Заблудшие

Левее от него, за дорогой и спрятанной в раките речушкой, над белостенными деревенскими домами за острокольными заборами, среди деревьев, слившихся в единый серо-коричневый фон, стоял разрушенный храм.

Он был далек, но в то же время так же близок. Его стены, обгрызенные временем, казались залитыми кровью, сочившейся из щелей, трещин и выемок. Давно пустые окна и арки колокольни с разъедавшей горечью глядели на всю округу и в какие-то секунды Игорю показалось, что взгляды их сошлись. Усталый, подернутый депрессией и забитый многовековой печалью. Человек смотрел на руины, храм глядел в него, внутри что-то екнуло и зашевелилось, Игорь почувствовал, как взбухает волнение. Это древнее здание звало его, тянуло как спрут свою жертву. Объяснить это чувство Игорь не мог. Что, вдруг, он увидел такого, чего не было нигде ранее, что прятали в себе обшарпанные стены, обреченные обернуться грудой битого кирпича? Вопросам и непоняткам не было конца и уже не медленно, а едва ли не сломя голову, Игорь бежал, не боясь споткнуться или упасть, держа в голове только одну цель — понять, чего хочет от него этот красно-рыжий призрак.

Он спешил через мост, свернул на узкую, размокшую дорожку, миновал деревню, перевел дух у серебристого памятника погибшим Второй Мировой в виде скорбящей женщины, обнимающей обложенный цветами гроб, пересек вторую деревню, и все это время не упускал из вида храм. Он становился все больше и больше, рос по минутам, все отчетливее выступали перед Игорем изуродованные равнодушием и забытьем стены и сбитая крыша, темные окна и освежеванные годами колонны. И все яснее он слышал немой призыв этого несчастного строения, некогда столь же величавого, сколько жалкого теперь.

Дорога виляла из стороны в сторону, как скрюченная в агонии змеюшка, и вывела Игоря, в конце концов, на кладбище, где он остановился и огляделся. В голове смоталась неприятно щекочущая мишура, он находился в помешательстве. Игорь видел болезненно согнувшиеся кресты, почерневшие от грибка и лишь изредка молодые, крепкие, свежие, удерживающие на своих перекладинах угол досок, искусственные цветы и венки из пластмассы — дешевые, неестественно пестрые на одних могилах и выцветшие, унылые на других, налет гниющей листвы из-под которой выглядывали побитые, перекореженные цветники и могильные плиты со щетиной зеленого мха. Но понимал ли он то, что видел. Едва Игорь ступил на кладбищенскую землю, как за ним обрушился невидимый свод, отрезав мужчину от остального мира. Ему казалось, что стоит он в пустоте и ничего не существует вовсе кроме него, загадочного молчащего храма и могил, которые настолько погрязли в собственном горе, что не замечают странного незваного гостя. Он — один живой в непостижимом мире мертвых.

Игорь шел неуверенно, словно нырнул и, ритмично работая то руками, то ногами, оглушенный, видевший перед собой бесконечный мрак необъятной бездны, он стремился ко дну, чтобы оттолкнуться от него и выплыть, вдохнуть и ожить. Но дна не было, и Игорь знал, что никогда и ни за что его не найдет и силы вернуться ему неоткуда будет черпнуть. Он так и останется среди этой тишины, забытый, одинокий. Совсем как этот проклятый, завораживающий храм — давно умерший, но еще живущий и терзающий уже и без того замученного Игоря.

" Может быть, я уже умер, — скользнуло вдруг в застоявшемся болоте мыслей, когда кладбище осталось за спиной, и Игорь предстал перед своим другом — противником — подломленным, не уронившем еще свою гордость, все еще величественным, каким может быть сверженный король, обменявший мантию на обноски, а корону, искрящую бриллиантами — на дырявую, соломенную шляпу.

Он высился над землей, скреб поросшей тонкими деревцами, как лысоватой макушкой, крышей седые небеса. У колокольни, похоже, когда-то был шпиль, у храма — золоченый купол. Все сбили в мрачные времена, залы разграбили, сбросили колокола. Храм швырнули на колени, плюнули в лицо, унизили и приговорили к изгнанию. Он разваливался на куски, но не озлобился, а простил. Игорь чувствовал удивительное, незнакомое доселе спокойствие и умиротворение у стен этих древний руин и никакой тоски или, горя. Пусто и хорошо.

