Одетый весь в белое и сияющий.
Одному, наконец, я произнес речь:
"Кто ты?"
Но она, как и другие,
Спрятала лицо,
И ответил торопливо, тревожно,
"Я Доброе Дело, воистину;
— Вы часто меня видели.
— Не расчехлен, — ответил я.
И дерзкою и крепкою рукой,
Хотя она сопротивлялась,
Я откинул завесу
И смотрел на черты Тщеславия
Она, пристыженная, продолжала;
И после того, как я задумался,
Я сказал о себе,
"Дурак!"
LXI
я
Были мужчина и женщина
Кто согрешил.
Затем мужчина наложил наказание
Все на ее голове,
И ушел весело.
II
Были мужчина и женщина
Кто согрешил.
И мужчина стоял рядом с ней.
Как на ее голове, так и на его,
Падал удар и удар,
И все люди кричат: "Дурак!"
Он был храбрым сердцем.
III
Он был храбрым сердцем.
Не могли бы вы поговорить с ним, друг?
Ну, он мертв,
И ушла твоя возможность.
Пусть это будет твое горе
Что он мертв
И ваша возможность ушла;
Ибо в этом ты был трусом.
LXII
Был человек, который жил огненной жизнью.
Даже на ткани времени,
Где фиолетовый становится оранжевым
И оранжево-фиолетовый,
Эта жизнь сияла,
Ужасное красное пятно, несмываемое;
И все же, когда он был мертв,
Он увидел, что не жил.
LXIII
Там был большой собор.
Под торжественные песни,
Белая процессия
Подошли к алтарю.
Главный человек там
Был прямостоячим и держал себя гордо.
И все же некоторые могли видеть, как он съежился,
Как в опасном месте,
Бросив испуганные взгляды в воздух,
Старт на угрожающие лица прошлого.
LXIV
Друг, твоя белая борода метёт землю,
Почему ты стоишь, ожидая?
Вы надеетесь увидеть это
В один из твоих увядших дней?
Своими старыми глазами
Вы надеетесь увидеть
Триумфальное шествие Справедливости?
Не жди, друг
Возьми свою белую бороду
И твои старые глаза
В более нежные земли.
LXV
Когда-то я знал прекрасную песню,
— Это правда, поверь мне, —
Это были все птицы,
И я держал их в корзине;
Когда я открыл калитку,
Небеса! Они все улетели.
Я воскликнул: "Вернитесь, мыслишки!"
Но они только смеялись.
Они летели на
Пока они не были как песок
Брошенный между мной и небом.
LXVI
Если бы я сбросил этот рваный плащ,
И иди свободно в могучее небо;
Если я ничего не найду там
Но безбрежная синева,
Безмолвный, невежественный, —
Что тогда?
LXVII
Бог лежал мертвым на небесах;
Ангелы пели гимн конца;
Пурпурные ветры стонали,
Их крылья капают-капают
С кровью
Что упало на землю.
Оно, стонущее существо,
Почернел и утонул.
Затем из дальних пещер
Мертвых грехов
Пришли чудовища, обезумевшие от желания.
Они сражались,
Спорили над миром,
Кусочек.
Но из всей печали это было грустно,-
Женские руки пытались защитить
Голова спящего человека
Из пасти последнего зверя.
LXVIII
Дух ускорился
Сквозь ночные просторы;
И когда он мчался, он звал,
"Бог! Бог!"
Он прошел через долины
Из черной смертоносной слизи,
Всегда звони,
"Бог! Бог!"
Их эхо
Из расщелины и пещеры
Издевался над ним:
"Бог! Бог! Бог!"
Быстро на равнины космоса
Он ушел, вечно звоня,
"Бог! Бог!"
В конце концов, он закричал:
Безумный в отрицании,
"Ах, бога нет!"
Быстрая рука,
Меч с неба,
Ударил его,
И он был мертв.
УИЛОМВИЛЬСКИЕ ИСТОРИИ
Следующие рассказы имеют один и тот же сеттинг и были опубликованы как "Истории Уиломвилля" (1900 г.).
