Утром Трескотт стоял спиной к огню в столовой в ожидании завтрака, когда услышал шум спускающихся гостей. В настоящее время дверь открылась, и компания вошла в обычном порядке. Сначала явился ангелочек, затем воркующая мать и, наконец, великий художник с печкой в руках. Он осторожно положил его в угол и вздохнул. Трескотт широко ухмыльнулся.
— Зачем ты таскаешь эту штуку по всему дому? — сказал он грубо. "Почему бы тебе не положить его в какое-нибудь место, где она сможет с ним поиграть, и не оставить его там?"
Мать упрекнула его взглядом. — Ну, а если это доставляет ей удовольствие, Нед? — мягко возразила она. "Если ребенку приятно иметь с собой плиту, почему бы ей не иметь ее?"
— Именно так, — спокойно сказал доктор.
Идея Джимми заключалась в ревущем камине в хижине одинокого альпиниста. Сначала он не мог налюбоваться девичьей печкой, построенной по известным отечественным образцам. Он посмотрел на него и подумал, что это очень красиво, но это не сразу тронуло его. Но некоторое уважение переросло в интерес, и он стал сообщником ангельского ребенка. И даже если бы он не питал к себе интереса, рано или поздно он все же был бы замешан из-за властной манеры маленькой Коры, которая несколькими быстрыми фразами сделала из него раба. Вместе они вынесли печку в пустынный сад и поставили ее на корточки в снегу. Маленькие упругие мускулы Джимми были противопоставлены явной нервной силе этой маленькой златовласой девочки, и он не удостоился больших почестей. Когда разум пылал внутри маленького тела, ребенок-ангел был чистой силой. Она начала говорить: "Теперь, Джим, возьми бумагу. Сначала возьмите несколько деревянных палочек. Теперь нам нужен матч. У тебя есть спичка? Ну, иди, возьми спичку. Возьми еще дров. Поторопитесь, сейчас! Нет . Нет! Я сам зажгу. Вы получите еще немного дерева. Там! Разве это не великолепно? Наберешь много дров и свалишь их здесь, у печки. А теперь, что мы будем готовить? Знаешь, нам нужно что-нибудь приготовить, иначе оно не похоже на настоящее.
— Картофель, — тут же сказал Джимми.
День был ясный, холодный, светлый. Ледяной ветер несся над водами озера. Взрослый человек вряд ли оказался бы за границей, если бы не своего рода принуждение, и тем не менее, когда их позвали к обеду, два маленьких простака запротестовали с громкими криками.
II
Дамы Уиломвилля были несколько склонны к языческой привычке к чаепитиям. Когда в каком-то доме предстояло чаепитие, его можно было прочесть в манере предполагаемой хозяйки, которая несколько дней назад дергала то, выкручивала то, чистила пыль здесь и полировала там; обычные домашние привычки стали тогда ей не нравиться, и ее несчастный муж и дети бежали, как ни в чем не бывало. Затем наступило затишье. Потом было чаепитие. В тот роковой день встретится небольшая отборная компания скрытых врагов. Раздавались фанфары нежных приветствий, во время которых все с точностью до дюйма измеряли важность того, во что одеты все остальные. Те, кто носил старые платья, пожалели бы тогда, что не пришли; и те, кто видел, что в компании они были хорошо одеты, были бы довольны или возвеличены, или преисполнены радостями жестокости. Затем они пили чай, который ни у кого из них не был привычкой и удовольствием, их обычным напитком был кофе с молоком.
Обычно вечеринка поначалу ужасно дергалась, пока хозяйка старалась, тянула и подталкивала, чтобы сделать ее плавной. Потом вдруг стихал, как ветер, стучали восемь, пятнадцать или двадцать пять языков, с шумом, как на хлопчатобумажной фабрике, в сочетании с шумом нескольких грошовых свистульек. Тогда хозяйке ничего не оставалось делать, как радоваться и следить, чтобы всем хватило чая и пирожных. Когда за последним гостем закрывалась дверь, хозяйка обычно опускалась на стул и говорила: "Слава Богу! Они ушли!" В этом выражении не было бы злого умысла. Просто она, по-женски, бросилась с головой в осуществление наслаждения, которого даже не могла определить, и в конце концов почувствовала только усталость.
