Она думала — Виталий Сергеевич быстро, что называется, даст волю рукам. Педофил же! Думала и ожидала с замиранием сердца. Она прекрасно понимала, чего от женщин нужно мужчинам. Тем более что у него явная склонность, а по ней невооруженным глазом видно, что девочка согласна. Но — почему-то нет.

Объяснились они очень странно. Она — просто бросила на него вопросительный взгляд. Он — понял ее и ответил.

— Я — ссыльный, — еле слышно сказал мужчина, не глядя на нее. — Поражен в правах, нахожусь под наблюдением. Меня смотрят и здесь, и дома.

Вот так вот, и признались, и объяснились. И все точки над ё расставили.

К счастью, выяснилось, что им не так уж и требовалась близость. Зачем, когда вот он, совсем рядом — любимый, единственный в мире ее мужчина, бросает на нее ежеминутно невольные взгляды, от которых горит под школьной блузкой грудь и сияют глаза? И она — вот она рядом, слушает, раскрыв рот, его рассуждения о музыке, экономике и политике, боготворит и ловит каждое слово! Что еще надо для счастья? Она упивалась его вниманием, таяла и млела, и зима пролетела мгновенно, как сказочный сон. И с полным на то основанием считала — вот оно, счастье, ничего больше в жизни не надо!

А весной она провожала Андрея в военное училище — и словно пелена спала с глаз. Мир, оказывается, за пределами ее любви продолжал жить своей не очень ласковой, а иногда и жестокой жизнью. Она вцепилась в брата намертво и не отпускала до самого отправления поезда.

— Андрюшка! — исступленно шептала она. — Береги себя! Ребята в школе сказали — в Иркутском командном за последний год пять смертельных! А ты же у меня мирный, ну не твое это призвание! Береги себя, слышишь?!

— Я вернусь, — хмуро пообещал брат. — Обязательно вернусь.

Поезд громыхнул на стыках, она прикусила губы, чтоб не закричать. Далеко за сопками сверкнуло заходящее солнце, словно полыхнули огненные разрывы, и она четко почувствовала, что Андрея увозят от нее на войну, на смерть. И все-таки закричала, беззвучно и страшно.

Незаметно закончилась начальная школа, а вместе с ней и детство. В физиологическом смысле.

— У-у, юность! — сквозь смех стонала и хваталась за живот Лена. — Аборты запретили, нет чтоб критические дни!

Зита сочувственно улыбалась. Юность на них свалилась, как снег на голову. Как шутили о зиме в Сибири — "она пришла неожиданно". А Лена еще сгоряча отправилась на занятия в балетную школу, невзирая на самочувствие, и теперь сполна наслаждалась незнакомыми ощущениями.

Аборты не по медицинским показаниям действительно запретили специальным указом якобы в целях сохранения здоровья женщин, а на самом деле — для увеличения населения. И контрацепцию из аптек убрали. Государству требовалась рабочая сила, очень много дешевой рабочей силы. Указ не афишировали, но Лене сообщила возмущенная мама, а возмущенная Лена — всей школе.

— Дебильное государство! — плевалась балерина. — Это всё твой, Зита, хваленый дебильный социализм! Они решили, чтоб я рожала! А на мои планы плевать! У, мне бы только из подкупольника вырваться!

И утонченная девочка добавляла много грязных слов. По-настоящему умная и культурная, она обожала изъясняться на уровне дворовой шпаны. Зита считала — чтоб соответствовать окружающей действительности и не выделяться. Практичная настолько, что действительно — пробы негде ставить.

И без разговоров с Виталием Сергеевичем Лена четко понимала, что вокруг — социализм. Вывески магазинчиков, сплошь частных, для нее ничего не значили. И корпорация "Аэростаты Сибири", принадлежащая местному олигарху, владельцу заводов, газет и пароходов господину Льву Гольдбергу — тоже. И... и мелкая зараза даже умудрялась как-то обосновать свою позицию. Через национал-социализм, фашизм, еврокоммунизм — но у нее получалось. Умен был ее прадед, неплохо раньше готовили разведчиков.

