Два цветка на букет

Разумное поведение? Отнюдь. Равно как сиюминутный порыв, пусть и бьющий до глубины души — не чувство, так и отдельная мысль, удобная здесь и сейчас — ещё далеко не размышление. Для оного важна равно длина — растянутость во времени — и ширина — плотность взаимосвязей. И посему 'ум' животного (сообразительность?) — совсем не то же, что ум (рассудительность?) человека; а любезный питекантроп, схватив швабру, чтобы доказать, какая он 'сметливая животинка', опять перепутал настоящее с преходящим.

Нет, напирать на спонтанность с целью смешать планы чтецам мыслей — ложный путь. Пусть даже он дарует краткосрочный успех — затем последует разложение. За одной недодумкой потянется другая, третья... привыкнув решать на 'авось' из-за страха показаться предсказуемым, потеряешь структуру сознания и навсегда лишишься возможности стать человеком.

Думать, думать и думать. Продумывать на пять, на десять шагов вперёд, лишь бы не совершить ошибки. И урок Вигитта здесь очень кстати — не стоит полагаться на 'по ходу разберусь', ибо так никогда не поспеешь за жизнью.

21 дуга, 4 месяц, герой идёт в первый раз в первый класс

Сразу после завтрака я поторопился в библиотеку. Заветный пузырь с записью тысячи способов унижения приятно грел ладонь, и от осознания того, что задача решена, сердце наполнялось животным, но оттого не менее упоительным, самодовольством.

'Нзонн-нонн-тонн, вонн-донн-тонн' — перекликнулись колокольчики, и я нырнул в комнату, не дожидаясь, пока дверь откроется полностью.

Вигитт восседал на мягком 'троне', со знакомой пиалой на коленях и... спал в ней лицом. Жидкость доходила почти до ушных раковин лунноволосого; по её поверхности расползлись, подобно волшебному лотосу, сияющие пряди, стекая с боков чаши длинными пушистыми струями. Дыхание не тревожило воду пузырями — видимо, мастер переключился на 'волосяной' способ Дархи.

Не желая прерывать таинственный отдых (чтение? запись?), я присел на колени в угол комнаты. Попутно обратил внимание на тот злополучный вентиль, меняющий полки местами, — и, хотя стеклянная вертушка просматривалась весьма хорошо, удалось успокоить себя, что она вполне могла сойти за украшение или деталь водопровода. Рука сама протянулась к переключателю и аккуратно повернула его на деление. Книжные ряды поплыли навстречу друг другу, звеня и поигрывая обложками, и, заняв новые места, плавно остановились. Втянув носом побольше воздуха, я ещё раз переключил вентиль, потом — ещё и ещё. Полки грациозно водили хоровод, сверкая радужными отблесками грибного мерцания; за причудливой игрой стекла и света потерялся ход времени.

Щёлк... Звяк! Щёлк... Звяк! Щёлк... Звяк!

— Это что?

Вздрогнув, я вскочил. Пронзительный укол серых глаз Вигитта заставил поёжиться.

— Паршивец, — библиотекарь беззлобно покачал головой, — как задача?

Сокровенный пузырь перекочевал в руку моего экзаменатора. Небрежно откупорив пробку, тот махнул воздух на себя, точь-в-точь Марта при знакомстве. Пошевелил губами, смакуя запах, махнул ещё раз и, отведя 'запись' подальше от лица, разразился чихом.

— Высокое доверие, — сморгнув слезу, Вигитт повернул кресло, чтобы смотреть мне в лицо; мокрые ресницы придавали немигающему взгляду особую колючесть. — Вот так, наобум, всего себя раскрыть. Смелый ход.

Пальцы похолодели. Вот, пожалуйста, и способ зарядить воду.

— Но понятно, — кивнул мастер, внимательно оглядев мою макушку. — И, пожалуй, даже похвально, судя по спектру твоей ауры. Это лучшее, что можно сделать с чистым листом, имея недоразвитость сердца. Так что поздравляю — решение верное.

Щекотка страха растворилась в теле тёплой дрожью.

— ... верное, но плохое, — заметив моё возмущение, Вигитт улыбнулся. — Ты и сам не осознал, какую задачу решал, ибо до сих пор считаешь, что она оторвана от жизни, подобно знаменитому: 'Как поровну разделить десять семян между тремя и одной третью садовниц'.

