И вдруг вся сцена пошла прахом. Прежде чем он достиг подножия холма, Хобсон кланялся направо и налево, как еще один Буланже, и сквозь грохот собравшихся оркестров можно было услышать почтенный возглас: Хобсон, я хотел бы пожать руку человеку, который... Но настоящим приветствием было молчание. Тем не менее, можно было снова затрепетать, когда появился хвост процессии — армейский фургон с синими куртками из приключения Мерримака . Помню ухмыляющиеся головы, торчащие из-под брезента фургона. И армия говорила с флотом. — Ну, Джеки, как ты себя чувствуешь? А флот поднялся и ответил: "Отлично! Премного благодарен вам, ребята, за то, что пришли сюда. — Скажи, Джеки, за что тебя вообще арестовали? Украсть собаку? Флот все еще ухмылялся. Здесь не было мусора. Здесь был простой обмен языком между мужчинами.
Некоторые из нас присоединились к этой небольшой, но царственной процессии и последовали за ней в штаб генерала Шафтера, в нескольких милях по дороге на Сибони. У меня смутное впечатление, что я смотрел встречу Шафтера и Хобсона, но на этом впечатление заканчивается. Однако я помню, как между ними шел разговор о людях Хобсона, а затем были вызваны синие жилеты, чтобы выслушать поздравления генерала, командующего 5-м армейским корпусом. Это была сцена в прекрасной тени деревьев с густой листвой. Генерал сидел в своем кресле, его живот нелепо выпирал вперед, как будто он применил какую-то форму искусственного надувания. Он был похож на джосса. Если бы моряки вдруг начали жечь несколько палочек, большинство зрителей не выказали бы удивления. Но слова, которые он говорил, были правильные, ясные, тихие, солдатские, слова одного человека к другому. Джеки были комичными. По приказанию своего офицера они выстроились перед генералом, сконфуженно ухмылялись друг другу, делали смешные попытки поправить строй и — смотрели сконфуженно. Они выглядели застенчиво. Они выглядели как плохие мальчишки, которых грубо поймали. У них не было чувства совершенства. Здесь не было мусора.
Вскоре после этого для меня наступил конец похода. Я подхватил лихорадку. Я до сих пор не уверен, что это была за лихорадка. Его определяли по-разному. Я знаю, во всяком случае, что сначала у меня развилось томное равнодушие ко всему на свете. Потом у меня появилась склонность ездить верхом, даже когда человек лежит на койке. Потом я — я не уверен — я думаю, что несколько дней унижался и стонал о Сибони. Мои коллеги, Сковел и Джордж Ри, нашли меня и дали мне все, что могли, но я не знал, то ли рушится Лондонский мост, то ли идет война с Испанией. Все было по-прежнему. Что из этого? Ничего из этого. Все, наверное, было. Но меня это не волновало. Жизнь, смерть, бесчестье — все было для меня ничем. Все, что меня интересовало, это огурцы. Огурцы любой ценой! Соленья!!
Если бы я был отцом сотни страдающих дочерей, я бы отмахнулся от них всех и заметил, что они могут быть прокляты, мне все равно. Это было не настроение. Можно победить настроение. Это была физическая ситуация. Иногда невозможно победить физическую ситуацию. Я слышал разговоры Сибони и иногда отвечал, но был равнодушен, как морская звезда, брошенная умирать на песок. Единственным фактом во вселенной было то, что мои вены горели и кипели. В конце концов Рея отвела меня к армейскому хирургу, который руководил процедурой, и армейский хирург окинул меня острым здоровым взглядом. Потом он дал разрешение, чтобы меня отправили домой. Манипуляции от берега до транспорта были делом Реи. Не знаю, летели мы на лодке или на воздушном шаре. Я думаю, это была лодка. Рея втолкнула меня на борт, и я покорно и неуверенно качнулся к капитану корабля, тучному, хорошо тренированному, прыщавому человеку, шумно расхаживавшему по лонжерону. "Гм, да; Что ж; хорошо. У тебя есть своя еда? Надеюсь, ради Христа, вы же не ожидаете, что мы вас накормим? После чего я подошел к перилам и слабо закричал на Рея, но он был уже далеко. Тем временем капитан бурно замечал, что, ради бога, я не могу ожидать, что он меня накормит. Я не ожидал, что меня накормят. Я не хотел, чтобы меня кормили. Я ничего не желал на земле, кроме какой-то безболезненной паузы, забвения. Оскорбления этого старого пирожного негодяя меня тогда не трогали; они влияют на меня сейчас. Я хотел бы сказать ему, что, хотя я люблю колли, фокстерьеров и даже курчавых пуделей, он мне не нравится. Он имел право называть меня лишним и выбрасывать за борт, но не имел права грубо говорить с несколько больным человеком. Я — на самом деле я ненавижу его — все это неправильно — я теряю всю этику, которой обладал, — но — я ненавижу его и требую, чтобы вы представили себе дойную корову, наделенную знанием навигации и командующую кораблем — и вполне способен командовать кораблем — да ладно, неважно.