Ценность и красота, или необычность чайных чашек были еще одним элементом, который в значительной степени соответствовал духу этих ужасных предприятий. Качество чая было элементом, который вообще не учитывался. Равномерно было нехорошо. Но чашки! Некоторые из наиболее честолюбивых людей стремились иметь чашки разной формы, обладая, по сути, единственным сходством в том, что своими странными изгибами и углублениями формы каждая из них напоминала что угодно, только не чайную чашку. Другие, более честолюбивые, стремились к весьма суровому и благочестивому "набору", который при взгляде на него приводил в ужас своим строгим и суровым фамильным сходством и вызывал желание спросить у хозяйки, не является ли чайник отцом всех маленьких чашки, и в то же время галантно заявляя, что такая юная и очаровательная сливочница, конечно, не может быть их матерью.
Но, конечно, серьезно то, что эти коллекции настолько отличались по стилю и очевидной сумме, заплаченной за них, что никто не мог быть доволен. Бедные завидовали; богачи боялись; более бедные постоянно стремятся обогнать лидеров; лидеры всегда поворачивали головы, чтобы услышать обгоняющие шаги. И ничего из того, что здесь написано, они не знали. Вместо того, чтобы видеть, что они очень глупы, они думали, что они очень хороши. И давали, и брали удары в сердце — жестокие, глубокие удары в сердце — под ясным впечатлением, что такой дряни — царство хороших людей. Характеристики аутсайдеров, конечно, проявились в клочьях на этих чаепитиях, и сомнительно, чтобы характеристики инсайдеров ускользнули полностью. На самом деле эти чаепития были в значительной степени результатом заговора некоторых непросвещенных людей, чтобы сделать жизнь еще более неудобной.
Миссис Трескотт оказалась в кругу любителей чая в основном из-за своего рода искусственной необходимости, короче говоря, необходимости, которую она сама создала в духе женственности.
Когда художник и его семья приехали на каникулы, миссис Трескотт уже некоторое время чувствовала, что настала ее очередь давать чаепитие, и она была твердо настроена на это теперь, когда ее поддержала красивая жена художника, чье обаяние заставило бы всех других женщин чувствовать себя плохо. И миссис Трескотт далее решила, что это дело должно быть примечательно более чем одним способом. Жена живописца предложила в качестве новшества дать народу хороший чай; но миссис Трескотт покачала головой; она была совершенно уверена, что им это не понравится.
Это было впечатляющее собрание. Несколько человек пришли посмотреть, не смогут ли они выяснить недостатки жены художника, и они, вдобавок к тем, кто присутствовал бы даже без этой заманчивой перспективы, раздули компанию до довольно большого числа для Уиломвилля. Были обычные предварительные встряски, а потом вдруг чаепитие было в самом разгаре и имело небывалый успех.
Миссис Трескотт переглянулась с женой художника. Они чувствовали гордость и превосходство. Это чаепитие было почти идеальным.
III
Джимми и дитя-ангел, угнетаемые бесчисленными увещеваниями вести себя прилично в течение дня, сумели добраться до сада, где их ждала печка. Они развлекались с размахом, когда снег повалил так сильно, что постепенно ослабил их пыл и погасил огонь в печке. Они стояли уныло, пока ангельское дитя не придумало план отнести печку в конюшню и там, в безопасности от бури, продолжить празднество. Но у дверей конюшни их встретил Питер Вашингтон.
— О чем ты, Джим?
— А теперь — такой сильный снег, что мы решили отнести печку в конюшню.
"Есть ли в этом er fiah? Нет, се! Да ладно тебе, хе! Не делай глупостей вокруг себя. Нет, се!