— Вырвешься, — улыбалась Зита. — В балерины Большого, самого большого театра. В примы. Только, Леночка, примы при социализме все как одна любовницы очень непростых людей. Очень непростых, очень немолодых.

— А похрен! — отмахивалась подружка. — Надо — буду.

Зиту тема абортов не затронула. Она искренне считала, что женщина должна рожать — а для чего еще жить на свете? Касательно медицины Зиту взволновала другая новость — о смерти известнейшего российского писателя Лукьянова. Казалось, только вчера он писал бодрые путевые заметки о семейном отдыхе в Италии, и вот его нет. Обычная операция по шунтированию, ничего не предвещало. Тут же расползлись глухие слухи о неслучайности произошедшего, потом в слухах стали мелькать конкретные фамилии; вспыхнуло, стремительно закружилось и окончилось суровым приговором "дело врачей". Хирург Нетребко — полное поражение в правах, анестезиолог Бокий — полное поражение в правах, старшая операционная сестра Музычко — милосердные пятнадцать лет поселения в номерных городах, и еще шестнадцать человек прицепом по мелочам. Этнический заговор врачей даже из подкупольника выглядел дурацким и неестественным — кому он нужен, этот Лукьянов, на что он, прости господи, влиял?! В громе приговоров Зита услышала отзвуки яростной борьбы во власти. Параноидальность правителей неуклонно росла, и это обещало стране много, очень много крови.

Отец же, выслушав по телевизору новость, ожесточенно заявил, что хоть кого-то наказали, пробили первую брешь в круговой профессиональной поруке врачей.

— Ладно мы мрем, ладно твой умница Богдан, наши жизни никого не волнуют — но Лукьянов? — возбужденно махал руками отец. — На совесть страны, на голос народа замахнулись?! Обратила внимание, кто были его врачи, обратила? Это месть за его твердую позицию по западным вопросам! Пусть они ответят за всё! Еще в смерти Конюшенко разобраться надо, тоже ведь свели в могилу великого писателя!

— Папа, Влада Конюшенко свел цирроз, — возразила она. — Пить меньше надо было.

— А твоего Богдана — грипп! — горько отрезал отец, и она замолчала.

Глядя на буйствующего отца, она остро почувствовала — на страну накатывается безумие. И не только на страну.

Весь мир начал словно сходить с ума. Япония вышла из всех договоров по ограничению вооружений и принялась резко усиливать военно-морской флот. Развернулись ожесточенные дипломатические битвы за пересмотр режима пользования черноморскими проливами, прогремело по всем государственным каналам "Дело шестнадцати лоббистов Монтрё", приговор оказался суровым и беспощадным. Мирная революция в Греции сменилась кровавой контрреволюцией, а та — военным переворотом, легитимное правительство срочно вооружило отряды полиции для обороны Афин. Иван Ферр произнес суровую речь о духовном единстве двух братских православных народов, в стране тут же приобрели огромную популярность теории о едином истоке древнегреческой и протославянской культур, возродились многочисленные общества последователей историка Петухова, так называемые "петухи", маститые ученые всерьез рассуждали о том, что Зевс — это праславянский Живс, а Аполлон — гиперборейский Коловрат, солидные исследователи толковали о расшифровке микенских скрижалей через праславянское рунное письмо, греческий танец "Сиртаки" вошел в программу танцевальных турниров, под его музыку в военкоматах номерных городов быстро и деловито регистрировали добровольцев на защиту мировых православных ценностей, и ночами по железной дороге гремели, уносясь на запад, составы с универсальными огневыми платформами производства Магаданского танкового завода... и брат в своем военном училище что-то замолчал, как будто исчез.

Она перебралась жить в его комнату, ничего там не сменив. Так же на стене висела спортивная форма бойца-рукопашника, валялся в углу набивной мяч, зияла выщербинами самодельная мишень для метания ножей, и Зите иногда казалось, что вот брякнет электронный замок, и в дверь протиснет свои широченные плечи Андрюшка, ее любимый брат.

