Решение боевого коня было принято гораздо раньше, чем ожидал Каспар. В Вашингтоне большое количество хорошо воспитанных красивых молодых людей получали назначения лейтенантами, капитанами, а иногда и майорами. Это была сильная, здоровая, чистоглазая образованная коллекция. Они были главной партией. Немецкий фельдмаршал просиял бы от радости, если бы мог получить их — отправить в школу. В любой точке мира из материала они устроили бы грандиозное шоу, но по сути своей они не были лейтенантами, капитанами и майорами. Они были прекрасными людьми, хотя мужественность — лишь неотъемлемая часть лейтенанта, капитана или майора. Но, во всяком случае, в этом устройстве была вся логика выхода в море на купальной машине.
Сенатор поймал себя на мысли, что Каспар не хуже любого из них и даже лучше многих. Теперь он то тут, то там блеял, что у его мальчика должен быть шанс. — С мальчиком все в порядке, говорю тебе, Генри. Он безумно хочет уйти, и я не понимаю, почему они не должны устроить ему шоу. У него много нервов, и он острый, как хлыст. Я собираюсь договориться с ним о встрече, и если вы можете чем-то помочь, я бы хотел, чтобы вы это сделали.
Затем он отправился в Белый дом и в военное министерство и произвел фурор. Люди думают, что Администрация всегда рабски, отвратительно стремится угодить Машине. Они не; они хотят, чтобы Машина сгорела в красном огне, ибо силой десяти тысяч прошлых слов, взглядов, жестов, писаний Машина приходит и берет Администрацию за нос и крутит ее, а Администрация не смеет даже кричать. Огромная сила, которая ведет выборы к успеху, укоризненно смотрит на Администрацию и говорит: "Дай булочку". Это очень мало, чтобы вознаградить Колосса.
Скоумаллиганский боевой конь взял свою булочку и отнес ее в свой отель, где Каспар угрюмо читал военные слухи. — Ну, мой мальчик, ты здесь. Каспар был капитаном и комиссаром штаба бригадного генерала Рейли, командира второй бригады первой дивизии тридцатого армейского корпуса.
— Мне пришлось потрудиться, — мрачно сказал сенатор. "Они разговаривали со мной так, как будто считали тебя каким-то пустоголовым идиотом. Кажется, никто из них не знал тебя лично. Они просто приняли это как должное. В конце концов мне стало довольно жарко в ошейнике". Он сделал паузу; его тяжелое морщинистое лицо застыло; его голубые глаза сияли. Он хлопнул рукой по ручке стула.
— Каспар, я втянул тебя в это дело, и я верю, что ты справишься, и я говорю это не потому, что не доверяю ни твоему чутью, ни твоей выдержке. Но я хочу, чтобы вы поняли, что вы должны сделать это . Я не собираюсь болтать о вашей стране и флаге вашей страны. Вы все в этом понимаете. Но теперь ты солдат, и тебе придется делать и то, и другое, и сражаться, и ты должен делать все, черт возьми , до ручки. Я не знаю, насколько блестящей будет эта штука, но любой блестящей вещицы достаточно, чтобы показать, как много в человеке. У тебя назначена встреча, и это все, что я могу для тебя сделать; но я изобью тебя своими собственными руками, если, когда армия вернется, другие парни скажут, что мой сын "просто симпатичный чувак".
Он остановился, тяжело дыша. Каспар смело и откровенно посмотрел на отца и ответил не очень дрожащим голосом. "Я сделаю все возможное. Это мой шанс. Я сделаю все, что в моих силах".