Я пожал плечами. После 'эврики', когда пришло понимание, что тысяча — это почти два в десятой степени, осталось найти десять действительно различных способов унижения и потом впечатать в воду мысль о том, что их можно как угодно сочетать между собой. Главную сложность составила запись, ведь это значило не пить, пока мочевой пузырь не опорожнится, и затем пропустить через себя чистую воду, чётко проговаривая в уме ответ. Об обосновании решения не довелось особенно думать — да и в нём ли соль загадки?

— Посуди сам, — мастер понизил голос. — Если ты вздумаешь кого-нибудь сильно оскорбить, то выберешь самое малое один способ, а скорее — два или три, — я кивнул, — для пущей силы. Но найдутся несчастные, которым этого окажется недостаточно: им непременно захочется рассчитать вперёд на возможно большее число шагов, — лунноволосый тряхнул головой. — Так возникают подобные твоим тысячи путей насмешки, десятки тысяч разных благодарений, два миллиона схем соблазнения... И дальнозоркий умник, так продумав на будущее, запирает себя в прошлом.

— Это точно, — я обрадовался, что понимаю экзаменатора, и подхватил его рассуждения: — Вот есть базис из десяти приёмов, и на каждом шаге мы применяем только один из них, потому что надо уложиться в план. И схемы, лежащие в голове, застилают глаза, не позволяя видеть иных решений.

— Совершенно верно. Эта опасность настигает человека, когда он устаёт гореть синим: хочется расписать жизнь по пунктам, чтобы не полагаться на переменчивый нрав озарения. 'Красная воронка' — непобедимое оружие, но... лишь тогда, когда её условия удаётся воспроизвести.

Да, неплохой урок. А главное — своевременный. Ещё вчера я завидовал тем, кто живёт дальним умом, и — вот! — задача Вигитта разбивает мои домыслы в пух и прах: выясняется, что рассчитывать больше, чем на два-три хода, не только бесполезно, но и вредно. Хотя и 'синий' путь — далеко не лучший; как доказала швабра, рано или поздно он исчерпывает себя, и, чтобы посчитать два плюс три, человек начинает изобретать собственную арифметику.

— Ну что ж, довольно волокиты, — голос моего экзаменатора прозвучал удивительно мягко. — Уже вижу, что ученик ты смышлёный, талантливый — Альф-то с Чадом мои испытания провалили! — так что к концу доли придёшь сюда с вещами. Переспим и перейдём к обучению уже после сна.

Что?! Так значит, мальчишка не наврал!..

— Переспать, — до боли прикусив губу, я поднял взгляд на лунноволосого, — не могу, — и, глядя, как окаменели тонкие черты, сжал кулаки: — И сам скажу Дари!.. Чтобы наказал за... полки!

— Пожалуй, я украду у него эту честь, — сухо откликнулся Вигитт и резко встал с кресла.

Шмяк! — шлёп! — щёку ожгло ледяным хлыстом, ноги подкосились от страха и головокружения, и под колени ударила моховая подстилка. Под полами чёрного облачения Вигитта сверкнул кончик белой рубашки.

— Падхи права — озабоченный, — как ножом, полоснуло по сердцу, — выметайся.

Мне уже не требовалось слов.

Не желая показываться ни Альфу, чьё враньё засело в сердце подобно занозе, ни кому-либо ещё, я мотал круги по коридору, как зацикленный автомат. 'Наоткровенничал', да?.. Тухлая шутка мальчишки — а чего от него ожидать, после носка под подушкой? Использовал мои сомнения насчёт полов, чтобы поглумиться, и вот, пожалуйста... Отныне в глазах всея домена новенький — не просто трус, а скотина, только и мечтающая кого-нибудь сношать. До чего же мерзко — за других и за себя, за Марту, за неестественное влечение женщины к женщине.

Минутку. Книжник упомянул, что Альф хотел в ученики. Значит, мальчишка подшутил не ради смеха, а из чёрной зависти! Физловатый уродец — поди, ещё и обрадуется, узнав о моём провале. Ну что ж. Повторно подставляться не будем: пусть гадёныш повеселится — а мы посмотрим, не удастся ли чего выгадать, пока победа его слепит. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Состроив лицо невинного страдальца, я двинулся в синюю комнату. По пути прихватив и знакомую швабру — дежурство-то никто не отменял. Сознание напряжённо деревенело — нельзя забывать, что мальчонка — мыслечтец, а значит, мои истинные цели не должны всплыть ни единым углом.

