— Никому не верь, на приязнь не надейся, к дверям и окнам спиной не садись. И ещё вот что себе заруби на носу, да накрепко — добрым нужно быть к коню, жене и собаке. Люди сделанного добра не помнят, зато хорошо помнят, что им обещано. С кем бы тебя судьба ни столкнула, стремись стать полезным. В любом деле ищи союзников: того, кому нужно то же самое, что и тебе. Союзником становится даже заклятый враг, если есть враг общий для вас обоих. Деньгами не раскидывайся — добрый человек осудит, плохой надсмеётся. Зачем тебе это надо? Всё, кажись? Ах, да! Больше слушай, но и сам не отмалчивайся. Тайный человек должен выглядеть прозрачней воды. Дураком не прикидывайся, в умники не лезь. Теперь всё.

Усадьба Василия Матвеевича Чеглокова пристроилась к глубокой балке, несущей весенние воды сквозь высокий берег к Оке. За дубовым тыном из комлевых брёвен расположились четыре терема и дюжина обширных изб для дворни. В двух конюшнях — десяток добрых рабочих лошадей и пятнадцать коней, годных к строевой службе. На скотном дворе несколько дворов, бычки и полсотни свиней. В амбарах десятки тыщ пудов всевозможного зерна и муки, в подвалах и ледниках — всякий овощ и мясо тушами, кубические сажени мороженой рыбы.

Богато жил дворянин Чеглоков. Имел три тысячи десятин земли разного достоинства, двести крестьянских семей и сорок холопов. Было у него трое сыновей, две дочки-красавицы и четверо братовьёв, владевших землями окрест. Молчаливый, угрюмоватый, на дворянских съездах каждое слово его на лету ловили, если изволял рот открыть. В сечах бывал он страшен, неохотно уступчив в мирное время. С ним старались не ссориться, а сам он повода никому не давал.

Кроме братьев — таких же нелюдимых молчунов-тугодумов были у Василия Матвеевича и приятели. Богатые, тяжеловесные, сытые, с короткими языками и долгой памятью. Сам коширский воевода старался с ними дружбу водить — опасные были люди. И у государей на хорошем счету, поскольку все обязанности перед царём исполняли без дураков, не жалуясь и не бузя. В походы выезжали на добрых конях, в полном доспехе и людей приводили больше, чем на них было расписано.

У иного щёголя шатёр из парчи, да худые харчи. Чеглоковская компания становилась особо, раскидывала палатки из толстого войлока, но кормилась от пуза. Воевали не то, чтобы уж вовсе весело, но со значительным оживлением на толстых ряхах. В первые ряды не лезли, но, разохотившись, крушили всех вокруг, потом долго остывали. Под горячую руку могли и пленного порешить — чистые кабаны!

Хорт с Данилкой к усадьбе подъехали в сумерках, но ворота, выводящие к реке, были открыты, ребятня играла в снежки. С башни, в которой виднелся проход, на ребячьи забавы туповато пялились два здоровенных увальня в волчьих шубах, крытых тёмно-зелёным сукном.

— А, ну, стой! — предупредил путников один из них. — Кто такие? Чего в чужой двор лезете?

— Присланы мы от его светлости боярина Фёдора Никитича, — с достоинством объяснил Хорт. — Ищем Василия Чеглокова.

— Эй, Семён Васильич! — гаркнул второй детина. — Тут гости к хозяину!

В открытых воротах появились ещё двое верзил. У одного — более тучного — на поясе висела тяжёлая сабля длиной не короче метра. Лицо круглое, обнесённое юношеским пушком.

— Ну, пойдёмте, — пробасил Семён Васильевич, некоторое время подразглядев приезжих.

Коней у них приняли прямо у ворот, но в конюшню отводить, явно не торопились. В сопровождении трёх бугаёв, медведковцы поднялись на могучее крыльцо дальнего терема. Сени добротные, на полу — длинный, когда-то ворсистый, а ныне чуточку истёртый персидский ковёр. Двери в жилые помещения — тараном не сразу высадишь, петли бронзовые, фигурные, щедро смазанные конопляным маслицем.

