— О, перестань! — сказал Уилли Далзел. — Он этого не поймет, ты же знаешь. Он пират. А теперь, Джимми, давай. Будь с легким сердцем, мой товарищ. Скоро ты...
— Я знаю, что все это здесь, в тюрьме, ты думал, что у тебя нет друзей, может быть, но я говорю тебе, Подонок Гарри, Террар из рода Сар...
— Лодка ждет...
— Я приготовил верного коня...
Вилли Далзел не мог больше терпеть своего соперника.
— Послушайте, Генри, вы все портите. Мы все пираты, разве ты не видишь, и ты тоже пират.
"Я не пират. Я Налетчик Гарри, Террар из рода Сар.
— Нет, говорю я, — сказал Вилли в отчаянии. — Ты все портишь, да. Теперь все хорошо. Ты ждешь. Я исправлю тебя за это, посмотрим, если я не! О, да ладно, Джимми. Лодка ждет нас у подножия скал. Всего за один короткий час вы навсегда освободитесь от своих бывших заклятых врагов и их гнусных заговоров. Спешите, ибо приближается рассвет".
Страдающий Джимми посмотрел на отца и удивился увиденному. Доктор согнулся пополам, как человек с коликами. Он тяжело дышал. Мальчик снова повернулся к своим друзьям. — Я... теперь... посмотри сюда, — начал он, спотыкаясь среди слов. — Ты... я... я не думаю, что меня сегодня спасут.
Пираты были возмущены. "Какая?" — сердито прошептали они. — Разве тебя не спасут? Что ж, хорошо, Джимми Трескотт. Это хороший способ действовать! Их приподнятые глаза сердито смотрели на Джимми.
Внезапно в окне появился доктор Трескотт с Джимми. — О, идите домой, мальчики! — выдохнул он, но его не услышали. В тот же миг они развернулись и убежали, как олени. Первым, кто достиг забора, был Красный Капитан, но Налетчик Гарри, Ужас Сьерры, был так близок, что между ними почти не было выбора.
Доктор Трескотт опустил окно и заговорил с сыном в своей обычной спокойной манере. "Джимми, я бы хотел, чтобы ты пошел и сказал Питеру, чтобы он подготовил коляску к семи часам".
— Да, сэр, — сказал Джимми и с важным видом направился к конюшням. — Пит, отец хочет, чтобы коляска была готова к семи часам.
Петр не обратил внимания на этот приказ, но с нежным сочувствием верного друга спросил: "А?"
"Повредить? Что повредило?"
"Ты крут".
"Трунцин!" — презрительно сказал Джимми. "Я не получил никакого удара".
"Нет?" — сказал Питер. Он бросил быстрый проницательный взгляд на Джимми и понял, что тот говорит правду. Он начал бормотать и бормотать над своей работой. "Эм! Ум! Эти ваши белые люди ведут себя так, будто думают, что этот мальчик сделан из стекла. Нет truncin '! Ум!" Его снедало любопытство узнать, почему Джимми не чувствовал тяжкой родительской руки, но он не хотел унижать своего достоинства, задавая вопросы об этом. В конце концов, однако, он дошел до предела своей выносливости и претенциозно-небрежным голосом спросил: — А твой поп как сумасшедший не загорелся из-за этих твоих кейдж-ламп?
— Каретные фонари? — спросил Джимми.
"Эм".
— Нет, он ничего не говорил о каретных фонарях, я не помню. Хотя, возможно, он это сделал. Дай-ка посмотреть... Нет, он никогда о них не упоминал.
НОЖ
я
Жилище Си Брайанта находилось на берегу озера, и его огород, защищенный с севера крутым мысом и более высоким гребнем внутри страны, считался самым удачным и удивительным во всем городке Уиломвилля. Однажды днем Си работала на огороде, когда человек доктора Трескотта, Питер Вашингтон, медленно брел по дороге, наблюдая за природой. Он просмотрел прекрасные сельскохозяйственные результаты белого человека. — Не обращай внимания на эти дыни, негодяй, — спокойно сказал Си.