Так оно и случилось: брякнул негромко электронный замок, она выскочила из комнаты и увидела курсанта-десантника, пристраивающего берет на полку. Потом курсант развернулся, ухмыльнулся с до боли знакомой беспечностью, и через мгновение она с визгом повисла у него на шее.

— Андрюшка, Андрюшка, Андрюшка! — счастливо бормотала она.

Андрей молчал, только крепко прижимал ее левой рукой к себе. Потом вышла мама, подождала своей очереди, не дождалась и едко сказала:

— Обнимала сестра брата — как жена рыдала!

— Теперь вижу, что дома! — хмыкнул брат, отцепил Зиту от себя и четко доложил:

— Курсант Иркутского высшего командного, дважды орденоносного десантно-диверсионного училища, кавалер ордена "Герой Сибири" третьей степени Андрей Лебедь прибыл в расположение семьи сроком на семь дней!

Мама восторженно ахнула, а она злобно бросила "раздевайся!", утащила его в комнату, закатала брату тельняшку до плеч, посмотрела на рваный шрам под правой лопаткой, уткнулась лбом ему в спину и расплакалась.

— Не плачь, я живой, — тихо сказал брат. — Вернулся, как обещал.

Узнав новость, тут же примчалась в гости подружка Лена. Одиннадцатилетняя поганка, отставив стройную ножку под мини-юбкой, осмотрела бравого диверсанта голубыми глазищами, отвела Зиту в сторонку и уверенно сообщила:

— Мой. Но пусть пока нагуливает звездочки.

И они буйно расхохотались в два голоса, так, что брат покосился недоуменно.

Поздно вечером вернулся с работы отец, они собрались вчетвером на кухне, выставили на стол поднос с привычной жареной рыбой, выпивку для отца — и тихонько проговорили до ночи. Брат рассказывал о диверсионных рейдах по невысоким горам Греции, об уличных боях в Салониках, рассказывал без привычного оживления и размахивания руками. На войне он быстро повзрослел и стал мужчиной.

— Ну, главное-то скажи, — обратился немного захмелевший отец. — За правильную сторону там воюем?

Брат усмехнулся и помолчал.

— Все они греки, — наконец сказал он. — Это война, отец, что в ней правильного? Мы диверсанты. Дали приказ — идем и берем в ножи "черных фалангистов". Дадут другой приказ — будем гонять Армию самообороны Греции. Или еще кого-нибудь, их там много всяких. А вообще-то нашим дельцам за помощь отдали неплохие хабы под Афинами и терминалы на Эгейском. Ну и соответствующий экономический договор. Так у нас говорят.

— Ты все равно молодец! — убежденно сказала мама. — Звезду Героя получил!

— Это не я, это мой командир молодец, — снова усмехнулся брат. — Знали б вы, сколько на войне зависит от хорошего командира...

Брат скривился и уставился на зелень в кухонном окне.

— У нас же приказ, — пробормотал он. — Скажут идти вперед — и идем. А там минное поле, неизвлекайки "убий-убий". Как выпрыгнет такая штука на два метра, как даст композитным зарядом — полвзвода без голов... А может, они герои покруче меня были.

Отец кашлянул, хлопнул последнюю рюмку, и разговор на этом закончили.

Зита отправилась в комнату, чтоб перетащить свои вещи назад в угол зала, но брат поймал ее за руку.

— Останься, — тихо попросил он. — Поговорить надо.

И она осталась под недоуменным взглядом мамы.

Они проговорили еще несколько часов. Горячим шепотом брат рассказывал, как надо воевать в горах, как правильно устраивать дневной лагерь, чтоб не получить управляемой ракетой в костер, рассказывал о приборах наблюдения и о том, что огневые платформы абсолютной проходимости — полное дерьмо, и надеяться можно только на собственные ноги... Он говорил и говорил, потирая красные от бессонницы глаза, словно торопился успеть до невидимого срока.

— Андрюша, тебе поспать надо, — не выдержала она. — Еще неделя впереди, наговоримся.

Андрей осекся и задумался.