Ангельский ребенок
Охота на рысей
Любовник и рассказчик
"Показуха"
Создание оратора
Стыд
Лампы-кареты
Нож
Плита
Суд, казнь и похороны Гомера Фелпса
Бой
Городской мальчишка и целомудренные жители деревни
Маленькое паломничество
АНГЕЛ РЕБЕНОК
я
Хотя Уиломвиль ни в коем случае не был летним курортом, приход теплого сезона имел для него большое значение, потому что тогда приезжали гости из города — люди весьма доверчивые — останавливавшиеся на своих деревенских родственниках. Более того, многие горожане, которые могли себе это позволить, бежали в это время к морю. Город, полностью лишенный коммерческой жизни, тянул и дремал в течение долгих месяцев, в течение которых не было ничего хуже, чем белая пыль, поднимавшаяся за каждым автомобилем в слепящий полдень, и ничего не было прекраснее прохладного блеска струй из шланга. над подстриженными лужайками под многочисленными кленами в сумерках.
* * *
*
Однажды летом у Трескоттов был визит. У миссис Трескотт был двоюродный брат, который был художником высокой степени. Я почти сказал, что он имел национальную известность, но, если подумать, лучше сказать, что почти все в Соединенных Штатах, которые знали об искусстве и его трудах, знали о нем. Он выбрал себе жену, и, естественно, глядя на него, удивляешься, как он это сделал. Она была быстрой, красивой, властной, а он был тихим, медленным и туманным. Она была настоящей царицей здоровья, а он, по-видимому, был очень хрупкого телосложения. Когда он особенно играл в теннис, то каждую минуту выглядел так, будто вот-вот сломается.
Они жили в Нью-Йорке, в шикарных квартирах, где Япония и Персия, да и весь мир, смущали наблюдателя. В конце была студия, похожая на собор. У них был один ребенок. Возможно, правильнее было бы сказать, что у них был один РЕБЕНОК. Это была девочка. Когда она приехала в Уиломвиль со своими родителями, было очевидно, что у нее неисчерпаемый запас белых платьев и что голос у нее был высокий и властный. Эти вещи город знал быстро. Другие вещи он был обречен обнаружить в процессе.
Ее влияние на детей в районе Трескотт было исключительным. Сначала боялись, потом восхищались, потом обнимались. Через два дня она стала бегум. Весь день можно было слышать ее голос, направляющий, тренирующий и принуждающий этих свободнорожденных детей; и сказать, что они чувствовали угнетение, было бы неправильно, потому что они действительно боролись за рекорды верного послушания.
Все шло хорошо, пока однажды не наступил ее день рождения.
Утром этого дня она вышла в сад Трескотт и уверенно сказала отцу: "Папа, дай мне немного денег, потому что сегодня мой день рождения".
Он мечтательно поднял глаза от мольберта. "Твой день рождения?" — пробормотал он. Ее воображаемый отец никогда не был достаточно энергичен, чтобы раздражаться, если только кто-нибудь не прорвался в то место, где он жил, с желаниями всей его жизни. Но ни жена, ни ребенок никогда не обращали внимания и даже не понимали ценностей темперамента, и поэтому какая-то часть его ожесточилась к их набегам. "Деньги?" он сказал. "Здесь." Он протянул ей пятидолларовую купюру. Дело в том, что он совершенно не понимал сущности пятидолларовой купюры. Он был глух к этому. У него это было; он дал это; это все.
Она вышла к ожидавшим ее людям — Джимми Трескотту, Дэну Эрлу, Элле Эрл, близнецам Маргейт, трем детям Фелпсов и другим. "Теперь у меня есть пенни, — воскликнула она, размахивая купюрой, — и я собираюсь купить конфет". Они были глубоко взволнованы этим известием. Большинство детей триста дней в году живут без гроша, а тому, у кого есть пять пенсов, они оказывают почтение. Маленькой Коре, размахивающей ярко-зеленой банкнотой, эти дети выражали языческое почтение. В каком-то беспорядке они устремились за ней к маленькому магазинчику на холме Бридж-стрит. Первым делом пришло мороженое. Сидя в комичной маленькой задней гостиной, они пронзительно возились над тарелками с различными вкусами, и владелец магазина удивлялся, как сливки могут так быстро исчезать в глотках, которые, казалось, всегда были широко открыты для возбужденных криков.