Я полз по палубе, когда кто-то яростно набросился на меня и загремел: "Кто вы, черт возьми, сэр?" Я сказал, что я корреспондент. Он спросил меня, знаю ли я, что у меня желтая лихорадка. Я сказал: "Нет". Он заорал: "Ну, клянусь богом, вы изолируете себя, сэр". Я сказал; "Где?" При этом вопросе у него чуть не пошла пена на губах. Я думал, он собирается ударить меня. "Где?" — взревел он. — Откуда мне знать, сэр? Я знаю об этом корабле столько же, сколько и вы, сэр. Но вы изолируете себя, сэр. Мой затуманенный мозг пытался осмыслить эти приказы. Этот человек был врачом в регулярной армии, и ему нужно было подчиняться, поэтому я постарался узнать, что он имел в виду под этими криками гориллы. "Хорошо, доктор; Я изолирую себя, но я хочу, чтобы ты сказал мне, куда идти. А потом он перешел в такой вулканический юмор, что я вцепился в перила и ахнул. "Изолируйтесь, сэр. Изолируйте себя. Это все, что я должен сказать, сэр. Мне плевать, куда вы идете, но когда вы туда доберетесь, оставайтесь там, сэр. Так что я пошел прочь и оказался на палубе в кормовой части, прислонившись головой к флагштоку, а мое обмякшее тело растянулось на маленьком коврике. Мне было совсем не жаль себя. Мне было наплевать на колышек для палатки. И тем не менее, когда я оглядываюсь на это сейчас, ситуация была довольно захватывающей: мне предстояло четыре или пять дней плавания, без еды, без друзей и, главное, без друзей, один на палубе и довольно больной.
Когда я вернулся в Соединенные Штаты, я смог растрогать своих подруг рассказом об этом путешествии, но, в конце концов, все было не так уж и плохо. Они держали меня в моей маленькой резервации на корме, но достаточно скоро вырисовывалось много доброты. Во время обеда мне подсовывали жестяную тарелку с чем-то, обычно с тушеными помидорами и хлебом. Мужчины всегда хорошие мужчины. И, во всяком случае, большинство людей были в худшем состоянии, чем я, — бедные забинтованные парни, уныло смотрящие вниз на волны. В каком-то смысле я знал таких. Старшие лейтенанты в сорок лет, капитаны в пятьдесят, майоры в 102, подполковники в 620, полные полковники в 1000 и бригады в 9 768 295 плюс. Человеку нужно было прожить два миллиарда лет, чтобы получить выдающееся звание в регулярной армии того времени. И, конечно же, у всех у них были дрожащие жены на отдаленных западных постах, ожидающие услышать худшее, лучшее или среднее.
