Выход: дневник монстра. Часть 2

— Приговариваетесь к смерти, — выношу вердикт.

Она опускает голову, и не видит, как господин Морташ слегка наклоняется ко мне и шепчет:

— Друг мой, если вам понравилась эта строптивая кошечка, прошу вас, не стесняйтесь. Я отложу казнь до рассвета. В вашем распоряжении вся ночь.

Я почтительно склоняю голову.

— Благодарю, хозяин, — и возвращаюсь к папке. — Пол, васпа. Вы обвиняетесь в государственной измене, в совершении преступлений террористического характера, в организации незаконного вооруженного формирования. Последнее слово?

Васпа выглядит бодрее всех. К пыткам ему не привыкать, и взгляда он не отводит, говорит спокойно:

— Когда мы планировали новую жизнь, Ян, никто не думал, что получится именно так. Разве сам ты хотел этого?

— Да, — говорю я, и голос мой становится еще мертвее и глуше, чем обычно. — Я хотел именно этого. Васпы созданы, чтобы исполнять волю господина. Или умереть за него.

— А я умру свободным, — отвечает Пол.

— Умрешь, — отзываюсь эхом. — Приговор — смерть.

Наконец, поворачиваюсь к последнему осужденному. Он выглядит столь же спокойным, как Пол, но дрожит не меньше девушки. В его глазах застыла надежда.

— Как же так, — начинает он, но я взмахом руки велю ему замолчать и зачитываю:

— Профессор Виктор Торий. Вы обвиняетесь в государственной измене, в разглашении государственной тайны, в публичных призывах к экстремистской деятельности и призывах к государственному перевороту, в организации массовых беспорядков, в приобретении, хранении и сбыте биологически опасных и взрывчатых веществ, а также в воспрепятствовании осуществления правосудия. Ваше последнее слово?

Человек мнется. Кажется, он хочет сказать многое, но никак не подберет нужные слова.

— Ян, — наконец, говорит он. — Это неправильно. Это не должно быть так. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь, что такая жизнь куда хуже Улья? Что вы изменились — но не изменили по сути ничего? Морташ назвал вас головорезами без души. И сам же препарировал вам душу окончательно. Морташ...

— Довольно! — перебивает господин. — Мы слушали эти бредни достаточно. А вас, молодой человек, я прошу впредь блюсти этикет и называть меня 'господин Морташ'. Останьтесь же цивилизованным человеком хотя бы в последние минуты своей жизни.

— Сложно оставаться цивилизованным среди дикарей, — шепчет девушка, но ее никто не слушает. А я думаю о том, как она будет ломаться в моих руках этой ночью, и произношу равнодушно, желая быстрее разделаться со всем этим:

— Виктор Торий. Если вам больше нечего сказать, вы приговариваетесь к смерти. И приговор будет приведен в исполнение. Немедленно.

Я захлопываю папку. И золоченый замок защелкивается, как капкан. К эшафоту начинает стягиваться охрана.

— Ты никогда не будешь счастлив, — говорит Пол.

— Я счастлив тем, что исполняю волю господина, — ровно произношу я, но Пол усмехается, и мне совсем не нравится эта усмешка.

— За нами придут другие, — произносит Торий.

— За вами никогда не придут другие! — кричит в ответ господин. Он поворачивается ко мне, и я вижу, как пылает от гнева его лицо.

— Ян! — произносит он, и звук моего имени отчего-то пробирает до костей. Внутренности резонируют, будто их затронули смычком. — Я приказываю привести приговор в исполнение немедленно!

Охрана замирает. Замираю и я. Пробую возразить:

— Но по закону...

— Плевать! — рявкает господин Морташ. — Я приказываю! Убей их всех! Ты — васпа! Ты создан, чтобы убивать! А они лгали тебе — все они! Лгали, что у тебя есть выбор! Но его нет! Нет! И не будет никогда! Мы давным-давно сделали его за тебя! Так убей их сейчас!

