"Мы сделали все возможное. Old E Company добралась туда. Ведь однажды корпус роты Б был позади нас.
"Джонс, он был первым человеком. Я видел его.
— Какой Джонс?
— Ты видел, как старина Два бара мчится, как сухопутный краб? Тоже хорошо провел время. Он бил только в высокие места. Он в порядке.
— С Лутенантом тоже все в порядке. Он был на добрых десять ярдов впереди лучшего из нас. Я ненавидел его на посту, но для этой действительной службы никто из них не может его тронуть.
"Это сильно отличается от пребывания на посту".
"Ну, мы сделали это, и это было не так, потому что я думал, что это можно сделать. Когда мы начали, я сказал себе: "Ну, дураков много".
"Это еще не конец".
— О, они никогда не вернут нас отсюда. Если они начнут преследовать нас отсюда, мы соберем их так высоко, что последние не смогут перелезть. Мы зашли так далеко и останемся здесь. Я еще не устал.
— Все лучше, чем рыскать по этим джунглям и получать волдыри спереди, сзади и с обоих флангов. Я лучше займусь еще одним холмом, чем буду бродить по тем лесам, таким густым, что и не скажешь, один ты человек или дивизия кавалерии.
— Где этот молодой кухонный солдатик, Кадоган, или как его там. Сегодня его не видел.
— Ну, я его видел. Он был прав с этим. Его тоже прострелили примерно на пол-горы, в ногу. Я видел это. Он в порядке. Не беспокойтесь о нем. Он в порядке.
— Я тоже его видел. Он сделал свой трюк. Как только я вытащу из горла этот кусок колючей проволоки, я возрадуюсь.
— Он вообще не застрелен, потому что вот он стоит, вот он. Видишь его?
Травянистый склон сзади был заполнен небольшими группами мужчин, искавших раненых. Бригада Рейли принялась копать штыками и лопатами консервными банками.
IV
Сенатор Кадоган расхаживал взад и вперед по своей личной гостиной и курил маленькие, коричневые, слабые сигары. Эти маленькие огоньки казались совершенно недостаточными, чтобы утешить такого тяжеловесного сатрапа.
Это было вечером 1 июля 1898 года, и сенатор был чрезвычайно взволнован, о чем можно было судить по исключительно спокойной манере, с которой он окликнул своего личного секретаря, находившегося в соседней комнате. Голос был безмятежный, нежный, ласковый, низкий.
"Бейкер, я бы хотел, чтобы ты снова зашел в военное министерство и узнал, не слышали ли они что-нибудь о Каспаре".
В дверном проеме появился очень блестящий молодой человек с ручкой в руке. Он скрывал крапивное раздражение за всей законченной дерзостью ухмылки, резкого, лживого, благонадежного молодого политика. — Я только что вернулся оттуда, сэр, — предположил он.
Скоумаллиганский боевой конь поднял глаза и на мгновение заглянул в глаза своему личному секретарю. Это не был взгляд орла или взгляд орла; это было нечто за пределами актерской практики; это был просто смысл. Умный личный секретарь схватил шляпу и тотчас с энтузиазмом удалился. — Хорошо, сэр, — воскликнул он. "Я узнаю."
Военное ведомство пылало светом, бегали посыльные. С уверенностью слуги старого дома Бейкер пробрался через множество мелкокалиберных криков. Ходили слухи о большой победе; ходили слухи о большом поражении. В коридорах из кресел вставали различные сторожевые псы и спрашивали его о его делах тоном неуверенности, который ни в коем случае не шел ни в какое сравнение с их прежним обычным почтением к личному секретарю боевого коня Скоумуллигана.
В конце концов Бейкер прибыл в комнату, где какой-то старший клерк лихорадочно писал за столом с откидной крышкой. Бейкер задал вопрос, и главный клерк что-то пробормотал, не поднимая головы. По-видимому, он сказал: "Откуда мне, черт возьми, пустое пламя?"
У личного секретаря отвисла челюсть. Наверняка какой-то новый дух внезапно проник в сердце Вашингтона — дух, который, как понял Бейкер, был почти вызывающе безразличен к желаниям сенатора Кадогана, дух, который не был вежливо маслянистым. Что это может означать? Лисий разум Бейкера бешено стремился к представлениям о свергнутых фракциях, сменившихся друзьях, новых комбинациях. Уверенность, пришедшая из опыта широкой политической ситуации, внезапно покинула его, и он не удивился бы, если бы кто-нибудь сказал ему, что сенатор Кадоган теперь владеет только шестью голосами в штате Скоумуллиган. — Ну, — пробормотал он в недоумении, — ну, нет никаких известий о сыне старика, а? И снова главный клерк ответил кощунственно.
В конце концов Бейкер в беспорядке удалился от присутствия этого старшего клерка, узнав, что последнему наплевать, если Каспар Кадоган плывет через Аид на ледяной яхте.
Бейкер штурмовал других и более грозных чиновников. На самом деле он ударил так высоко, как только осмелился. Они все до единого швыряли ему короткие, резкие слова, как мужчины забрасывают надоедливую дворняжку камешками. Он вышел из яркого света, из группы мужчин с встревоженными, озадаченными лицами, и, возвращаясь в гостиницу, не знал, зовут ли его Бейкер или Чолмонделей.
Однако, поднимаясь по лестнице в комнаты сенатора, он ухитрился сосредоточить свой ум на манере говорить.
Боевой конь все еще расхаживал по гостиной и курил. Он остановился у входа Бейкера. "Что ж?"
"Г-н. — Кадоган, — холодно сказал личный секретарь, — мне в департаменте сказали, что им наплевать, жив ваш сын или мертв.
Сенатор посмотрел на Бейкера и мягко улыбнулся. — Что это, мой мальчик? — спросил он мягким и внимательным голосом.
— Они сказали... — с некоторым упорством проглотил Бейкер. — Сказали, что им плевать, жив твой сын или мертв.
Секунды на три повисла тишина. Бейкер стоял как образ; у него не было механизма для уравновешивания проблем такого рода ситуации, и он, казалось, чувствовал, что, если он будет стоять неподвижно, как каменная лягушка, он избежит разрушительного действия ужасного сенаторского гнева, который вот-вот разразится ураганной речью. который ломал деревья и сметал амбары.
— Ну, — лениво протянул сенатор, — кого ты видел, Бейкер?
Личный секретарь задышал как обычно. Он назвал имена мужчин, которых видел.
— Д-д-д, — заметил сенатор. Он взял еще одну маленькую коричневую сигару и держал ее большим и указательным пальцами, глядя на нее со спокойным и пристальным вниманием ученого, исследующего новое дело. — Значит, им все равно, жив Каспар или мертв, а? Ну... может, и нет.... Все в порядке.... Однако... думаю, я просто посмотрю на них и выскажу свое мнение.
Когда сенатор ушел, личный секретарь подбежал к окну и высунулся издалека. Пенсильвания-авеню отливала серебристо-голубым светом множества дуговых ламп; канатные поезда стонали под звон гонгов; из окна прогулки представляли собой едва разнообразный вид рубашечных поясов и соломенных шляп. Иногда визжал мальчишка-газетчик.
Бейкер смотрел, как высокая массивная фигура сенатора двигается, чтобы перехватить канатный поезд. "Отличный Скотт!" — воскликнул про себя личный секретарь. — Будет три вида грандиозных, простых практических фейерверков. Старик идет за ними. Я бы не был на месте Ласкама. О боги, какая будет ссора.
В свое время сенатора заперли с каким-то заместителем третьего помощника-батарейной лошадью в канцелярии военного министерства. Чиновнику, очевидно, приказали приложить максимальные усилия, чтобы усмирить Кадогана, и он определенно действовал в соответствии с его инструкциями. Он был почти в слезах; он простер руки в мольбе, и его голос скулил и заискивал.
— Ну, право же, знаете ли, сенатор, мы можем только умолять вас взглянуть на обстоятельства. Две скудные дивизии на вершине этого холма; более тысячи человек убиты и ранены; линия была настолько тонкой, что любая сильная атака разбила бы нашу армию вдребезги. Испанцы, вероятно, получили подкрепление под командованием Пандо; Шафтер, кажется, слишком болен, чтобы активно командовать нашими войсками; Лоутон не сможет подняться со своим дивизионом раньше завтрашнего дня. На самом деле мы ожидаем... нет, не скажу ожидаем... но мы не удивимся... никто в отделе не удивится, если до рассвета мы будем вынуждены сообщить стране известие о катастрофе, которая будет самым сильным ударом. национальная гордость никогда не страдала. Разве ты не видишь? Разве вы не видите нашу позицию, сенатор?