"Ну, мы же не собираемся навредить вашей старой конюшне, не так ли?" — иронически спросил Джимми.
— Да ты что, Джим! Не так уж долго я не спускаю своих двух глаз прямо на старину Джима. Нет, се! Питер начал презрительно хихикать.
Два бродяги стояли перед ним, пока он сообщал им об их беззакониях, а также об их нелепостях, а также давал ясно понять свое собственное мастерское понимание духа их замыслов. Ничто так не действует на детей, как риторика. Это может не включать в себя какого-либо определенного представления здравого смысла, но если это образно, они прилично поддаются его влиянию. Питер, безусловно, был оратором, и вскоре двое детей безнадежно поддались ему. Они ушли.
Поставив печку в снег, они выпрямились, чтобы посмотреть друг на друга. Ни одной из них и в голову не пришло отказаться от продолжения игры. Но положение казалось неуязвимым.
Ангелочек отправился в разведку. В настоящее время она вернулась, летая. "Я знаю! Пусть в подвале! В подвале! О, это будет прекрасно!"
Внешняя дверь подвала была открыта, и они спустились по ступенькам со своим сокровищем. Было много света; подвал был с высокими стенами, теплый и сухой. Они назвали его идеальным местом. Две огромные цилиндрические печи гудели по обеим сторонам. Лучи над головами взорвались различными эмоциями, взбудоражившими чаепитие.
Джимми работал кочегаром, и вскоре в печи разгорелся хороший яркий огонь. Топливо представляло собой маленькие ломкие палочки, которые не давали большого дыма.
— Что теперь будем готовить? — воскликнула маленькая Кора. — Что будем готовить, Джим? Знаешь, нам нужно что-нибудь приготовить.
"Картофель?" — сказал Джимми.
Но ангелочек сделал презрительный жест. "Нет. Я приготовил около миллиона картофелин, я думаю. Картошка больше не вкусная.
Мысли Джимми были уже сказаны и сделаны, когда вопрос о картошке был снят, и он слабо посмотрел на своего спутника.
— У тебя дома нет репы? — презрительно спросила она. "В моем доме есть репа ".
"Ах, репа!" — воскликнул Джимми, с огромным облегчением обнаружив, что честь его семьи в безопасности. "Репа? О, бушели, бушели и бушели! В сарае.
"Ну, иди и возьми много", — скомандовал ангелочек. "Иди и возьми много. Большие большие. У нас всегда есть очень большие.
Джимми подошел к сараю и легонько пнул группу репы, слипшейся от мороза. Он трижды заходил в подвал и обратно, всегда принося с собой самые большие образцы из магазина своего отца. Четыре из них наполняли печь маленькой Кориной печи. Этот факт ее не обрадовал, поэтому на горячую макушку положили три ряда репы. Тогда младенец-ангел, глубоко тронутый вдохновением, вдруг закричал:
— О, Джимми, давай поиграем, что мы держим гостиницу и должны готовить на тысячу человек, и эти две печи будут печами, а я буду шеф-поваром...
"Нет; Я хочу иногда быть шеф-поваром, — прервал его Джимми.
"Нет; Я сам буду шеф-поваром. Ты должно быть моя сестра. Сейчас я их приготовлю, понимаете? А потом вы поместите их в духовки. Возьми лопату. Мы будем играть, что это кастрюля. Я починю их, а потом ты положишь их в духовку. Не двигайся.
Джим держал лопату для угля, а маленькая Кора, многозначительно нахмурившись, раскладывала на ней рядами репу. Она изящно погладила каждую, а затем отступила, чтобы рассмотреть ее, критически склонив голову набок.
"Там!" — крикнула она наконец. — Думаю, сойдет. Поставь их в духовку.
Джимми направился с полной лопатой репы к одной из печей. Дверь уже была открыта, и он сунул лопату на красные угли.
— Пошли, — закричала маленькая Кора. — У меня почти готова еще одна партия.
— Но что мне с ними делать? — спросил Джимми. — Лопаты нет.