В ненастную погоду офицеры составляли некий общий бассейн из всех здоровых ног и рук, и, крепко цепляясь друг за друга, им удавалось перебираться с шезлонгов в каюты и из кают снова в шезлонги. . Так они жили, пока корабль не достиг Хэмптон-Роудс. Мы притормозили напротив причудливо перемешанных отелей и аккумуляторов в Олд-Пойнт-Комфорт, а у мачты поднялся желтый флаг, мрачный флаг чумы. Затем мы стали свидетелями того, что информировало нас о том, что со всем этим корабельным грузом ран, лихорадок и голода мы забыли о четвертом элементе войны. Мы шли под желтым флагом, но подлетел катер и быстро закружился вокруг нас. В лодке была маленькая женщина, и она все смотрела, смотрела и смотрела. Наш корабль был так высок, что она могла видеть только тех, кто звонил в перила, а она все смотрела, смотрела и смотрела. Это было достаточно просто, все было достаточно просто, но мое сердце сжалось от страха, что она не найдет его. Но вскоре среди черных мальчишек из 24-го пехотного полка возникла суматоха, и двое из них побежали на корму к полковнику Лискуму, его доблестному командиру. Их лица были окутаны мрачными ухмылками восторга. — Куннел, это не мисс Лискум, Куннел? "Какая?" сказал старик. Он быстро встал и появился у перил с рукой на перевязи. Он воскликнул: "Алиса!" Маленькая женщина увидела его и тотчас же закрыла лицо руками, как бы ослепленная вспышкой белого огня. Она не возмутилась; все было в этом простом быстром жесте, но мы — мы знали их. Это сказало нам. Это рассказало нам другую часть. И в видении мы все увидели наши собственные огни гавани. То есть те из нас, у кого были портовые огни.
Я был почти здоров и снял обвинение в желтой лихорадке, выдвинутое против меня, и поэтому меня допустили на берег в числе первых. А сейчас случилось странное. Тяжелая кампания, полная желаний, нехваток и отсутствий, быстро возвращает человека к оценке того, что давно не принималось во внимание или было забыто. В лагере, где-то в лесу между Сибоней и Сантьяго, я случайно подумал о мороженом-содовой. Я прекрасно обходился без него в течение многих лет; на самом деле я думаю, что я ненавижу это; но я стал мечтать о газировке с мороженым и чуть не умер от тоски по ней. Я не мог выкинуть это из головы, как ни старался сосредоточить свои мысли на земляных крабах и грязи, которыми я был окружен. Конечно, это было заведение моего детства, но ненасытно тосковать по нему в 1898 году было так же нелогично, как ненасытно тосковать по керосину. Все, что я мог сделать, это поклясться себе, что если я снова попаду в Соединенные Штаты, я немедленно пойду к ближайшему автомату с газированной водой и сделаю его похожим на испанские четверки. Громким твердым голосом я говорил: "Оранжевый, пожалуйста". И вот что странно: как только я оказался на берегу, я подошел к ближайшему автомату с газированной водой и громким твердым голосом сказал: "Апельсин, пожалуйста". Я помню одного человека, который так сошел с ума из-за консервированных персиков и бродил по лицу земли, жалобно говоря: "Есть ли у вас персики?"
Большую часть раненых и больных пришлось свести в таблицы, распределить по секциям и тщательно оформить, чтобы я успел занять позицию на веранде отеля "Чемберлен" и увидеть, как моих покойных товарищей по кораблю доставили в госпиталь. На веранде толпились женщины в легких очаровательных летних платьях и нарядные офицеры из Крепости. Это было похоже на банку цветов. Это наполнило меня благоговением. Вся эта роскошь, и утонченность, и нежная забота, и аромат, и цвет казались совершенно новыми. Потом через узкую улочку на веранде отеля была такая же банка цветов. Две роты добровольцев прорыли дорожку сквозь огромную толпу на улице и держали дорогу, а затем по этой аллее прошла любопытная процессия. Я никогда не знал, что они так выглядят. Такой шайки грязных, оборванных, исхудавших, полуголодных, забинтованных калек я еще не видел. Естественно, было много людей, которые не могли ходить, и некоторые из них были погружены в большую платформу, которую буксировал трамвай. Потом было много носилок, медленно передвигающихся. Когда эта толпа начала проходить мимо отеля, ряды цветов произвели такой шум, что можно было вздрогнуть. Может быть, это был стон, возможно, это было рыдание, но нет, это было нечто большее, чем стон или рыдание. Во всяком случае, в нем был женский плач. Женский плач.