Лицо негра расплылось в ухмылке восторга. — Ну, мистер Брайант, я думаю, я не только не заставляю себя скрываться, э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, разглядывать этих м-м-м, конечно, достаточно. Они, конечно, велики".
— Ничего, — ответил Си с притворной горечью. "Все в порядке. Только не восхищайся ими слишком сильно, вот и все. Питер усмехнулся и усмехнулся. "Ма Лоде! Мистер Брайант, вы не думаете, что я приду рыскать по тарелкам вашего сада?
— Нет, я знаю, что нет, — торжественно сказал Си. "Потому что, если бы ты это сделал, я бы прострелил тебе столько дыр, что ты не смог бы отличить себя от губки".
— Эм... нет, сэх! Нет, се! Я не думаю, что у вас будет шанс на Пита, мистер Брайант. Нет, се. Я побегаю и ограблю банк, прежде чем наткнусь на твою гавань, мистер Брайант.
Брайант, скрюченный и сильный, как старое дерево, оперся на мотыгу и засмеялся смехом янки. Рот его оставался плотно закрытым, но зловещие линии, идущие от уголков носа к губам, превратились в комический овал, и он издал серию стонов, а глаза его весело блестели, а плечи вздрогнули. Пит, напротив, запрокинул голову и громко захохотал. Изнеженная шутка по поводу пристрастия американского негра к арбузам по-прежнему была для них замечательной шуткой, и они уже не в первый раз подшучивали над ней. На самом деле, это почтенное выживание породило между ними дружбу небрежного придорожного качества.
После этого Петр пошел дальше по дороге. Он продолжал хихикать, пока не оказался далеко. Он собирался навестить старого Алека Уильямса, негра, который жил с большой семьей в хижине, прилепившейся к склону горы. Разрозненная колония негров, бродившая около Уиломвилля, имела интересное происхождение, будучи результатом контрабанды, которая во время великой гражданской войны добралась до Уиломвилля на север. Потомки этих авантюристов в основном выделялись своим ошеломляющим числом и способностью увеличивать даже это число. Говоря, например, о Джексонах: нельзя было бросить камень в холмы около Уиломвилля, не упав при этом на крышу хижины, полной Джексонов. Город мало что получил от этих любопытных пригородов. Было несколько мужчин, которые регулярно приходили работать в саду, водить упряжку, ухаживать за лошадьми, и было несколько женщин, которые приходили готовить или стирать. У последних обычно были пьяные мужья. В основном колония бездельничала в приподнятом настроении, а трудолюбивое меньшинство не получало прямых почестей от своих товарищей, если только они не тратили свои заработки на одежду, и в этом случае к ним, естественно, относились с уважением. В общем, невзгодами этих людей были ветер, дождь, снег и любые другие физические трудности, которые они могли культивировать. Примерно два раза в год дамы-филантропы Уиломвилля выступали против них и уходили беднее имуществом, но богатыми самодовольством. После одного из таких нападений колония два дня сохраняла комический вид порядочности, а затем снова возвращалась к гениальной безответственности стаи обезьян.
Питер Вашингтон принадлежал к трудолюбивому классу и занимал видное положение, поскольку, несомненно, тратил свои деньги на личные украшения. Иногда он мог одеваться лучше, чем сам мэр Уиломвилля, или, по крайней мере, в большем количестве цветов, что было главным в умах его поклонников. Его идеалом был покойный галантный Генри Джонсон, чьи завоевания в Арбузной аллее, а также в горных лачугах доказали, что он не уступает, если не превосходит любого пульмановского швейцара в стране. Возможно, в Питере было слишком много виргинской лени и юмора, чтобы быть вполне адекватным преемником привередливого Генри Джонсона, но, во всяком случае, он так внимательно восхищался его памятью, что завистники открыто называли его пижоном.