— Оставь меня там, — страстно возразила девушка. — Оставь меня там, а потом сыграй, что идешь, с другой кастрюлей. Нехорошо стоять и держать кастрюлю, гусь.
Итак, Джимми выбросил всю свою репу с лопаты на огонь в печи и послушно вернулся за новой порцией.
— Это пудинги, — радостно закричал ангелочек. "Десятки и десятки пудингов на тысячу человек в нашем огромном отеле".
IV
При первой же тревоге художник убежал в кабинет врача, где спрятал лицо за книгой и сделал вид, что не слышит шума женского веселья. Когда доктор вернулся после визита, он тоже удалился в контору, и мужчины утешали друг друга, как могли. Однажды вбежала миссис Трескотт, чтобы с восторгом сказать, что ее чаепитие стало не только успехом сезона, но и, вероятно, самым приятным чаепитием, которое когда-либо проводилось в Уиломвилле. Тщетно умоляя их вернуться с ней, она снова умчалась прочь, ее лицо светилось от счастья.
Доктор и художник долго молчали, Трескотт задумчиво постукивал в оконное стекло. Наконец он повернулся к художнику и, фыркнув, сказал: — Что это, Уиллис? Ты ничего не чувствуешь?
Художник тоже фыркнул. "Почему да! Это как... это как репа.
"Репа? Нет; это не может быть.
— Ну, очень похоже.
Озадаченный доктор открыл дверь в переднюю, и сначала показалось, что он собирается отступить на два шага. Веяние курчавой репы, почти такое же осязаемое, как туман, ударило ему в лицо и заставило задохнуться. "Боже! Уиллис, что это может быть? воскликнул он.
"Ух!" — сказал художник. — Это ужасно, не так ли?
Доктор торопливо направился к жене, но, прежде чем он смог заговорить с ней, ему пришлось вынести хлопоты по приветствию десятков женщин. Затем он прошептал: "В холле ужасно..."
Но в этот момент оно пришло к ним на крыльях внезапного сквозняка. Торжественный запах горелой репы клубился, как морской туман, и падал на это изысканное ароматное чаепитие. Это была почти личность; если бы в комнату вошел какой-нибудь непрошенный и крайне ненавистный гость, эффект был бы почти таким же. Оживленный разговор резко прекратился, и люди переглянулись. Затем несколько смелых и тактичных людей сделали обычную попытку отговориться, как будто ничего не произошло. Все посмотрели на хозяйку, которая выглядела ошарашенной.
Запах горящей репы рос и рос. Трескотту показалось, что это произвело фурор. Ему показалось, что он слышит глухой рев этого возмущения. При некоторых обстоятельствах он мог бы воспринять ситуацию с точки зрения комедии, но агония жены была слишком острой и для него слишком заметной. Она говорила: "Да, мы смотрели спектакль в прошлый раз, когда были в Нью-Йорке. Мне это очень нравится. Эта сцена во втором акте — мрачная церковь, знаете ли, и все такое — и игра на органе — а потом, когда вошли четыре поющие девочки... или парашют.
Не прошло и двадцати секунд, как его лоб вдруг вспыхнул от гневного вдохновения. Он поспешно вышел из комнаты, оставив после себя бессвязную фразу извинения, и бросился в свой кабинет, где застал художника сонным.
"Уиллис!" — крикнул он сурово. — Пойдемте со мной. Это твой чертов ребенок!
Художник сразу заволновался. Он всегда, казалось, больше, чем кто-либо другой в мире, чувствовал особую способность своего ребенка создавать оглушительное возбуждение, но, казалось, проявлял свои чувства всегда очень поздно. Он поспешно встал и поспешил вслед за Трескоттом наверх внутренней лестницы в подвал. Трескотт жестом приказал ему остановиться, и какое-то мгновение они слушали.
— Поторопись, Джим, — закричала коротенькая суетливая Кора. "Вот еще целая порция прекрасных пудингов. А теперь поторопитесь и поставьте их в духовку.