И как выглядели эти знаменитые деятели, когда их так встречал народ? Они ухмылялись и выглядели так, словно их распирало желание рассказать обо всем, что произошло? Нет, они повесили головы, как многие заключенные. Большинство из них, казалось, страдали от чего-то похожего на страх перед сценой во время испытания этого шанса, но в высшей степени красноречивого приема. Никакого чувства превосходства — вот и все. Очевидно, они были готовы предоставить щелканье всем тем прирожденным генерал-майорам, которые после войны говорили достаточно, чтобы значительно снизить цены на этот товар во всем мире.
Эпизод был закрыт. И вы можете быть уверены, что я вообще ничего вам не сказал, совсем ничего, совсем ничего.
ВТОРОЕ ПОКОЛЕНИЕ
я
Каспар Кадоган решил отправиться на тропические войны и что-нибудь предпринять. Воздух был голубым и золотым от солдатской помпы, и в каждом ухе звенела музыка воинской славы. Отец Каспара был сенатором Соединенных Штатов от великого штата Скоумуллиган, где военная лихорадка была очень высокой. Холод — это кровь многих сыновей миллионеров res, но Каспар подхватил лихорадку и отправил в Вашингтон. Его отец никогда ни в чем не отказывал ему, и на этот раз все, чего хотел Каспар, — это немного капитана в армии — просто маленького капитана.
Старик принимал делегацию респектабельных управляющих банками из Скоумуллигана, приехавших к нему по делу, не касающемуся общественности.
Бутылки виски и коробки сигар все еще стояли на столе в роскошной частной гостиной. Сенатор сказал: "Что ж, джентльмены, я сделаю для вас все, что в моих силах". Под этим предложением он подразумевал все, что имел в виду.
Затем он повернулся к своему нетерпеливому сыну. — Ну, Каспар? Юноша излил свои скромные желания. Это была не совсем его вина. Жизнь научила его щедрой вере в свои способности. Если бы кто-нибудь сказал ему, что он просто обыкновенный проклятый дурак, он бы широко раскрыл глаза на неразумие этого человека. Всю жизнь люди восхищались им.
Скоумаллиганский боевой конь с быстрым неодобрением взглянул в глаза своему сыну. — Что ж, Каспар, — медленно сказал он, — я полагаю, что у них есть все эксперты по гольфу, чемпионы по теннису, руководители котильонов, настройщики пианино и бильярдные маркеры, которые им действительно нужны в качестве офицеров. Вот если бы вы были солдатом...
— Я знаю, — сказал молодой человек, махнув рукой, — но я, надеюсь, не совсем дурак, и думаю, что если мне представится случай, я смогу что-нибудь сделать. Я хотел бы попробовать. Я бы, конечно.
Сенатор закурил сигару. Он принял позицию тяжелого размышления. — Д-да, но в этой стране полно молодых людей, которые не дураки. Их полно.
Каспар заерзал, желая ответить, что, хотя он допускает изобилие молодых людей, которые не были дураками, он чувствовал, что сам обладает интересными и своеобразными качествами, которые позволили бы ему оставить свой след в любой области деятельности, которой он серьезно противостоял. Но он не сделал этого изящного заявления, потому что иногда улавливал что-то ироничное в темпераменте своего отца. Скоумуллиганский боевой конь не думал высказывать мнение о своих способностях с 1865 года, когда он был молод, как и Каспар.
— Ну-ну, — наконец сказал сенатор. "Я позабочусь об этом. Я позабочусь об этом". Молодой человек был вынужден дождаться окончания характерного для отца образа мыслей. Боевой конь никогда не давал быстрого ответа, и если люди пытались его поторопить, они, казалось, могли вызвать только чувство раздражения против принятия решения вообще. Его разум двигался со скоростью ветра, но практика привнесла в его суждения мексиканский кусочек. Этот старик с легкой сообразительностью научился двигаться, как телега, запряженная быком. Каспар сказал: "Да, сэр". Он удалился в свой клуб, где на ласковые расспросы некоторых завистливых друзей ответил: "Старик позволяет этой идее пропитаться".