Сенатор обладал удивительной способностью переходить из одной манеры в другую. Внезапно он показался мне очень добрым. — Ну, тогда все в порядке. Думаю, вы хорошо поладите с Рейли. Я хорошо его знаю, и он поможет тебе. Я помог ему один раз. А теперь об этом комиссионном деле. Насколько я понимаю, комиссар — это что-то вроде поставщика провизии в широком смысле, то есть он заботится о гораздо большем количестве вещей, чем провизор должен думать о себе. Бригада Рейли насчитывает, вероятно, от двух до трех тысяч человек, и в отношении некоторых вещей вы должны каждый день следить за каждым из них. Я прекрасно знаю, что вы не смогли бы успешно управлять пансионом в Оушен-Гроув. Как ты собираешься справиться со всеми этими солдатами, эй? Думал об этом?"
— Нет, — сказал раненый Каспар. "Я не хотел быть комиссаром. Я хотел быть капитаном в строю".
"Они и слышать об этом не хотели. Они сказали, что вам придется записаться на прием к персоналу, где люди смогут о вас позаботиться".
— Ну, пусть обо мне позаботятся, — обиженно воскликнул Каспар. "но когда придется драться, я думаю, я не обязательно буду последним человеком".
— Вот и все, — ответил сенатор. "Это дух". Они оба думали, что проблема войны сведется к реальному сражению.
В конце концов Каспар ушел на юг, в лагерь в соленой траве под соснами. Здесь располагался армейский корпус численностью в двадцать тысяч человек. Каспар ушел в пыльный солнечный свет и на много недель пропал из виду.
II
"Конечно, я не знаю в этом ничего порицаемого", — откровенно и скромно сказал Каспар кругу своих товарищей по штабу. Он имел в виду должностные обязанности.
Их лица стали невыразительными; они смотрели на него глазами, в которых он ничего не мог понять. После паузы один из них вежливо сказал: "Не так ли?" Это были неизбежные два условности.
"Почему, — воскликнул Каспар, — я не знал, что такое офицер-интендант, пока не стал им . Мой старый Хозяин сказал мне. Я полагаю, он где-то нашел это в книге; но я не знал".
"Не так ли?"
Лицо молодого человека засветилось внезапным весельем. "Знаете, это слово тесно ассоциировалось у меня с верблюдами. Забавно, а? Я думаю, это произошло от прочтения этого стишка Киплинга о комиссариатском верблюде".
"Сделал это?"
"Да. Забавно, не так ли? Верблюды!"
В конечном итоге бригада была высажена в Сибони в составе армии для нападения на Сантьяго. Сцена на приземлении иногда напоминала вдохновляющую повседневную драму на подходе к Бруклинскому мосту. Была большая суматоха, во время которой мудрец держал свое имущество в руках, чтобы оно не унеслось в пустыню в кармане одного из шагающих полков. По правде говоря, у Каспара должно было быть бешеное занятие, но люди видели, как он бродит без сапог туда-сюда и кричит: "Кто-нибудь видел мои седельные сумки? Почему, если я потеряю их, я разорен. У меня в них все упаковано. Все!"
Они смотрели на него угрюмо и без внимания. — Нет, — сказали они. Это должно было дать понять, что им будет наплевать, если он потеряет нос, зубы и самоуважение. Бригада Рейли собралась с шлюпок и отправилась в путь, душа каждого полка горела гневом, потому что какой-то другой полк опередил его. Проходя сквозь заросли и под пальмами, мужчины говорили в основном о вещах, не имевших отношения к делу.
В конце концов генерал Рейли разместил свой штаб в высокой траве под манговым деревом. — Где Кадоган? — сказал он вдруг, снимая шляпу и приглаживая со лба мокрые седые волосы. Никто не знал. — Я видел, как он искал свои седельные сумки на лестничной площадке, — с сомнением сказал офицер. — Беспокоите его, — презрительно сказал генерал. — Пусть остается там.
Подошли три почтенных полковых командира, сухо отдали честь и сели на траву. Произошло пау-вау, во время которого Рейли объяснил многое из того, что ему сказал командир дивизии. Почтенные полковники кивнули; они поняли. Все было гладко и ясно для их ума. Но все же полковник сорок четвертого регулярного пехотного полка бормотал о комиссариате. Его люди — а затем он разразился чувствами относительно лишений своих людей, в которых вы столкнулись с его ощущением, что его люди — его люди были единственными важными существами во вселенной, и это чувство было для него совершенно правильным. Рейли хмыкнул. Он делал то, что делало большинство командиров. Он установил грамотную линию на выполнение работы некомпетентной частью персонала.