Я молчу. Смотрю сквозь господина — на черные тучи, клубящиеся над городом. На подсвеченный медными сполохами шпиль собора. На черные штандарты с алым вензелем. Я прислушиваюсь к себе — но не ощущаю ничего, кроме пустоты. И сердце бьется ровно, так ровно, как только может биться маятник заведенных часов. И нет сомнения. И нет боли. И нет печали. А только пустота и безмятежность.

— Как прикажете, — наконец, произношу я, и достаю маузер.

Первый выстрел сносит голову доктору. Девушка падает рядом с ним, заслоняется руками. Но ее казнь отложена. Поэтому вторым выстрелом раню Пола в шею, и он хрипит и захлебывается кровью. Легкая смерть для васпы — милость. Но я повторяю про себя: 'Никакого милосердия'.

И направляю пистолет на профессора.

Он смотрит на меня в упор. Его губы шевелятся, словно он умоляет меня о чем-то. Словно пытается пробить мою броню, докричаться через пустоту и тьму — но слова уходят в никуда. И я не слышу их. Да и не хочу слышать.

— Не медли, — хрипит господин Морташ. — Ты — мой старший экзекутор. Исполнитель воли моей. Карающий меч в моей руке. Да свершится казнь!

И тогда до меня, наконец, долетают слова профессора.

— Я только хотел подарить вам безоблачный мир, — обреченно говорит он.

Я улыбаюсь и отвечаю:

— Глупец. В Даре всегда облачно.

И жму спусковой крючок. Белой молнией полыхает выстрел. И вслед за вспышкой наступает тьма...

* * *

Я часто думаю: каким стал бы мир, если бы победил Морташ? Если бы все васпы до одного перешли на сторону Шестого отдела, а Дарский эксперимент продолжился?

У людей в ходу поговорка: история не терпит сослагательного наклонения. И мой сегодняшний сон — только игра воображения (слишком живого для васпы, как говорили в реабилитационном центре). Я записал его, чтобы эти события остались только на бумаге и никогда не произошли в реальности. Потому что если они произойдут, я знаю: выбора у меня не будет.

20 апреля (понедельник)

До дневника руки дошли только теперь. Вчерашний день оказался богат не столько на события, сколько на эмоции.

Признаваться в этом странно, стыдно и непривычно. Эмоции и чувства — та шелуха, которую счищали с нас сержанты Ульев. И мой вчерашний сон показал ту вероятность, которая случилась, останься васпы бесчувственными чурбанами (как все еще любят называть нас люди). Я много думал об этом. А еще о том, что доктор с непроизносимым именем был бы счастлив заполучить в руки предыдущую запись. Интересно, как много диагнозов он бы в ней нашел и как отреагировал бы на собственную смерть?

Я думал о том, что делал в этом сне и чего никогда больше не совершу в реальности. Не пройду по плацу. Не отдам приказов. Не выстрелю... неважно, в живое существо или мишень. Как скоро без тренировок утрачу боевые навыки? Я вспоминал, как радовался в своем дневнике Пол, когда садился за руль. Думал, а смогу ли и я повести машину? А поднять вертолет?

Так я вспомнил о подарке доктора — купоне в авиаклуб.

Так я, впервые за прошедшие два года, снова обрел небо.

* * *

В воскресенье в парке полно народа. Приходится тщательно планировать маршрут, чтобы обойти наиболее людные места. Я сворачиваю с затененной аллеи, где метет дорожку молодой васпа — бывший солдат. Он замечает меня и цепенеет с метлой в руках: большинство рядовых все еще испытывают священный трепет перед офицерами претории. Я прячу лицо в поднятый ворот, чтобы дворник не учуял во мне еще и зверя.

Всю дорогу, пока я иду по указателям, не покидает ощущение, словно я делаю что-то неправильное, постыдное. Что-то, противоречащее Уставу. И от этого вся затея кажется несусветной глупостью.

О том, что цель близка, меня оповещает знакомый гул над головой.