В горнице за обширным столом, уставленным посудой, на лавке расположились четверо дворян. Сам хозяин — широкий, уже пожилой, но ещё не настолько, чтоб медведя на рогатине не поднять. И трое гостей.

— Батя, гости от Фёдора Никитича, — почтительно доложил Семён Васильевич.

— Щас, выйду, — прогудел хозяин, с откровенным неудовольствием отрываясь от серебряного ковша.

В сенях с его появлением сделалось тесно, как в погребе.

— Как звать? — спросил он Данилку, обдав приезжих запахами крепкого мёда и копчёной веприны.

Данилка назвался. Чеглоков пасмурно оглядел его с головы до сапожных носков, похоже, новый знакомец ему не слишком понравился.

— С ним? — повернулся он к Хорту?

— Сопроводил вот, — спокойно ответил пластун. — Завтра съеду.

— Ладно, — сказал Василий Матвеевич. — За ночь, поди, по миру не пустишь. Сёмка, найди Ерёму, прикажи отвести хату, где знает; сегодня накормит двоих, завтра с обеда пускай харчей на одного отпускает. Да пусть баню истопит — как бы вшей не занесли. Ступайте, зяблики, утром увидимся. Не до вас пока.

Поворотился и зашагал прочь под жалобный скрип сенных половиц.

— Серьёзный человек, — одобрил Хорт.

Ерёма оказался нем, как жареная рыба. Выслушав наставления хозяина, переданные с предельной точностью, шустро утёк в конюшню и выехал на сытом, кругленьком меринке.

— Куда это мы? — засомневался Данилка.

— Ерёма знает, — последовало в ответ.

Они выехали на просёлочную дорогу и направились в сторону балки. Ближний к усадьбе скат оврага оказался укреплён вбитыми в дно кольями, поверх которых был устроен прочный — как и всё в Чеглаковских владениях деревянный настил. Метров через пятьсот впереди замаячила пара деревянных же башен, расположенных по обеим берегам балки и соединённых между собой крытым помостом. Подъёмная решётка, сбитая из толстых брёвен, опускалась с помоста, доставая до самого дна.

— Эй, куда прётесь? — донеслось из напольной башни, когда всадники доехали почти вплотную. Ерёма замычал изо всех сил. — А, это ты! — сторожа явно видели провожатого не в первый раз. — Погоди чуток, щас поднимем.

И решётка медленно, но без скрипа, поползла вверх, открывая вид на вторую такую же, но расположенную метрах в трёхстах от первой. У самой башни, высившейся на дальнем углу тыновой изгороди усадьбы и поддерживающей вторую решётку, обнаружился короткий скат, врезавшийся в склон оврага и ведущий к скрытым воротам в боковой стороне тына. Охрана сноровисто впустила путников, и они очутились в отдельной загородке, примыкающей к основной усадьбе. Площадью этот "закуток" приближался к полудесятине или даже больше того, и вмещал три обширных крытых двора с банями и конюшнями.

Ерёма направил своего бегунка к первому попавшемуся и ввёл гостей под его радушные своды. Во дворе пахло сеном, чисто вымытыми досками пола, берёзовыми вениками и медовухой. Пьянящий был запах, хоть и не совсем жилой.

Пока прибывшие рассёдлывали своих скакунов, обихаживали их и засыпали в ясли отборный красный ячмень, накладывали сено, молчун сновал в банные двери с охапками дров и бадейками студеной воды...

Скрипящие от чистоты, слабые, будто дети, в свежих полотняных рубахах до пят, пластуны вползли в широкую тёплую комнату, освещённую толстой восковой свечой и двумя лучинами, устроенными по углам. Стол уже был накрыт, и они бухнулись на лавку, озираясь с чего бы начать.

Разносолов на столе было негусто. Зато имелись там два увесистых пирога с капустой и жирной свининой, имелся объёмистый горшок пшённой каши с салом и полдюжины луковиц величиною с кулак. Был полуведёрный кувшин с ядрёным клюквенным квасом и вполне приличная скляница с хлебным вином.

— Хорошо живёте, мерзавцы! — одобрительно молвил Хорт, с волчьим проворством поглощая ужин. — Ишь, какие ряхи наели! Ты иди с миром, добрый человек, а завтра с третьими петухами возвращайся. Покормишь и выведешь. А то, я гляжу, у вас тут не вотчина — замок баронский: попасть в него трудно, выбраться и вовсе невозможно. Данилка, дверь прикрой.