В это время по дороге, весело размахивая седельными сумками, плелся Каспар. "Ну, генерал, — воскликнул он, отдавая честь, — я нашел их".
— А ты? — сказал Рейли. Позже к нему трагически бросился офицер: "Генерал, Кадоган там, в кустах, в одиночку ест консервированную ветчину и крекеры". Офицера отправили обратно в кусты за Каспаром, а генерал послал Каспара с приказом. Затем Рейли и трое почтенных полковников, ухмыляясь, принялись за ветчину и крекеры. — Правильно, — сказал Рейли с набитым ртом. — Дорси, посмотри, нет ли у него чего-нибудь еще.
— Эгоистичная молодая свинья, — сказал один из полковников с набитым ртом. — Кто он, генерал?
"Сын, сеньор Кадган, старый мой друг, разбей его".
Каспар написал письмо:
" Дорогой отец , я сижу под деревом, используя самую плоскую часть своей фляги в качестве стола. Пока я пишу, дивизия впереди нас движется вперед, и мы не знаем, в какой момент может разразиться буря битвы. Я не знаю, какие планы. Генерал Рейли знает, но он настолько добр, что доверяет мне очень мало. На самом деле, я мог бы быть частью безнадежной надежды на противоположное, что я слышал от него. Насколько я понял, вы сказали в Вашингтоне, что когда-то оказали ему некоторую услугу, но если это правда, то могу вас уверить, что он совершенно забыл об этом. Временами его обращение со мной чуть ли не оскорбительно, но я, конечно, понимаю, что это всего лишь манера сварливого старого солдата, который за долгую жизнь среди индейцев сделался грубым и медвежьим. Осмелюсь сказать, что обойдусь без скандала.
"Когда вы узнаете, что мы захватили Сантьяго, пожалуйста, пришлите мне первым пароходом ящик с провизией и одеждой, особенно с сардинами, маринованными огурцами и легким бельем. Другие мужчины в штате — милые тихие парни, но они кажутся немного грубыми. До сих пор не было боев, кроме стычки бригады Янга. Рейли был в ярости, потому что мы не могли туда попасть. Вчера я встретил генерала Пиля. Он был очень мил. Он сказал, что хорошо знал вас, когда был в Конгрессе. Молодой Джек Мэй работает в штате Пила. Я хорошо знал его в колледже. Мы провели час, говоря о старых временах. Передай мою любовь всем дома".
Марш был неторопливым. Рейли и его штаб вышли к голове длинной извилистой колонны и вошли в душный мрак леса. Некоторым менее удачливым полкам пришлось ждать среди деревьев у обочины тропы, и, когда бригада Рейли проходила мимо них, офицер окликнул офицера, одноклассник однокласснику, и в этих приветствиях звучала нота всего, от Вест-Пойнта до Аляски. Они шли в бой, в котором они, офицеры, должны были потерять более сотни убитыми и ранеными — одних только офицеров, — и эти приветствия, в которых встречалось много прозвищ, во многих случаях были прощаниями, такими как одна фотография, подаваемая с показной миной, торжественность, задор. "Вот идет Гори Виджон! Привет, Гори! Где вы начинаете? Эй, Гори!
Каспар пообщался сам с собой и решил, что ему не страшно. Он был нетерпелив и настороже; он думал, что теперь его долг перед своей страной или самим собой должен быть выполнен, и он был безумен, чтобы доказать старому Рейли и другим, что, в конце концов, он был очень способным солдатом.
