После этого последовало одно из тех молчаний, которые стали особенно поучительны для прорыва блокады. Где-то в темноте мы знали, что по волнам к нам летит крейсер грифельно-серого цвета, красный ниже ватерлинии, с золотым свитком на носу, а на темных палубах матросы стояли в строю в молчании. длинные тонкие пушки, и по закону жизни и смерти мы должны дать верный ответ примерно за двенадцатую долю секунды. Теперь я с сожалением открою одну страшную тайну экспедиторской службы. Нашими сигналами, далеко не электрическими, были два фонаря, которые мы держали в кадке и накрывали брезентом. Бадья была поставлена прямо перед рулевой рубкой, и когда к нам приставали ночью, все должны были отчаянно карабкаться к бадье, хватать фонари и махать ими. Это приводило к замедлению речи. Я помню рассказ об армейском часовом, который, услышав шум перед собой, однажды темной ночью задал свой обычный резкий вопрос. "Стой, кто там? Стой, или я буду стрелять! И, не получив немедленного ответа, он выстрелил, как и сказал, убив человека с волосатой губой, который, к сожалению, не мог настроить свой голосовой аппарат на ответ вовремя. Мы были чем-то вроде лодки с тонкой губой. И иногда это было очень сильно на нервы.... Пауза была длинной. Затем голос заговорил с моря через мегафон. Оно было слабым, но четким. — Что это за корабль? Никто не колебался над его ответом в случаях такого рода. Все стремились дать максимально полную информацию. Была еще одна пауза. Затем из темноты вылетел американский крейсер, бесшумный, как смерть, управляемый так свирепо, как будто ей велел дьявол. С мостика снова послышался тихий голос. — Что это за корабль? Очевидно, ответ на первый оклик был неправильно понят или не услышан. На этот раз в голосе звучала угроза, угроза немедленного и верного уничтожения, а последнее слово прозвучало дико и странно сквозь ветреную тьму, как будто офицер хотел объяснить, что крейсер преследует либо дураков, либо общего врага. Крики в ответ не остановили ее. Она бросалась вперед, чтобы протаранить нас посередине, и люди на маленьком " Трех друзьях" смотрели на высокий парящий нос, и он был острее, чем любой нож, который когда-либо был сделан. Когда крейсер ринулся вперед, каждый представил себе галантную и знаменитую, но хрупкую Три подруги , разрезанную на две части так аккуратно, как если бы она была сыром. Но с правого борта было сильное и сильное, и на нашу четверть надвигалась чудовищная штука, крупнее любого корабля в мире, — военный корабль США " Махиас " . У нее был надводный борт футов в триста, а вершина ее трубы была вне поля зрения в облаках, как у альпа. Неудивительно, что наверху этой воронки была область вечного снега. И на расстоянии, которое быстро сузилось до нуля, каждое орудие ее левой батареи преднамеренно направилось в цель. Это было ближе, более восхитительно интимно, чем дуэль из-за носового платка. У всех нас была возможность заглянуть за мили в жерла этой праздничной артиллерии до того, как произошло столкновение. Затем Махия ударила стальным плечом по деревянному борту " Трех друзей" , и поднялся рев, как будто рухнула огромная гонтовая крыша. Бедный маленький буксир нырнул, словно намереваясь пройти под военным кораблем, пошатнулся и, наконец, выпрямился, дрожа с головы до ног. Крики расколотых бревен прекратились. Люди на буксире смотрели друг на друга с бледными лицами, слабо светящимися в темноте. " Махии " попятились, а " Три друга " медленно двинулись вперед, и мы снова остались наедине с завыванием ветра и плеском бурной воды. Позже из какой-то скрытой части моря на нас взглянул бычий глаз прожектора, и расширяющиеся белые лучи купали нас в ярком свете. Был еще один град. "Здравствуйте, три друга !" — Да, да, сэр! — Ты ранен? Наш первый помощник взял фонарь и стал изучать борт буксира, и мы затаили дыхание, ожидая его ответа. Я был уверен, что он собирается сказать, что мы тонем. Конечно, у этого ужасающего кровожадного штурма не могло быть иного конца. Но первый помощник сказал: "Нет, сэр". Мгновенно блеск прожектора исчез; Махия ушел ; инцидент был закрыт.
