.

Ночь проходит без сна. Васпы сидят у догорающих костров, потягивают травяной чай. Разговоры не клеятся. Минуты тянутся, как сгущенное молоко. Дозорные на вышке меняются каждый час. И все время от времени с тревогой поглядывают на небо. Там, запутавшись в ветвях, висит плоское солнце, похожее на аппликацию из мокрой бумаги. В лесу стоит настороженная тишина.

Стрелки часов движутся к восьми, когда дозорные докладывают:

— Есть объект!

И тишина лопается, наполняется отдаленным стрекотом, будто с болот поднимается комариный рой. Первый вертолет выныривает из-за острых сосновых верхушек и проплывает над головами, демонстрируя выцветшее брюхо с поджатыми сухими лапками шасси. А я цепенею. Чудится, что не красный крест нанесен на белые бока вертолета, а черно-желтые полосы, и я снова — маленький мальчик с отцовским ножом в руке, беззащитный перед сокрушительной и злой силой, навсегда изменившей мою жизнь.

Я машинально тянусь к кобуре. Васпы подскакивают, повторяют мой жест. А я трезвею. Кричу:

— Не стрелять! Убрать костры! Очистить посадочную полосу!

Вслед за первым вертолетом показываются другие. Они кружат, как стая хищных птиц. Идут на посадку. Гул нарастает. Я запрокидываю голову, и ветер сдувает прилипшие ко лбу пряди. Я пытаюсь разглядеть Тория в одной из кабин. Но лицо заливает облачным молоком, и я почти слепну. Мир закручивается в штопор, земля вибрирует, толкает снизу. Тогда мои ноги подгибаются, и я с размаху падаю на колени. Мир подергивается матовой пленкой, но сквозь нее можно увидеть, как вслед за мной падают на колени васпы, словно подрубленные серпом колосья. Они бросают оружие, сцепляют руки за головой. И люди идут к нам — угольно-черные тени, выступающие из дрожащей мглы. Так, из огня и дыма, наступали на деревню васпы. И в гул вертолетных лопастей, и в треск горящей древесины вплетаются сбивчивые клятвы:

— Мы не причиним вам вреда... мы не причиним вам вреда... сдаемся...

— Вы с ума сошли! Ян! — кричит кто-то.

Я моргаю. Пелена истончается, и нет ни дыма, ни треска огня. А есть только бегущий ко мне Торий.

— Поднимись сейчас же! — сердито требует он. — Что за пресмыкательство?

— Мы безоружны, — бормочу я. — Мы ждали вас...

— Знаю! — несколько раздраженно отвечает Торий. — Прекращай клоунаду и отправляй первую партию! Не до ночи же возиться!

Он грубовато подхватывает меня под локоть, а я вздрагиваю, но с колен поднимаюсь. И следом поднимается весь рой. Я поворачиваюсь к ребятам на ватных ногах, но быстро беру себя в руки, командую:

— Первая группа! Вперед!

Они группируются по отрядам. Сначала идет молодняк — они выглядят немного испуганными, шарахаются, когда волонтеры пытаются помочь забраться в кабины. Преторианцы грубо покрикивают на солдат, но чувствуется, что и им страшно. А меня не покидает ощущение нереальности происходящего. Кажется, что вот-вот люди откроют пулеметный огонь, и воздух наполнится запахами крови, вывороченных внутренностей и смерти. Но рядом стоит Торий и повторяет, как заклинание:

— Все хорошо. Все хорошо.

И у меня нет причин не верить ему.

Последняя партия отправляется уже на закате. Люди спешат — со дня на день ожидается циклон. А пока с северо-запада наползают туманы, и я, сощурившись и привалившись плечом к ржавому боку вертолета, служившему мне некогда трибуной, смотрю на опустевший город.

— Ты настоящий капитан, — доносится за спиной голос Тория. — Покидаешь тонущий корабль последним.

— Я должен проститься с нашим последним домом, — отзываюсь я.

— У вас будет новый дом.

С сомнением качаю головой.

— Я видел Дербенд. Не уверен, смогут ли васпы ужиться там.

— Не узнаешь, пока не попробуешь, — возражает Торий. И на этот раз его слова кажутся на удивление логичными.

— К тому же, — продолжает он, — вам дадут время на адаптацию. В наших реабилитационных центрах тепло и чисто. Там работают лучшие специалисты страны. Вас научат многим полезным вещам. Научат жить в обществе. Вы сможете сами выбирать, кем работать и где жить. Разве не за это вы боролись?

— Ты прав, — говорю я. — Нужно идти до конца, — наконец, поворачиваюсь к нему, спрашиваю: — Я могу взять фамилию Вереск?

Торий приподнимает брови.

— Ну... — отвечает с запинкой, — думаю, Лиза не будет против.

Я киваю и отлепляюсь от ржавой посудины. Ноги вязнут в тумане, шаг дается с трудом. Но Торий аккуратно поддерживает меня за плечо, и на этот раз я принимаю его помощь.

