Два цветка на букет

Однако я сделал вид, что не не понял намёка, и с дурацкой ухмылкой спросил:

— И кого подозревают? То есть — на кого думает Ньяр? Наверное, на Альфа? — наобум назвав имя единственного известного новичка.

Чад расхохотался так, что меня крепко овеяло парным воздухом.

— Балда! С альфовой-то бестолковостью ему только в партизаны, ага! Хоть бы языку сперва по-человечески научился!

'Может, как раз и в партизаны, чтобы никто не догадался'.

— А вообще, чтобы предать семью, надо быть... как бы это помягче сказать — не в теме, что ли. И Ньяр это прекра-асно, — собеседник едко заглянул мне в зрачки, — понимает! Причём, знаешь, — синий посерьёзнел, — факт того, 'в теме' кто-то или нет, никак не зависит от срока здесь проживания.

Вода с мокрого полотенца горькой струйкой стекла на губу. Онемелые пальцы не удержали скользкий материал чёрного халата, и он плавно опустился на пол. Чад метил ядом совсем не в меня — кому я мешаю? — а в того, кому я обязан своим алиби.

— Ага, вижу, готово! — Сытый моим замешательством Чад подхватил чёрный рукав. — Бери ещё это и это. Занесёшь Катиону, Дари и Вигитту.

Видно, на последнем имени моё лицо настолько явно отразило настроение, что собеседник аж гыкнул.

— Не трусь! — По обыкновению щедро здоровяк хлопнул меня по плечу могучей ладонью. — Третий добрый. Ну, во всяком случае, не злой. — Пухлый палец почесал излом густой брови.

Вяло кивнув, я избавился от мокрого полотенца и отправился по комнатам.

Тёплая болотная запруда на переходе к Катиону показалась мне на миг плодной жидкостью — такой же баюкающей и безмятежной, как воспоминания глубокого детства. Король пустого чулана почивал, — из кучи мха торчали голые стопы и рука до локтя — но, когда незваный гость прошаркал к лежанке, сразу же проснулся. Забрав халат и тут же обновив полученное, врач хлопнул на место рядом с собой:

— Только не смущай меня своими исповедями. Слишком они... заводные, а в лазарет уже ой как охота. А то совсем оголодал на огрызках сидеть, укладываться после дуэли. Это, — кивнул мой защитник на водный путь из комнаты, — очень плохой проводник информации. Не то что в нижних помещениях.

'А-а-а! Ага!' — просиял я (вот она какая — система связи в домене!) и немедленно оказался припёрт к стенке железной рукой Катиона.

— Что, чтением занимался?!

— Н-нет... — От внезапного нападения хотелось провалиться поглубже в мох. — З-записью только...

Врач с облегчением откинулся на кучу растительных останков.

— И не вздумай, пока сердце наружу не выйдет. А то навсегда ущербным останешься. Шахматисты зелёные! — Резко вспылив, мой опекун с размаху швырнул комок мха в стенку, так что тот отрикошетил ему в лицо; потерев ушибленную щёку, Катион вдруг остыл: — Ладно. Если кому-то до сих пор нравится ископаемый способ войны — пожалуйста, себя же этим загубит. Я, конечно, считаю, что тебе очень рано в серые, но — коли так выпало — не стану мешать.

Гм... синий — ученик, зелёный — начальник или свободный художник, красный — рабочая лошадка, чёрный — дикарь, преступный элемент, а серый — кто? Неопределённый цвет, способный казаться любым другим... тот, кто стоит на развилке?

— Катион, если вы тоже серый, то почему носите чёрное?

Собеседник оттянул нить с деревянным кругляхом на шее и закрутил её в тугую спираль, прищемив бледную кожу.

— Потому что между серым и вечно серым примерно та же разница, что и между синим и старшим синим.

Понятно, что ничего не понятно — обычная история в излияниях моего ненаглядного заступника, как будто и впрямь на разных наречиях говорим. Так, постепенным погружением, опекун вводит меня в мир современных названий. Вспомнив о возникшем вчера вопросе, на который вряд ли кто, кроме Катиона, способен дать вразумительный ответ, я наклонил голову:

— А... язык древних и вправду был настолько похож на наш?