Сенатор с бледным, но спокойным лицом смотрел на чиновника глазами, которые необычно блестели у крупного, владеющего собой политика.
— Скажу откровенно, сэр, — продолжал другой. "Скажу вам откровенно, что в данный момент мы не знаем, пешие мы или верхом. Все в воздухе. Мы не знаем, одержали ли мы славную победу или просто попали в затруднительное положение".
Сенатор кашлянул. — Я полагаю, мой мальчик с двумя дивизиями на вершине холма? Он с Рейли.
"Да; Там, наверху, бригада Рейли.
— И когда, по-вашему, военное министерство сможет сообщить мне, все ли с ним в порядке. Я хочу знать."
— Мой дорогой сенатор, честно говоря, я не знаю. Еще раз прошу вас подумать о нашем положении. Армия в замешательстве; это генерал, думающий, что он должен отступить, и все же не уверенный, что сможет отступить, не потеряв армию. Ведь мы беспокоимся о жизнях шестнадцати тысяч человек и самоуважении нации, сенатор.
— Понятно, — заметил сенатор, медленно кивая головой. — И, естественно, благополучие сына одного человека не... как они говорят... не режут лед.
В
А на Кубе шел дождь. Через несколько дней бригада Рейли обнаружила, что благодаря успешной атаке они получили неоценимую привилегию сидеть в мокрой траншее и медленно, но верно умирать от голода. Мужской нрав крошился, как сухой хлеб. Солдаты, которые так весело, спокойно и благопристойно захватили позиции, которые иностранные знатоки назвали неприступными, теперь, в свою очередь, подверглись атаке, столь же яростной, сколь и коварной. Жар солнца чередовался с дождями, которые грохотали и грохотали, падая подобно горным водопадам. Создавалось впечатление, что мужчины заболевали лихорадкой из-за отсутствия других занятий. За дни боев ни у кого не было даже тропической головной боли, но как только закончился тот бойкий период, люди начали дрожать и содрогаться отделениями и взводами. Паек был настолько скудным, что толстая полоска бекона казалась размером с угловой участок, а кофейные зёрна были жемчужинами. Были бы безбожные ссоры из-за кусков, если бы с этими лихорадками не пришла великая вялость, так что люди почти довольствовались бы смертью, если бы смерть не требовала усилий.
Это был случай, который четко отделил овец от козлов. Козлов было мало, но качества их сверкали багровыми пятнами.
Однажды утром Джеймсон и Рипли, два капитана 44-го полка, лежали под шатким укрытием из палок и пальмовых ветвей. Их мечтательные, тусклые глаза созерцали бойцов в окопе, который ходил налево и направо. К ним подошел со стонами Каспар Кадоган. — Ей-богу, — сказал он, устало падая на землю, — я больше не могу этого выносить, знаете ли. Это убивает меня." Сквозь грязь на его лице торчала щетинистая борода; его веки были малиновыми; неописуемо грязная рубашка сползла с его огрубевшей шеи; и в то же время различные морщины зла и жадности углубились на его лице, пока он не выступил практически как откровение, исповедь. "Я не могу этого вынести. Ей-богу, я не могу.
Стэнфорд, лейтенант Джеймсона, ковылял к ним. Он был выпускником 98-го года в Вест-Пойнте. Было видно, что он пылает лихорадкой. Он спокойно посмотрел на них. — У вас есть вода, сэр? — сказал он своему капитану. Джеймсон поднялся на ноги и помог Стэнфорду уложить свою трясущуюся фигуру под укрытие. — Нет, мальчик, — мрачно ответил он. "Ни капли. У тебя есть, Рип?
— Нет, — ответил Рипли, с тревогой глядя на молодого офицера. "Ни капли".
— Ты, Кадоган?
Здесь Каспар секунду странно колебался, а затем тоном глубокого сожаления ответил: "Нет, капитан; ни глотка".
Джеймсон слабо отошел. "Ты ложись тихо, Стэнфорд, а я посмотрю, что смогу шуршать".
Вскоре Каспар почувствовал, что Рипли неотрывно смотрит на него. Он вернул взгляд с полувиноватым вопрошанием.