— Чувство странное, — признался он. — Как будто надо срочно передать тебе. В училище мы доверяем чувствам — кто не доверял, тот в Родопских горах остался... Не знаю, Танька. Ну, ты же учила меня играть в шахматы? Вот, теперь я тебя учу. Ощущение, как будто тебе очень понадобится, а я не успеваю... Я ведь, Танька, там только за тебя воевал. Чтоб вернуться живым и взять на руки.

И брат бросил на нее странный вопросительный взгляд. Она мысленно ахнула — доскакалась, коза толстожопая, довиселась на парне голышом!

Она вспомнила, что вытворяла перед братом совсем недавно, и смущение жаром ударило в щеки.

Потом ей стало стыдно. Это же Андрюшка, любимый брат! Он за нее убивать пошел, а она тут сидит, мается в сомнениях!

А потом она поняла — все не так, как кажется на первый взгляд. Андрей только выглядит здоровенным громилой-десантником. Но она-то знает — мальчишка он еще. Добрый, мягкий, немножко беспечный. А его в семнадцать лет бросили брать "черных фалангистов" в ножи. И сейчас ему страшно. Сейчас его дико тянет в прежнюю жизнь, в детство, где есть надежный дом, а в нем — любящая сестренка...

— Так возьми быстрей! — пылко сказала она.

Андрей так и заснул с ней на руках, сидя на полу и прислонившись покалеченной спиной к кровати.

Неделя пролетела одним мигом. На станции она не смогла сказать брату на прощание ни слова — перехватило горло.

— Это тебе, — шепнул Андрей и вложил ей в ладошку маленький футлярчик. — Оружие. Один раз оно спасло мне жизнь. На страну надвигается кровь, Танька. Государство вразнос идет, люди звереют. Неустойчивую конструкцию построил Иван Ферр, так в армии говорят. Никогда, нигде не ходи без оружия. Начиная с этого момента. И применяй без раздумий. Такая у нас сейчас пошла житуха.

Поезд загремел, покатил на запад, блеснул на эстакаде в лучах солнца — и как будто исчез в пламени взрыва.

Дома она открыла футляр — сверкнуло смертельно острое, гладкое до зеркального блеска лезвие.

-=-=

— Она всю неделю спала в его комнате! — возмущенно сообщила Вероника. — В обнимку с родным братом! Я сама видела!

— Есть в кого, — меланхолично заметил муж.

— Я с родным братом в одиннадцать лет не спала!

— Ну да, в тринадцать, — спокойно заметил Сергей. — И не с родным братом, с двоюродным.

Полюбовался на дымящуюся от негодования жену и неожиданно продолжил:

— Спала, и правильно сделала. Танька у нас умница, не то что ты.

— Да?! Мечтаешь на его месте оказаться? Давай, давай! Она же тебе не родная, можно!

— Ты вообще поняла, о чем Андрей рассказывал? — спросил Сергей спокойно. — Он людям глотки резал. Ножом. А рукой рот им зажимал, чтоб не хрипели. Каково ему сейчас, подумала? Это старший Мальцев человека убьет и порадуется, да и младший от него недалеко ушел... А наш Андрей — добрый и мягкий мальчик. У него ночами перерезанные шеи перед глазами стоят! Так пусть лучше Танька вспоминается, чем кровь. Может, оно и неприлично, и рановато для нее, но она Андрея от сумасшествия спасла. Подумай об этом, прежде чем шлюхой обзывать. И не трезвонь за пределами семьи, ни к чему нам дурная слава.

— Я подумаю, — неожиданно разумно отозвалась жена.

-=-=-

— На рыбалку? — спросила Лена. — Больше делать нечего, как мошку кормить?

Они пересеклись случайно и пошли в сторону балетной школы. Два пацана, увязавшиеся с Зитой на рыбалку, ежились и осторожно оглядывались. Они находились далеко от своего двора. Зите без разницы, а вот пацаны могли реально огрести от местных. По этой же причине их удочки-телескопы Зита несла в своем рюкзачке — чтоб не отобрали.