Ворота во дворе запирались толстенным дубовым перевесом. Заложив его за немцом в полупудовые железные скобы, Данилка ещё удивился — зачем? От хозяина прятаться — так живьём поджарят, только мявкнешь! Он был предельно сыт, голова приятно кружилась от выпитого. В мозгу плавали всевозможные картины будущего — одна другой сказочней.

— Ну и вляпался ты, Клычоныш, — остудил его мечты трезвомыслящий Хорт. — Прямо тебе скажу — каторжником на галерах куда безопасней.

— Скажи ещё, что сытней, — Данилка плюхнулся на лавку и нацедил полный ковш квасу.

— Так ведь от пуза лишь тех кормят, кому на убой скоро идти. Тайным человеком будешь, Данилка. А на тайного человека какой спрос? Был — и не был. Значит, и не было никогда. Друзей станешь искать, так первый же, кого в это звание возведёшь, тебе же и нож под лопатку засунет. И хорошо, коли под лопатку. Ты для Романовых навроде червяка с зубами. Когда особенно гладить станут, знай — на гиблое дело послан. Так что на ласку не больно-то льстись. Не забывайся, кто ты и кто они. Может, подольше протянешь.

— Ну, спасибо тебе, хозяин, за чуткое и бережное отношение ко мне недостойному, — хмыкнул Данилка.

— Завсегда рад утешить хорошего человека! Вот тебе мой совет, Клычоныш: в одиночку при твоём ремесле выжить совсем нельзя. Ищи подручных. Но запомни — лишь ты один знать должен на кого работаете, откуда серебряные скворцы летят. И если хоть на долю секунды подручного заподозришь, убивай, без задержки, не раздумывая. В таком деле надежда на верность — ноль с дыркой. Будет с тебя хороший навар и лютый страх, тогда и приказ исполнят, и во сне не зарежут.

Разбудил Данилку тяжёлый и чрезвычайно болезненный удар в ухо. Скатился с полатей, на лету обнажив Раза. Но Хорт уже стоял по другую сторону стола.

— Там Ерёма уже полчаса в двери дубасит, а ты спишь, как свинья! — гаркнул Хорт. — Разнежился, мальчик, ровно студень на солнышке. Жить надоело?!

Ерёма притащил завтрак и квасу с хреном. Ели долго, друг на дружку старались не пялиться.

— Ну, прощай, Данилка! — сказал Хорт, выводя Чалого из стойла. — Привык я что-то к тебе, а по всему выходит, больше не увидимся.

Данилка обнял учителя, чувствуя как стремительно пустеет в груди. Склочный был, зараза, но кроме добра ничего не сделал. Э-эх, судьба наша тяжкая, денёг всё больше, а друзей — ищи, свищи! Хотел до балки проводить, так Ерёма назад отпихнул.

А к полудню пожаловал сам Василий Матвеевич в сопровождении сынка Семёна. Вошли, сели прочно, как два валуна, долго смотрели на Данилку. И в их крохотных поросячьих глазках прочёл Данилка жуткое изумление в отношении себя: кому он нужен — такой дохляк?

— Ладно, — тяжело выдохнул, наконец, хозяин усадьбы. — Фёдору Никитичу видней с кем дела вертеть. Будешь здесь сидеть, пока не понадобишься. До потёмок со двора не вылазь. Если со мной што случится — Сёмка тебя знает, другим на глаза не лезь. Кормить будем без ущерба. За жратву вычтем, житьё — дармовое.

Он замолчал на добрую четверть часа. Возможно, для того, чтобы наполнить воздухом бездонную грудь. Потом заговорил снова:

— По делам будешь числиться моим приказчиком. Куда и зачем я тебя отправил, сам придумаешь. Но если напакостишь, я тебе лично башку откручу, — подумал, посопел и добавил. — А конь у тебя редкостный. Не сторгуемся?

— Дарёный, — ответил Данилка со спокойным достоинством. — Деньги где?