Эти дети представляли семьи самых замечательных людей. Все они родились в фиолетовом цвете, какой можно было найти в окрестностях Уиломвилля. Близнецы Маргейт, например, были безоговорочными призёрами. Со своими длинными золотистыми кудрями и столь же пустыми лицами они сияли на передних скамейках воскресной школы, взявшись за руки, в то время как их возвышенная мать чувствовала к себе зависть сотен других родителей, а менее благочестивые дети насмехались над ними. рядом с дверью.
Потом был маленький Дэн Эрл, наверное, самый славный мальчик в мире, нежный, тонкий, послушный до такой степени, что подчинялся кому угодно. Сам Джимми Трескотт действительно был единственным ребенком, хоть сколько-нибудь разбирающимся в подлости, но в эти особые дни он вел себя очень хорошо. На самом деле он был влюблен. Красота его царственной маленькой кузины похитила его мужественное сердце.
Да, все они были превосходнейшие дети, но, распущенные на эту кондитерскую с пятью долларами, они немного походили на пьяных гуляк-солдат в стенах штурмованного города. Вслед за мороженым и пирожными пришли шоколадные мышки, ириски, "эвервастинги", шоколадные сигары, ириски на палочке, ириски на грифелях и множество полупрозрачных приспособлений, напоминающих львов. , тигры, слоны, лошади, кошки, собаки, коровы, овцы, столы, стулья, машины (как железнодорожные, так и для пожаротушения), солдаты, прекрасные дамы, странные мужчины, часы, часы, револьверы, кролики и кровати. Цент был ценой одного чуда.
Некоторые дети, сойдя с ума, вскоре решили устроить драку за добычу, но их королева правила железной хваткой. Ее первым побуждением было удовлетворить собственные фантазии, но как только это было сделано, она смешала расточительность с прекрасной справедливостью, разделив, уравновесив, отдав, а иногда и отняв у кого-нибудь даже то, что он имел.
Это была оргия. Через тридцать пять минут эти респектабельные дети выглядели так, словно их тащили в хвосте колесницы. Священные близнецы Маргейт, моргая и кряхтя, хотели сесть на пол, и даже самый стойкий Джимми Трескотт находил случай прислониться к стойке, принимая в то время торжественный и рассеянный вид, как будто он ожидал, что что-то произойдет с его ненадолго.
Конечно, их вера была в неограниченные возможности, но они обнаружили, что этому есть конец. Лавочник вручил королеве сдачу.
— Два семьдесят три из пяти, выходит два двадцать семь, мисс Кора, — сказал он, глядя на нее с восхищением.
Она быстро повернулась к своему клану. "О-о!" — воскликнула она в изумлении. "Смотрите, сколько мне осталось!" Они смотрели на монеты в ее ладони. Тогда они знали, что не их способности безграничны; это были пять долларов.
Королева вышла на улицу. — Мы должны придумать, как потратить больше денег, — сказала она, нахмурившись. Они стояли молча, ожидая ее дальнейшего выступления.
Внезапно она захлопала в ладоши и закричала от восторга. "Ну давай же!" воскликнула она. — Я знаю, что будем делать. И вот, она обнаружила красно-белый столб перед магазином некоего Уильяма Нильтье, парикмахера по профессии.
Необходимо сказать несколько слов о Нильтье. Он был новичком в городе. Он приехал и открыл пыльный магазинчик на пыльном холме Бридж-стрит, и, хотя по ветру с курьером соседи знали, что его рацион состоит в основном из капусты, они были удовлетворены этими скудными данными. Конечно, Рифснайдер приехал, чтобы исследовать его для местного Союза парикмахеров, но он нашел в нем только мягкость и свет, с готовностью брать любую цену за бритье или стрижку. В самом деле, появление Нильтье едва ли коснулось бы безмятежного лона Уиломвилля, если бы не то, что его звали Нильтье.