Расчёт оказался верным: придя к обеду, Альф сразу же обратил внимание на кислую физиономию новенького.

— Изар... Изар? У тебя что-то случилось? — Ах, какая показная забота скользит в писклявом голоске. Не зная пакостника загодя — запросто обманешься.

'Он спрашивает... Сам подставил, а потом... Теперь дежурь из-за этого...'

— Меня Вигитт не взял. — Швабра мокро всхлипнула, плюхнув по мху.

Гадёныш улыбнулся так широко, что большой рот разъехался до ушей.

— Не унывай! С нами же лучше! Вместе будем! Ну, хочешь... хочешь... с уборкой помогу?

Он выхватил у меня инструмент и пританцовывая прошёлся с ним по комнате, разнося кругом запах свежего пепла.

— Да разницы... ещё шесть дуг из-за этих узловатых испытаний...

— А давай всё за тебя отдежурю! — тут же предложил синий, и я не смог заставить себя отказаться. — Сейчас! Сейчас!.. Договорюсь с Ка-Ноном! — Альф в бешеном па заскочил за водопад, — Беру!.. — и тут же вылетел обратно. — Тра-та-та! Ну? Успокоился?

От животного приступа самодовольства лицо расплылось в глупой улыбке. Баш на баш: перед Вигиттом себя извращенцем выставил, зато и нахалу вралю как следует шваброй надавал. Да и потом, разве не предел мечтаний — в конце концов остаться с Катионом? И вышло-то вроде как и не совсем нарочно: мальчишка старше по субординации, и буква правил предписывает его слушаться. Значит, ответственность за то, что Вигитта очернили, лежит именно на нём. Казалось бы, сказочное везение... а всё равно в глубине души кошки скребут.

Ладно, пойду в сад, там намного уютнее и работа даётся легче. Ух... А главное, меж косматых грядок никогда не снятся сны, сиречь, кошмары. Я зевнул в сладком предвкушении: растянусь на тёплой земле, глазея на разноцветную темень, и провалюсь в синее беспамятство до самого конца смены.

'Работа', ага... Ещё вчера корил себя за лень и опрометчивость — а тут, гляди-ка, все зароки как ветром сдуло. Но вчера мир представал в воображении таким стройным и светлым, а я сам — таким умным, что немудрено и начать новую жизнь. А когда вот так с небес лицом в грязь... имею право на утешительный выходной! Ведь имею?

— Свободен?

Моргнув, я обнаружил перед собой насупленное лицо Ка-Нона.

— Пойдёшь вместо Альфа помогать Чаду в лаборатории. Внеурочная прачечная работа.

Я всегда подозревал, что действительность не щадит даже самые невинные мечты.

Из-за таинственной моховой занавески в верху спирального витка валил густой удушливый пар. Чтобы не закашляться, пришлось задержать дыхание, но оказавшись внутри, я не выдержал и нахватался воздуха, горьковатого на вкус и слегка щиплющего глаза. В помещении, как в душевой, со всех сторон шумела вода, и приходилось ступать с осторожностью, чтобы не угодить ногой в глубокие стоки с быстрыми ручьями по дну.

— Явился — не запылился.

Рассекая собой сизо-серую дымку, из глубины комнаты выплыл Чад. Его голову плотно обматывала мокрая тряпка. Не спрашивая позволения, сосед притянул меня к себе и тоже нахлобучил на макушку тяжёлое от воды полотенце.

— Инструктаж по технике безопасности: нельзя есть, ходить с непокрытой шевелюрой и пробовать из лабораторной посуды. Ещё заниматься сексом, но это тебе не грозит. Всё остальное, включая болтовню, разрешается. Вообще-то, — понизил голос синий, — здесь, как и в саду, положено носить мешок на башке. Но сейчас не обязательно — работка невредная подвалила, это вам не возня с аннигиляцией, от которой запросто импотентом сделаешься, — не умолкая, красногубый повеса вручил мне шершавый и мягкий от влаги чёрный халат и велел катать по нему песок, пока тот не начнёт соскальзывать.