III
Старый Рейли ковылял вдоль линии своей бригады и бормотал, как человек с набитым ртом травы. Огонь с вражеских позиций был невероятен в своей стремительной ярости, и бригада Рейли получила свою долю очень тяжелых испытаний. Лицо старика было цвета помидора, и в ярости он странно фыркал и фыркал. Пока он скакал вдоль своей тонкой линии, презрительно выпрямившись, из травы доносились голоса, умоляющие его позаботиться о себе. За ним карабкался горнист с бледной кожей и стиснутыми зубами, бледный, дрожащий юноша, который не сводил глаз со спины старого Рейли и следовал за ним.
Старый джентльмен совсем сошел с ума. По-видимому, он считал все это ужасной неразберихой, но теперь, когда его бригада безвозвратно попала в нее, он изо всех сил пытался здесь и всюду установить какое-то безукоризненное, безукоризненное поведение со стороны каждого члена его бригады. Намерения трех почтенных полковников были одинаковыми. Они стояли в тылу, тихие, суровые, учтивые старики, увещевая свои полки быть очень красивыми перед лицом такого града магазинных ружей и пулеметов, какого никогда в этом мире не встречали, кроме безбородых дикарей, когда белый человек нашел случай перенести свою ношу в какое-то новое место.
И полки были хорошенькие. Мужики легли на животики и по закону заперлись и промолчали, как хорошая кровь хлынула в траву, и даже если одинокий новичок пытался получить достойный повод перебраться в какую-нибудь гавань разумных мужчин, холодный голос офицера придавал ему вид преступника со стыдом, что делало честь его полковому образованию. Позади команды Рейли были прорванные пулями джунгли, через которые она не могла двигаться как бригада; впереди были испанские окопы на холмах. Рейли считал, что, без сомнения, попал в затруднительное положение, но говорил это только себе. Вдруг он увидел справа небольшую точку людей в синих рубашках уже на полпути вверх по холму. Это был какой-то жалкий осколок Шестого пехотного полка Соединенных Штатов. Огорченный, потрясенный, испуганный, Рейли заревел в свой горнист, и юноша с меловым лицом разжал зубы и рывками затрубил в атаку.
Мужчины построились поспешно и мрачно, и бросились. Судя по всему, их ждала только участь добропорядочных солдат. Но они пошли из-за — может быть, из-за мнения других. Они пошли, потому что... никакая крикливая банда заключенных, вроде 27-го пехотного полка, не могла сделать ничего такого, чего они не могли бы сделать лучше. Они пошли, потому что это приказал Рейли. Они пошли, потому что пошли.
И тем не менее ни один из них до сих пор не выступил с публичной речью, объясняющей, как именно он все это сделал, и подробно описывающей, с какой инициативой и умением он понял и победил ситуацию, которую совсем не понимал.
Рейли так и не увидел вершину холма. Он героически пытался не отставать от своих людей, когда пуля бесшумно пронзила его левое легкое, и он снова упал в объятия горниста, который принял его так, как будто он получил бы рождественский подарок. Трое почтенных полковников быстро унаследовали бригаду. Старший командовал около пятидесяти секунд, по истечении которых был смертельно ранен. Прежде чем они успели передать новость следующему по рангу, он тоже был застрелен. В конце концов младший полковник прибыл с худощавой и пыхтящей маленькой бригадой на вершине холма. Мужчины ложились и стреляли залпами по всему, что было возможно.
В похожих на канавы траншеях лежали мертвые испанцы, трупы с лимонными лицами, одетые в потертые синие и белые тикинги. Некоторые уютно устроились, как спящие дети; один умер в позе человека, отброшенного назад в кресле дантиста; один сидел в окопе, уныло опустив подбородок на грудь; немногие сохранили записи волнения битвы. Большинство из них как будто смерть коснулась их так нежно, так легко, что они не знали об этом. Смерть пришла к ним скорее в виде опиата, чем в виде кровавого удара.
Но прибывшие люди в синих рубашках и не подумали о желтоватых трупах. Они охотно обменивались градом выстрелов со второй линией испанцев, чьи пепельные окопы преградили путь к городу, белеющему среди деревьев. В паузах мужчины разговаривали.