Сначала люди краешком глаза смотрели на его вывеску и лениво недоумевали, почему кто-то должен носить имя Нельтье; но со временем мужчины заговорили с другими мужчинами, спрашивая: "Как вы произносите имя того парикмахера на холме Бридж-стрит?" И затем, прежде чем кто-либо успел помешать этому, лучшие умы города направили свои копья на вывеску Уильяма Нильтье. Если у человека было умственное превосходство, он соблазнительно подталкивал его к этому имени и с ликованием наблюдал за его вредительством. Духовенство города даже попало в списки. Среди них был один, получивший коллегиальную премию по сирийскому, а также по нескольким менее непонятным языкам, а другие священнослужители — на одном из своих еженедельных собраний — попытались заманить его в эту засаду. Имя он произнес правильно, но это мало что значило, так как никто из них не знал, произносил он или не произносил; и поэтому они одержали победу согласно своему невежеству. В этих трудных условиях было ясно, что город должен искать прозвище, и в это время прозвище находилось в процессе формирования. Так Уильям Нильтье жил со своим секретом, глупо улыбаясь миру.
— Пошли, — закричала маленькая Кора. "Давайте все постригемся. Вот что давайте делать. Давайте все постригемся! Ну давай же! Ну давай же! Ну давай же!" Остальные были сбиты с ног яростью этого штурма. Чтобы подстричься! Какая радость! Мало ли они знали, было ли это весело; они только знали, что их маленький лидер сказал, что это было весело. Запятнанные шоколадом, но уверенные в себе, группа прошла в парикмахерскую Уильяма Нильтье.
— Мы хотим подстричься, — надменно сказала маленькая Кора.
Нилтье в рубашке без рукавов стоял, глядя на них со своей полуидиотской улыбкой.
"Скорее, сейчас!" приказала королева. Лошадь карабкалась шаг за шагом, шаг за шагом, вверх по холму Бридж-стрит; послышался далекий женский голос; слышен непрерывный стук молотков плотников; все было летним миром. "Давай же. Кто идет первым? Давай, Элла; ты иди первым. Собираемся подстричься! О, как весело!"
Маленькая Элла Эрл, однако, не будет первой в кресле. Ее влекло к нему какое-то странное очарование, но в то же время она боялась его и потому отстранялась, говоря: "Нет! Ты иди первым! Нет! Ты иди первым!" Вопрос был вызван близнецами и одним из детей Фелпса. Они одновременно бросились к стулу, кричали и пинались, каждая пара мешала третьему ребенку. Королева вступила в эту схватку и приняла решение в пользу мальчика Фелпса. Он поднялся на стул. При этом благоговейная тишина опустилась на группу. И Уильям Нилтье всегда глупо улыбался.
Он заткнул шею мальчика Фелпса тряпкой и, взяв ножницы, начал стричь ему волосы. Группа детей подходила все ближе и ближе. Даже королева была глубоко тронута. — Это больно? — спросила она слабым голосом.
— Не-а, — с достоинством сказал мальчик Фелпс. — Во всяком случае, я уже подстригся раньше.
Когда он явился им в очень воинственном виде со своей стриженной головкой, над стулом поднялся шум. Близнецы Маргейт завыли; Джимми Трескотт пинал их по голеням. Это был бой.
Но близнецы не смогли одержать верх, будучи самыми маленькими из всех детей. Сама королева села на стул и приказала Нельтье, как если бы он был горничной. На пол падали гордые локоны, сверкая даже там в своем унижении полным прекрасным бронзовым светом. Потом Джимми Трескотт, потом Элла Эрл (две длинные пепельные косы), потом девушка Фелпс, потом еще девушка Фелпс; и так далее с головы до головы. Церемония получила неожиданную проверку, когда очередь дошла до Дэна Эрла. Этот парень, обычно послушный любому поводью, вдруг стал упрямо упрямым. Нет, не стал бы, не стал бы. Сам он, казалось, не знал, почему отказался подстричься, но, несмотря на пронзительные насмешки общества, оставался непреклонным. Как бы то ни было, близнецы, которых долго сдерживали, а теперь лихорадочно рвались, уже боролись за стул.