Вертолет взмывает над аэродромом, а кажется — это земля проваливается в бездну Эреба. Заброшенные здания выступают из тумана, как старые кости. Осиротевшая вышка проседает, крениться, будто в одночасье лишившись поддержки хозяев. И далеко-далеко, за частоколом леса, вздымается хребет гигантского монстра. Задрав остроклювую голову, он разевает пасть и издает печальный трубный рев — прощальную песню, посвященную всем ушедшим из Дара васпам.

* * *

Мои воспоминания прерывает звонок. А я сижу и не могу сообразить, то ли это продолжает реветь чудовище из моего прошлого, то ли кто-то настойчиво пытается попасть в мою квартиру. Трель не прекращается. Я прячу дневник, поднимаюсь и иду открывать.

На пороге стоят двое в полицейской форме.

— Ян Вереск? — спрашивает мужчина и демонстрирует красное удостоверение. — Мы из следственного отдела. Разрешите войти?

Стою, намертво ухватившись за дверную ручку.

— Чем обязан? — все-таки произношу сухо, стараясь не выдать внутреннего волнения. Но в голове сразу отголоском звенит тревожная мысль: они пришли из-за моего срыва? Их послал Морташ?

Рыжеволосая женщина оттесняет коллегу в сторону.

— Разговор серьезный, — жестко говорит она. — И не для посторонних ушей. Поэтому рекомендую нас впустить, чтобы избежать недоразумений и не привлекать вас к ответственности, как препятствующего следственным действиям.

Я отхожу в сторону и пропускаю полицейских в квартиру. Они переглядываются, даже не пытаясь скрыть пренебрежения. Проходят в комнату и осторожно присаживаются на стулья.

— Инспектор Майра Каранка, — представляется женщина. — А это лейтенант Александр Вальц. Мы хотим задать вам несколько вопросов... господин Вереск.

Мое имя она произносит с видимым отвращением. А я, в свою очередь, узнаю инспектора. Именно она вела мое дело три года назад, во время моего первого посещения Дербенда. И именно из-под ее носа меня увели спецслужбы, чтобы поместить в лабораторию и завершить эксперимент 'Четыре'.

— Вижу, вы узнали меня, — желчно продолжает Майра. — Я вас тоже. Но не волнуйтесь, у ваших прошлых преступлений слишком большой срок давности.

— Я был амнистирован, — только и могу, что выдавить в ответ.

Майра снисходительно усмехается.

— О, я отдаю должное вашим покровителям! Но мы пришли не за этим.

Мужчина буравит меня внимательным взглядом.

— Господин Вереск — произносит он, — где вы были в ночь с двадцатого на двадцать первое апреля?

Я прислоняюсь к стене и складываю на груди руки.

— На благотворительном концерте, — отвечаю спокойно. — В чем вы обвиняете меня?

— На концерте присутствовал васпа по имени Расс Вэйлин? — не отвечая на мой вопрос, гнет свою линию лейтенант.

Я хмурюсь. Обхватываю себя за локти, ощущая, как предательски намокают мои ладони.

— Присутствовал, — подтверждаю.

— Как он себя вел? — не отстает Вальц. — Не делал ли чего-то, ему не свойственного?

— Он читал свои стихи, — цежу я сквозь зубы. — И да, для васпы это несвойственно. Несвойственно, но не преступно. К чему эти вопросы?

И в памяти некстати всплывает синюшное лицо Пола и шея, сдавленная ремнем. Между стеной и позвоночником будто прокатывается снежная лавина. Я подаюсь вперед, взволнованно спрашиваю:

— С ним все в порядке? Он... жив?

Майра закатывает глаза, отвечает:

— Жив, насколько это значение применимо к васпе.

— Во сколько он ушел, вы помните? — задает вопрос лейтенант.

— Я ушел раньше, — отвечаю. — Это было в девять двадцать пять. Расс остался на концерте.

— Вы точно запомнили время?

— Я всегда и все запоминаю точно.

Полицейские переглядываются снова.

— Что ж, — говорит Вальц и поднимается. — Благодарю за сотрудничество. Других вопросов пока не имею.

Майра поднимается следом. Она не удостаивает меня и взглядом и решительно идет к двери, словно хочет поскорее покинуть логово зверя.

— Вы так и не пояснили цель своего прихода! — говорю им вслед. — Почему вас интересует Расс? Где он?

Вальц притормаживает у порога, оглядывается через плечо и отвечает терпеливо, будто делает мне одолжение:

— Расс Вэйлин находится в следственном изоляторе. Он арестован по подозрению в убийстве.

И когда я врастаю в пол, чувствуя, как доски подо мной расходятся и превращаются в густой, засасывающий меня кисель, ухмыляется и заканчивает:

— Поэтому настоятельно рекомендуем вам явиться завтра в девять утра в участок для дачи показаний. А пока — хорошего вечера.

Он хлопает дверью. Мигает и перегорает лампочка, погружая мой мир в первозданную тьму.

Зверь обретает свободу. Зверь убивает. Зверя возвращают в клетку.

И глупо надеяться на избавление.

Конец второй части