Глаза серого принца широко раскрылись, и сердце сковало ужасом — кровеносные сосуды к углам век несвеже отдавали в чёрный.

— Нет, язык был нисколько не похож. Раньше 'языком' называли формулы, а сам язык, хотя стал наконец-то осознаваться, всё ещё пребывал в зачаточном состоянии. Почему-то считалось, — собеседник расцепил замок и вольно раскинул руки, — что мы мыслим формулами, а не языком, хотя формулы — всего лишь... — Прищурив глаза, Катион оборвал себя на полуслове. — Так, вопрос вроде бы не об этом. Но и лексика первых людей отличалась от нашей очень многим. К примеру, тьмой невнятных обозначений для спонтанной актуализации, кои неизбежно возникали в каждой культуре, включая изоляты. Магия, чародейство, волшебство, колдуны, шаманы, ведьмы, пророки... Сейчас это архаизмы, и их мало кто сможет грамотно соотнести с явлениями вокруг себя. А самое простое — матерщина. С уходом некоторых сущностей слова, их называющие, тоже отправились на свалку времён. Как бы смачно ни звучала брань, даже за ней всегда кроется мало-мальский смысл, иначе она давным-давно перекочевала бы в когорту междометий.

— Ну и какой же смысл в 'ляпсах', 'хрясах' и 'физлах'? — рассмеялся я, чтобы отвлечься от жуткого видения. — Кроме того, что эти слова, как перчик, пощипывают на языке?

— Да пожалуйста. 'Ляп', 'ляпс' — хаос, непосредственно выделяемый человеком. 'Хряс' — внедрение морока. 'Физл' — телесная связь без цели зачатия. Теперь ты без труда сможешь истрактовать производные 'физловатый', 'проляпать', верно?

Ага, в точку! 'Бестолковый', 'использовать ценность лишь на малую долю её возможностей' — смысл ругательных слов очень подходил им и расставлял всё на свои места. Однако, если припомнить, 'мороки' и остальные прелести изнанки общения с ноосферой присутствовали в моём словаре задолго до всяких объяснений. И этот 'полный набор' вступил в непримиримое противоречие с представлениями о детях, книгах и отношениях полов. Сужу как древний — выражаюсь как современный. Ерунда на постном масле.

Хотя собеседник уже приопустил ресницы, картина чёрных прожилок в его глазах всё ещё туманила моё воображение. Значит, и губы, и ногти — не макияж, не ёрничанье, не выставление напоказ мятежно 'мертвецкой' сущности, а признаки страшной болезни. 'Без возраста' — тот, для кого течение лет перестало что-либо значить. Не потому ли, что как животное он... умер?

Нет, нелепость. Настоящие, не аллегорические, мертвецы так не выглядят: самое меньшее, нижние конечности заплыли бы чернотой полностью, а у Катиона нездоровый цвет покрыл на них только мякоть под ногтями. Да и взгляд совсем живой и даже, можно сказать, добрый, если бы только не белки...

— А теперь уходи. — Объект размышлений взрыхлил под собой мох. — Мне ещё штопаться, а при тебе... 'через окно'... — ч-х-ха! — не получится.

Б-р-р. Взаимно. Отныне я навряд ли мог представить себе совместное посещение туалета с чернокровым 'призраком'.

Материнская запруда коротко обняла тело парными водами — и вот под ногами привычно расстелился бугристый холод коридора. Всё не просто с современной лингвистикой. 'Без языка' — некогда обмолвилась над моим недвижным телом (Ох?)Ламена; '...не освоил' — это Альф-то, бойкий на словечки. Объяснение этих странностей логично сводилось на умение читать и писать, пока в откровении Катиона не промелькнуло 'думание языком'. Положим, я выступаю за древнего, тогда 'язык' (а значит, в современном толковании, 'формулы') в первом представлении — это набор слов и правила их употребления. 'Мыслим формулами' — да, вербальная схема необходимо возникает в голове прежде, чем вылиться в речь (если этого не происходит, начинаются многострадальные 'нуууу...' и 'ээээ...'), но само существование этих 'нууу' и 'эээ' говорит о том, что изначальное представление мысли — отнюдь не слова. Чувства?.. Тогда 'не освоить язык' — то же, что 'не владеть сердцем'?