Красный вертолет — очень компактный, явно не боевая модель — проплывает над верхушками деревьев. По листьям проходит рябь. Порыв ветра обдувает мое лицо, и я запускаю руку в карман и нащупываю аккуратно сложенную картонку билета. Она тянет, как ворованная вещь (вроде бутылки спирта из запасов Тория), и я готов повернуть обратно. Но впереди, между деревьями уже виднеется белый домик диспетчерской и синие крыши ангаров. Аллея упирается в поляну, небольшую и ухоженную, на которую только что приземлился прогулочный вертолет.

Из него выпрыгивает молодая пара. Сначала парень. Потом — девушка. Они оба заливаются счастливым смехом, и парень целует спутницу в раскрасневшуюся щеку. А я отворачиваюсь и отступаю в тень, словно одним своим существованием способен замарать чистоту чужого счастья. Жду, пока они пройдут мимо. Девушка машет на прощание молодому пилоту, а он, окинув площадку взглядом и не заметив меня, со спокойной душой идет в диспетчерскую пить кофе.

Тогда я выхожу на поле.

Вертолетов всего пять. Они стоят на деревянных мостках, как разноцветные стрекозы. Ближе всех ко мне находится желтый, похожий на боевой не больше, чем легковая машина — на БТР. И это смешит меня. Мысль о том, чтобы подняться в воздух на этой табуретке с винтом выглядит абсурдной. Кабина трехместная. Заднее кресло смещено к центру, должно быть, для того, чтобы давать лучший обзор пассажиру. На кресле пилота валяются наушники.

— Эй, приятель! Желаете прокатиться?

Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Окликнувший меня парень приветливо машет рукой и широкими шагами идет от диспетчерской — деревянный настил отзывается гулким эхом. Но вскоре его улыбка сменяется озадаченным выражением. Он останавливается в нескольких шагах и говорит:

— Простите. Я подумал, вы турист. А вы, наверное, работаете здесь?

От этих простых и вежливых слов земля разверзается под моими подошвами. Я судорожно сжимаю пальцами билет, и картонка сразу же намокает, а горло пересыхает, словно я наглотался пыли. Шершавый язык с трудом ворочается во рту, и я с сипением и хрипами выталкиваю:

— Н-нет...

Парень пялится, подняв брови и сохраняя на лице дежурную улыбку. Тогда я вытаскиваю из кармана купон и протягиваю ему.

— Вот.

Он берет картонку осторожно, вертит в руках, словно проверяет на подлинность. Словно кому-то пришло бы в голову подделывать купоны на бесплатный полет в прогулочном вертолете.

'Не васпе точно', — думаю про себя и нервно усмехаюсь. От моей усмешки парень вздрагивает, но быстро берет себя в руки.

— Да, действительно, это наш купон, — говорит он, сохраняя в голосе прежнее дружелюбие. — Что ж, поздравляю! Вам выпала уникальная возможность совершить обзорную экскурсию над Дербендом на 'Шмеле'!

Теперь приходит мой черед удивляться. Переспрашиваю:

— На 'Шмеле'?

Парень смеется. Скованности — как не бывало. Он подходит к вертолету и хлопает его по лимонному боку.

— Знаете, это кажется несправедливым, что у морских посудин есть свои имена, а у воздушных — нет. Поэтому мы решили дать имена всем нашим малюткам. Этого зовут 'Шмель'. А я — его пилот Стас.

Парень протягивает руку, и я смотрю на нее, будто мне протянули гадюку. Но все же опасливо пожимаю ее и называю себя:

— Ян.

— Приятного полета, Ян, — улыбается пилот и широким жестом распахивает дверь. — Прошу, пассажиры вперед.

Я не спешу садиться. Придирчиво осматриваю кабину. Влезть в нее равносильно тому, что протиснуться в канализационный люк. Приборная панель куда проще, чем у боевых машин Дара.

— Не бойтесь, — Стас мягко подталкивает меня к двери.

— Я не боюсь, — бормочу в ответ. — Я никогда не летал... на таком.

Стас понимающе кивает:

— Нас часто спрашивают, не развалится ли эта малышка в воздухе? Но поверьте: эти модели хоть и малы размером, но сделаны на совесть и пользуются большой популярностью у туристов.