Однажды я обедал на борту броненосного крейсера " Нью-Йорк ". Это была столовая младших офицеров, и когда принесли кофе, молодой прапорщик подошел к роялю и начал наигрывать популярную мелодию. Это была веселая сцена, и она походила только на веселую сцену. Вдруг мы услышали свист помощника боцмана, и прямо над нами, казалось, голос, хриплый, как у морского льва, проревел команду: "Снимайте левую батарею". Через мгновение стол освободился; популярная мелодия смолкла. На квартердеке собралась группа офицеров-зрителей. Тихое вечернее море, освещенное слабыми красными огнями, мирно шло к подножию зеленого берега. Слышно было далекое размеренное кувыркание прибоя о риф. Только этот звук пульсировал в воздухе. Огромный серый крейсер был неподвижен, как земля, море и небо. Потом они выпустили четырехдюймовку прямо под мои ноги. Я думал, это превратило меня в сальто назад. Это подействовало на мой разум. Но, кажется, я не двигался. Снаряд поплыл к кубинскому берегу, и из растительности поднялось облако пыли. Кое-кто из офицеров на квартердеке засмеялся. В свои очки они увидели колонну испанской кавалерии, сильно взволнованную появлением среди них этого снаряда. Насколько я мог судить, не было ничего, кроме пылинки со стороны многострадального острова. Когда я вернулся к своему кофе, я обнаружил, что большинство молодых офицеров тоже вернулись. Японские мальчики приносили спиртное. Стук рояля в популярном эфире часто прерывался грохотом четырехдюймовой пушки. Гроздь бананов!
Однажды наш курьерский катер наткнулся на берега залива Гуантанамо, проплывающие по обеим сторонам. Дело было с наступлением темноты, и на восточной оконечности горела небольшая деревня, и случилось так, что огненный свет бросил на некоторые пальмы так, что они превратились в огромные багровые перья. Вода была цвета синей стали; кубинские леса были мрачны; высоко задрожали окровавленные перья. К берегу подтягивались последние катера батальона морской пехоты. Морские офицеры оказали мне щедрое гостеприимство в лагере на холме. В ту ночь поднялась тревога, и среди суровых приказов и беготни людей я бродил в поисках другого человека, у которого не было занятий. Им оказался молодой ассистент хирурга Гиббс. Мы собрались в центре площади из шести рот морской пехоты. Стрельбы не было. Мы думали, что это довольно комично. На следующую ночь поднялась тревога; была стрельба; мы ложимся на живот; это уже не было комично. На третью ночь тревога пришла рано; Я отправился на поиски Гиббса, но вскоре отказался от активных поисков и занялся более подходящим занятием: лежать на полу и чувствовать жаркое шипение пуль, пытающихся срезать мне волосы. На данный момент я больше не был циником. Я был ребенком, который в порыве невежества прыгнул в чан войны. Я слышал, как кто-то умирал рядом со мной. Он тяжело умирал. Жесткий. Ему потребовалось много времени, чтобы умереть. Он дышал, как дышит всякая благородная техника, когда она доблестно борется с тем, чтобы сломаться, сломаться. Но он собирался сломаться. Он собирался сломаться. Мне казалось, это дыхание, шум богатырского насоса, который норовит усмирить грязь, которая обрушивается на него тоннами. Темнота была непроницаемой. Мужчина лежал в каком-то углублении в семи футах от меня. Каждая волна, вибрация его страданий били по моим чувствам. Он давно перестал стонать. Была только острая борьба за воздух, который пульсировал в ночи ясным пронзительным свистом с промежутками страшной тишины, в которой я затаил дыхание в общем бессознательном стремлении помочь. Я думал, что этот человек никогда не умрет. Я хотел, чтобы он умер. В конце концов он умер. В это время адъютант промчался прямо среди плюющихся пуль. Я узнал его по голосу. "Где доктор? Там несколько раненых. Где доктор? Мужчина ответил бойко: "Только что умер сию минуту, сэр". Он как будто сказал: "Сию минуту свернул за угол, сэр". Несмотря на весь ужас этого ночного дела, на разум мужчины как-то повлияло совпадение громкого вызова доктора адъютантом через несколько секунд после его смерти. Это... что я скажу? Его заинтересовало это совпадение.
День растянулся на несколько дюймов с явным и сводящим с ума нежеланием. Из какого-то непостижимого источника я почерпнул мнение, что мой друг вовсе не умер — дикая и дрожащая тьма заставила меня неверно истолковать несколько выкрикнутых слов. Наконец земля засияла ярким светом, идеальным рассветом тропического дня, и в этом свете я увидел возле себя группу людей. Сначала я подумал, что они все мертвы. Потом я подумал, что они все спят. Правда заключалась в том, что группа бледных, изможденных мужчин заснула вокруг тела Гиббса так тесно и в таких брошенных позах, что глаз не мог отличить живого от мертвого, пока не увидишь, что под некоей головой была голова. большой темный бассейн.