— Зачем тебе деньги? — удивился Чеглаков-старший. — Перед отъездом получишь. А, может, ты думаешь, что я их заныкать решил?

— Упаси Бог, — ответил Данилка.

Кормили здесь действительно, как на убой, приносили хмельное: когда мёд, когда водку. В Данилкином закутке Ерёма появлялся сквозь узенькую калитку в тыну, замыкаемую ключом немыслимой вычурности. Маясь бездельем, Данилка через день топил баню, парился с остервенением, в лёжку; холил Угадая, колол дрова, пел песни, подолгу — вечерами стрелял в цель, часами кромсал воздух Разом, ловил на острие подброшенную копейку.

За этим-то весёлым занятием и застал его Семён Васильевич, ввалившийся во двор вслед за Ерёмой. Данилка поймал копеечку в ладонь и сунул её за пояс, но было поздно.

— Всё балуешься? — пренебрежительно скривил рот серьёзный сын серьёзного батюшки.

Был он старше Данилки всего-то на пару лет, но уже участвовал в отражении крымского набега, был женат и имел четырёх детишек ползункового возраста. Сам себе казался он многоопытным солидным мужиком, основательным и степенным. При необходимости этот полу-юноша, полумужчина мог кулаком оглушить трёхгодовалого бычка и повалить корову, ухватив её за рога, мог в одиночку забросить четырёхсаженное бревно на седьмой венец. На службу выезжал он в кольчужке, сплетённой не из проволоки даже — из стального прута толщиной почти в мизинец, в шлеме из пятимиллиметрового листа. И в сумятице лобового столкновения, когда русские конники и татарские всадники перемешались, будто соль с перцем, Семён Васильевич, не отвлекаясь на всякие изыски, вроде защиты, знай, рубил да рубил своей десятифунтовой саблищей по всему, что попадалось под руку и не отблёскивало на солнце — поверх доспехов ногаи имели обыкновение носить куртки или халаты. Чаще всего его клинок наталкивался на звонкую сталь, но несколько раз под ним сладко похрустывало, и в жаркое небо Засечной Черты взвивался либо конский рёв, либо человеческий вопль.

Так что Семён Чеглоков по всей законности считал себя не только зрелым мужчиной, но и хорошим воином. И было ему совсем непонятно, даже обидно, что внимание сановных Романовых привлёк не он — богатырь и храбрец, а какой-то плюгавый увалень-деревенщина. Ему тоже хотелось в Москву: хлебать мальвазию и щупать купеческих дочек.

Данилка видел его насквозь, и претензии юного дворянчика забавляли его немало, но ссориться с хозяйским сынком не хотелось.

— Время коротаю, — ответил примирительно на хозяйский наезд.

— Так, может, лучше поборемся, — настаивал Чеглоков-младший.

— Не сердись, твоя милость, — снова сказал Данилка, — но в последнее время бороться я разучился. Твоё дело — дворянское, грудью в грудь сходиться, а моя тропка — души губить.

— Это как?

Данилка молча ткнул его в лицо растопыренной пятернёй, подсёк ногу и повалил. Не успел Семён и глаз открыть, а уже почуял кадыком остроту обнажённого кинжала.

— Вот так, примерно, — пояснил Данилка, помогая встать. — Каждый работает, как умеет. Главное — результат.

— Собирайся, — сказал Семён Васильич, отдуваясь и краснея. — Вот твои деньги. Харчи возьмёшь у Ерёмы. Фёдор Никитич ждёт тебя через неделю у леска возле Тушина. У того, что рядом с дорогой в город. На восходе солнца. Запомнил?

— Ясное дело, — Данилка пересчитал денежки, высыпав их из кошеля на ладошку. Не хватало пяти алтын. По-божески обошёлся с ним Василий Матвеевич.

— Если понадобиться к нам приехать, — продолжил Семён, — в ворота не суйся. Дождись, как смеркаться начнёт, и дуй по балке. С мая по октябрь будешь говорить заветное словечко: "Ворона летит", с октября до мая — "Сорока скачет". Усёк?

— А то! До встречи, твоя милость Семён Васильевич. Ежели где на людях встретимся, не забывай, что я ваш человек — приказчик Данила. Бывай здоров.