"Может, вот он — мир по ту сторону жизни. Я должен умереть, вот это и случилось, я просто не заметил. Вот я стою перед воротами, за ними чистилище, а там кто-то снова решит за меня. Чего я достоин дальше".

Он слышал, но не понимал таинственный шепот. Одно было точно — из нечеловеческих уст струилась древняя память, которую нельзя уничтожить ни огнем, ни алчностью. Пока будет лежать хотя бы один камень — она будет источаться и, самое главное ее услышать и понять.

Игорь шагнул ближе к храму, осторожно погладил битый кирпич стен и прильнул к ним лбом. Нет, он не умер. Увы, но не умер. Мертвые такого не чувствуют, они не знают, как давит кожу шероховатость камня и цемента, как холодит щеки поздняя осень. Он все еще жив. Пока что жив.

— Ты что эт тут делаш, милок? — скрипучий голос разбил тишину, Игорь вздрогнул и обернулся.

В нескольких метрах от него стояла старушка — маленькая, сгорбленная, с выпирающим шариком подбородка, впалыми щеками, прозрачными мешками, виснувшими под нижними веками, выпирающим носом и глазами цвета все тех же цветов на могилах. Тощие руки со шнурками бледных вен под сухой кожей, крепко держали грубовытесанную дубину, служащую тростью этому древнему, как век, существу.

— Я? — растерянно спросил Игорь.

— Ты, милок, ты, — скрипела старушка, — тута боле нет никого.

— Игорь. А вы кто? Ангел?

Старушка удивилась, а потом рассмеялась, хрипло и надрывно, не стесняясь, обнажая хрупкие темно-желтые зубы. Игорю стало неловко, как обнаженному на приеме.

— Я не ангел, милок. Никогда не слыхала, чтобы меня так называли. Этак удивил, так удивил. Ты откудава к нам?

— Так, я в гости, в Протасово, — все еще не опомнившись, зачарованно отвечал Игорь.

— А ну тогда понятно. А здесь ты чаво делаешь? На могилку к кому пришел?

— Да нет, я просто. Гуляю. А сюда вот притянуло, — Игорь печально вздохнул, поднял голову, вперив взгляд в черный проем колокольни. Стало беспричинно грустно.

— Есть к чему тянуться-то. Меня Клавдия Леонидовна зовут, — продолжала старушка, — я сюда, Игорек, уж десять лет хожу, как мужа схоронила. Свечку поставлю, молитву прочту и, знаешь, милок, так легко становиться, будто и не одна я вовсе, и муж — то мой рядом. Детки-то наши далече, в городе живут, внуками радовать не хотят и наведываются не часто. Тяжко, Игорек, а тут попроще как-то. Божье место это.

— Я не верю в Бога, — жестоко ответил Игорь и, стараясь избавиться от нежеланной говорливой бабушки, резанул ее взглядом, но тут же пожалел о своем решении.

Бледные глаза Клавдии Леонидовны округлились, потом сникли, и теперь на Игоря глядела не бойкая старушка, а какая-то незаслуженно побитая, но все еще хранящая верность, собачка. Совесть бичом хлестанула Игоря, он сжался мокрым петухом, ощутил сдавленность и, понимая, что вызвало столь печальное удивление Клавдии Леонидовны, испуганно поправился.

— Я не знаю, возможно ли в него верить.

— А как же, Игорек, как же? — почти заплакала старушка. — Почему же, скажи мне, не бойся.

— А чего мне бояться, — расхарахорился Игорь, — верить, не верить — это вообще-то дело каждого. Я думаю, если бы он был таким, каким его преподносят, дряни на земле было бы не меньше. И несправедливости тоже.

Я здесь в гостях, так что слабо знаком с местными нравами, но вот в городе... Да там все погрязло в мусоре людском, каждый второй, да что там, каждый грязью какой-то заляпан. Нет, нет Бога, а если есть, то, стоит ли его слушаться. Он же слеп!

Старушка слушала, по-совиному склонив набок иссушенную годами голову, и испуг сменила полная безэмоциональность.

— Ну-ка, пойдем, присядем, — сурово промолвила она и постучала тростью по мокрой земле, — ноги мои совсем плохие стали, не стоят совсем. Либо сидеть, либо ходить — стоять не могут. Того гляди подломятся. Пойдем, пойдем.

И западая на левую ногу, она пошла за могилы, переставляя кривую палку и норовя коснуться носом земли. Старое, немощное создание, и в чем еще теплилась жизнь, но Игорь пошел следом, как под гипнозом, уводимый каким-то неестественным для него интересом. Кто бы мог подумать в Москве, что старая человеческая развалина может так подействовать на молодого, самоуверенного, упрямого, как вол, мужчину, заставить его, пускай и незаметно для себя, задуматься над неважным ранее. Игорь пока не думал об этом.

Старушка отворила калитку голубой ограды, вокруг маленькой могилки, тяжело присела на перекосившуюся лавочку, положила подбородок на руки, подпираемые корягой, и кивнула на уголок рядом с собой.

— Садись, милок, в ногах правды нет, — молвила она, и Игорь послушно опустился на предложенное место.

Серая плита с одиноким каменным фото в центре и еле различимой подписью, недлинная береза, щекочущая тонкими веточками орнамент ограды и торчащий из земли пучок еще незаляпанных тряпичных цветов неизвестной породы — вот и вся могилка. Мало и скромно — как и подобает простым людям, жившим без роскоши и ушедшими не под трубный оркестр, а пол тихие всхлипы малочисленной родни.

Старушка прищурилась и с нижнего века соскочила и побежала по сухой щеке слеза не крупнее росинки.

— Вот он, — печально начала она, не глядя на Игоря, — пятьдесят лет мы с ним прожили, а как — будто вчера было. Миша мой, Игорек, красивый был, чуть ли не каждая на селе за ним бегала. Идет, бывало, вразвалочку, а девки на него косят, косят глазами. Ух, загляденье. А сам скромный, ни за что нос свой выше головы не задерет. Вот и выбрал меня. Чем глянулась — не знаю, но вот выбрал. Как сейчас помню, выдвигаю я ящик стола своего, а там букетик цветов лежит и несколько конфеток. И гадаю, от кого же это, на него и подумать не могла. Потом все же признался, свадебку сыграли, всей деревней гуляли, как подобает. И месяца не прожили...

Она глубоко вздохнула и остановилась.

— И что случилось? — осторожно спросил Игорь.

— Война случилась, милый. Ушел Миша, чуть погодя и меня забрали. Я ведь врач, весь союз в поездах исколесила. Тяжело вспомнить. Ты вот говоришь — тебе страшно жить, ты просто того не видал. Кровь, боль, стоны, вши. Люди заживо сгнить могли. Нет времени, средств, сил. Ничего нет, а ты должен что-то делать, из воздуха бинты прясть.

Старушка напряглась, на вогнутых висках выступили уплотнившиеся вены, челюсть нервно тряслась, но говорила она все же внятно.

— Вот где ад-то был, вот где надо было бы в Боге усомниться. По тваму домыслу — если бы он был, как бы допустил такой ужас, да? Я была близка, чтобы усомниться, но если бы это свершилось — не было бы мне спасения.

За годы войны вот что я поняла, милок, Бог есть, только явен он тем, кто в него верит. А почему не справедлив, так и это не так. Он, Игорек, любит нас, как отец любит дитя, все видит и все знает. А вот мы его не слухаем, все наоборот делаем. Люди ведь так устроены — я прав и прав всегда. За то и платятся. Бог терпит, терпит, а как нет сил терпеть — шмяк, и пошлет наказание. Только людям бы задуматься, перебрать в голове все свои ошибки и раскаяться. Так нет же, злимся, надуваемся, мол, нас, расхороших ни за что наказали. Чушь. Если что-то плохо тебе, значит, есть за что. Поверь, Игорек, я проверяла и не раз. И всегда убеждалась.