Сегодня днем он собирался навестить старого Алека Уильямса, потому что старшей дочери Алека только что исполнилось семнадцать, и, по мнению Питера, это было триумфом красоты. Он был одет не в лучшую одежду, потому что во время его последнего визита гончая-полукровка Алека Сюзи воспользовалась случаем, чтобы насильно вырвать довольно большую и ценную часть брюк посетителя. Когда Питер добрался до конца каменистого поля, где стояла лачуга старого Алека, он нагнулся и взял несколько больших камней, тщательно взвесив их в руке, и, наконец, продолжил свое путешествие с тремя камнями примерно по восемь унций каждый. Когда он подошел к дому, на него набросились три изможденных гончих: Ровер, Карло и Сьюзи. У него сложилось впечатление, что они собирались взобраться на него, как на дерево, но в критический момент свернули и пошли, рыча и щелкая, вокруг него, низко опустив головы и злобно глядя в глаза. Звонивший после обеда подождал, пока Сьюзи представила ему свою сторону, а затем швырнул один из своих камней весом в восемь унций. Когда он приземлился, ее впалые ребра издали звук, похожий на барабанный, и она растянулась, подняв ноги в воздух. Другие гончие тут же в ужасе разбежались, а она последовала за ними, как только смогла, визжа во весь голос. Звонивший днем возобновил марш.
При диком выражении страдания Сьюзи старый Алек распахнул дверь и поспешно вышел на солнечный свет. "Да, ты, Сьюз, уйди скорее отсюда. Что вы... О, как поживаете, как поживаете, мистер Вашингтон, как поживаете?
— Как поживаете, мистер Виллумс? Я обнаружил, что это необходимо отдать чертовски убитое блюдо твоему приятелю, Мист Уилламс.
— Входите, входите, Мист Вашингтон. Дог не "считай, Мист" Вашингтон. Затем он повернулся, чтобы обратиться к несчастному животному. — Хм, не так ли? Хижина? "Груши, вроде тебя, опаздывают, когда кто-то ломает тебе спину. "Груши, как я, кладут клубок между вашими изношениями, прежде чем вы закончите какое-то святое. Gw'on 'way f'm yah!
Когда старик и его гость вошли в лачугу, группа черных детей растянулась в форме полумесяца и с благоговением наблюдала за Питером. Толстая старая миссис Вильямс бурно приветствовала его, а старшая девочка, Молли, притаилась в углу и хихикала с законченным идиотизмом, глядя на гостя то застенчивыми, то дерзкими глазами. Иногда она казалась нелепо самоуверенной, иногда глупо испуганной; но ее хихиканье постоянно терпел. Это было хихиканье, при котором вспыльчивый, но здравомыслящий судья приказал бы немедленно похоронить ее заживо.
Среди большого гостеприимного бормотания Питера отвели к лучшему стулу из трех, которые были в доме. Восседая там на троне, он очаровательно разговаривал со стариками, которые радостно улыбались ему. Что касается Молли, то он сделал вид, что не знает о ее существовании. Возможно, это был способ поймать в ловушку сентиментальный интерес этой молодой газели, а может быть, хихиканье подействовало на него.
Он был совершенно очарователен для стариков. Они могли говорить, как роторные снегоуборочные машины, и он давал им все шансы, а лицо его светилось признательностью. Они уговорили его остаться на ужин, и он согласился, взглянув на кастрюлю на плите, которая была слишком украдкой, чтобы ее заметить.
Во время обеда старый Алек рассказал о прекрасном состоянии огорода судьи Оглторпа, которое, по словам Алека, было вызвано его неустанным трудолюбием и тонким умом. Алек был садовником всякий раз, когда надвигающаяся голодная смерть заставляла его временно переставать быть полевой лилией.
— Мистер Брайант, он в конце концов получил великий гад, — заметил Питер.
— Вот так, вот так, мистер Вашингтон, — согласился Алек. "У него прекрасный гауден".
"Кажется, я никогда не видел сеч меллумов, больших, как бочка, лежащих там. Я не выбрасываю тело в тарелку с мистером Брайантом, когда приходит беда.
— Так и есть, мистер Вашингтон.
Они не говорили об арбузах, пока в их головах не было ничего другого, как говорится. Но они говорили об арбузах до тех пор, пока Питер той ночью не отправился домой по пустынной дороге, и они заняли в его сознании определенное доминирующее положение. Алек прошел с ним до забора, чтобы защитить его от возможного нападения шавок. Там они весело расстались, два честных человека.