— Я летал на боевом, — уточняю, но это не смущает пилота.

— Ну да, вы же васпа, — спокойно говорит он. — Тогда вам будет вдвойне интересно сравнить боевую и прогулочную модели. Знаете, наш директор — подполковник в отставке. Так он нет-нет, да и прокатится сам на одной из малюток. Ностальгия, говорит.

Я молча залезаю на пассажирское место. Мне до дрожи в руках хочется сесть в кресло пилота, но я не могу просить об этом Стаса. Да и не знаю, вспомню ли, как поднимать машину в воздух? Поэтому просто слежу, как Стас привычно запрыгивает в кабину, как надевает наушники и запускает винт. Волны вибрации начинают прокатываться по всему телу. Кабину слегка качает, а сердце ухает вниз. И я неосознанно цепляюсь за сиденье, словно в последний момент хочу ощутить под собой надежную твердость земного панциря. Но порыв ветра сдувает меня с поверхности земли, и я становлюсь легким, как осенний листок, и поднимаюсь все выше, все дальше отрываюсь от корней. И прислоняюсь лбом к холодному стеклу, наблюдая, как кренятся и остаются внизу голубые крыши ангаров. Поляна кажется перевернутым блюдцем, и от нее разбегаются аккуратные, по линейке проложенные аллеи. Уши закладывает от гула.

Пилот что-то говорит мне и жестом показывает, чтобы я надел наушники. Но я упрямо мотаю головой. Я не хочу разговаривать, не хочу нарушать волшебство. И отворачиваюсь снова, слежу, как под брюхом вертолета проплывают макушки деревьев — еще темные, набухшие влагой после дождя, но уже выпустившие листочки. Пилот поднимает вертолет выше, и молочная взвесь на горизонте заливает глаза. Я смаргиваю выступившие слезы, вытираюсь рукой. Зеленое озеро парка остается позади. Спиралями закручиваются виадуки, убегают вдаль ленты автомагистралей. Стальные высотки вырастают из земли, будто сталагмиты. В их кристально чистых стеклах отражается небо, подсвеченное золотистым заревом. И золотом пламенеют купола собора — не черного, оставшегося во вчерашнем сне, а кипельно-белого, погруженного в вишневые сады, как во взбитые сливки. И я впервые жалею о том, что без должного усердия посещал занятия искусством. А ведь в реабилитационном центре говорили, что у меня развитое воображение.

До сих пор не решил, радоваться этому или огорчаться. Когда на первом занятии мне предложили нарисовать картину, я спросил, действительно ли это дозволено и не последует ли за этим каких-либо порицаний. Спросил спокойно и вежливо. А преподаватель почему-то расстроился. Он был славный старикан, и я не стал расстраивать его еще сильнее и объяснять, что когда-то за каждый рисунок наставник Харт ломал мне пальцы. И я больше не рисовал. Но фантазировать от этого не перестал.

Причиной тому была Нанна.

Когда я приходил к ней, молчаливый и мертвый, она воскрешала не только мое тело, но и душу. При теплой погоде мы усаживались на крыльце — она клала голову на мое плечо и осторожно гладила тонкими пальцами, будто боялась потревожить мои застарелые шрамы. А я рассеянно перебирал ее льняные волосы и думал... о чем? Что может думать мертвец, окостеневший в своей непроницаемой тьме? Забывший, что значит человеческая речь? Разучившийся чувствовать?

Но она говорила со мной. Она спрашивала о землях, где мне удавалось побывать. О невиданных зверях, попадавшихся на моем пути. О сменявших друг друга сезонах. И никогда — о сожженных деревнях и убитых людях. Спрашивала — и заставляла меня отвечать.

— Ты зрячий, — говорила она. — А я слепа. Я почти не помню, что такое лес. Или облака. Или солнце. Но ты можешь рассказать об этом мне. Рассказать так, чтобы я поняла и полюбила их снова.

Она наклонялась и подбирала с земли осенний листок. И вертела его в тонких пальцах, и говорила: