И свеча не погаснет...

Котенок не шмякнулся оземь. Княжна каким-то чудом изловчилась поймать его, не удержалась на ногах, ее саму поймала Лушка... все трое кучей грохнулись в снег и теперь не могли подняться. Илюха, сам не помня как, птицей слетел по крышам и лестницам.

Лучик был жив и невережен, по своему кошачьему навычаю. Ульяница прижимала любимца к сердцу, шептала ему ласковые слова и что-то пихала в ротик. Девочка, видимо, тоже не пострадала. А вот Лушка, принявшая весь удар, стонала и никак не могла встать. Илюха скорей протянул ей руку, девушка уцепилась, приподнялась было и, охнув, снова осела на снег.

— Ох... плечо, — она взглянула на Илюху так жалобно, так беспомощно. — Должно, вывихнула...

А тот, словно впервые, увидел ее лицо, смешные веснушки, пушистую рыжую косу, как лисий хвост... Возможно, кто-нибудь другой сказал бы "растрепанную", только не Илюха. Сердце его вдруг стеснило непонятное чувство...

— Сейчас, сейчас... — бестолково и неловко шептал парень, — на руках отнесу...

В этот миг про него вспомнила Ульяница.

— Встань, воин, — царственно молвила Тверская княжна. — Я благодарна тебе, жалую... — и тут-то обнаружила, что она маленькая девочка, и ничего, чем можно жаловать, у нее нет. Но, не растерявшись, запустила руку в торбочку, висевшую у пояса, из которой доставала лакомство для Лучика, и всыпала в ладонь Илье горсть изюму.

Парень растеряно воззрился на коричневые ягоды. А тут, наконец, привлеченная шумом, набежала челядь, охая и восклицая, унесли драгоценного Лучика — отпаивать сливками, увели княжну — успокаивать, уволокли Лушку — видимо, лечить. Илюха еще крикнул вслед:

— Осторожнее, плечо!

Но вряд ли хоть кто-то обратил на это внимание.

Вечером в молодечной сменившиеся детские хлебали огненные щи. Князь Всеволод взошел неожиданно, оглядел свою дружину. Мужики завозились, освобождая место на лавке, вмиг явились миса и чистая ложка. Всеволод отрицательно качнул головой, отломив ржаную корочку, зацепил из кринки густой сметаны. Покивал, одобряя снедь. Усмехаясь в усы, отнесся к Илюхе:

— Ты, значит, и есть спаситель котят?

Парень почувствовал, что заливается краской.

— А если бы, пока ты по крышам ползал, — продолжал князь ласково и даже шутливо, — ворог подошел ко граду? Или пожар где возгорелся, а? Ну да ладно, — перебил Всеволод сам себя, — не оставаться же доброму делу без награды, — и шмякнул в руки Илюхе здоровенный пряник.

Илюха из Ивановки в этот день навсегда зарекся спасать котов.

Семен. Запоздалые слезы — сухая трава.

В феврале, сечене-свадебнике, на Москве, по очереди, свершились еще два княжеских брака.

В преддверии торжеств в княжий терем были приглашены купцы со свои товаром. Женщины, поминутно ахая, увлеченно перебирали драгоценности. Княгини купили себе, кому что приглянулось, княжнам-Ивановнам подобрали соответствующие их возрасту украшения, Семен, поразмыслив, тоже взял для себя тяжелую золотую цепь. И тут продавец достал необычное ожерелье. В крупные звенья золотой цепи вправлены были изумительные прозрачные медоцветные янтари, а между ними, на тоненьких, словно паутинки, цепочках, привешены были другие, столь же великолепные, но темнее, и в каждом, посмотрев на свет, можно было узреть застывшую мошку.

Евпраксия ахнула от восторга и немедленно примерила ожерелье. Но Василиса, заявив: "Тебе нейдет!" — решительно завладела драгоценностью. Княжна так и эдак вертелась перед серебряным зеркальцем, и, наконец, оборотившись к отцу, воскликнула:

— Тату, купи мне!

Из того, что дочь при посторонних обратилась к нему с глупым детским словечком, да к тому же забыла прибавить "пожалуйста", яснело: купить необходимо. Василиса сдержано относилась к нарядам и украшениям, Семен даже тревожился, что в подрастающей дочери слишком мало женственного. Теперь же она, едва ли не в первые, восхищалась не самим ожерельем, а собой в ожерелье. Он без спору взялся за калиту.

— Но как же... — начала было княгиня.

Семен перевел взгляд на жену, словно бы удивляясь, при чем она здесь вообще. Отмолвил:

— Василисе больше идет.

Действительно, на белой шейке княгине янтари висели мертво, а у темненькой Василисы заиграли.

— Такие дорогие вещи не для маленьких девочек! — возразила Евпраксия.

— Маленькие девочки со временем становятся взрослыми женщинами! — не уступила ей падчерица. Последнее слово она выговорила столь язвительно, с пониманием его истинного значения, что любая другая маленькая девочка на ее месте немедленно схлопотала бы по губам, все равно, от мачехи или родной матери.

Княгиня, с мгновенным прозрением, вскинулась — и сдержала гневные слова. Права была несносная девчонка, не имела она, Евпраксия, никакого права требовать. Василиса утвердилась в своих подозрениях. А Семен решил было наедине строго внушить Василисе, что происходящее между взрослыми детей не касается. Но потом передумал. Не обижать же родную дочь из-за мнимой жены.

На свадьбу Звенигородского князя, среди прочим вятших мужей, приглашены были и Босоволковы. Иван не разделял неприязни старшего брата, напротив, уважал Алексея Петровича как сильного и уверенного в себе мужчину, а перед Васей и вовсе чувствовал себя виноватым. Поэтому он ощутил смутное и стыдное облегчение, когда старший Хвост явился один.

— На сына не гневайся, княже. Говорит, недужен — промолвил Алексей Петрович, отдав уставный поклон. — Ну да ничего, оправится! — и подмигнул Ивану, мол, оба ведаем, отчего приключилась эта болезнь, и относимся с пониманием.

То, что хоть старший Босоволков к нему вражды не питает, Ивана несколько утешило.

Свадьба князя Серпуховского прошла лучше некуда. Жених с невестой, впервые увидевшие друг друга, выбор старших вполне одобрили и радостно принялись целоваться, всякий раз очень удивляясь, что гостям так быстро надоедает кричать "Горько!".

Зима повернулась на весну. Звоном бубенцов, ароматом блинов прокатилась по Москве разгульная Масленица. Две седьмицы стар и мал веселились вовсю, рядились, кто во что горазд. Когда на княжий двор во главе шумной ватаги ввалилось нечто огромное, шаровидное, увенчанное берестяной лошадиной головой, тут уж не устояла и Василиса. Пискнула: "Можно?" — и, не дожидаясь ответа, припустила за ряжеными, волоча по снегу полы вывернутой наизнанку отцовой медвежьей шубы. Княгиня Ульяна крикнула вдогон:

— Андрей Иваныч, за дитём присматривай!

Нет, не просто так различаются имена городов. Есть Владимир, Ростов, Ярославль, Смоленск. А есть Коломна, Вязьма, Рязань. Тверь. Москва. Тверь подобна статной боярышне, которая и в рубище смотрится гордой красавицей. Не то Москва. Москва — крепкая, грубоватая на погляд женка; к празднику нарядится, нарумянится — глаз будет не отвести, только некогда ей рядится за трудами. Она не боится никакой работы, она за все возьмется и все выдюжит, она кажется соседкам наглой и склочной, ибо не терпит ленивых неумех и не считает за грех прибрать к рукам то, что пропадает у них без пользы. Она когда-нибудь зарвется и нарвется на беду, но со злым упорством подымется вновь, вновь будет рожать детей и отстраивать свой сожженный дом. И хозяин ей нужен такой же, сильный, и упрямый, и злой к труду, хозяин, которого она примет по божьей воле, но слушать будет лишь по любви, такой, который сам будет любить ее всем сердцем и уважать неложно. Не случайно не пришлось граду впору старинное название Москов. Москва своему князю была как жена мужу.

А вот Новгород, несмотря на свое мужское имя, был женственен, пленительно и раздражающе женственен в своей вечной прихотливой непоследовательности. Новгород был гордой и властной, богатой, капризной красавицей, которой князь нужен был не супругом — слугой, и лишь изредка — любовником. Сами новгородцы, подсознательно ощущая это, по имени главного храма именовали свой город Святой Софией. И эта София легла к ногам Гордого князя.

Однако чего ему стоил этот, главный в жизни, триумф... Во время похода он еще держался — на злости, на гордости, на стиснутых зубах. А когда все было кончено, удалился в свой шатер и там рухнул, насквозь пронзенный болью. Хребет, день за днем добросовестно тащивший на себе два пуда железа, взбунтовался. В столицу торжествующего победителя приволокли, как куль с зерном. Князь две седьмицы лежал пластом; боль расползлась до макушки и до копчика.

Но, право, это того стоило! И дело было даже не в "царевом запросе", не в судьбе Семеновых княжнеборцев Лиц, взимающих дань ("бор") в пользу князя. Великокняжеские наместники, посланные собирать дань в Торжке, были захвачены пришедшими на помощь Торжку новгородцами, что и послужило поводом к войне.. Господин Великий Новгород, самый русский из всех русских городов, исток земли, гнездо Рюриковичей, не просто не хотел склониться пред великокняжеской властью. Он желал жить отдельно. Не от него, Симеона — от всей Руси. И эту гордыню следовало сломить.

Давно не собирали на Руси такого войска. Все князья, бывшие под рукой Симеона, выступили в поход под стягом великого князя. И он — воистину великий, воистину Гордый. В черненых доспехах, в алом корзне, падающем за спиной тяжелыми складками, вознесенный над слитными рядами окольчуженых дружин. Он был красив и грозен, и очень похож на своего великого прадеда; он казался неким громовержцем, готовым одним мановением руки обрушить на непокорные головы эту стальную грозу. И новгородцы дрогнули. Без боя, от единого зрелища воплощенной Власти, от осознания того, что не просто очередной князь в очередной раз пугает вольный город — что эта неисчислимая рать действительно будет биться насмерть.

Они согласились на все. Великий князь потребовал, чтобы новгородские послы просили о мире босыми и на коленях. Они исполнили и это.

Симеон поныне помнил мельчайшие подробности этого дня. Колючий ветер дергал бороды. Посадник, грузно опускаясь на колени, выронил платок, и белая тряпица все трепыхалась в истоптанном до коричневы снегу, словно примятая бабочка, трепыхалась и не могла улететь. А в сердце Симеона ширилось торжество. Он возмог! Не оружием, не грубой силой, единственно властью, своей непреклонной волей он смирил эту гордую, изменчивую и одновременно непреклонную, эту сильную — о да, сильную! — эту заносчивую и прекрасную Софию. Он покорил ее. Он просто взял ее и сделал все, что пожелал.

А вот с собственной венчанной женой — не смог. Ничего он не смог противопоставить бессмысленной, ни на чем не основанной прихоти глупой бабы. Он, властитель Руси, не умел получить того, что самый распоследний никчемушный мужичонка имеет от своей зачуханной женки.

Положение становилось все более нелепым и унизительным. Ночь за ночью Семен неизменно оставался ни с чем. И постепенно он с ужасом начал догадываться, что евпраксиино "совсем" не было пустым звуком. Он по-всякому пытался, и с лаской подходил, и подарками засыпал жену, и уговаривал, и обижался, не разговаривал по нескольку дней — все втуне. Евпраксия была к нему холоднее, чем дева Феврония к охальнику с ладьи. Та хотя бы разговаривала. Словом, Семен использовал всё, кроме одного, последнего, средства. И порой, видя рядом с собой эту красивую, желанную женщину, свою, венчанную, перед богом и людьми ему отданную — руку протяни и возьми — и недоступную, словно обитательница потустороннего мира, глядя в эти манящие, дивные, холодные и бесстыжие глаза, он чувствовал, как поднимается в нем некое темное желание... Тогда, закусив ус, он поспешно уходил прочь.