За сими рассуждениями я едва не проворонил ярко-жёлтого Дари в прихожей. К счастью, старший сам позаботился о себе, резковато и бессловно изъяв прачечное у меня из охапки — 'к счастью', потому что одна мысль о ледяной переправе в святая святых второго вызывала холодный озноб. После случая в библиотеке начальник заметно (можно сказать, даже напоказ) остыл ко мне — вчера причины этого оставались неясны, но сегодня, после Вигитта, спящего лицом в чаще, в уме забрезжило подозрение, что это из-за того, что водные книги играют немалую роль в образовании Дархи, и, порушив их, излишне ретивый конкурсант лишил бы ребёнка необходимых уроков.

Ноги занесли меня к тяжёлой кладке в низу лабораторной спирали. Чёрный халат третьего сиро свисал через локоть. 'Надо — так надо', — и колокольчики над дверью согласно перекликнулись: 'Нонн-зонн...'. Стиснув челюсти, я нырнул в библиотеку и на одном дыхании отбарабанил заранее заготовленную скороговорку:

— Просто принёс чистую одежду. Не навязываюсь. Не в ученики. Чистую одежду! Принёс. И уже ухожу.

Видимо, стоило лучше молча закинуть ношу куда-нибудь в угол и побыстрее унести ноги, но поздно — Вигитт прыжком переместился к выходу:

— Оправдания перед самим собой?

Я беспомощно повернулся к двери — и та немедленно захлопнулась.

— Тебе разрешали уходить? — уже с улыбкой осведомился хозяин библиотеки.

Сознание спуталось в попытке отыскать объяснение странной перемены в настроении загадочного книжника. Опять чего-то добивается? Ах, ну да — самое меньшее, извинений. Ишь, любитель смаковать собственную власть. А толку — если пред сиятельные очи явился извращенец, который всё внимание 'не так' растолкует?

'Нет, Изар, ты снова смещаешь смысл. Чем больше думать о своей жалкой доле, тем меньше счастья останется. Досаду лучше выплеснуть, чем проглотить — тем паче самонаправленную досаду'.

— Виноват! — почти криком выдохнул я, чуть припав на колено перед Вигиттом. — Каюсь!

Опять ошибка. Чересчур броско, напоказ.

Мысли прервал мелодичный, как звон бубенцов, смех. Лунноволосый обхватил лицо руками; серо-желтоватые пряди мелко тряслись в унисон с заливистым 'хо-ха-хи'.

— Признаться, Изар, — библиотекарь прикрыл губы ладонью, — ты заставил меня отвлечься от книг впервые за очень долгий срок. Каким должен быть чёрный ученик? Допустимы ли в нём слабоволие, трусость, опрометчивость? Угадай, к какому выводу я пришёл?

Зачем он спрашивает? Никак, желает, чтобы навязчивый нахал самолично вынес себе приговор к никчёмности? Очередной способ унизить. О да, такому искуснику не нужна тысяча методик...

'Нет, Изар, прекращай самоедство! Искренность, только искренность! Говори не то, что выдумано, а лишь то, что прочувствовано!'

— Не знаю... но всё равно страшно, — выпихнулось из груди неуклюжее признание.

Лунноволосый отмерил от входа пять шагов и остановился, держа руки за спиной.

— Да, с первого взгляда ты похож на безвольного. Но душевные искры нельзя высечь без кремня. И это лучше, чем кремни, на которых уже нельзя высечь искр. — Вигитт медленно перекатывался с пятки на носок. — Мне стала известна подоплёка той оплошки. Если бы ты смолчал на клевету Альфа и мысленно принял те условия, на которых он преподнёс тебе моё наставничество... это червоточина. А сотворённое тобой — лишь её предпосылка. Верно, ты мог бы пропустить мимо ушей... но так ли это умно — не владея чувствами? — Почти шёпот. — И зная, что ты не единствен в этой беде.