Днем многие мужчины пошли купаться, и в разгар этого веселья возобновилась стрельба. Было забавно видеть, как люди выбегают из воды, хватают винтовки и идут в бой, одетые только в патронташи. Нападение испанцев в какой-то степени прервало службы над могилами Гиббса и некоторых других. Я помню, как Пейн сошел на берег с бутылкой виски, которую я силой отнял у него. Мои верные стрелковые ботинки начали болеть, и я пошел на пляж и припарковал ноги в мокрой глине, сидя на маленьком покосившемся пирсе возле того места, где гофрированная канатная станция показывала, как сквозь нее пробиваются снаряды. Несколько морских пехотинцев, желая получить сувениры, ковырялись палками в дымящихся развалинах деревушки. На мелководье среди водорослей бродили крабы, а маленькие рыбки медленно передвигались стаями.
На следующий день мы пошли стрелять. Это было точно так же, как стрельба по перепелам. Я вам скажу. У этих партизан, проклявших наши жизни, был колодец примерно в пяти милях отсюда, и это был единственный источник воды в радиусе двенадцати миль от лагеря морской пехоты. Было решено, что будет правильно пойти и разрушить колодец. Капитан Эллиот из роты C должен был вывести своих людей с ротой D капитана Спайсера к колодцу, отбить врага и уничтожить все. Он должен был начать на следующем рассвете. Он спросил меня, не хочу ли я поехать, и я, конечно же, с ликованием согласился; но всю ту ночь я боялся. Сильно боюсь. Луна была очень яркой, заливая окопы великолепным сиянием. Я смотрел, как солдаты рот C и D лежат так спокойно — некоторые храпели, что их смущало, — тогда как я был уверен, что никогда не смогу уснуть с тяжестью приближающейся битвы, битвы, в которой жалкая жизнь войны... корреспондент может быть легко захвачен неосторожным врагом. Но если я был напуган, я также был очень холодным. Это была холодная ночь, и я хотел тяжелое пальто почти так же сильно, как сертификат об иммунитете от винтовочных пуль. Эти два чувства были одинаково важны для моего разума. Они были близнецами. Подошел Эллиот и набросил палатку на меня и лейтенанта Бэннона, когда мы лежали на земле позади солдат. Тогда мне уже не было холодно, но я все еще боялся, потому что палаточные мухи не могут излечить страх. Утром я пожелал какого-нибудь легкого приступа болезни, чего-то, что лишило бы меня способности беспричинно выходить на улицу под бомбардировку. Но я был в неловко здоровом состоянии, и поэтому я должен улыбаться и выглядеть довольным своими перспективами. Нас должны были вести пятьдесят кубинцев, и я отказался от всех мечтаний об отсрочке, когда увидел, как они гуськом ковыляют сквозь кактусы. Мы последовали за ним. — Куда вы, люди, собираетесь? — Не знаю, Джим. — Что ж, удачи вам, мальчики. Это было ленивое исследование мира и обычная скорость бога. Затем таинственная пустыня поглотила нас.
Мужчины молчали, потому что им было приказано молчать, но все лица, которые я мог наблюдать, были отмечены выражением серьезной задумчивости. Медленно плетясь гуськом, они размышляли — о чем? Я не знаю. Но в конце концов мы вышли на более открытую землю. Справа от нас появилось море, и мы увидели канонерскую лодку " Дельфин ", плывущую по линии, параллельной нашей. Я был так же рад ее видеть, как если бы она назвала мое имя. Тропа вилась у подножия высоких голых отрогов. Если бы их заняли испанцы, я не понимаю, как бы мы могли продвинуться дальше. Но на них были только партизаны-разведчики с голубиным голосом, отсылавшие в горы новости о нашем приближении. Эффект звука, конечно, относителен. Я уверен, что никогда не слышал такого ужасного звука, как прекрасное воркование вяхиря, когда я был уверен, что оно исходит из желтого горла партизана. Эллиот послал лейтенанта Лукаса со своим взводом подняться на холмы и прикрыть наше продвижение по тропе. Мы остановились и смотрели, как они поднимаются, длинная черная полоса людей в ярком солнечном свете склона холма. Мы не знали, какой высоты были эти холмы, пока не увидели Лукаса и его людей на вершине, и они были не больше пятнышек. Мы шли, пока, наконец, не услышали — казалось, в небе — треск выстрелов. Этот дьявольский танец начался. Мне казалось, что правильным стратегическим ходом для преодоления кризиса было бы сбежать домой и поклясться, что я никогда не начинал эту экспедицию. Но Эллиот закричал: "Ну, мужики! прямо на этот холм". Мужчины бросились на кактус, и, поскольку мне было важно мнение других, я обнаружил, что плетусь по пятам за Эллиоттом. Я не знаю, как я взобрался на этот холм, но думаю, это потому, что я