Ночь была темная и тяжелая от сырости. Питеру было неудобно идти быстро. Он просто слонялся по дороге. Оказавшись напротив дома Си Брайанта, он остановился и посмотрел через забор в сад. Ему представилось, что он может видеть форму огромной дыни, величественно лежащей менее чем в десяти ярдах от него. Он посмотрел на дом Брайанта. Два окна на первом этаже были освещены. У Брайантов не было собаки, любимый ребенок старого Си однажды был укушен собакой и с тех пор умер в течение того же года от пневмонии.
Выглянув из-за забора, Петру показалось, что если какой-нибудь подлый ночной бродяга заметит дыню, то ему нетрудно будет завладеть ею. Этот человек просто ждал, пока в доме не погаснет свет и люди, предположительно, не уснут. Затем он перелезал через изгородь, в несколько шагов дотягивался до дыни, перерезал стебель готовым ножом и тотчас же возвращался на дорогу со своей добычей. Не нужно было шуметь, а ведь до дома было далеко.
Выбрав ровный участок дерна, Питер сел у обочины. Время от времени он поглядывал на освещенное окно.
II
Когда Питер и Алек попрощались, старик повернул назад в каменистом поле и медленно направился к тому высокому тусклому свету, который освещал маленькое окошко его лачуги. Было бы неправильно сказать, что Алек не мог думать ни о чем, кроме арбузов. Но верно то, что арбузная грядка Си Брайанта занимала в его мыслях определенное видное место.
Он вздохнул; он почти пожалел, что снова не стал бы бессовестным прихвостнем, а не одним из самых богато украшенных, торжественных и грешных дьяконов, которые когда-либо украшали ручку корзины для пожертвований. В это время ему было очень грустно размышлять о своей гранитной честности. Более слабый человек мог бы, может быть, склонить свою нравственную голову перед искушением, но для него такое падение было невозможно. Он был князем церкви, и если бы он был девятью князьями церкви, он не мог бы быть более гордым. На самом деле религия была для старика своего рода личным достоинством. А по воскресеньям он был так навязчиво хорош, что сквозь дверь можно было увидеть его святость. Он навязывал вам его до тех пор, пока вы не почувствовали бы его влияние даже в полубаке.
В его уме было ясно, что он должен избавиться от арбузных мыслей, и через мгновение он сказал себе, с большим хвастовством, что сделал это. Но под небом было прохладнее, чем в лачуге, и, поскольку ему не хотелось спать, он решил прогуляться до дома Си Брайанта и посмотреть на дыни с вершины безупречной невинности. Дойдя до дороги, он остановился, чтобы прислушаться. Не стоило позволять Питеру слушать его, потому что этот неблагодарный пройдоха, вероятно, неправильно понял бы его. Но, убедившись, что Питер уже в пути, он отправился в путь, быстро шагая, пока не оказался в четырехстах ярдах от дома Брайанта. Здесь он сошел на обочину и пошел дальше по сырому, податливому дерну. Он не издал ни звука.
Он не дошел до того места на главной дороге, которое находилось прямо напротив арбузного поля. Он не хотел, чтобы его аскетическое созерцание было нарушено каким-нибудь случайным путником. Он свернул на короткую улочку, ведущую к сараю Си Брайанта. Здесь он добрался до места, откуда сквозь забор можно было разглядеть смутные очертания дынь.
Алек был затронут. Дом был далеко, собаки не было, и, несомненно, Брайанты скоро погасят свет и лягут спать. Тогда какой-нибудь бедный заблудший ягненок греха может прийти и перелезть через забор, через мгновение добраться до дыни, перерезать стебель своим готовым ножом и в одно мгновение вернуться на дорогу со своей добычей. И этот бедный заблудший агнец греха может быть даже епископом, но никто никогда не узнает об этом. Алек выделил глазом очень большую дыню и подумал, что ягненок подтвердит его суждение, если он возьмет ее.