— Бог простит тебя, Кадоган, — сказала Рипли, — но ты проклятая тварь. Твоя фляга полна воды.
Даже тогда апатия в их венах не позволила сцене стать такой резкой, как звучали слова. Каспар фыркнул, как ребенок, и в конце концов просто сказал: "Нет, это не так". Стэнфорд поднял голову, чтобы бросить проницательный, гордый взгляд на Каспара, а затем отвернулся.
— Ты лжешь, — сказала Рипли. "Я могу различить звук полной фляги настолько, насколько я его слышу".
— Ну, если это так, то я... я, должно быть, забыл об этом.
"Ты врешь; никто в этой армии сейчас не забывает, полна его фляга или пуста. Передать его."
Лихорадка является физическим аналогом стыда, и когда у человека есть один, он принимает другой с легкостью, которая возмутила бы его здоровое "я". Однако Каспар предпринял отчаянную борьбу за сохранение формы. Он встал и, сняв с плеча веревку, передал фляжку Рипли. Но ведь в его голосе было нытье, и присвоение достоинства было действительно фарсом. — Думаю, мне лучше уйти, капитан. Вы можете иметь воду, если хотите, я уверен. Но... но я не понимаю... я не понимаю, по какой причине вы меня оскорбляете.
"Ты?" — флегматично сказала Рипли. "Все в порядке."
Каспар стоял в течение ужасного момента. У него просто не было сил повернуться спиной к этому — этому делу. Ему казалось, что он должен стоять вечно и смотреть ей в лицо. Но когда он нашел в себе наглость снова взглянуть на Рипли, то увидел, что последнюю совершенно не волнует ситуация. У Рипли тоже была лихорадка. Лихорадка изменяет все законы пропорции. Каспар ушел.
"Вот, юноша; вот твой напиток.
Стэнфорд сделал слабый жест. — Я бы и капли не тронул из его проклятой фляжки, если бы это была последняя вода в мире, — пробормотал он своим высоким мальчишеским голосом.
— Не будь молодым ослом, — ласково сказала Рипли.
Мальчик украдкой взглянул на столовую. Он счел уместным встать и швырнуть его вслед Каспару, но... у него тоже была лихорадка.
— Не будь молодым ослом, — снова сказала Рипли.
VI
Сенатор Кадоган был счастлив. Его сын вернулся с Кубы, и вечером в 8.30 поезд должен был доставить его на станцию, ближайшую к вилле из камня и красной гальки, которую сенатор и его семья занимали на берегу Лонг-Айленд-Саунд. Паровая яхта сенатора находилась в сотне ярдов от берега. Она только что вернулась из поездки в Монток-Пойнт, где сенатор предпринял отважную попытку вызволить сына из транспорта, на котором тот ехал с Кубы. Он храбро дрался на море с разными мелкими врачами и корабельными офицерами, которые осыпали его бортовыми залпами, описывая законы карантина и ругаясь с сенатором Соединенных Штатов, когда он стоял на мостике своей собственной паровой яхты. Эти люди мрачно попросили его точно сказать, насколько Каспар лучше, чем любой другой вернувшийся солдат.
Но сенатор не стал долго с ними драться. На самом деле, правда пришла к нему быстро, и почти покраснев, он приказал яхте вернуться на якорную стоянку у виллы. На самом деле поездка в Монток-Пойнт была предпринята в основном импульсивно. Сенатор давно решил, что когда его мальчик вернется, в приветствии должно быть что-то спартанское. Он окажет такой же прием, как и большинство солдат. Не должно быть цветов и карет, когда у других бедолаг их нет. Он должен рассматривать Каспара как солдата. Вот так надо было обращаться с мужчиной. Но в конце концов острая кислота беспокойства подействовала на железного старика, пока он не приказал яхте вывезти его и одурачить. Результат наполнил его досадой, из-за которой он делегировал матери и сестрам все дела по оказанию помощи Каспару в лагере Монток-Пойнт. Он остался дома, ведя огромную корреспонденцию активного национального политика и ожидая сына, которого он так любил и которого так хотел, чтобы он был человеком определенного сильного, молчаливого, проницательного идеала. Недавнее путешествие на яхте он теперь рассматривал как своего рода признание в своей слабости и решил, что никакие другие признаки не должны ускользнуть от него.