боялся остаться позади. Ближайший тыл не выглядел безопасным. Толпа крепких молодых морских пехотинцев представляла собой единственное зрелище временной безопасности. Так что я последовал за Эллиотом по пятам. Холм был крут, как швейцарская крыша. Из него вырастали огромные столбы кактусов, и человеческим инстинктом было помочь себе в восхождении, схватив кактус руками. Я помню, как мне приходилось следить за этим человеческим инстинктом, даже когда звук пуль привлекал мое нервное внимание. Однако в то время для меня привлекало то, что все морские пехотинцы тоже лезли прочь, как сумасшедшие. Одно дело для Эллиота, Спайсера, Невилла, Шоу и Бэннона; это было другое дело для меня; но — что, черт возьми, было до мужчин? Не одно и то же наверняка. Любому морскому пехотинцу было совершенно легко одолеть палящий зной и, лёжа, завещать работу и опасность своим товарищам. Прелесть "мужчин" в том, что их нельзя объяснить. Я имею в виду, когда вы берете их вместе. Они что-то делают, а потом вы обнаружите, что они сделали это, потому что они это сделали. Однако, когда Эллиот достиг вершины хребта, я и многие другие люди были с ним. Но батальной сцены не было. На другом хребте мы могли видеть людей Лукаса и кубинцев, уходящих в долину. Пули в наших ушах действительно предназначались для того, чтобы застрять в них. Мы пошли туда.
Я шел вдоль линии огня и смотрел на мужчин. Я несколько держался на том, что я буду называть подветренной стороной хребта. Почему? Потому что я боялся быть расстрелянным. Нет другой причины. Большинство мужчин, лежавших плашмя и стрелявших, выглядели довольными, почти счастливыми. Они были довольны, эти люди, ситуацией. Я не знаю. Не могу представить. Но они были довольны, во всяком случае. Я не был доволен. Я представлял себе поражение. Я говорил себе: "Вот если бы враг вдруг сделал то-то и то-то или то-то и то-то, почему — что было бы со мной?" В эти первые минуты я не видел испанской позиции, потому что боялся смотреть на нее. Пули шипели и плевались над гребнем хребта такими ливнями, что вести наблюдение было делом храброго человека. Нет, вот послушайте, какого черта я должен был высунуть голову, а? Почему? Ну, во всяком случае, я не делал этого до тех пор, пока это не казалось чем-то гораздо меньшим, чем то, что делали большинство мужчин, как будто им это нравилось. Тогда я ничего не видел. По крайней мере, это было только дно небольшой долины. В этой долине была чаща, большая чаща, и эта чаща, казалось, была населена каким-то таинственным классом людей, которые, очевидно, пытались нас убить. Наши враги? Да, возможно, я полагаю, что да. Оставьте это людям на улицах дома. Они знают и плачут против врага общества, но когда люди вступают в настоящую битву, ни один из тысячи не проявляет враждебности к людям, которые противостоят ему. Большое желание — победить их, победить их, кем бы они ни были, ради, во-первых, личной безопасности, во-вторых, личной славы. Всегда безопаснее заставить другого парня быстро убежать. И как он убегает, так и чувствуешь, как пытаешься ударить его в спину и сбить с ног, что он, должно быть, очень хороший и рассудительный малый. Но эти люди, видимо, не собирались бежать. Они цеплялись за свою чащу, и среди грохота стрельбы иногда можно было услышать их дикие вопли оскорблений и неповиновения. На самом деле это были самые упрямые, упрямые и тупые люди, каких только можно себе представить. " Дельфин " бросал в их непосредственной близости снаряды, и огонь морпехов и кубинцев был очень быстрым и сильным, но все же эти непонятные смертные оставались в своей чаще. Сцена на вершине хребта была очень дикой, но по-настоящему романтическая фигура была только одна. Это был кубинский офицер, который держал в одной руке большое блестящее мачете, а в другой взведенный револьвер. Он позировал как статуя победы. Впоследствии он признался мне, что только он один был ответственен за победу в схватке. Но вне этого великолепного лица это была просто картина людей за работой, людей ужасно работающих, краснолицых, потных, задыхающихся тружеников. Кубинскому негру-солдату прострелили сердце, и один мужчина взял тело на спину, а другой взял его за ноги и покатился в тыл, выглядя точь-в-точь как тачка. Человеку из роты С прострелили лодыжку, и он сидел позади линии, залечивая рану. Судя по всему, он остался доволен. Казалось, это его устраивало. Я не знаю почему. Но рядом с ним сидел товарищ с осунувшимся лицом, серьезным и ответственным, как у незамужней старой девы из Новой Англии у постели больного ребенка.