— Одно из самых страшных заблуждений современности — изгнание страха, — чуть громче поведал книжник. — Как у мороков. Вот те бесстрашны. Они пребывают в эйфории вседозволенности, кояя тесно связана с отсутствием сомнений. И что хуже всего — некоторые из нас завидуют такой эйфории. Считают, что страх суть разрушение, и вытирают его из сердца навсегда, чтобы попасть в мир вечного блаженства. Но страх — это боль разума. Он может заглушать мысли, может помешать сделать шаг — но никогда не возникает без причины. И важно не искоренить мучительную эмоцию, а изучить и исправить то, что её вызывает. Так что, Изар, бойся. Пока ты боишься — твоя душа жива.

Ум помутило сильное головокружение: макушка словно бы стала невесомой и повернулась на сто восемьдесят градусов. Вигитт решил... положительно?!

...и ноль цена всем Альфам с уборками. Я приравнял их к победе только чтобы заглушить звон неудачи. Потому что с самого начала хотел преодолеть испытания и доказать себе, что могу идти по домену, не держась за локоть Катиона.

— Что ж. — Новоиспечённый учитель уселся в кресло и пошарил под ним рукой. В оправе длинных розовых пальцев блеснул жёлто-оранжевый кристалл. — Разведи это в чистой книге и вдохни жидкость. Включится чтение на час-два. — Прохладный восьмисторонник скользнул в мою вспотевшую ладонь. — А учебник — вон, на ближней полке, продолговатый, зелёный. Меня не отвлекай — все вопросы потом. — Книжник водрузил на колени чашу и опустился в неё лицом; сияющая макушка недвусмысленно давала понять, что 'потом' — это ещё отнюдь не 'сейчас', и лучше придержать язык за зубами.

Мы с кристаллом недобро смотрели друг на друга. Яркие углы потекли от прикасания горячей кожи, и, утратив гладкий блеск, 'самоцвет' обнажил сущность обыкновенной сахарной конфеты, чрезвычайно вонючей. От приторного запаха рот наводнили непрошеные слюнки, тело обуяла трясучая истома — она сладко нашёптывала поглотить, вдохнуть всей грудью сладкое искушение. Кривясь от слабости и отвращения, я осторожно положил погрустневший кристалл на колено его обладателя и, не глядя на брошенное угощение, прокрутил вентиль, чтобы ближе познакомиться с книгой, посоветованной Вигиттом. Лишённый прелести грибного сияния, учебник выглядел скучным стеклянным цилиндром с обычной водой. Та отдавала морем и мелом; букет переливался обилием запахов, но не навеял ни слов, ни образов.

Раззадоренный первым опытом, я перенюхал остаток учебников на полке. Все имели собственное 'лицо': где-то пахло пресно, где-то — с горчинкой, где-то — кварцево-свежо, — но уже после четвёртой книги нос отказался различать нюансы, и пришлось оставить увлекательное занятие. Вигитт продолжал общаться с чашей; дверной проём неприступно отгородился каменной плитой. Ничего не оставалось, кроме как свернуться калачиком в углу и впустить в сознание настойчивую дрёму.

Сон прилетел странный: бесконечный бег волн на морском берегу. Гребешки, сливаясь и борясь, подгоняли друг друга — и, когда задний крупный поток захлёстывал меньший, впереди идущий, порой чудилось, что маленький хитрец нарочно медлит, чтобы вобрать в себя свежие воды. Череда побед и поражений продолжалась недолго: постепенно игра прибоя смазалась в мутное пятно, поблекла красками, и выхолощенные, без цвета и пены, линии волн исказились до громоздких абстракций. Когда ум скрутило в невозможную спираль, прошиб пот, и я с облегчением обнаружил себя на мху библиотеки. В памяти навязчиво мелькало словосочетание: 'Математика метаматематики'.

Море... взгляд безошибочно выделил на полке знакомый цилиндр с запахом мела и солёной воды. И, стоило остановить внимание на учебнике, слова из сна ещё ярче вспыхнули в сознании, точно прочитанная на листке строчка. Название. Парадокс: 'мета' значит 'сверх', как может нечто оказаться 'сверх' самого себя? Вспомнился бег волн, поглощающей и поглощаемой — тогда мне казалось, что за одним и тем же действием они неуловимо меняются ролями. Может ли в математике случиться так же? Одна область покрывает другую, но и сама накрываема её частью — достаточно лишь поменять представление. Как 'набор' — в языке лишь слово; но любое слово — это набор, если мыслить в терминах множеств.