— Ну, конечно, — фыркнул Игорь, — что-то я не вижу, чтобы какому-нибудь бандюку, наживающимся на жизнях и без того бедных людей было тяжело.

— А ты не суди, пока толком не узнаешь. То, что они выставляют, не значит того, что есть на самом деле. Деньги счастья никогда не приносят.

— Ну да, ну да, только здесь, а не в столице. Там ты никто, только плюнуть и растереть.

— Здесь тоже люди.

— Я знаю, — Игорь ошарашено глядел на могилу, стараясь унять взбухшие мысли, и вдруг сорвался, — прощать, понимать, желать добра. Все это мило, конечно, красиво. Только как можно простить или погладить по головке подонка, который пять минут назад убил близкого тебе человека и с самодовольным видом сует какому-нибудь правоохранительному работнику пачку бабла, зная, что теперь ему ничего не будет. Невозможно, как ни старайся!

— Люди не в праве судить, а Бог, уж будь уверен, воздаст ему по делам его. Смерть — не самое страшное наказание, после нее останется душа, а она еще долго может мучиться. Да и при жизни может стать так тяжело, что смерть — спасением покажется. У каждого — свои наказания.

— Это точно, — Игорь снова поник, слова старушки попали в цель.

— И, знаешь, что я еще думаю, — не унималась собеседница, — он нас забирает тогда, когда мы перестаем быть нужными. Вот все, выполнили мы назначенное и умерли.

— А убийство? Это ведь смертельный грех, вряд ли наш прекрасный Бог специально толкнет кого-то на это.

— Нет, конечно, нет. Это дело рук чертей, они мозги людям туманят. А вот выжить ли убиваемому — это уж Бог решает. Коли рано, так и смертельная рана затянется. И потом, смотри, сколько от смерти страдания. Родные убитого, близкие убийцы, может, и сам убийца. Это тоже своего рода наказание за грехи и злобу. Понимаешь, Игорек.

— Может, и понимаю, — Игорь откровенно огрызнулся, изнуренный нравоучительной беседой, — но все равно не верю. Вот вы говорите, Бог, Бог, а как быть с другими верами, религиями. Они ведь точно так же, как и вы, уверены в единстве, у них свои знамения и чудеса. Как быть с ними? Как в Средние века? Вырезать всех начисто? Как-то не по христиански.

— Бог-то один, только называют его по-разному. И всегда он учит добру. Собери все воедино, вычеркни, что люди сами себе надумали, и увидишь его истинное лицо. Да ты не гляди на меня как на камень заговоривший, я хоть и в деревне живу — не мельче тебя знаю. Опыт прибавь и послушайся старую женщину.

— Хорошо, — ехидно склонил голову на бок Игорь, — а с многобожием как быть? Объясните.

— Как — как — верховный бог есть у всех, во-первых, а во-вторых — те, кто верит в богов земли, там, или ветра — они не совсем не правы, но и истины в этом нет. Люди еще дойдут до нее, никак без этого. К тому же, сколько их осталось-то? По пальцам пересчитать.

— Мир большой. Россией и Америкой не ограничивается.

— А Бог один, хотя и многолик. И не важно, во что ты веришь, главное, милок, верить. А тот, кто верит в добро — им и живет. Когда научишься творить его, не замечая, когда жизнь станет не разделима с ним — тогда и спокойно будет, и легко, как здесь.

— Как же у вас все просто, — Игорь поднялся и собрался уже уходить, но старушка подняла сморщенное, как иссохший гриб, лицо и натужно улыбнулась.

— Иди, милок, иди, — махнула она рукой, — только слова мои не забывай. Ты еще не совсем пропащий — вера есть в тебе, только зачем-то глушишь ты ее. Попробуй сделать так, как я велела, тебе не убудет, а уж счастливо, поверь, станет.

— Интересно, а с чего вы это вдруг так решили, а? — изумился Игорь, потер руками бока, выжидая ответа.

— Я хоть и стара, но еще не ослепла. Если бы тебе совсем-совсем не было дела, ты бы сюда не пришел. И не страдал бы. А я видела, как лицо твое коряжилось. От муки, никак. Из-за несогласия внутри тебя, выпусти добро, не держи его под замком. Полегче будет.