Семен, понятно, слыхал, что некоторые мужья у жен согласия и не спрашивают. Да мало ли что бывает на свете! В их семье никогда не бывало никакой грубости. Отец с матерью жили в добром согласии, и даже бранились как-то бережно, не доводя упреков до оскорблений. Так же и с Ульяной, так же и сам Семен жил с Айгустой, только так, казалось ему, и должно. Разве не для того и даровал Господь мужчине телесную силу, чтобы он защищал и оберегал свою семью? Разве не грех злоупотреблять этой силой? Коли женщина слабее, как можно поднять на нее руку? Да не на какую постороннюю, на собственную жену, которую клялся любить и беречь? Сама эта мысль казалась дикой. Семен в такую минуту испытывал отвращение к самому себе и нечто, близкое к ненависти — к той, что доводила его до этого.

А Евпраксия очень старалась быть хорошей женой. Добросовестно готовясь к замужеству, она выслушала и приняла к сведению все извечные бабьи мудрости, как-то: "муж голова, а жена шея", "путь к сердцу мужчины лежит через желудок", "мужчина любит глазами", "мужчины — те же малые дети" и иные им подобные, рисующие мужчин недалекими, самовлюбленными, безалаберными, прожорливыми, ленивыми, не способными ни сдерживать свои желания, ни разгадать самую простую женскую уловку, и главный жизненный интерес находящими в пиве. Словом, существами столь примитивными, что у всякой здравомыслящей женщины неизбежно должен был родиться вопрос: да на кой они сдались?

Увы, добрые семена падали на дурную почву. Евпраксия, отказавшись выполнять Самое Главное Правило, остальные претворяла в жизнь с удвоенным рвением, чем только раздражала супруга.

В этот день великий князь, замотанный делами, к выти Трапезе. добрался едва не к полуночи, когда остальные давно отъели и уже почивали. На ужин был тушеный заяц, начиненный рябцами, в сливочной подливе с тремя видами грибов, посыпанный орехами и зеленью. Семен сидел и пялился в тарелку, не зная, с какого боку подцепить это неоднократно остывшее и подогретое великолепие. Княгиня сама прислуживала мужу за столом, едва уловимым движениям бровей показывая челяди подать то, убрать это, и все пыталась подлить меду, хотя Семен едва пригубил из чарки; ее белые тонкие руки мотыльками порхали над столом.

Пока князь обгрызал заячье ребрышко, Евпраксия подсела рядом, заботно выспрашивала о делах. Семен бурчал в ответ нечто невразумительное. Ему не хотелось говорить, оттого, что все слишком тягостно и запутано, а больше оттого, что все рано не услышишь толкового совета, одно надоедливое: "Ты такой умный (изредка бывало — сильный), ты все возможешь!". Когда, насытившись, он отодвинул тарель, княгиня подняла на мужа ждущие очи:

— Вкусно ли, ладо? Сама готовила.

— Очень, — ответил Семен. Он был хорошо воспитан. Но еще он был честен.

— Хотя, коли б кусок мяса побольше да зажарить получше — так ничего больше и не надо.

А еще хозяйственен:

— Не стоит ежеден подавать такие яства. И расточительно, да и не к чему.

Евпраксия воскликнула:

— Но ведь вкусно же?!

На лице ее начало проступать обиженное и недоуменное выражение: что не так, почему не стоит?

Это подтолкнуло Семена на ворчливое замечание:

— Чревоугодие — смертный грех, если ты не запамятовала.

— Я так хотела тебе угодить!

Княгиня в отчаянии всплеснула руками. Взметнулись шелковые крылья, ложки дождем посыпались со стола. Пораженный несоответствием этот трагического жеста пустяковому, по сути, предмету, Семен возразил, возможно, чересчур резко:

— Я предпочел бы другое угождение!