— Материал называется дрэк, это наше знакомое волокно, у него с двух сторон слой животной смолы... Всё, трудись, — в довершение тирады здоровяк звонко шлёпнул меня по плечу.

— Какая ещё 'животная' смола? — Пальцы осторожно ощупали горячую, совсем не клейкую ткань.

— Что таращишься? Возомнил, что мы одни такие особенные, ага? Эта смола — продукт жизнедеятельности водорослей...

Я приготовился воскликнуть: 'Вот видишь!', но Чад равнодушно продолжил:

— ...образовавший стойкое соединение с выделениями крупных рептилий, в кишечнике которых эти водоросли живут.

Щека прильнула к блестящему чёрному подолу. Он источал еле уловимый запах мумия, приятно раздразнивший нос. 'Мы не одни такие особенные' — что бы означала оговорка? Симбиоз?

Волосы! Следовало сообразить раньше, что девочка Дархи дышит вовсе не как человек, а как растение, потому что её голова проросла представителем водной флоры. 'С недоразвитым сердцем ты не сможешь вести записи', — получается, 'сердце' и есть эти водоросли, и они же — проводники токов ноосферы. Название хуже некуда, но победителей не судят.

Чад изо всех сил пихнул меня в бедро:

— Кому сказано — не есть! — и вырвал из-под носа край ароматного халата.

Вспомнив о соседях Дархи по пруду, я как бы невзначай уточнил:

— А волокно из сердца здесь делают? — чем рассмешил собеседника до того, что он аж согнулся пополам.

— Гы-гы-га! — грохотал Чад. — Гы-га! Ой, не могу! Сердце..! Ну, дебёлые-дебилы-ё! — покрутил пальцем у виска здоровяк, и с полотенца на широкую шею стекла струйка зеленоватой водицы. — К фарту!.. В биде, что, дабы 'мусор не разводить', из трупов полотно ткут?! Гы-ы! 'Людоеды' — это, пляс, ещё цветочки!.. — Выпустив пар, синий снисходительно потрепал меня по плечу, явно довольный своим умственным превосходством. — Ладно, зато теперь понятно, почему ты так по-дурацки одет. Но на трупы не рассчитывай — все по старшим расписаны. Могу дать семян нашего волокна — как раз созрели. Имеются чёрные и красные; если синие или белые надо, у Ка-Нона попроси, но на нём, похоже, отцвели уже.

Пальцы проследили ход ткани у конца пухлого плетёного рукава: нити крепко врастали в кожу. Вот опять один ответ на десять вопросов. В частности, почему Падхи и Марта сверкают обнажённым телом — это вовсе не призыв к спариванию, а выжидание, пока длина нитей станет приемлемой для того, чтобы ткать 'по живому'. И выверты нарядов с бахромой, кружевом и мережкой — не пустая забава, но изящный способ скрыть трудности этого ткачества. Немудрено, что, вопреки показной красивости, знать домена сменила цветочный гардероб на смоляные халаты — они куда удобнее в носке, чем паразиты. Наверное, не так глубоко те и прорастают, если Падхи недавно меняла наряд. Но от мысли о том, чтобы расцарапывать своё тело на потребу корешкам-кровопийцам, противно засосало в желудке. Нет уж, перебьются!

Наслаждаясь моим замешательством, ехидна Чад басовито усмехнулся.

— Хе, вот и цветные нашей одёжкой гребуют! Тем сразу себя и выдают. — Красногубый аж причмокнул от собственной важности. — Знаешь ведь, они о нашем укреплении давненько пронюхали. А ещё (Охламена раскололась) — только тсс! — муженёк её подозревает, что у врагов здесь наушник.

Глаза-вишни цепко смотрели на меня, блестя яркими синеватыми белками. Ну нет, братцы, не поверю я больше вашим наветам! Вигитта оклеветали, теперь ещё на меня бочку катите. Рано радуетесь: у меня железное алиби — беспамятство. И Катион без труда может его засвидетельствовать. А вот если одно упоминание о лазутчике вынудит меня пойти против желаний и прорасти дрянью — это куда более весомое доказательство вины, чем нежелание следовать общей моде. Достало и случая с букетом, чтобы больше не попадаться в столь неприкрытую западню.